Текст книги "Монах и дочь палача. Паутина на пустом черепе"

IV

Вот уже несколько недель я здесь, в этой дикой местности, но Всевышний не оставил меня своим призрением: я здоров и защищен прочными стенами обители – твердыни Веры, последнем убежище для тех, кто спасается от соблазнов врага рода человеческого, тихом пристанище всех, обремененных скорбью. Конечно, сказанное – не обо мне. Я молод и, хотя в душе моей покой, так мало знаю о мире и мирской жизни, что порой моя добродетель не кажется мне несокрушимой, и я подвержен соблазну греха. Окидывая мысленным взором свой жизненный путь, я представляю его тоненьким ручейком, который несет свои спокойные воды вдоль мирных полей и цветущих лугов, зная при этом наверняка, что впереди его ждут и бури, и ненастья, и будет их еще много, пока он вольет свои воды в безбрежное море.

Но не горе и не отчаянье заставили меня отказаться от мирской суеты и привели в лоно церкви, но искреннее желание служить Всевышнему. Единственное желание мое – принадлежать Богу, повиноваться святой Церкви и, будучи слугой Божьим, нести благодать всем людям, которых я так глубоко и искренне люблю. Нет ничего удивительного и странного в том, что я оказался под рукой церкви. Церковь заменила мне родителей, которые умерли, когда я был еще ребенком, она кормила, одевала и холила меня, как родное дитя. И я воспринял предназначение свое с великой радостью, – что может быть прекраснее служения Богу! Постоянно я думал и мечтал об этом и старался подготовить душу к высшему и священному предназначению. Знаю, что никогда не буду до конца достоин я такого великого счастья, но надеюсь исполнять долг свой с рвением и быть искренним и достойным слугой Божьим и человечьим. Я часто молил небеса даровать мне жестокое испытание соблазном, чтобы я мог преодолеть сатанинское пламя и очистить разум свой и душу. Так я размышлял, распаляя свой дух, пока Господь не смилостивился надо мной и не даровал успокоения, погрузив меня в сон.

V

Наш настоятель отец Андрей был мягким и благочестивым человеком. Братство наше жило в мире и согласии. Никто не ленился, не было среди нас чрезмерно болтливых или, напротив, высокомерных. Во всем царила умеренность, – ничего лишнего не было и на столах во время трапезы, хотя богатства обители были огромны: холмы и долины, реки и леса, луга и пашни – все, чем богата эта страна, – все принадлежало монастырю.

Самым примечательным из его владений были соляные копи. Мне говорили, что горы здесь полны соли, и в этом видел я великую мудрость Божью. В поисках этого минерала человек проникает в глубины земли, пробивая шахты и туннели, и выносит горький камень на свет солнца. Много раз я видел красные, бурые и желтые кристаллы эти. Копи дают работу местным поселянам и их детям, есть там и несколько пришлых чужаков, а надзирает над всеми работами управляющий, которого все зовут Соляной мастер. Это человек сурового нрава, чувствуется в нем большая сила, но отец-настоятель и вся братия говорит о нем мало хорошего, не потому, что он плохой христианин, а потому, что дела его не всегда добродетельны. У Мастера есть сын. Зовут его Рохус – молодой человек приятной наружности, но дикого и необузданного нрава.

VI

Местные жители – гордый и упрямый народ. Мне рассказывали, что в старых хрониках о них говорили как о потомках древних римлян. (Именно они пробили первые шахты в горах, чтобы добывать соль, некоторые из них действуют и по настоящий день.) Те самые потомки римлян – их предки, были, наверное, еще упрямее, чем нынешние жители страны, потому что исповедовали идолопоклонство в то время, как все соседние народы признали крест и веру Христову. Однако теперь они склонили свои гордые головы пред святым распятием, смягчили свои сердца и приняли истинную веру.

Внешне с тех давних пор они не изменились, но внутренне стали другими – смиренными и послушными Богу. Нигде больше селяне и горожане не целовали мне руку с таким пылом, как здесь, хотя я не был священником, но простым монахом, – и в этом вижу я победительную силу истинной веры.

