Текст книги "Маковое море"

6

Свечной огонек в окне Полетт проткнул предрассветную тьму, окружавшую Вефиль; в доме девушка вставала раньше всех, и день ее начинался с того, что она прятала сари, носить которое осмеливалась лишь в укрытии своей спальни, защищавшей от назойливых взглядов прислуги. Челядь не уступала хозяевам в строгости мнения, как надлежит выглядеть европейцам, в особенности дамам. Лакеи презрительно фыркали, если одежда ее не хрустела от свежести, и глохли, если она обращалась к ним на бенгали, а не на убогом хиндустани[47]47
  Хиндустани – общее название группы идиомов, достаточно близких к официальным хинди и урду; эти идиомы распространены в Индии, Пакистане и некоторых других странах.


[Закрыть] – языке приказов. Соскочив с кровати, Полетт торопливо убрала сари в старый сундучок – единственное место, где его не найдут слуги, чередой заявлявшиеся в спальню: горничные, уборщицы, золотари.

Расположенное под самой крышей жилье Полетт состояло из просторной спальни с гардеробной, но главное – имело ватерклозет. Миссис Бернэм приложила все силы, чтобы ее резиденция первой в городе распрощалась с удобствами во дворе. “Так утомительно каждый раз бегать на улицу, чтобы отправить письмецо”, – говорила она.

Как и прочие помещения, уборная Полетт могла похвастать множеством новейших английских устройств: удобным стульчаком с деревянным сиденьем, расписным фарфоровым умывальником и жестяным тазиком для мытья ног. Однако Полетт считала, что здесь не хватает самого нужного – ванны. Она привыкла к частым купаниям, и ей было тяжко без того, чтобы хоть раз в день не почувствовать освежающую прохладу воды. Однако ежедневные омовения дозволялись только Берра-саибу, когда он, пропыленный и разгоряченный, возвращался после дня в конторе. Говорили, хозяин придумал хитроумную штуку: он плескался под струями, вытекавшими из дырочек в днище ведра, куда слуга беспрестанно подливал воду. Полетт была бы рада иметь у себя такое устройство, но стоило ей о том заикнуться, как миссис Бернэм возмущенно фыркнула и в своей обычной окольной манере дала понять, что холодные обливания необходимы мужчинам, однако не пристали и даже противопоказаны нежному и менее возбудимому полу. Купание в ванне, уже вполне определенно сказала она, чисто мужская забава, которая должна иметь разумные промежутки в два-три дня.

В Вефиле имелись две купальни с огромными чугунными корытами, выписанными прямиком из Шеффилда. Однако банщиц следовало уведомить о предполагаемом купании хотя бы за день, и Полетт сознавала, что если подобные приказания отдавать чаще двух раз в неделю, слух о том быстро достигнет ушей миссис Бернэм. Да и что за удовольствие отмокать в собственной грязи под надзором трех банщиц (“трушек”, как называла их хозяйка), которые намыливают тебе спину, скребут ляжки и все, что считают нужным, приговаривая “трем-трем”, будто их тычки и щипки доставляют огромную радость? Полетт отталкивала их лапы, когда они тянулись к ее самым сокровенным местам, отчего на лицах банщиц обозначались недоумение и обида, словно им препятствовали в надлежащем исполнении обязанностей. Получалось не купание, а мука, ибо Полетт не знала, да и не хотела выяснять их намерений.

Безысходность подтолкнула ее к изобретению собственного способа мытья: в уборной Полетт вставала в тазик и осторожно поливала себя из кружки, зачерпывая воду из ведра. Прежде она всегда купалась в сари, и поначалу собственная нагота ее смущала, но через неделю-другую стала привычной. Приходилось долго подтирать забрызганный пол, чтобы скрыть следы этих процедур, ибо миссис Бернэм хоть изъяснялась туманными намеками, но умела вытрясти сплетни из слуг, которых весьма интересовала жизнь обитателей дома. Несмотря на предосторожность, были основания полагать, что слух о тайных купаниях уже просочился в хозяйские пределы: давеча миссис Бернэм отпустила несколько саркастических замечаний о беспрестанных омовениях язычников, что макают головы в Ганг и бормочут заклинания.

