Текст книги "Италия – Россия – Камчатка"

Понте Веккьо

Понте Веккьо, Старый Мост, – когда я думаю о Флоренции, я вспоминаю, прежде всего, о нем. Широкие редкие арки его перекрытий и более узкие частые арки пешеходной галереи, – будто аккорд над зелеными с матовым блеском водами Арно. Река Арно заметно уже Москвы реки, но достаточно полноводная и своенравная: в 60-ых годах она вышла из берегов и затопила город. В соборе Санта-Кроче, где покоится прах Микеланджело, видны светлые линии на колоннах отмечающие верхний уровень затопления собора – не менее двух метров от пола… Тогда пострадали многие драгоценные полотна. Представляю себе сюрреалистическую картину: среди леса колонн в этом соборе плавают лодки с людьми спасающими, что еще можно спасти…

Подхожу к мосту и еще с набережной, издалека, замечаю посреди реки, под аркой моста, какое-то непонятное движение: по гладкой поверхности воды снуют какие-то точки. Что это?… Майское солнце светит жарко, мост заполнен туристами, какие-то девицы, сняв рюкзачки, растянулись, отдыхая, прямо на его теплых чистых камнях. Дохожу до бюста Челлини. Шевелюра мастера несколько всклокоченна, будто от бесчисленного множества идей и способностей, правый глаз испачкан бельмом голубиного помета. Заглядываю за каменные перила моста и не верю глазам. На рубеже света и тени от моста, у самой поверхности воды, деловито шевелится огромная рыбья стая. Да какие тут великаны! – до полуметра и более длинной, по сравнению с которыми все остальное, считавшееся бы вполне достойным у подмосковного рыболова, кажется просто мелочью! До сих пор не могу понять какая это порода таких крупных стайных рыб, если только не лососевые, – но о лососях в Италии я не слышал! Вода бело-зеленоватая, будто в ней растворили мел, такая мутная, что ничего не увидишь глубже чем на ладонь (странно, почти такая же, как в Венецианской лагуне!), но они плавают у самой поверхности то и дело, беспокоя ее коричневыми толстыми спинами и плавниками. И это почти в центре большого современного европейского города!.. У подходящих к перилам туристов глаза удивленно округляются, они машут руками, подзывая своих спутников, показывая на воду. Кто-то щелкает фотоаппаратом, пытаясь запечатлеть это экологическое чудо. В воду летит вафельный стаканчик с недоеденным мороженым. «Лососи» (или речные лоси?) сразу же принялись деловито тыкаться в него рыльцами, отхватывая кусочки, и из стаканчика потянулись белые молочные волокна. Тонкая, как игла, спортивная байдарка вышла из-под моста и скользнула чуть в стороне, не потревожив стаю. Спортсмен в красной футболке равномерно и четко работал веслами.

За два дня я прошел Флоренцию накрест: от вокзала и Санта-Мария Новелла до Санта-Кроче и от дворца Питти до Галереи Академии. В центре креста собор Санта-Мария дель Фиоре (флорентийцы чаще называют его необычно просто – Собор, Дуомо) с ажурной колокольней и площадью перед ним.

В первый день во Флоренции я стоял в тени этой знаменитой колокольни, детища Джотто, Пизано, Фиорованти и Таленти (солнце было жарким) в ожидании гида с тем странным ощущением происходящего, которое не покидало все время пребывания в Италии. Бывший невыездным всю жизнь я слишком привык к мысли, что никогда не попаду за границу и убеждение это, кажется, успело закрепиться на молекулярном, генетическом уровне и оттого никак до конца не верилось, что происходящее – реальность. «Неужели я в Италии? – и вот эта тень, которой я так утилитарно воспользовался, итальянская, да еще от колокольни Джотто?! И люди вокруг меня итальянцы!»

«Да, это так, – отвечал я сам себе, – я в Италии, во Флоренции, и эта тень – итальянская, от настоящей колокольни Джотто, и люди вокруг меня итальянцы, и камни итальянские, и полосатые тенты над витринами кафе и магазинчиков, и Собор, и площадь с пижонами карабинерами, несмотря на жару щеголяющими в белых перчатках в застегнутых на все пуговицы кителях, затянутыми галстуками и в кривых, лодочкой, фуражках. И здесь я смогу свободно ходить и гулять целых два дня…»

Вот он Собор, Дуомо, с огромным черепичным куполом: честолюбивые флорентийцы возжелали построить самый большой в мире храм. Все население Флоренции могло занять лишь его небольшую часть. Но римский папа не мог такого допустить и выстроил в Риме еще более грандиозный собор Святого Петра, оставив флорентийцев позади.

