Текст книги "Осень на Сиреневом бульваре (сборник)"

Недальнее плавание

Приятно заснуть ненадолго, а проснувшись, увидеть все тот же томный пейзаж: зыбкий контур гор, спокойная бирюзовая прохлада моря, стремительный белый катер, горячий даже на вид песок и под зонтами на шезлонгах разомлевшие от жары курортники. Рядом со мной лежит отец. Он в синих плавках и белой капитанской с якорем кепке, в наушниках, в которые, смешиваясь с шумом прибоя, течет «Война и мир». Он давно разведен с моей мамой и женат на женщине, сидящей подле него на песке и помогающей строить хорошенькому четырехлетнему мальчику что-то похожее на большой муравейник. Из моря, мокрый и радостный, выходит еще один мальчик, постарше, и присоединяется к ним.

Отец поворачивает ко мне голову.

– Жарко… Пива хочешь?

– Нет.

– А поесть?

– Нет.

– А я, пожалуй, выпью. – Он запрокидывает голову и долго, жадно пьет. Потом вытирает тыльной стороной руки влажные губы. Бросает пустую бутылку в пакет и снова закрывает глаза. Пытаюсь представить, какой он сейчас ощущает вкус: морской соли с пивом…

И мы опять молчим. Он слушает роман, его жена и сыновья заняты недолговечной постройкой, я бездумно смотрю на море.

Мне нравится загорать, нравится плавать, нравится объедаться вечером в ресторане креветками и печеными осьминогами, а ночью, лежа в душном номере, думать об этом курортном рае, о том, что я должна быть здесь счастлива, но ничего подобного не испытываю.

Иногда я подхожу к отцу и пытаюсь заговорить, но пятнадцать лет отчуждения не дают пробиться искренности, и разговор получается холодным и неживым, как воздух из кондиционера.

Я честно играю с братьями, но не чувствую никакого родства, я учу маленького алфавиту, но никогда не смогу объяснить ему, из каких букв состоит слово счастье – эти семь букв, стоя друг за другом, редко оправдывают свое соседство и почти никогда не совпадают с собственным смыслом.

Малыш берет меня за руку и тянет к морю. Я подчиняюсь. У него смешной круг с глупой добродушной коровой, он отчаянно бьет по воде руками и верещит; он никуда не плывет, но взволнован предвкушением своего недальнего плавания. Терпеливо объясняю ему, что надо делать руками и ногами, но у него ничего не получается. Передав его встревоженной мамаше, уплываю туда, где кончаются буйки, где море свободно от голов, где вода холоднее и синее.

Мало что осталось в моей памяти от классической Греции. Ни величия, ни дыхания веков. Только мерцающие пустяки: очень вкусное шоколадное мороженое в тенистом афинском кафе, усталое потное лицо негра, продающего на пляже никому не нужные музыкальные диски, белая фуражка загорелого отца, розовые скрюченные осьминоги в таверне на берегу, теплые неторопливые вечера, остро пахнущие морем.

Почему-то все эти греческие две недели было жаль отца, – я видела, как он изо всех сил старается быть довольным беззаботным туристом: он много пил и громко смеялся, оставлял чересчур щедрые чаевые и без конца целовал своего маленького сына. Разыгрывал какой-то безудержный припадок счастья. И хотел, чтобы он случился со всеми нами.

Лучшим было время, когда стихала дневная жара и мы все вместе шли прогуляться по оживленному маленькому поселку; зажигались огни, многочисленные шумные таверны наполнялись голосами и рыбными запахами, улицы – праздными нарядными людьми, пахло медленно остывающим солоноватым солнцем.

Я брала отца под руку и говорила:

– Хорошо, да?

И он кивал.

В ресторанах я пила много вина – не знала тогда о том, что беременна.

Я ревную. Тридцатилетняя, ревную отца к его двум маленьким сыновьям, особенно к младшему. Ревную, когда он покупает им мороженое, когда целует их, когда смеется над их глупыми выходками… Смотрю на его цветущую жену и вспоминаю свою мать, поседевшую, выцветшую, как старая фотография, с растворенной в глазах болью. Именно растворенной. Как таблетка в стакане. В воде прожитых в одиночестве лет. Вспоминаю, как она сидит иногда в кресле и смотрит в окно. Там ничего не видно – кусок неба да крыша соседней пятиэтажки, а она сидит и смотрит. И молчит. А я смотрю на нее. И мне страшно. Включаю телевизор, она поворачивает голову. Взгляд тихий и отрешенный. А у жены отца взгляд громкий, оглушительный, в нем озорство и превосходство любимой женщины. Она рассказывает мне анекдот, мы вместе смеемся, и отец говорит: «Рад, что вы подружились». Странно – я не чувствую к ней неприязни. То, что она уже много лет живет с моим отцом, кажется мне всего лишь недоразумением, чем-то ненастоящим, будто это такая игра и однажды, когда все участники устанут от нее, все будет по-прежнему.