От природы здешние жители наделены недюжинной физической силой, они красивы и стройны, особенно молодежь, но и старшее поколение сохраняет величественную осанку до глубокой старости, и всем им присуща поистине королевская гордость. Местные женщины прелестны. Обычно у них золотистого цвета волосы, которые они заплетают в косы и укладывают в красивые прически. Очень любят они и украшения из драгоценных камней – рубинов и агатов, которыми пользуются с большим вкусом. Надо признать, многим они к лицу и замечательно гармонируют с карими глазами, типичными для этого народа. Мне говорили, что среди мужчин горной страны распространен обычай добиваться благосклонности девушки в поединке. Ах! Какие только страсти не бушуют в груди человека! Но, поскольку достоверно мне об этом ничего не известно, а сам я никогда не испытывал и не испытаю подобных греховных порывов, едва ли я могу судить и осуждать других.

VII

Я вновь увидел прекрасную дочь палача. Это случилось, когда колокола сзывали верующих к мессе. Я увидел ее напротив монастырского храма.

В тот день я был рассеян и мысли мои были печальны. Утро я провел у постели больного и потому, увидев в толпе свежее лицо ее, я обрадовался и хотел подойти, чтобы благословить ее, но глаза ее были опущены долу; она не заметила меня. Вся площадь перед храмом была заполнена людьми. Мужчины и юноши с одной стороны – их высокие шляпы колыхались над толпой, с другой – почтенные матери семейств и незамужние девушки, – там и сям сияло золото и драгоценные камни их украшений. Народу на площади было так много, что буквально негде было и яблоку упасть, но, когда бедное дитя приблизилось, все расступились, перешептываясь и глядя на нее, кто с презрением, кто со страхом, словно на прокаженную.

Сострадание переполнило мое сердце, я последовал за нею и, догнав, произнес:

– Господь благословляет тебя, Бенедикта.

Она отшатнулась, словно испугавшись, потом взглянула и узнала меня, но ничего не сказала, только румянец окрасил ее щеки, и она опустила голову.

– Ты боишься заговорить со мной? – спросил я ее.

Она молчала.

– Будь благочестива, молись усердно, не бойся никого, и душа твоя будет спасена, – произнес я.

– Спасибо, мой господин.

– Я не господин, Бенедикта, – ответил я, – а всего лишь ничтожный слуга Божий. Только Бог – милостивый Господин наш и любящий Отец всем нам, как бы низко иные не пали. Молись Ему, когда тяжко у тебя на сердце, и Он не оставит тебя.

Пока я говорил, она смотрела на меня, повернув голову так, как смотрит провинившееся дитя на свою мать, поучающую его. Сердце мое преисполнилось состраданием. Мы шли, ничего не замечая кругом, приближаясь к церкви. Ворота ее распахнулись, и я ввел ее (О, Господи, прости мне мое прегрешение!) – дочь палача – во храм – прежде всех иных прихожан.

VIII

Отец-настоятель послал за мной и, когда я пришел, стал упрекать меня. Он сказал, что мое поведение вызвало великое неудовольствие среди братии и мирян.

– Вижу я в том руку врага человеческого, – произнес он, – иначе, зачем ты ввел во храм дочь палача прежде всех?

Что я мог сказать на это, кроме того, что я посочувствовал бедной девушке, и то, что я совершил, совершил только из жалости?

– Почему ты пожалел ее? – спросил меня настоятель.

– Потому, что все люди презирают ее, – ответил я, – словно она совершила смертный грех, но она невинна. Ведь нет на ней той вины, что отец ее – палач. Да и – увы! – кто-то должен быть палачом.

О, святой Франциск, и зачем я только сказал это? Как только не бранил меня отец-настоятель за дерзкие слова мои!

– Раскаялся ли ты теперь? – завершил он вопросом свою речь.

Но как я мог раскаяться в сострадании – ведь сострадание мое было угодно Богу?

Обнаружив, что я упорствую, настоятель очень опечалился. Долго говорил он о кознях дьявола и в конце концов отпустил меня, наложив тяжкую епитимью. Я принял наказание смиренно и не ропща, и теперь заточен в свою келью, где провожу время в молитве и посте. Но не заточение терзает меня, а мысль о несчастной, одинокой и презираемой деве.