Внутри Собор выглядит еще более громадным, но каким-то пустынным, недостроенным: гигантский лес колонн – росписями покрыт лишь невероятно высокий купол и, чтобы их разглядеть, приходиться высоко задирать голову и напрягать глаза. Здесь единственный раз за время путешествия по Италии увидел я в храме свечи зажженные прихожанами, и не зря они здесь горят – место знаменательное, именно в этом Соборе и была подписана знаменитая Уния, доставившая впоследствии православному миру столько беспокойства, расколовшая надвое Украину…

На другой день мой путь с утра в галерею Питти.

Пытаешься запоминать имена художников и названия картин, сосредоточив свое внимание, однако, на поисках полотен Рафаэля Санти, но через полтора часа путешествия по залам все эти мускульные тела, лица, одежды смешиваются в голове в какой-то вихрь, в ногах появляется знакомая по Эрмитажу и Третьяковке музейная тяжесть и, чтобы прийти в себя, спешишь в сады Боболи, террасами поднимающиеся вверх от дворца Питти.

Поднимаясь по горе, время от времени останавливаюсь: отсюда открывалась панорама старой Флоренции с красным черепичным куполом Собора посреди. Я ожидал увидеть что-то вроде Летнего сада в Питере, только гораздо большего по площади, где на каждом повороте будут встречаться скульптуры античных героев и цезарей, но не встречал их, – аккуратно подстриженные кустарники и трава, деревья… Слегка разочарованный, в маленьком кафе на верху купил банку холодной аквы минерале и отдыхал, сидя на каменном бордюре, возмещая потерянную с потом за время подъема жидкость, а недалеко, медленно надвигаясь, жужжал газонокосилкой, от которой летели крошки травы, негр в ослепительно белом спецкомбинезоне и со стеклянным щитком на глазах, делавшем его похожим на одного из американских космонавтов посетивших Луну. Нащупываю землю под травой, взяв в руки рассыпчатые коричневые сухие комочки, – это Италия! – такие же коричневые поля я видел из окна автобуса, – не слишком такая уж плодородная, наверно, почва против наших жирных черноземов, российских, украинских, башкирских… Я чуть было не возгордился, но вовремя опомнился, подумав, что мы не в состоянии даже прокормить себя.

Вниз, по центру парка, к дворцу нисходит каскад прудов с фонтанами и скульптурами. Следуя примеру других туристов выбрал дерево недалеко от пруда и сел в его тени на газон, привалившись спиной к стволу. Однако через минуту почувствовал – по ноге что-то ползет. Вскочив, принялся стряхивать с себя огромных, блестящих и жирных, итальянских муравьев, – настоящие голиафы против наших российских…

Стало ясно, что я рискую завязнуть, потеряться среди бесчисленного множества полотен старых мастеров, среди этих библейских сюжетов, рук, ног, голов, складок одежд, тонов, теней, красок, – все это превратится в моей голове в гигантскую цветовую кашу, в которой совершенно утонет сама Флоренция как город. Попытаться даже бегло осмотреть за два дня все здешние культурные ценности, которых, как сказал гид, Флоренция содержит 40% от всех мировых (!), было бы чистейшим безумием, и я твердо решил не занимать очередь в знаменитую Уффици, а вместо этого ближе ознакомиться с городом и другими достопримечательностями, не требующими столь большого количества времени.