Памятуя о сей критике, Полетт с особой тщательностью вытерла пол уборной. Однако этим страдания не заканчивались, еще предстояло втолкнуть себя в теснину панталон до колен, а затем изогнуться дугой, отыскивая завязки лифа, сорочки и нижней юбки, после чего ввинтиться в одно из многих платьев, пожалованных благодетельницей.

Хоть строгого кроя, наряды от миссис Бернэм были пошиты из тканей несравнимо лучше привычного для Полетт чинсурского ситца или тончайших муслина и атласа, каким отдавали предпочтение многие дамы; нет, хозяйка Вефиля соглашалась только на прелестный кашемир, лучший китайский шелк, хрустящее ирландское полотно и мягкий суратский нансук. Недостатком чудесных одеяний было то, что, скроенные и сшитые на одного, они плохо подходили другому, особенно такой нескладехе, как Полетт.

К семнадцати годам она так вытянулась, что была почти на голову выше окружающих – и мужчин, и женщин. Руки ее болтались, точно ветки на ветру (годы спустя она посетует, что на рисунке в святилище Дити они выглядят листьями кокосовой пальмы). Сперва Полетт стеснялась своего необычного роста, но затем неуклюжесть одарила ее свободой, избавив от бремени забот о своей наружности. Однако в Вефиле безразличие к собственной внешности переросло в дикое стеснение: она корябала прыщики на лице, превращая их в очень заметные на бледной коже нарывы, при ходьбе сильно клонилась вперед, будто преодолевая порывы ветра, а когда стояла, то горбилась, прятала руки за спину и раскачивалась на носках, словно готовясь произнести речь. Былые хвостики из длинных темных волос она сменила на строгий узел – этакий корсет для головы.

По прибытии в Вефиль Полетт увидела на своей кровати поджидавшие ее четыре платья, а также всякие сорочки, блузки и нижние юбки. Все подогнано под ее фигуру, заверила миссис Бернэм, можно одеться к обеду. Полетт поверила ей на слово и торопливо натянула обновки, не обращая внимания на кудахтанье горничной. Спеша обрадовать благодетельницу, она скатилась по лестнице и влетела в столовую:

– Вы только гляньте, миссис Бернэм! Все прям по мне!

Ответом был шелест, похожий на вздох многотысячной толпы. Полетт заметила, что для семейного обеда в столовой чересчур людно. Не зная местного уклада, она рассчитывала увидеть лишь хозяев и их восьмилетнюю дочь Аннабель, но не уйму слуг: за каждым стулом расположился лакей в чалме, возле соусника дежурил подливщик и возле супницы – черпчий, а выводок поварят неотступно следовал за старшими подавальщиками. Мало того, в коридоре среди опахальщиков с головными веерами, которые приводились в движение посредством привязанной к ноге веревки, толклись разнообразные кухонные работники, привлеченные слухом о новой жилице, – спецы по соусам и шашлыкам, жаркому и отрубам. Вдобавок домашняя челядь исхитрилась протащить тех, кому вход в покои был строго-настрого заказан, – садовников, конюхов и кучеров, привратников и даже водоносов. В ожидании господского отклика лакеи затаили дыхание: на подносе дребезжал соусник, черпак упал в супницу, веревки опахал провисли – все следили за взглядами хозяина и хозяйки, которые проследовали от распахнувшегося лифа до короткого подола, выставившего напоказ голые лодыжки Полетт. Тишину нарушил радостный смех маленькой Аннабель:

– Мам, она забыла застегнуться! Смотри, у нее ноги голые! Видишь? Она глупышка?

Кличка прилипла, и отныне миссис Бернэм с дочерью называли Полетт Глупышкой.

На другой день полдюжины закройщиц и швей хлопотали над хозяйскими нарядами, подгоняя их по фигуре новенькой барышни. Вопреки всем стараниям, труды портних не имели должного успеха, ибо девица так была скроена, что подол, даже полностью выпущенный, не достигал нужной длины, а в талии и рукавах платья были чересчур широки. В результате все изящной выделки наряды на Полетт висели мешком или же парусили; непривычная и неладная одежда доставляла ей массу неудобств, вынуждая то и дело оправлять складки и почесываться, и тогда миссис Бернэм спрашивала, не завелись ли у нее муравейчики.

