Текст книги "Маковое море"

Кошмар развеяли чьи-то шаги; Джоду уставился на трап, ожидая появления боцмана или кудрявого, что бросил линь. Однако в проеме возникла женская фигура в темном длинном платье и капоре, скрывавшем лицо. Мысль, что неизвестная госпожа увидит его почти голым, заставила метнуться в другой загон. Желая стать невидимкой, Джоду распластался по борту, но зацепил ногой цепь, гулко звякнувшую в пещере трюма. Он замер, услышав, что шаги направились в его сторону. А потом вдруг его окликнули по имени. Тихое эхо еще билось о стенки трюма, когда женщина, обогнув брус, подошла ближе.

– Джоду…

Она сняла капор, и Джоду увидел знакомое лицо.

– Это я, Путли. – Полетт улыбалась, глядя на его вытаращенные глаза и разинутый рот. – Ну скажи что-нибудь…

* * *

В своей каюте Захарий перетряхивал мешок с одеждой, подбирая что-нибудь для Джоду, и тут вдруг из кучи исподнего, рубашек и штанов выпала дудочка, которую он уже не чаял найти. Захарий чрезвычайно обрадовался нежданной находке и счел ее знаком добрых перемен. Забыв, для чего пришел в каюту, он стал наигрывать свою любимую матросскую припевку “Ну-ка, разом навались”.

Мелодия и необычный инструмент остановили руку Ноб Киссин-бабу, который уже собрался постучать в дверь каюты. Вслушавшись, он весь покрылся мурашками.

Со дня безвременной кончины его духовной наставницы душа Ноб Киссина ожидала исполнения пророчества: мать Тарамони, как называли ее ученики, посулила ему скорое пробуждение, велев неусыпно следить за знаками, которые могут появиться в самых неожиданных местах и самом невероятном виде. Ноб Киссин поклялся, что разум и чувства его будут всегда начеку, дабы не проморгать знамений, но сейчас не верил своим ушам. Неужто и впрямь он слышит свирель – инструмент бога Кришны? Немыслимо, но спору нет: незнакомая мелодия являла собой гурджари – наиболее предпочтительный рага[53]53
  Раґга (санскр. “цвет, настроение”) – музыкальные лады в индийской классической музыке, серия из пяти или более нот, на которых строится мелодия. Их применение зависит от времени года и суток. Кроме мужского термина “рага”, используется женский – “рагини”.


[Закрыть] для песнопений Темного Господина[54]54
  Темный Господин – одно из имен бога Кришну, которое происходит от санскритского слова Kṛṣṇa – “темный, смуглый”.


[Закрыть]. Ноб Киссин так долго и страстно ждал знака, что теперь, когда мелодия смолкла, а ручка двери шевельнулась, он пал на колени и зажмурился, трепеща перед неминуемым откровением.

Захарий едва не споткнулся о коленопреклоненного человека, когда с рубахой и штанами под мышкой вышел из каюты.

– Эй! Какого черта вам здесь надо? – изумился он, разглядывая дородного мужика в дхоти, который раскорячился в коридоре, прикрыв руками глаза.

Пальцы приказчика медленно растопырились, точно листья растения-недотроги, и Ноб Киссин узрел возникшую перед ним фигуру. Вначале его пронзило острое разочарование: да, наставница говорила, что уведомить о пробуждении может самый невероятный посланник, но трудно поверить, будто Кришна, чье имя означает “Темный” и чья смуглость прославлена в несметных песнях, стихах и прозвищах, выбрал столь бледноликого нарочного, в ком нет даже намека на хмурого Ганшиама, Бога Грозовой Тучи. Несмотря на огорчение, Ноб Киссин отметил в эмиссаре миловидность, подходящую для Соблазнителя Пастушек, и пронзительные черные глаза, которые вполне сходили за ночных птиц, что пьют из лунного омута девичьих губ, жаждущих любви. Желтоватая рубашка служила если не знаком, то подсказкой, ибо того же цвета были одежды Бога Радости, когда он резвился с изнывающими от желания девами Бриндавана. Разводы пота на ней были как на сорочке Беспечного Кришны, изнемогшего от безудержных прелюбодеяний. Так, может, этот кремовый посланник именно то, о чем предупреждала мать Тарамони, – Облик, который Божественный Проказник окутал обманчивой пеленой, дабы проверить крепость веры своего подданного? Но если так, значит, должен быть еще какой-то знак…