В полдень на улицах древней Флоренции многолюдно, но это, главным образом, туристы – итальянцы предпочитают пересиживать самую жару по домам. Туристам же дорога каждая минута: обливаясь потом, они стремятся каждый к своей цели: быстро целеустремленно шагают парни и девушки с легкими рюкзаками за спиной, озираясь плетутся увешанные фотоаппаратурой пожилые иностранцы со своими худощавыми седовласыми подругами… Впрочем, даже в самый жаркий полдень, узкие и чистые средневековые улочки Флоренции почти всегда в спасительной тени, да к тому же можно зайти в какой-нибудь храм, где прохладно, почти холодно. Идешь по такой чистой, как пол в номере отеля, тихой средневековой улочке в теплой тени и вдруг понимаешь, что это и есть цивилизация и культура – когда улица кажется, тебе продолжением собственной квартиры или отеля – так чувствуешь себя здесь комфортно и безопасно. Гаснет какая-то красная лампочка тревоги в сознании, которая в Москве каждый раз автоматически включается, когда выходишь за порог квартиры (знал бы, как потом будет нелегко снова привыкнуть ее включать!). Все эти разговоры об итальянском воровстве, итальянской мафии кажутся здесь, во всяком случае, на севере Италии, в большой степени мифами: если и воруют, то уж не больше чем у нас, а общая атмосфера настолько благожелательная, неагрессивная, что понимаешь, – мафия, если она даже где-то и есть, никак напрямую обычного человека не касается. Вообще все, что я знаю об Италии и итальянцах плохого – это всегда лишь с чужих слов (какой-то итальянец соблазнил русскую девушку, привез сюда и бросил, а она сошла с ума, у какого-то туриста из предыдущего заезда украли сумку в кафе, когда он отошел посмотреть меню…) – лично я не был здесь свидетелем ничего безобразного. Объективность, приученная к тому что наряду с положительными сторонами всегда есть отрицательные, настойчиво советует мне найти что-нибудь негативное в моем образе Италии, подвергает мои впечатления настойчивому исследованию с целью отыскать что-нибудь темное, грязное, но как ни стараюсь я ей, объективности, в угоду, не могу обнаружить ничего кроме нескольких сплющенных окурков на брусчатке площади Санта Кроче, почти меня обрадовавших – первый мусор, который я увидел на третий день путешествия после Римини и Венеции! Возможно, восьми дней, которые я пробыл в Италии слишком мало, чтобы разглядеть негативное, неизбежно где-то прячущееся, – в таком случае, слава Богу, что я не остался в этой стране дольше!

…И вот знаменитая площадь Синьории с конной статуей Козимо Медичи, Нептуном и, конечно, Давидом Микеланджело (копией) у самых дверей в Синьорию. На этой небольшой квадратной площади чувствуешь себя погруженным в вещество истории…

Я отдыхал в прохладном зале Синьории, впечатленный его гигантскими размерами, золотом и гигантскими фресками на правой и левой стенах, изображающими битвы флорентийцев с врагами, а какой-то служащий музея, итальянец лет пятидесяти в костюме с зеленой рубашкой, с волнистой убеленной сединой шевелюрой рассказывал что-то веселое, стоя перед сидящей за столиком пожилой билетерше. При этом было явно заметно, что ему доставляет неосознанное, почти физическое удовольствие, как соловью пенье, само звучание выразительной с барочными виньетками итальянской речи.

Настоящего Давида Микеланджело, я увидел в Галерее Академии. Он стоял посреди зала, освещенный со всех сторон, белый и свежий, будто его вырубили только вчера, а напротив, прямо на полу, расположилась стайка юных белокурых художниц – гостьи какой-то северной страны, – старательно исполняющие карандашные наброски его головы и фигуры…

Эстетизм присущ итальянскому характеру. Здесь чувство чувство прекрасного не убито даже в самом последнем бомже! И доказательство этому я впервые увидел во Флоренции. – Вообще-то Италия страна благополучная и социально обеспеченная: если мужчина за всю жизнь проработал хоть день, то с 60-ти лет он уходит на пенсию, которой хватает не только на то, чтобы достойно жить, но и даже путешествовать за границу (туристические фирмы Италии продают путевки пенсионерам со значительной скидкой – всего за 10% от их стоимости!). И, тем не менее, как это ни парадоксально, бомжи здесь есть, хотя их несравненно меньше чем в Москве.

Одного такого я и увидел во Флоренции, возвращаясь к вокзалу по улице Рома: седобородый старик с палочкой, в драном костюме, босой (камни в мае во Флоренции теплые), с грязными в черных трещинках ступнями, в ветхой соломенной шляпе, – а в шляпе с претензией на элегантность торчит воронье перо! – Да и палка у старика, если присмотреться, какая-то особенная, суковатая, как-то оригинально и хитро изогнутая! Да и седая борода, если отвлечься от грязи – борода пророка! А как он горделиво выпрямился, когда проходил мимо рабочих возившихся на проезжей части у открытого канализационного люка, как он величаво заговорил с ними и вдруг, стал ловко крутить и размахивать палкой, показывая изящные фехтовальные выпады! – а рабочие, глядя на него, добродушно смеялись…

Для кого Флоренция славна прежде своими сокровищами живописи, а для меня не менее славна этим бомжом! Его воронье перо в шляпе сказало мне об Италии не меньше, чем все сокровища ее культуры: чувство прекрасного в настоящем итальянцае умирает последним!