После провального дебюта Полетт изо всех сил старалась вести себя надлежаще, однако осечки случались. Давеча зашел разговор о кораблях, и она гордо использовала недавно выученное английское слово “страхуй”. Но вместо одобрения получила хмурый взгляд миссис Бернэм, которая отвела ее подальше от дочери и разъяснила: в обществе не следует употреблять термин, имеющий слишком сильный привкус того, что “набухает и встает”.

– Запомни, Глупышка: нынче, коль есть нужда, говорят “страфуй”. – Потом миссис Бернэм вдруг хихикнула и шлепнула ее веером по руке: – А что касаемо той штуки, дорогуша, то ни одна дама мимо губ ее не пронесет.

* * *

Полетт вставала пораньше еще и для того, чтобы успеть поработать над незаконченной рукописью отца о травах “Лекарственные вещества”. Рассвет – единственное время, которое принадлежало только ей, в этот час она не чувствовала за собой вины, даже если делала нечто такое, что не понравилось бы ее благодетелям. Но редки были дни, когда Полетт действительно занималась рукописью, чаще всего взгляд ее уплывал к Ботаническому саду на другом берегу реки и она попадала под чары грустных воспоминаний. Жестокость или доброта руководила четой Бернэм, поселившей ее в комнате, из окон которой открывался столь хороший вид на реку и противоположный берег? Кто знает, но стоило слегка наклонить голову, как в поле зрения появлялось бунгало, покинутое чуть больше года назад и теперь казавшееся издевательским напоминанием обо всем, что было утрачено со смертью отца. Следом накатывала волна вины, ибо тоска по прежней жизни представлялась неблагодарностью и даже предательством по отношению к благодетелям. Каждый раз, когда мысли уносили ее за реку, Полетт добросовестно напоминала себе о том, как ей повезло: Бернэмы дали кров, одежду и карманные деньги, а главное, направили к тому, в чем она была прискорбно несведуща, – благочестию, покаянию и Священному Писанию. Вызвать в себе благодарность было легко – стоило лишь подумать об иной судьбе, в которой ее ждала не эта просторная комната, а бараки недавно учрежденной богадельни для нищих и несовершеннолетних европейцев. Полетт уже покорилась своей доле, когда ее призвал угрюмый судья мистер Кендалбуш. Приказав возблагодарить сердобольные небеса, он известил Полетт, что к ней проявил внимание не кто иной, как сам мистер Бенджамин Брайтуэлл Бернэм, известный коммерсант и филантроп, приютивший в своем доме немало нуждающихся белых девушек. Вот и сейчас он обратился в суд, предложив кров для сироты Полетт Ламбер.

Судья показал письмо, которое предваряла строка “Более же всего имейте усердную любовь друг к другу, потому что любовь покрывает множество грехов”. К своему стыду, Полетт не узнала источник фразы, и судья сообщил ей, что это стих восьмой главы четвертой Первого соборного послания святого апостола Петра. Далее мистер Кендалбуш задал несколько простых вопросов по Библии, и ответы Полетт, вернее, ее потрясающее невежество подвигло судью на язвительный приговор:

– Ваше безбожие, мисс Ламбер, позорит господствующую расу. Даже туземцы лучше знают Писание. Вам остался один шаг до завываний и воплей язычников. Суд считает, что опека мистера Бернэма даст вам несравнимо больше, чем заботы вашего отца. Вы обязаны показать, что достойны такого счастья.

За одиннадцать месяцев в Вефиле библейские познания Полетт стремительно выросли, поскольку за этим присматривал лично мистер Бернэм. Хозяева дали понять, что от подопечной, как и ее предшественниц, требуется лишь регулярное посещение церкви, благонравное поведение и открытость к религиозным наставлениям. Предположение о статусе бедной родственницы не оправдалось, и Полетт была удивлена, что никто не ждал от нее компенсации в виде услуг. Вскоре выяснилась причина, почему супруги вежливо отклонили ее помощь в воспитании Аннабель, – далеко не совершенный английский и образование, которое миссис Бернэм считала абсолютно негожим для девицы.

Полетт училась, помогая в работе отцу. Спектр его наставлений был широк, ибо он помечал свои растения ярлыками на бенгали и санскрите, а еще использовал систему, недавно изобретенную Линнеем[48]48
  Карл Линней (1707–1778) – шведский врач и натуралист, создатель единой системы растительного и животного мира.