Рачьи глаза приказчика еще больше выпучились, когда бледная рука приблизилась к нему, чтобы помочь подняться. Неужто сию длань благословил сам Воришка Масла?[55]55
  Одно из прозвищ Кришну, который в детстве воровал съестное, чтобы кормить голодных детей.


[Закрыть] Ноб Киссин схватил протянутую руку и оглядел ее со всех сторон, но черноту нашел лишь под ногтями.

Тщательный осмотр его ладони и вращающиеся глаза исследователя встревожили Захария.

– Ладно, хватит! – сказал он. – Чего уставился-то?

Проглотив разочарование, приказчик выпустил руку. Ничего, если это Облик, знак непременно отыщется, надо лишь сообразить, где искать. И тут его осенило: что, если Мастер Проказ решил схитрить и придал посланнику характерную черту Синешейного Господина – Шивы Ниилканты?[56]56
  Бог Шива чаще всего изображается белокожим, с шеей синего цвета. Шива проглотил яд змеи, чтобы он не попал в молочный океан, но жена его Парвати успела сжать шею мужа, прежде чем яд опалил все его тело, и яд остановился в горле и окрасил шею Шивы в синий цвет.


[Закрыть]

Догадка показалась столь очевидной, что приказчик вскочил на ноги и вцепился в воротник Захарьевой рубашки.

Захарий не ожидал наскока, но успел отбить трясущиеся лапы.

– В чем дело? – крикнул он. – Свихнулся, что ли?

Приказчик опомнился и убрал руки:

– Пустяки, сэр, просто захотел взглянуть, не синий ли вы.

– Чего-чего? – Захарий вскинул кулаки. – Ты еще и лаешься?

Приказчик испуганно отпрянул, поразившись быстроте, с какой Облик принял позу Воителя.

– Прошу вас, не серчайте… Я счетовод Бернэм-саиба… Меня зовут Ноб Киссин Пандер…

– И что вам здесь нужно?

– Берра-саиб велел забрать у вашей милости бумаги: вахтенный журнал, судовые ведомости – все, что нужно для страховки.

– Подождите тут, – буркнул Захарий, скрываясь в каюте. Бумаги были уже собраны, и через минуту он вернулся. – Вот, извольте.

– Благодарю вас, сэр.

Захарию не понравился взгляд профессионального душителя, каким приказчик вновь ощупал его горло.

– Ступайте себе, Пандер, – бросил он. – У меня еще дела.

* * *

В сумраке трюма Джоду и Полетт крепко обнялись, совсем как в детстве, но с той лишь разницей, что теперь их разделяла преграда жесткого трескучего платья.

Джоду колупнул ногтем ободок капора.

– Ты изменилась, – сказал он, почти уверенный, что Полетт уже забыла бенгали.

Но она ответила на том же языке:

– Думаешь? Ты сам стал другим. Где ты был так долго?

– В деревне. Мама сильно хворала.

– Ой! – вскинулась Полетт. – Как она сейчас?

Джоду уткнулся в ее плечо; чувствуя, как вздрагивает голая спина друга, Полетт встревожилась и крепче прижала его к себе, стараясь согреть в объятьях. От его мокрой набедренной повязки платье ее промокло.

– Что произошло? Тантима поправилась? Ну говори же…

– Умерла… позавчера… – сквозь стиснутые зубы проговорил Джоду.

– Умерла! – Теперь Полетт ткнулась в него. – Поверить не могу… – шептала она, отирая слезы о его шею.