1999 г.

Рим зеленоглазый

Древние камни – сердце исторического Рима. Но они вовсе не определяют его облик – их слишком мало и, кроме Пантеона, в Риме нет ни одного полностью сохранившегося античного здания. Развалины, античные фрагменты в виде колонн, триумфальных арок, столпов выглядят лишь вкраплениями в основной массив, принадлежащий векам 18-ому и 19-ому или, по меньшей мере, Эпохе Возрождения. Рим вообще не имеет единого облика как, скажем, Петербург и с этой позиции Петербург безусловно выигрывает. Рим постоянно дробится на отдельные фрагменты и ракурсы, впрочем довольно живописные каждый в отдельности. Здесь впритык могут соседствовать барочная церковь, остатки античных колоннад и доходный дом 19 века, то здесь, то там – зонтичные пинии, черные кипарисы, встречается и пальма с пышным султаном на высоком и мощном стволе – под блеклоголубым жарким небом зелень её листвы кажется серой… И все-таки в Риме ощущаешь, что он на тебя немного давит: в нем маловато открытых переспектив, маловато зелени, слишком много узких хаотических переулков, а на трассах множество стремительных машин и мотоциклов, он немного подавляет гигантскими размерами собора Святого Петра и замка Святого Ангела, что над белозеленым мощным и опасно быстрым Тибром… Но там есть итальянцы с их доброжелательными улыбками, шутками, смехом, изящной и выразительной итальянской речью, которые скрашивают и оживляют эту тяжесть большого города, его каменный склероз. Нигде я не видел, кстати, столько зеленоглазых людей как в Риме, и в этом колдовском зеленоглазье мне чудится греховное наследие древней языческой истории этого города основанного на братоубийстве и насилии.

Развалины Колизея как бы представляют известное всему миру лицо Рима, его бесконечно растиражированный символ. Но Колизей вовсе не его древняя душа и никогда ею не был, несмотря на всю свою древность: скорее это древняя похоть Рима, масштаб его низменных страстей… Как ни странно, стены его вовсе не коричневые и не красные как почти на всех фото в альбомах и путеводителях, а белые с налетом какой-то глубоко въевшейся сажи, копоти.

Душа античного Рима находится несколько далее – на Капитолийском холме: здесь, где сейчас музей раскопок под открытым небом, где обломки, редколесье колонн (остатки храмов Весты и Сатурна), каменный ящик дворца Сената – то ничтожно малое, что осталось от древнего его центра, где творилась религиозная и политическая жизнь, где звучали предсказания авгуров, речи Цицерона и других великих… Как стары эти камни! Они уже нисколько непохожи на те, чем были: колонны серые, растрескавшиеся, когда-то гладкая поверхность шероховата, щербата… Увы, за две-три тысячи лет стареет даже камень: в камнях Колизея видны мельчайшие, уходящие вглубь щели и поры, рельефы на белых колоннах Траяна и Марка Аврелия сильно сглажены, полустерты… Сам камень кажется подвержен склерозу уже с трудом и путано вспоминая то, чем он когда-то был, живую руку каменотеса. Воистину лишь человеческая мысль не знает старости!..

Когда ноги начинают гудеть от долгой ходьбы, присаживаюсь отдохнуть на обломок колонны с полустертым орнаментом на капители, которому не менее двух тысяч лет, лежащий запросто на земле в тени кустарника, глотаю акву минерале и при этом пытаюсь представить себе, что эта колонна дело рук человеческих и тут появляется такое ощущение, будто глядишь вниз с гигантской лестницы времени, каждая из ступеней-годов которой предельно насыщена столькими событиями и жизнями, которых не в силах удержать ничья память – легкое головокружение…

Среди античных памятников лишь отреставрированный Пантеон выглядит сравнительно новым: колонны его портика гладки, будто вчера отшлифованы, только крайнюю наискось пересекает белая полоса – это не трещина, след слоистости мрамора – свиделельство, что подбор материала в то время был не вполне совершенен.