Так, погруженный в свои мысли, я стоял подле зарешеченного окна своей кельи, глядя на горные вершины, загадочно чернеющие на фоне вечернего неба. Было тепло, и я распахнул створки окна. В комнату ворвался свежий воздух, а с ним и звуки потока, ревущего где-то далеко внизу, который пел свою вечную песню – мягко ободряя и утешая меня.

Не помню, упоминал я прежде или нет, что монастырь наш воздвигнут на скале, нависшей высоко над рекой. Прямо напротив окон наших келий громоздились вершины величественных утесов, достичь которых можно только с риском для жизни. Поэтому нетрудно вообразить мое удивление, когда внезапно я увидел фигуру человека, что карабкался по склону одного из них. Вот он добрался до вершины, подтянулся на руках и выпрямился, застыв на самом краю. В наступивших сумерках я не мог с точностью разглядеть, кто или что это. Мне даже почудилось, что один из демонов ада пришел искушать меня, и я осенил себя крестом и сотворил молитву. В этот момент фигура взмахнула рукой и что-то белое влетело в окно, ударило мне в голову и упало на пол кельи. Я наклонился и поднял предмет. Это был венок из цветов – прежде таких я никогда не видел. Белые, как снег, мягкие, как бархат, они были лишены листьев и совсем не пахли. Я подошел поближе к окну, чтобы получше разглядеть чудесные цветы… Взгляд мой вновь обратился к фигуре на вершине холма, и я услышал нежный звонкий голос, прокричавший мне:

– Это я, Бенедикта!.. Спасибо тебе!..

О, Господи! Это была она… Невинная дева!.. Она захотела отблагодарить и утешить меня в одиночестве и скорби – и ее не устрашили ни крутые склоны, ни одиночество. Значит, она знала о том, что я наказан из-за нее. Она даже знала келью, где я нахожусь.

Я видел, как она наклонилась вниз, разглядывая страшный обрыв, над которым стояла. Помедлив мгновение, она махнула мне рукой и… исчезла. Помимо воли я вскрикнул – неужели она упала? Я сжал руками железные прутья оконной решетки и рванул их на себя, но та не двинулась с места. В отчаянье я бросился на пол, стеная и плача, и умолял всех святых защитить и спасти несчастное дитя. Я преклонил колени и молился истово, когда услышал ее голос – Бенедикта подавала мне знак, что спуск закончился благополучно.

Она крикнула. Я никогда больше не слышал ничего подобного – так могла кричать только Бенедикта, – только в этом крике было так много искренней радости жизни и задорного веселья. Таким звонким мог быть только ее голос – только он, неискаженный эхом, мог долететь сквозь теснины до окна моего узилища. Звук ее голоса так глубоко тронул мою душу, что я не выдержал и разрыдался, и слезы окропили венок из прекрасных диких цветов и мои руки, сжимавшие его.

IX

Будучи монахом-францисканцем, я не мог оставить у себя драгоценный дар, что преподнесла мне Бенедикта. Я возложил ее цветы у ног святого Франциска, изображенного на фреске на одной из стен монастырского храма.

Я узнал название тех цветов: из-за их оттенка и потому, что они прекраснее всех иных, их называют эдельвейсами – «благородно-белыми». Они очень редки в этой горной стране и встречаются только очень высоко в горах, чаще всего на недоступных вершинах, по краям страшных пропастей в сотни метров глубиной – там, где любой неверный шаг отважившегося собирать их может стать последним.

Эти прекрасные цветы – настоящая дьявольская напасть горной страны: много страшных смертей на их счету. Здешняя братия рассказывала мне, что не бывает года, когда бы не погиб какой-нибудь пастух или охотник, или просто дерзкий юноша, соблазнившись редкой красотой этих цветов и пытаясь собрать букет для своей любимой.

Господи! Будь милостив к ним и упокой их души!

X

Я, должно быть, побледнел, когда во время ужина один из братьев сказал, что на стене храма, рядом с изображением святого Франциска, он обнаружил венок из эдельвейсов такой редкостной красоты, что сорваны они были не иначе, как на склоне огромного утеса, что нависает на высоте тысячи футов над Мертвым озером – все знают, что только там растут такие цветы. Надо сказать, в трапезной часто возникали разговоры о Мертвом озере, и монахи часто рассказывали о нем страшные истории: о том, насколько сумрачны и глубоки его воды, и о том, сколь уродливые существа населяют берега и глубины его.