[Закрыть]. Полетт изрядно понабралась латыни от родителя, а также индийских языков от грамотных конторщиков, помогавших отцу в сборе растений. Французский она выучила по собственной воле, до дыр зачитывая отцовские книги. Вот так через усердие и наблюдательность уже в юные годы Полетт стала отличным ботаником и преданным читателем Вольтера, Руссо и особенно мсье Бернардена де Сен-Пьера[49]49
  Жак-Анри Бернарден де Сен-Пьер (1737–1814) – французский писатель, ученик и друг Жан-Жака Руссо, путешественник, объездивший полмира; в России хотел основать колонию на Аральском море.


[Закрыть], который некогда был учителем и наставником отца. Обо всем этом она помалкивала, зная, что Бернэмы, чья неприязнь к папизму почти равнялась отвращению к индусам и мусульманам (“язычникам и магометанам”), не захотят, чтобы их дочь натаскивали в ботанике, философии и латыни.

За неимением лучшего Полетт, чьей натуре претило безделье, добровольно взялась приглядывать за садом. Но и это оказалось не легко, ибо старший садовник ясно дал понять, что не намерен выслушивать указания сопливой девчонки. Несмотря на его возражения, она посадила возле беседки чалту, а потом с большим трудом уломала его на пару латаний в клумбе центральной аллеи; эти пальмы, которые очень любил отец, были еще одной ниточкой к прошлому.

В немалой степени тоска объяснялась тем, что Полетт не могла придумать, как стать по-настоящему полезной своим благодетелям. Вот и сейчас вздымалась волна отчаяния, но ее спугнули цокот копыт и скрип колес на гравийной аллее перед парадным входом. На небе розовые прожилки рассвета уже пробили ночную тьму, но все равно для гостей было рановато. Полетт выскочила в коридор и через окно увидела подъехавшую к крыльцу обшарпанную карету, этакую конструкцию из останков извозчичьего экипажа. Подобные колымаги были привычны в бенгальских кварталах, но никогда не появлялись возле Вефиля, да еще у парадного входа. Выбравшись из кареты, человек в дхоти и курте смачно харкнул на клумбу с лилиями “кобра”. Волосы на его огромной голове были заплетены в косу, по которой Полетт его и узнала – Нобокришна Панда, приказчик мистера Бернэма, отвечавший за транспортировку рабочей силы. Обычно он появлялся в доме с кипой бумаг для мистера Бернэма, но никогда еще не приезжал в такую рань, дерзнув оставить свой рыдван у парадного входа.

Полетт сообразила, что впустить его некому: в этот час привратники укладывались спать, а домашняя челядь еще не восстала из своих гамаков. Желая быть полезной, Полетт стремглав спустилась по лестнице и, повозившись с латунными щеколдами, открыла входную дверь.

Далеко не юноша, приказчик обладал неохватным торсом, печально обвисшими щеками и темными бесформенными ушами, топорщившимися на огромной голове, словно лишайник на мшистом валуне. Хоть не лысый, он выбривал лоб, оставляя на затылке длинные пряди, которые заплетал в поповскую косицу. Приказчик явно не ожидал увидеть девушку, однако улыбнулся и пригнул голову в манере, выражавшей одновременно приветствие и покорность; растерянность клерка, сообразила Полетт, объяснялась неопределенностью ее положения в доме: кто она – еще один домочадец или равный ему служащий? Дабы снять неловкость, Полетт сложила руки у груди и уже хотела произнести бенгальское приветствие “Номошкар Нобокришно-бабу”, но вовремя вспомнила, что приказчик предпочитает, чтобы к нему обращались по-английски и называли “Ноб Киссин Пандер”.

– Милости прошу, Ноб Киссин-бабу[50]50
  Бабу – здесь: уважительная приставка к имени.


[Закрыть], – сказала Полетт, пропуская его в дом.

Она отдернула протянутую было руку, когда заметила на лбу приказчика три полоски, нанесенные сандаловой краской, – ярый приверженец Шри Кришны, а также Искатель Духа, давший обет безбрачия, скорее всего косо посмотрел бы на прикосновение женщины.

– Как поживаете, мисс Ламбер? – Приказчик кивнул, старательно держась поодаль, чтобы обезопасить себя от возможной скверны. – Надеюсь, стул не жидкий?

– Нет, Ноб Киссин-бабу, чувствую себя хорошо. Как вы?