– До самого конца поминала тебя… – Джоду шмыгнул носом. – Ты всегда была…

Его перебило покашливание.

Полетт ощутила, как напрягся Джоду, и лишь потом услыхала посторонний звук. Резко обернувшись, она оказалась лицом к лицу с востроглазым кудрявым юношей в линялой желтой рубашке.

Захарий тоже растерялся, но первым пришел в себя.

– Здравствуйте, мисс, – сказал он, протягивая руку. – Захарий Рейд, второй помощник.

– Полетт Ламбер, – выговорила Полетт, ответив на рукопожатие, и смущенно добавила: – С берега я видела аварию и вот пришла узнать, как дела у пострадавшего. Я очень беспокоюсь за него…

– Я так и понял, – сухо сказал Захарий.

Полетт захлестнул сумбур мыслей: что подумает про нее этот человек и как отнесется мистер Бернэм к тому, что его воспитанницу застали в объятьях лодочника-туземца? В голове роились отговорки: ей стало дурно от зловония трюма… в темноте она споткнулась… Проще всего выдумать внезапное нападение, но она никогда не подставит Джоду…

Однако Захарий не вскипел благородным негодованием, но спокойно передал несостоявшемуся утопленнику рубашку и холщовые штаны. Когда Джоду отошел в сторонку, он нарушил неловкое молчание:

– Как я понимаю, вы знакомы с этим горе-моряком?

Теперь Полетт уже не могла прибегнуть к вранью:

– Конечно, вы поражены тем, что увидели меня в объятьях туземца. Уверяю вас, здесь нет ничего постыдного. Я вам все объясню…

– Совсем не обязательно.

– Нет, я должна объясниться хотя бы для того, чтобы вы поняли, насколько я благодарна за его спасение. Понимаете, Джоду – сын женщины, которая меня воспитала. Мы вместе росли, он мне совсем как брат. Я по-сестрински его обняла, потому что он понес тяжелую утрату. На всем белом свете он мой единственный родственник… Разумеется, все это вам кажется странным…

– Вовсе нет, мисс Ламбер, – покачал головой Захарий. – Я прекрасно понимаю, как это может всколыхнуть душу.

Голос его дрогнул, словно история задела в нем какие-то струны. Полетт коснулась его руки и виновато попросила:

– Пожалуйста, не рассказывайте никому. Некоторые косо посмотрят на шуры-муры барышни и лодочника.

– Я умею хранить секреты, мисс Ламбер. Будьте уверены, я не проболтаюсь.

Заслышав шаги, Полетт обернулась и увидела Джоду в синей матросской рубахе и холщовых штанах. Без привычной повязки и чалмы стало заметно, как сильно он изменился – похудел, вытянулся и окреп; возмужавшее лицо его казалось чужим, что весьма обеспокоило, ибо невозможно было представить человека ближе и знакомее. В прежнее время Полетт тотчас принялась бы дразнить его с той беспощадной язвительностью, какую они приберегали друг для друга, если кто-нибудь слишком далеко выходил за пределы их личной вселенной. Вот уж схлестнулись бы в подначках и насмешках, закончив тумаками и царапаньем! Но при Захарии можно было лишь улыбнуться и кивнуть.

Джоду хватило одного взгляда, чтобы заметить напряженность Полетт и догадаться: между ней и кудрявым что-то произошло. Теперь, когда он всего лишился, его ничто не сдерживало от того, чтобы воспользоваться этой зародившейся дружбой.

– Скажи ему, пусть возьмет меня матросом, – на бенгали произнес Джоду. – Скажи, мне некуда идти и негде жить, потому что они утопили мою лодку…

– Что он говорит? – вмешался Захарий.

– Он хочет получить место на вашем корабле, – перевела Полетт. – Лодка погибла, ему некуда податься…

Она теребила ленты капора и была так очаровательна в своем смущении, что Захарий, который не мог оторвать от нее изголодавшихся глаз, сделал бы для нее что угодно. Он понял, что эта девушка и есть тот дар, обещанный вновь обретенной дудочкой, и если б она приказала пасть к ее ногам или выпрыгнуть за борт, он бы промешкал лишь для того, чтобы сказать: “Извольте”.