Посему эдельвейсы Бенедикты вызвали среди монахов много толков и пересудов – всем им было хорошо известно, что лишь самые отчаянные из охотников отваживаются посещать берега таинственного озера. О, Бенедикта – нежное дитя, превзошедшее храбростью многих! Она блуждала там совершенно одна, в страшной дикой местности, она преодолела чудовищную отвесную стену, чтобы добраться до того места, где растут цветы, которые она собрала в благодарность мне. Я ни минуты не сомневался, что это сам Господь Бог хранил ее от опасностей для того, чтобы я, ничтожный слуга Его, смог углядеть в том верный знак, что я должен трудиться не щадя живота своего и спасти ее грешную душу для вечного блаженства.

Стало известно мне и иное: в этой стране прекрасные цветы еще и знак глубокой и искренней любви – юноши дарят их своим избранницам, а девушки украшают ими шляпы своих возлюбленных. И мне стало ясно, что, даря цветы мне, скромному служителю Божьему, Бенедикта, может быть, сама о том не догадываясь, дарила их Церкви, движимая любовью к Богу.

Постепенно я привыкал к этой горной стране. Дни проходили за днями, и я уже без труда находил тропинки в лесах, темных ущельях и на склонах гор, когда бродил по окрестностям.

Меня часто посылали в дома крестьян, хижины охотников и пастухов, и я нес – кому лекарство от недуга, а кому и последнее утешение для души. Отец-настоятель говорил мне, что видит большой смысл и пользу в том, что я делаю, к тому же я был самым молодым и сильным из монахов и мне было легче, чем другим братьям, добираться в самые отдаленные уголки страны. Здесь, в этой горной местности, нередко случалось, что охотник или пастух срывался со скалы, и находили его не сразу – днями позже, едва живого. Медицина была бессильна, тут я и приходил на помощь: если нельзя врачевать тело, то надо подготовить душу и проводить ее в последний путь.

Это высокая честь, и если я ее достоин, то пусть Всевышний очистит мое сердце и оградит душу от всех земных страстей и соблазнов.

XI

Монастырь отмечал большой церковный праздник, и я хочу рассказать о событиях, которым был свидетелем.

За много дней до праздника начались приготовления. Все братья очень старались, и всем нашлось дело. Одни украшали храм сосновыми и еловыми ветвями. Другие собирали цветы. Особенно замечательны были альпийские розы – стояла середина лета, и по склонам гор они цвели в изобилии. Из них вили гирлянды, которыми украшались здания монастыря. За всеми приготовлениями неустанно наблюдал сам отец-настоятель.

Утром праздничного дня был крестный ход. К вящей славе Святой Церкви это было прекрасное и грандиозное зрелище. Отец-настоятель важно выступал впереди, а над ним колыхались пурпурные шелка балдахина. Рядом с ним шли и другие отцы церкви, а он сжимал в руке святое распятие. Я и вся братия двигалась следом, неся зажженные свечи и распевая псалмы. А за нами и миряне, огромной толпой, одетые в свои лучшие одежды.

Однако наиболее живописную часть процессии составляли горцы и рабочие соляных копей. Во главе их, на прекрасной лошади, в роскошных одеяниях двигался сам Соляной мастер. Он выглядел величественно: с саблей на боку, в шляпе, украшенной перьями, над высоким благородным лбом. Следом за ним, тоже верхом, двигался Рохус – его сын. Когда мы остановились у входа в монастырь, я попытался повнимательнее рассмотреть юношу, и тот показался мне пустым и самовлюбленным человеком. Даже здесь он вел себя легкомысленно: сбив шляпу набекрень, с вожделением разглядывал девушек и женщин. На нас, монахов, он глядел презрительно. Боюсь, он не был добрым христианином, но более красивого существа мужского пола я никогда не встречал: высокий и стройный, как молодая ель, с золотистого цвета локонами и светло-карими глазами.