– Мчался во весь опор. Хозяин приказал доставить сообщение – срочно требуется шлюпка.

– Я передам лодочникам, – кивнула Полетт.

В коридоре появился слуга; Полетт отправила его на причал, а клерка провела в комнатку, где обычно визитеры и просители дожидались приема у мистера Бернэма.

– Не угодно ли обождать, пока готовят лодку?

Полетт уже хотела выйти, но заметила в госте тревожные перемены: он осклабился в улыбке и потряс головой, отчего косица его замоталась, точно собачий хвост.

– Ох, мисс Ламбер, каждый раз я мечтаю о встрече с вами, чтобы обсудить одно деликатное дельце, – выпалил приказчик. – Но вы ни минуты не бываете одна, как же мне приступить?

– Разве о том нельзя говорить при всех? – испугалась девушка.

– Это уж вам решать, мисс Ламбер, – вздохнул Ноб Киссин; косичка его так потешно дернулась, что Полетт едва не прыснула.

* * *

Не только ей приказчик показался смешным; когда через годы и расстояния его образ отыщет дорогу к святилищу Дити, он обретет карикатурный вид огромной лопоухой картофелины. Однако Ноб Киссин Пандер был полон сюрпризов, в чем Полетт тотчас убедилась. Из кармана черной курты он достал маленький тряпичный сверток:

– Еще минутка – и вы кое-что увидите, мисс.

Положив сверточек на ладонь, приказчик кончиками пальцев изящно его распаковывал, не касаясь самой вещицы на тряпичной подстилке. По окончании процедуры он медленно вытянул руку, словно напоминая, что близко подходить нельзя:

– Умоляю не трогать.

Несмотря на расстояние, Полетт мгновенно узнала лицо, улыбавшееся из рамки золотого медальона. На эмалевой миниатюре была изображена темноволосая сероглазая женщина – ее мать, которой она лишилась в миг своего рождения и от кого не осталось иных памяток и портретов.

– Как же так? – оторопела Полетт. После внезапной смерти отца она безрезультатно обшарила весь дом и решила, что в суматохе медальон украли. – Откуда он взялся? Где вы его нашли?

– Получил от Ламбер-саиба, – ответил приказчик. – За неделю до его ухода в небесную обитель. Он был весьма плох – руки ужасно тряслись, язык весь обложен. Наверное, господин страдал сильным запором, однако сумел добраться до моей конторы в Киддерпоре. Вообразите!

От четкого воспоминания о том дне на глаза Полетт навернулись слезы: отец велел позвать Джоду, а на вопрос зачем ответил, мол, в городе есть дела, надо переправиться через реку. Полетт не отставала – что за дела такие, почему бы не съездить ей самой, но отец отмолчался и лишь снова попросил вызвать Джоду. Она следила за лодкой, которая медленно пересекла реку и почти добралась до того берега, почему-то направляясь не к центру города, а к киддерпорским докам. Какие там могут быть дела? Самой не догадаться, отец молчит, и Джоду, когда вернулся, ничего не мог объяснить. Сказал, что отец приказал ждать в лодке, а сам исчез на базаре.

– Он уже не впервой ко мне обратился, – поведал приказчик. – Вообще-то ходили многие, кто нуждался в деньгах. Отдавали на продажу украшения и всякие побрякушки. Ламбер-саиб почтил меня своим присутствием раза два-три, однако он не то, что прочие, – не вор, не игрок, не пьяница. Беда в том, что он был слишком добросердечен, все время кому-то оказывал милости, помогал деньгами. Конечно, многие злыдни этим пользовались…

Верно, большинство тех, кто получал от него помощь, жили в беспросветной нужде – бездомные и убогие, грузчики, искалеченные неподъемной поклажей, перевозчики, оставшиеся без лодок. Полетт никогда не корила отца и даже сейчас, оказавшись под опекой сердечных, но чужих людей, не могла упрекнуть его в безграничной душевности, которую больше всего в нем любила. Хотя, спору нет, судьба ее сложилась бы иначе, если б отец, как все другие, озаботился собственным благополучием.

– Ламбер-саиб обращался ко мне на бангла, а я всегда отвечал ему на добропорядочном английском, – сказал приказчик и, словно опровергая себя, перешел на бенгали.

Удивительно, что со сменой языка его обрюзгшее лицо утратило озабоченность.