– Считайте, это уже сделано, мисс, можете на меня положиться, – зардевшись, выпалил новоиспеченный помощник. – Я переговорю с боцманом, мы найдем ему место в команде.

Легок на помине, по трапу спустился боцман Али. Захарий тотчас отвел его в сторонку:

– Парень лишился работы. Коль уж мы утопили его лодку и самого искупали, надо взять его юнгой.

Он глянул на Полетт, которая ответила ему признательной улыбкой. Переглядки вкупе с хитрыми ухмылками не укрылись от внимания боцмана.

– Малум голова ушибить? – подозрительно сощурился он. – Зачем хотеть пацан? Лодочник-модочник корабль не знать. Лучше гони быстро-быстро.

– Хватит болтать, – жестко оборвал его Захарий. – Делай что сказано.

Бросив на Полетт возмущенный взгляд, боцман нехотя согласился:

– Понял. Делать как надо.

– Благодарю, – кивнул Захарий.

Он горделиво вскинул подбородок, когда девушка шепнула ему на ухо:

– Вы невероятно добры, мистер Рейд. Наверное, мне следует точнее объяснить ту сцену…

От улыбки Захария ее качнуло.

– Не надо ничего объяснять, – мягко сказал он.

– Может, тогда просто поговорим… как друзья.

– Я был бы…

Его перебил разнесшийся по трюму голос мистера Дафти:

– Значит, эту рыбешку нынче выудили? – Лоцман таращился на облачение Джоду. – Нет, вы только гляньте, подлец уже запихнул женилку в штаны! Полчаса назад был голый хмыреныш, и нате вам – форменный матрос!

* * *

– А, вы уже познакомились! – сказал мистер Бернэм, когда Захарий с Полетт выбрались из трюма на солнцепек палубы.

– Да, сэр. – Захарий старался не смотреть на спутницу, которая капором прикрывала пятно на платье, оставленное мокрой повязкой Джоду.

– Превосходно. Однако нам пора. – Мистер Бернэм направился к сходням. – Дафти, Полетт, садитесь в шлюпку. Ноб Киссин, вы тоже.

Услышав это имя, Захарий глянул через плечо и увидел, что приказчик загнал боцмана Али в угол и о чем-то выспрашивает, его взгляды украдкой не оставляли сомнений в предмете разговора. Однако раздражение от этой сцены не затмило удовольствия вновь пожать руку Полетт.

– Надеюсь, мы скоро увидимся, мисс Ламбер, – тихо сказал Захарий, выпуская ее пальцы.

– Я тоже, мистер Рейд, – потупилась девушка. – Буду очень рада.

Сохраняя в памяти черты девушки, ее голос и лиственный запах волос, Захарий оставался на палубе, пока шлюпка не скрылась из виду. Лишь потом он вспомнил о приказчике и обратился к боцману Али:

– Чего хотел от тебя… этот, как его… Пандер?

Боцман презрительно сплюнул за леер:

– Дурак-мурак. Спрашивать всякий глупость.

– Например?

– Зикри-малум любить молоко? Любить масло? Он воровать масло?

– Чего?

Может, это инспектор? Вынюхивает, не слямзил ли кто провиант… Иначе на кой ему знать про масло?

– На черта ему это?

Боцман постучал себя по голове:

– Шибко наглый.

– А ты что сказал?

– Говорю, как Зикри-малум молоко пить? Где на море корова взять?

– Больше ничего не спрашивал?

Али покачал головой:

– Еще спросить – малум цвет менять?

– Как это? – Захарий сжал кулаки. – Что за чушь?

– Он говорить, Зикри-малум иногда синий, нет?

– А ты что?

– Я отвечать, как малум синий быть? Он саиб. Розовый быть, красный быть, синий нет.