Управляющий соляными копями был очень важным лицом в этом краю. Властью он обладал не меньшей, нежели наш настоятель. По закону он назначался самим герцогом и к тому же обладал всей полнотой судебной власти. Он мог даже осудить человека на смерть, если тот обвинялся в убийстве или в другом не менее тяжком преступлении. Но, к слову сказать, Всевышний поступил справедливо, наделив огромной властью именно этого человека, – он сочетал в себе твердость с мудростью и рассудительностью.

Миновав деревню, процессия спустилась в долину, а оттуда к соляным копям. У входа в главную шахту все остановились. Здесь был сооружен алтарь, и наш отец-настоятель начал службу. Все преклонили колени. Оглянувшись, я увидел, что и управляющий, и его сын также опустились на колени, обнажили и склонили головы, но сделали это с таким очевидным неудовольствием, что сердце мое преисполнилось печалью.

После мессы процессия двинулась дальше – к огромной скале, которая стояла даже выше той горы, где располагался монастырь, и оттуда открывался великолепный вид этого горного края. Достигнув вершины, наш настоятель вознес распятие, чтобы разрушить власть дьявольских чар, окутавших эти вершины. Затем он сотворил молитву и провозгласил анафему нечистой силе, кишащей в долине. И следом зазвонили колокола во славу Господа нашего. И это было так возвышенно и прекрасно, словно ангельские голоса достигли наших диких мест.

Я снова оглянулся, пытаясь разглядеть в толпе прекрасную дочь палача, но тщетно. Я не знал – радоваться мне, что ее нет здесь и что ее не коснется презрение этих людей – или печалиться, лишенному ее небесной красоты, питающей меня духовной силой.

После торжественного богослужения наступил черед застолья. На лугу под деревьями были накрыты столы, за которыми теперь расселись миряне и лица духовного звания. Почетные места были отведены отцу-настоятелю и управляющему соляными копями. Для меня все это было внове, и я с интересом наблюдал за происходящим. Невдалеке был сооружен большой очаг и разведен огонь. Было очень интересно наблюдать, как слуги нанизывают огромные куски мяса на вертела и обжаривают их, поворачивая над пылающими угольями до тех пор, пока те не покроются коричневой корочкой, а затем несут пирующим. В огромных чанах варили душистый отвар из трав. К пиршеству было выпечено много пшеничного хлеба, и теперь он горами лежал в огромных плетеных корзинах. Что касается горячительных напитков, то и в них не было недостатка. И наш отец-настоятель, и управляющий копями – каждый – приказали выставить по огромной бочке пива. Оба этих, чудовищного размера, сосуда, теперь стояли в тени древнего дуба, водруженные на внушительные деревянные помосты. Вокруг них суетилась, разливая напиток, наша младшая братия, под водительством почетного брата-келаря и слуги господина Мастера. Слава святому Франциску! Не кривя душой, я могу сказать, что наш сосуд был значительно больше стоявшего по соседству.

Отдельные столы были накрыты для отца-настоятеля и иерархов церкви, для управляющего соляными копями и светской знати. Кресла этих мужей стояли во главе столов на прекрасных коврах, а над их головами, чтобы защитить от солнца, был натянут шелковый полог. Не только мужчины сидели здесь, было много прекрасных знатных дам и их дочерей, которые приехали со своими мужьями из дальних и окрестных замков принять участие в празднестве. Я прислуживал за столом: подносил блюда, наполнял бокалы и могу заверить, что аппетит у гостей был отменный, особенно по вкусу всем пришлось пиво – золотисто-коричневый, горький, терпкий напиток. Видел я и сына управляющего, восседавшего там же, и его похотливые, сальные взгляды, что бросал он на женщин, и это сильно смущало меня – ведь не мог же он жениться на каждой, особенно на тех, что были уже замужем.

Звучала на нашем празднике и музыка. Музыканты были местные, из окрестных деревень. И хотя они не были профессионалами, играли они, на мой вкус, замечательно, выводя на своих флейтах и скрипках замысловатые мелодии – такие задорные, что ноги сами пускались в пляс. Впрочем, Господь не дал мне музыкального слуха, и для искушенного уха, может быть, их музыка и не показалась бы хорошей, но мне их игра нравилась.