Внутри Пантеона тишина и прохлада: надгробие на могиле Рафаэля Санти, у надгробия королю Умберто второму неподвижно стоит стражник, захоронение первому королю объединенной Италии Виктора Эммануила закрыто тканью – на рестоврации. В круглом отверстии потолка виднеется голубое небо… когда-то эти ниши занимали статуи очеловеченных богов, теперь надгробия обожествленных людей.

Конечно наш Питер в смысле архитектуры и фонтанов великолепнее, совершеннее, даже имею наглость сказать блистательнее Рима: лишь «небольшая» разница – одному триста лет, другому три тысячи и весь Питер, как и другие уважающие себя города и столицы Европы, пошел отсюда, от этих невзрачных осколков древности, от этих остатков колоннад… Но Питер, хоть и самый молодой, но достойнейший наследник Рима, в нем воплотились его идеалы – то что в Риме существовало в дисперсном и смешаном виде, и классическая античность, и барокко, все эти колонны, капители, волюты, купола слилось в граде Петра в гармоническое целое.

Иду по капитолийскому музею скульптуры и вижу массу бюстов, скульптур, знакомых мне по прекрасным копиям Цветаевского музея Москвы… Умирающий галл, Гомер… бюсты императоров, скульптуры богов, богинь и воинов… Подлинники выглядят скромнее блистающих чистых копий, веками им пришлось лежать в земле, мусоре, пережить времена полного забвения римлянами своей истории, когда жителей этого города оставалось не больше чем в большой деревне, когда во время дождя в Пантеон загоняли коз и овец, скульптуры разбивали как греховные языческие изваянья, а камни дворцов и храмов разбирались на хижины. В белый мрамор скульптур тут и там въелась несмываемая серая пыль, кое где желтые пятна…

Приятной была встреча с дорогим Марком. Когда-то в литинституте я писал работу по книге его размышлений «Наедине с собой» (а что такое мое когда-то в сравнении с когда-то его жизни?!). Громадный, курчавый, лобастый он восседал за стеклом на лошади приподнявшей массивное копыто и были они оба бронзовые, позеленевшие, в шелухе позолоты, – не только тот скромняга мыслитель, каким он чувствовался мне по книге, но и повелитель.

Тогда я ходил среди русских берез по холмам подмосковья и думал о великом пессимизме его книги. Границы были закрыты казалось навечно, и мне в голову не могло прийти, что я когда-либо смогу перемахнуть через Альпы и оказаться здесь, в Риме!

– Здравствуй Марк! – сказал я ему.

Его копия стояла на площади перед музеем, нетронутая временем, гладкая и блестящая.

Рим имеет как-бы два противостоящих полюса – один на Капитолии, центр языческого античного мира, другой на Яникуле, центр мира католического – христианский Ватикан и, прежде всего конечно, собор Святого Петра. Их разделяет изгибающийся змеей хищный Тибр. Второй, католический мир подчинил первый (во всяком случае настолько, что в Колизее водружен крест означающий, что он прежде всего памятник мученикам христианам). Ватикан, хотя и считается государством, но не похож ни на одно государство в мире. Где еще есть государство занимающее квартал города с рождаемостью ноль человек в год!? – граждан Ватикана чуть менее тысячи– монахи, монахини, служащие, гвардейцы папской охраны… Ватикан – часть Рима, смехотворное утешение тысячелетним имперским амбициям католической церкви, он креатура Муссолини, решившего таким образом в 1929г. казавшийся бесконечным спор за обладание Италией между папской и королевской властями. В знак протеста на это решение римские папы не выходили за территорию Ватикана почти двадцать лет.