– Что это за вопросы? Чего ему надо?

– Пустяки. Шибко глупый.

– Не знаю, не знаю, – покачал головой Захарий. – Может, не такой уж он и дурак.

* * *

Дити не зря опасалась, что на фабрику муж больше не вернется. После припадка Хукам Сингх так ослаб, что не смог отстоять свою трубку и шкатулку, когда она их забрала. Однако после этого ему стало хуже: он не ел, не спал, но так часто ходил под себя, что лежак его вынесли на улицу. В полузабытьи он что-то несвязно бормотал, испепеляя жену злобными взглядами; Дити не сомневалась – если б достало сил, он бы ее убил.

Через неделю наступил Холи, но праздник не принес в ее дом ни разноцветья, ни веселья – она боялась отлучиться от мужа, лепечущего в бреду. У Чандан Сингха пили бханг[57]57
  Бханг – напиток из листьев и стебля конопли.


[Закрыть] и славили приход весны. Дити послала к ним дочку, пусть хоть она порадуется, но Кабутри тоже было не до веселья – часу не прошло, как она вернулась.

Чтобы не падать духом и облегчить страдания мужа, Дити пыталась найти лечение. Сначала был призван оджху, знахарь, изгоняющий злых духов, но его визит действия не возымел, и тогда она обратилась к хакиму, юнани-врачевателю[58]58
  Юнани – исламская медицина, в основе которой лежит древнегреческая медицина; полная концепция юнани изложена в знаменитом “Каноне врачебной науки” Авиценны.


[Закрыть] и ваиду, практиковавшему аюрведу. Несчетно умяв лепешек, лекари долго сидели у постели больного – щупали его исхудавшие запястья и ахали над его мертвенной бледностью, а затем прописали дорогие лекарства из золоченой фольги и костной стружки, для покупки которых Дити продала свои ножные браслеты и носовые кольца. Когда снадобья не помогли, ведуны по секрету сообщили, что Хукам Сингх не жилец на белом свете, а потому лучше дать ему зелья, по которому истосковалась его плоть. Дити твердо решила не возвращать мужу трубку, однако смягчилась до того, что ежедневно давала ему пожевать немного акбари. Малые дозы опия не прибавили больному сил, но облегчили его страданья, и Дити радовалась, видя, как он соскальзывает в иной мир, где нет боли, а жизнь ярче, праздник нескончаем и каждый день наступает весна. Если это способ оттянуть вдовство, она им не побрезгует.

Меж тем урожай требовал внимания: каждую коробочку вовремя надсеки, дай соку вытечь, а запекшуюся гущу соскреби и уложи в горшок, чтобы отвезти на фабрику. Долгая муторная работа, с которой женщине и ребенку не справиться. Не желая просить деверя о помощи, Дити наняла полдюжины работников, согласившихся на оплату натурой. Поскольку приходилось отлучаться с поля, чтобы обиходить мужа, работники оставались без пригляда, и потому неудивительно, что ее доля урожая оказалась на треть меньше ожидаемой. Расплатившись с батраками, Дити сообразила, что неразумно передоверять кому-то доставку горшков, и послала за Калуа с тележкой.

К тому времени она уже рассталась с мыслью о новой крыше и была бы рада, если б выручки хватило на запас провизии и удалось сэкономить толику на другие расходы. Коли повезет, на фабрике заплатят пару серебряных рупий, и если на базаре цены не бешеные, может быть, удастся сберечь два-три медных гроша, а то и целых полпайсы на новое сари для дочки.

Однако на Рукодельнице ее ждал неприятный сюрприз: после того как горшки с опием взвесили, пересчитали и проверили, ей показали конторскую запись касательно их надела. Выяснилось, что в начале года Хукам Сингх взял большой аванс, и теперь скудной выручки едва хватило, чтобы покрыть долг. Дити тупо смотрела на затертые монетки, которые ей вручили.

– Как, шесть дамов за весь урожай? – взвыла она. – Да на это ребенка не прокормишь, не то что семью!