– Шунун[51]51
  Слушайте (бенгали).


[Закрыть], я догадывался, что ваш отец отдаст деньги нищему или калеке. О-хо-хо, Ламбер-саиб, говорил я, уж сколько я повидал христиан, которые пытаются выкупить себе местечко в раю, но такого усердного еще не встречал. Он смеялся, точно ребенок, такой был смешливый! Но в тот раз ему было не до смеха; едва поздоровавшись, он спросил: “Сколько вы мне за это дадите, Ноб Киссин-бабу?” Я видел, как бережно он обращается с вещицей, и тотчас смекнул, что она ему невероятно дорога, но в том-то и беда нынешнего века: наши ценности другим безразличны. Не желая его огорчать, я спросил: “На что вы собираете деньги? Сколько вам нужно?” “Немного, – отвечает, – только чтоб хватило на проезд до Франции”. “Отбываете?” – удивился я. “Нет, – говорит, – деньги для Полетт. На случай, если со мной что случится. Хочу знать, что она сможет вернуться домой. Без меня ей нет места в этом городе”.

Приказчик сжал медальон в кулаке и глянул на часы.

– Как хорошо он знал наш язык, мисс Ламбер. Говорит – заслушаешься…

Казалось, сквозь напевную речь приказчика слышится голос отца, говорившего по-французски: Моя дочь – дитя природы. Ведь я сам обучал ее в девственном покое Ботанического сада. Не зная иных учений, она поклоняется лишь одному богу – Природе; лес – ее Библия, земля – ее Откровение. Ей ведомы только Любовь, Равенство и Свобода. Я взрастил ее в наслаждении естественной вольности. Если она останется в колонии, а тем паче в этом городе, где скрыты европейский позор и алчность, ее ждет гибель: белые растерзают ее, точно стервятники и лисы, дерущиеся из-за падали. Непорочную девицу швырнут к менялам, выдающим себя за святых…

“Молчи!” Полетт зажала уши, чтобы не слышать отцовский голос. Как он был не прав! Как ошибался, стремясь воплотить в ней свои мечты и не понимая, что она самый обычный человек! Полетт досадовала на отца, но взор ее затуманился воспоминаниями о детстве, в котором бунгало Тантимы и Джоду было островком невинности в море порока. Она тряхнула головой, отгоняя наваждение.

– И что вы ему ответили насчет денег за медальон?

Ноб Киссин усмехнулся и подергал себя за косицу:

– Тщательно прикинув, я понял, что проезд во Францию даже третьим классом обойдется дороже. Для этого потребовалось бы две-три такие вещицы. Денег за один медальон хватило бы только до Марич-дип.

– Где это? – Полетт нахмурилась, ибо никогда не слышала о месте под названием “Перечный остров”.

– По-английски это остров Маврикий.

– Ах, Маврикий! Там родилась моя мама.

– Он так и сказал, – чуть улыбнулся приказчик. – Пусть, говорит, дочь отправится на Маврикий, для нее это как бы родина. Там она совладает с радостями и мукой жизни.

– И что потом? Вы дали ему деньги?

– Сказал, что через пару дней раздобуду нужную сумму. Но как ему было прийти? Недели не прошло, и он скончался. – Приказчик вздохнул. – Я сразу увидел, что он плох. Красные глаза и язык в белом налете говорили о заторе в кишечнике. Я рекомендовал ему воздержаться от мяса, дабы вегетарианской пищей облегчить стул. Видимо, он пренебрег моим советом, что привело к безвременной кончине. Намучился я, пока забрал назад вещицу. Ростовщик уже сдал ее в ломбард и все такое. Но вот теперь она снова у меня.

Вдруг Полетт осенило: он же мог ничего не рассказывать, а прикарманить деньги – она бы знать не знала.

– Я искренне вам признательна, Ноб Киссин-бабу. Не знаю, как вас благодарить. – Полетт машинально протянула руку, от которой ее собеседник отпрянул, как от шипящей змеи.