Храм Святого Петра поражает гигантскими размерами и роскошным убранством. Это самый большой христианский храм в мире: высота от купола до пола 140м. Гигантские мозаичные панно, золото, колонны, волюты, высокий сумрак сводов, скульптурные саркофаги римских пап и святых в нишах и приделах вдоль стен, в основаниях колонн (есть здесь придел, где захоронен Иоанн Златоуст и какой-то украинский униат казненный православными) – память не в силах удержать всю лавину имен и деяний, о которых вещает экскурсовод. Под куполом неглубокая яма с нисходящими в нее ступенями: там сияет золотой ларец с мощами Святого Петра, по преданию казненного на этом месте… Здесь, в соборе, испытываешь смешанное чувство восхищения и недоумения. Как произведение искусства он вызывает безусловно восхищение и в то же время есть чудовищное несоответствие между скромностью, аскетической нищетой первохристиан, их заповедями и этой пышностью, бьющей в глаза роскошью превосходящую роскошь богатейших земных владык. Не говоря уж о, мягко говоря, сомнительном моральном облике многих Пап, этих владетелей ключей от царствия небесного, якобы полученных первым Папою из рук самого Петра.. Были они в большинстве типичными мирскими владыками со всеми их пороками и страстями, лишь многократно превосходящими их в лицемерии: они убивали соперников на трон, вели захватнические войны, продавали отпущение грехов и церковные должности, чтобы пополнить казну, пировали, охотились, имели любовниц, незаконных детей (один Папа, которого называли «воистину папой» имел их шестнадцать! – и это при официально установленном целибате в католической церкви) и т. д. и т. д.

Здесь, как и в других церквах виденных мною во Флоренции и Венеции, гораздо больше ощущается искусство, любовь итальянца к красоте, форме, чем аскетически возвышающий дух христианства, сострадательная пронзительность его облегчается и переходит в умиление, превращается в красивую картинку из сказки. И это, видимо, тоже в соответствии с характером итальянцев: они слишком любят радость, чтобы жертвовать ею даже ради самых высоких идей: они лучше сожгут Савонаролу, чем откажутся от Джотто. Как по детски честолюбиво звучат слова Папы Павла третьего, когда Микельанджело попросил подождать пока он закончит надгробие предыдущего Папы прежде чем начнет исполнять его заказ: «я ждал этого тридцать лет, и теперь, когда я стал Папою, я от этого не откажусь, договор (предыдущий – авт) я разорву так как хочу, чтобы ты мне служил во что бы то ни стало!» Какое уж тут христианское благочестие!

Итальянцы не согласны жить жертвою, они хотят жить сейчас, в радости, которая в их понятии неотъемлима от красоты. Итальянский народ, впрочем, как и любой другой – язычник, но язычник на свой, особый манер – эстетический.

Я думаю об этом, сидя жарким полднем в баре, что в одном из переулков близ Пантеона, и мелкими глотками тяну горьковатую граппу – виноградную водку, то бишь итальянскую чачу. За соседним столиком какие-то американки целиком занятые своим разговором, а я наблюдаю за официантом и официантками. Официант – худой бритоголовый парень (он наливал мне граппу). Изящные официантки: одна брюнетка с тонким восточным профилем, другая – маленькая, как этрусская ваза, с узкой талией и круглой попкой, светлоглазая шатенка с совершенно славянским носиком пуговкой. Третья официантка, пожилая крашеная блондинка, занята в углу игровым автоматом (видимо хозяйка кафе, ибо кто еще может себе позволить так откровенно игнорировать работу?). В углу же, под потолком, телеэкран: транслируются итальянские, в основном, песенки и клипы… – то одна, то другая девушка и даже парень начинают подпевать, девушки пританцовывать: при этом они не забывают четко обслуживать клиентов… Парень мимоходом, как бы невзначай, проводит ладонью по ягодице маленькой девушки и она ласково и благодарно ему улыбается в ответ. В кафе заходит подъехавший на мотоцикле молодой человек и брюнетка радостно повисает у него на шее. «Рагацци!» – роняет проходящий официант. Подъезжает другой парень, некрасивый, самоуверенный и, что редко для Италии толстоватый, но его здесь встречают благожелательными улыбками и живой речью как хорошо знакомого.

Через несколько минут первый мотоциклист и девушки оказываются вне кафе сидящими на мотоциклах, обнимающимися. Закончив свою граппу я ухожу, стараясь не мешать и, уже отойдя довольно далеко, произношу тихо, как кажется слышное лишь мне «Грациэ» и тут неожиданно девушки оторвавшись от объятий подскакивают, буквально вспархивают как птички и, размахивая на прощанье руками, кричат мне радостно и хором: «Бай-бай!!»… улыбается и парень. И я невольно посылаю девушкам воздушный поцелуй.