Брыластый учетчик-бенгалец шевельнул тяжелым подбородком и ответил не на родном бходжпури, а на дробном городском хинди.

– Делай как все! – гавкнул он. – Ступай к ростовщикам. Продай сыновей. Пусть едут на Маврикий. Выкрутишься.

– У меня нет сыновей, – заплакала Дити.

– Ну так землю продай! – озлился учетчик. – Вечно скулите, что жрать нечего, но покажи мне голодного крестьянина! Всё бы вам плакаться, всё бы сопли пускать!

По дороге домой Дити заглянула на базар – раз уж наняла повозку, глупо возвращаться без всякой провизии. Денег хватило на мешочек самого дешевого дробленого риса, капельку горчичного масла и горстку соли. От лавочника, совмещавшего торговлю с ростовщичеством, не укрылось безденежье покупательницы.

– Что случилось, сестра? – с напускным участием спросил он. – Может, тебе сгодилась бы парочка блестящих рупий, чтоб продержаться до летнего урожая?

Дити отказалась, но потом вспомнила о Кабутри: неужто последние годы в родном доме девочка должна голодать? В обмен на полугодовой запас пшеницы, масла и сахара она оставила в конторской книге отпечаток большого пальца и лишь уходя догадалась выяснить сумму долга и проценты. Услышав ответ, Дити обмерла: расценки были такие, что каждые полгода долг удваивался, а значит, через пару лет землю просто конфискуют. Лучше уж есть сорняки, чем брать такой заем. Дити хотела вернуть продукты, но было поздно. У меня твой отпечаток, злорадно ухмыльнулся выжига, ничего не попишешь!

Всю дорогу Дити терзалась своей оплошностью и даже забыла рассчитаться с Калуа. Когда опамятовалась, возчик уже уехал. Почему же он не напомнил? Неужто она дошла до ручки и вызывает жалость даже у того, кто жрет падаль и живет с быками?

Разумеется, слух о ее невзгодах просочился к Чандан Сингху, который с мешком снеди возник у ее дверей. Ради Кабутри приняв подношение, она уже не могла с прежней решимостью дать ему от ворот поворот. А деверь, ссылаясь на хворь брата, повадился ходить каждый день. Хотя прежде состояние Хукам Сингха его ничуть не волновало, теперь он настаивал на своем праве посидеть у постели больного. Однако, едва переступив порог, он пожирал глазами невестку и будто невзначай прижимался к ней, а то внаглую ублажал себя, сунув руку в складки дхоти. Дити присаживалась на корточки, чтобы покормить мужа, а деверь подвигался так близко, что его локоть или колено чиркали по ее груди. Родственник вел себя все нахрапистей, и Дити спрятала в сари нож, опасаясь изнасилования прямо на мужней постели.

Деверь пошел-таки на приступ, но не впрямую, а через увещеванье. Не обращая внимания на отупелого брата, он зажал Дити в углу комнаты.

– Слушай, красавица, – сказал Чандан Сингх, – ты же прекрасно знаешь, как появилась на свет твоя дочь. Чего ты из себя строишь? Если б не я, ты бы и сейчас была яловой.

– Замолчи! – вскрикнула Дити. – И слушать не хочу!

– Но это ж правда. Он-то и тогда не мог. – Чандан Сингх презрительно кивнул на брата. – Все сделал я. Потому и говорю: не лучше ли теперь добровольно отведать того, чем тебя угостили без твоего ведома? В конце концов, мы братья, одна плоть и кровь. Чего тут стыдного? Зачем тратить свою молодость и красоту на того, кто не может ими насладиться? Да и времени в обрез – муженек вот-вот помрет, но если зачнешь, пока он жив, сын будет законным наследником. Земля отойдет ему, и никто не посмеет это оспорить. А иначе, как ты знаешь, со смертью брата дом и хозяйство перейдут ко мне. Джекар кхет, текар дхан – чья земля, тому и рис. Стану здесь хозяином, как обойдешься без моей милости? – Ладонью он отер слюнявый рот. – Вот что я тебе скажу, мамаша: лучше сейчас по доброй воле, чем опосля по принужденью. Сообрази, я даю тебе надежду. Приласкай меня, и горя знать не будешь.