Приказчик надменно вскинул голову и вновь перешел на бенгали:

– О чем вы, мисс Ламбер? Неужто думаете, я мог утаить чужую вещь? Возможно, вы считаете меня торгашом, – а кто не торгует в наш жестокий век? – но известно ли вам, что одиннадцать поколений моих предков были священниками в прославленном храме Набадвипа? Одного моего прадеда причастил к любви Кришны сам Шри Чайтанья[52]52
  Чайтанья Махапрабху (1486–1538) – монах-аскет, религиозный реформатор Бенгалии, основоположник гаудия-вайшнавской традиции индуизма, в которой он выступает как особое воплощение Кришны и его возлюбленной Радхи в одном лице: Кришна в умонастроении Радхи, явившийся с целью постичь всю силу ее любовной преданности к себе и дать всем людям чистую любовь к Богу.


[Закрыть]. Лишь я не сумел последовать предначертанной судьбе, и в том моя беда… Даже ныне я повсюду ищу бога Кришну, но он, увы, не откликается…

Ноб Киссин собрался опустить медальон в раскрытую ладонь Полетт, но, помешкав, отвел руку:

– А как же проценты? Мои средства скудны, к тому же я имею высокую цель – коплю на постройку храма.

– Не волнуйтесь, деньги вы получите, – сказала Полетт.

В глазах приказчика мелькнул огонек сомнения, словно он уже раскаивался в своем великодушии.

– Пожалуйста, отдайте медальон – это единственный портрет моей матери.

Послышались шаги слуги, возвращавшегося от причала. Полетт занервничала – крайне важно, чтобы никто в доме не знал об ее уговоре с приказчиком. И дело не в обмане благодетеля, просто ни к чему давать пищу для очередных обвинений отца в безбожии и легкомыслии.

– Прошу вас, Ноб Киссин, умоляю… – по-английски прошептала Полетт.

Приказчик дернул себя за косицу, точно напоминая себе о своих добрых свойствах, и разжал кулак, выпустив медальон в подставленные ладони Полетт. Едва он отступил, как вошедший слуга доложил, что шлюпка готова.

– Идемте, Ноб Киссин-бабу, – с наигранной живостью сказала Полетт. – Я провожу вас на причал. Сюда, пожалуйста.

В коридоре приказчик вдруг остановился и указал на прямоугольную рамку окна, в которой возник корабль с клетчатым флагом фирмы Бернэм на грот-мачте.

– “Ибис”! – воскликнул он. – Ну слава богу! Хозяин прям извелся в ожидании, всю плешь мне проел – где мой корабль? Вот уж теперь порадуется!

Полетт распахнула дверь и через сад побежала к реке. С палубы шхуны мистер Бернэм победоносно размахивал шляпой, гребцы в шлюпке, отвалившей от причала, салютовали ему в ответ.

Взгляд девушки зацепился за ялик, который, видимо, отвязался от причала и теперь плыл по воле волн. Течением его вынесло на середину реки, еще немного – и он столкнется с приближавшейся шхуной.

Полетт вгляделась, и у нее перехватило дыхание – даже издали ялик показался очень знакомым. Конечно, на реке сотни подобных лодок, но одна была ей родной – в ней она появилась на свет, и там умерла ее мать, в ней ребенком она играла и вместе с отцом отправлялась в мангровые рощи собирать образчики трав. Сейчас она узнала соломенный навес, изогнутый нос и пузатую корму, это лодка Джоду, и ее вот-вот протаранит водорез “Ибиса”.

В отчаянной попытке предотвратить столкновение Полетт замахала руками и во всю мочь завопила:

– Берегись! Гляди! Гляди! Атансьон!

* * *

После долгого тревожного бессоннья у постели матери Джоду уснул столь крепко, что не почувствовал, как лодка отвязалась и ее вынесло на середину реки к океанским кораблям, с приливом входившим в Калькутту. Разбудило его щелканье паруса фок-мачты, но зрелище нависшего над ним корабля было так внезапно, что он даже не шевельнулся, а только смотрел на резной клюв, как будто нацелившийся ухватить добычу.

Утлое суденышко с лежащим навзничь человеком можно было принять за подношение реке от благочестивого паломника, однако Джоду успел разглядеть, что перед ним не заурядный корабль с квадратными парусами, а необычная двухмачтовая шхуна. Под утренним ветром раздувался и опадал лишь фор-брамсель, хлопки которого и разбудили Джоду. На реях мачты птицами сидело с полдюжины ласкаров, а на палубе размахивали руками боцман с помощниками, старавшиеся привлечь внимание Джоду. Казалось, они беззвучно разевают рты, ибо крики их тонули в шорохе волны под носом корабля, разрезавшего воду.