Если бы наш святой покровитель видел этот праздник, устроенный в его честь, думаю, зрелище его порадовало бы – так много людей ели и пили в его славу. И как ели! Но огромное количество пищи, которое они поглощали, не шло в сравнение с тем, что было выпито. На мой взгляд каждый из пирующих должен был осушить, по меньшей мере, баррель жидкости. Но не все пили – женщинам и молодым дамам, в особенности, пиво, похоже, внушало отвращение: много раз я видел, как юноши, наполнив пенным напитком, протягивали чашу своим спутницам, и те, едва пригубив, с гримасой неудовольствия на лице возвращали ее обратно.

После пиршества начались игры – в них молодые люди старались показать свою силу и ловкость. Святой Франциск! Это было замечательное зрелище! Они бегали, прыгали, боролись друг с другом, и в них чувствовалась медвежья сила. Зрелище это и необузданные страсти, кипевшие в его участниках, внушали мне ужас. Но девушки, ради которых это состязание и затевалось, не испытывали ни страха, ни возмущения. Напротив, они весело смеялись, и им, без сомнения, нравилось происходящее. Их звонкому смеху вторил хохот молодых горцев – участников состязаний: они оглушительно смеялись, высоко запрокинув головы, до тех пор, пока звуки их голосов, многократно усилившись, не отражались эхом от горных склонов и скатывались в ущелья, как будто вырвавшись из глоток легиона демонов преисподней.

Сын Мастера был первым среди первых. Он прыгал, как олень, дрался, как черт, и голос его был подобен реву дикого буйвола. От меня не укрылось, что многие завидовали его красоте и силе, а некоторые втайне ненавидели его, но все – повиновались ему беспрекословно. Действительно, это было замечательное зрелище: видеть, как он владеет своим худощавым телом, как легко даются ему прыжки и игры, как гордо он вскидывает голову – подобно благородному оленю, как встряхивает своими золотыми кудрями, как стоит в окружении своих сверстников – румяный и сияющий, с горящими глазами. И как прискорбно было сознавать, что страсти и гордыня уже навсегда поселились в этом прекрасном теле, казалось бы, специально созданном для того, чтобы вместить душу, способную прославлять Создателя!

Уже начинало смеркаться, когда настоятель, Мастер, святые отцы и все знатные гости поднялись со своих мест и отправились по домам на отдых. Для остальных праздник продолжался, продолжались возлияния и танцы. Поскольку я вместе с отцом-келарем выполнял обязанности виночерпия, то и дело наполняя пивом кружки из огромной бочки, то мне пришлось остаться. Остался и молодой Рохус. Не знаю, как это случилось, но неожиданно он очутился возле меня. Взгляд его был тяжел и говорил он надменно.

– А, это ты, монах… – произнес он. – Тот самый, что умудрился на днях оскорбить весь честной народ.

Я постарался ответить, как и подобает, – смиренно, но почувствовал закипающую во мне греховную ярость:

– О чем ты говоришь?

– Будто не знаешь… – с насмешкой в голосе сказал он. – А теперь запомни, что я скажу. Если ты еще хотя бы раз заговоришь или еще как-то проявишь свое доброе отношение к этой девчонке, я тебе преподам урок, который ты не скоро забудешь. Вы, монахи, привыкли величать свое бесцеремонное нахальство добродетелью, но я-то этот трюк знаю, и тебе не удастся водить меня за нос. Запомни это, ты – монашек, а то не спасут тебя ни твоя смазливая физиономия, ни твои наивные глазки.

С этими словами он повернулся ко мне спиной и зашагал восвояси, но я еще долго слышал в ночи его голос – сильный и звонкий, его песни и его смех. Ни к чему скрывать – то, что этот грубый, наглый человек неравнодушен к прелестной дочери палача, сильно взволновало меня. Я понял, что его чувства к ней лишены благородства, иначе он, напротив, стал бы благодарить меня за доброту, проявленную к ней. Страх за судьбу бедной девочки охватил мою душу, и вновь в молитве я обратился к своему святому хранителю, словно обещая ему, что неусыпен буду в заботах о ней, оберегая ее так, как он повелел мне. И я ощутил, как восхитительная божественная сила вливается в мои жилы, укрепляя меня. О, Бенедикта, я не буду слаб на моем пути: ты должна быть спасена – и тело твое, и душа твоя!