Уголком сознания Дити понимала резонность предложения, однако ее ненависть к деверю уже достигла той степени, когда тело не пошло бы на сделку, даже если б рассудок уступил. Повинуясь порыву, она саданула наглеца локтем в костлявую грудь и закусила край накидки, оставив открытыми одни лишь глаза.

– Какой мразью надо быть, чтобы выговорить такое у постели умирающего брата! Запомни: лучше я сгорю с мужем на погребальном костре, чем отдамся тебе.

Чандан Сингх отступил, его толстогубый рот скривился в ухмылке:

– Слова ничего не стоят. Думаешь, легко такой никчемной бабе умереть как сати?[59]59
  Обычай самосожжения вдовы на погребальном костре мужа происходит от высших индийских каст. В его основе лежит индуистская легенда о богине Сати, которая в индуистском пантеоне считается одной из инкарнаций супруги Шивы – Парвати. Согласно легенде, Сати бросилась в священный огонь, не стерпев оскорблений ее супруга другими богами. В 1829 г. британские колонизаторы осудили обряд “сати” как “нечестивый и негуманный”. Их позицию разделяли христианские миссионеры и индийские просветители. Однако обычай оказался живуч – даже в современной Индии бывают самосожжения.


[Закрыть] Забыла, что в день свадьбы твое тело утратило чистоту?

– Значит, тем более стоит его сжечь. Все лучше, чем жить с тобой.

– Ах, какие громкие слова! Удерживать не стану, не думай. Зачем? Сати прославит наш род. Выстроим храм в твою честь и разбогатеем на пожертвованиях. Но все это бабий треп: как дойдет до дела, смоешься к своим родичам.

– Поглядим, – ответила Дити и вытолкала деверя вон.

Возникнув, мысль о костре не давала покоя, лучше принять славную смерть, чем зависеть от Чандан Сингха или вернуться в свою деревню, чтобы остаток дней быть постыдным бременем на шее брата и его семьи. Чем больше Дити об этом думала, тем крепче убеждалась, что так будет лучше для всех, даже для Кабутри. Жизнь девочки слаще не станет, если мать превратится в содержанку такого ничтожества, как Чандан Сингх. Именно потому, что Кабутри – его семя, он никогда не признает ее ровней другим своим детям, а жена его выместит на ней всю злобу. Если девочка останется здесь, ей уготована доля служанки своих кузенов или работницы; лучше отправить ее к брату, пусть растет с его детьми, еще один рот в тягость не будет. Дити всегда ладила с невесткой и знала, что та не обидит ее девочку. При таком раскладе жить дальше было бы чистой воды эгоизмом, она бы стала помехой дочкиному счастью.

Состояние Хукам Сингха неуклонно ухудшалось, и тут вдруг Дити прослышала, что дальние родственники едут в ее деревню; они охотно согласились доставить Кабутри к дяде – сипаю, хавильдару Кесри Сингху. До отправления лодки оставалось всего ничего, и в спешке сборов Дити сумела удержаться от слез, укладывая в узелок нехитрые пожитки дочери. Из украшений уцелели только два ножных браслета, которые она защелкнула на дочкиных лодыжках и наказала по приезде отдать тетушке, чтоб сберегла на будущее.

Кабутри была вне себя от радости, предвкушая поездку в дом, где полно детей.

– Сколько я там пробуду? – спросила она.

– Пока отец не поправится. Я приеду за тобой.

Лодка отчалила, и будто оборвалась ниточка, связующая с жизнью. Отныне Дити уже не колебалась и со свойственной ей тщательностью стала готовиться к смерти. Сожжение ее почти не тревожило – пара ломтиков опия, и боли не почувствуешь.