Шхуна была так близко, что Джоду видел зеленоватый отлив медной обшивки водореза и ракушки, облепившие мокрое, покрытое слизью дерево. Если удар придется в борт, смекнул он, лодка рассыплется, точно вязанка хвороста под топором, а его самого засосет под корабль. Длинное весло, служившее рулем, было под рукой, но времени для полноценного маневра уже не осталось; Джоду успел лишь чуть отвернуть, и шхуна ударила лодку не носом, а бортом. Ялик накренился, в тот же миг бурун из-под носа корабля накрыл его, точно приливная волна, и под грузом воды пеньковые стяжки лопнули. Джоду сумел ухватиться за бамбуковый ствол, который поплавком вытянул его на поверхность. Вынырнув среди обломков, он оказался возле кормы и тотчас почувствовал, как его мощно утягивает в кильватерный след.

– Эй! Держи! – раздался чей-то крик на английском.

На палубе шхуны кудрявый человек раскручивал линь с грузилом. В ту секунду, когда лодочные останки засосало под киль, Джоду исхитрился поймать змеей вылетевший трос. Коловращение воды лишь помогло обмотаться веревкой, так что он самостоятельно вскарабкался по борту шхуны и, перевалившись через леер, рухнул на палубу.

Кашляя и отплевываясь, Джоду лежал на выскобленных досках, когда чей-то голос снова обратился к нему по-английски, и он увидел яркие глаза человека, бросившего ему линь. Присев на корточки, кудрявый что-то говорил, за его спиной маячили два саиба – один высокий и бородатый, другой толстопузый и в бакенбардах, он раздраженно пристукивал тростью. Джоду замер под их сверлящими взглядами и вдруг осознал, что он голый, если не считать тонкой хлопчатой повязки на бедрах. Подтянув колени к груди, он съежился и постарался не впускать в себя ничьи голоса, однако вскоре услышал, что кличут какого-то боцмана Али, и ощутил на своем загривке чью-то руку, заставившую его поднять голову и взглянуть на мрачную потрепанную физиономию с жидкими усиками.

– Тера нам киа? Как тебя зовут? – спросил серанг.

Джоду назвался и тотчас добавил, испугавшись, что имя звучит слишком по-детски:

– Это прозвище, а вообще-то я Азад Наскар.

– Зикри-малум даст тебе одежду, – на ломаном хиндустани сказал боцман. – Иди вниз и жди. Нечего путаться под ногами во время швартовки.

Под взглядами ласкаров Джоду поплелся за боцманом к люку в трюм.

– Полезай и сиди там, пока не кликнут, – сказал Али.

Еще на трапе Джоду учуял зловоние, и, по мере того как он спускался в темноту, сей отвратительный и тревожный, знакомый и неопределимый запах становился все крепче. Палубный люк был единственным источником света в неглубоком, пустом трюме, который занимал всю ширину судна, но казался тесным из-за низкого потолка и жердей, деливших его на отсеки вроде загонов для скота. Когда глаза привыкли к сумраку, Джоду опасливо шагнул в один такой загон и сразу ушиб ногу о тяжелую железную цепь. Присев на корточки, он нащупал еще несколько цепей, притороченных к шпангоуту; все они оканчивались железными манжетами с глазком для запора. Какой же груз крепили эти тяжеленные цепи? Скорее всего, они предназначались для какой-то живности, однако вонь, пропитавшую трюм, оставили не коровы, лошади или козы; пахло человеческим потом, мочой, дерьмом и блевотиной, причем запах так глубоко въелся в древесину, что казался неистребимым. Вглядевшись, Джоду понял, что цепи действительно предназначались для человеческих запястий и лодыжек. Он пошарил по полу и нащупал в нем гладкие впадины, какие могли оставить лишь человеческие тела за очень долгое время. Их близость друг к другу подсказывала, что пассажиров набивали, как сельдь в бочку. Что же это за судно, которое оборудовано для перевозки людей как скотины? И почему боцман отправил его сюда, где никто его не увидит? Вдруг вспомнились истории о дьявольских кораблях, которые нежданно-негаданно приставали к берегу и захватывали целые деревни, чтобы живьем съесть пленников. Точно сонм призраков, в голове роились дурные предчувствия; цепенея от страха, Джоду забился в угол.