– Вы же взрослая женщина, – терпеливо объяснял психотерапевт, к которому я обратилась незадолго до поездки, – и ваша ревность абсолютно неоправданна, впрочем, случай довольно банальный. Прежде чем приступить к лечению, мы должны выявить первопричину вашей ревности. Скажите честно, возникало ли у вас когда-либо сексуальное желание по отношению к отцу? Подумайте хорошенько.

Я честно задумалась.

– Нет, не возникало. Хотя…

– Так-так, что – хотя? – оживился он.

– Сны несколько раз снились.

– Сны? Какого содержания?

– Эротического.

– Поподробнее, пожалуйста.

– Ну, мне снилось, что я… что мы… занимались любовью. Правда, все было размыто, нечетко. Будто это и я, и не я одновременно.

– А отец был точно отцом?

– Да, отец был точно отцом.

– И часто вам такое снилось?

– Раза три, наверное.

– А как давно вы видели последний сон?

– Года два назад приблизительно.

– Так, – удовлетворенно кивнул он, – все понятно.

– Доктор, – попыталась возразить я, – проблема не в этом. Дело в том, что я не ощущаю его детей моими братьями и, как ни стараюсь, никак не могу полюбить их.

– И вас это беспокоит?

– Очень.

– Так чего же вы хотите?

– Полюбить их.

– Полюбить?..

Да, да, мой милый доктор, вот именно. Я хочу полюбить их. И не могу. Не получается. И не надо осыпать меня, как конфетти, сложными терминами, не надо спрашивать всякую чушь, не надо давать бесполезные советы, типа совместной поездки на отдых…

Утро нашего последнего дня перед отъездом. Мы снова на пляже. Отец дремлет, обсыхая после купания.

Его жена играет со старшим в карты и сердится на младшего, который хватает их и мнет, пытаясь завернуть в мокрое полотенце. Я смотрю на море. Мне надоело купаться, надоело смотреть на него.

Ни о чем не думать, ничего не делать – просто лежать под чужим жестким солнцем. Долго-долго. До обморока. Чувствовать, как непривычная нежная боль прижилась в животе. Все двенадцать дней, что мы провели тут, меня не оставляет ощущение какой-то тяжести, нависшей беды. Мне вдруг хочется сказать отцу что-нибудь доброе.

– Пап, – говорю тихо, но он не слышит. – Пап, – снова зову я.

Он открывает глаза и приподнимается на лежаке.

– Что, купаться, что ли, пора?

– Нет, пока еще нет. Я просто хотела сказать… Хотела сказать тебе… Поблагодарить за путешествие. Все очень здорово. – Слова разбежались, и я осталась одна посреди изнуренного жарой пляжа.

Мне хотелось признаться ему в любви. Рассказать о том, как не хватало его все пятнадцать лет. Как я жила без него. О чем думала. Обнять и прижаться щекой к его колючей, соленой щетине.

– Ну и хорошо, что тебе понравилось, – он рывком встает. – Пойдем поплаваем.

– Возьмите с собой Илюшу с Сашей, – говорит его жена.

Мы заходим по щиколотку в воду, и отец говорит: «Мы с Сашкой поплывем подальше, а ты с Ильей тут, недалеко от берега, ладно? Потом поменяемся».

Илья оставил свой круг на берегу, и я снова учу его плавать. Он сильно колотит воду руками и ногами и хохочет. Отец, отплывший уже довольно далеко, машет жене, стоящей на берегу, рукой. Она пристально наблюдает за маленьким сыном. В сущности, никому нет до меня дела. Я смотрю на смеющегося ребенка, он очень легкий, и мои руки почти не ощущают его веса. Если я сейчас отпущу его, он не достанет дна. Никто не успеет его спасти: рядом никого нет, ни отец, ни его жена не успеют доплыть. Как легко – взять и просто убрать руки. Наверное, я как-то странно смотрю на него, потому что он вдруг перестает смеяться. В глазах – испуг.

«Я хочу к маме», – просит Илья. Цепко, как обезьяна, карабкается по мне, крепко обхватывает руками и ногами. Я обнимаю его. Он целует меня куда-то в подбородок.

Мы оба дрожим, когда выходим на берег.

Подходит довольный отец, за ним идет Саша, старший сын.

Я сижу и плачу, глядя на море.

– Ты что? – спрашивает отец. – Болит что-нибудь?

Вновь ощущаю, как тревожно тянет низ живота – там настойчиво зреет непрошеная жизнь.

Вечером я не иду ужинать. Мне хочется лежать одной в темноте пустого номера.

Отец подходит и, как маленькую, гладит меня по голове. Я беру его руку и на одно долгое, пятнадцатилетнее мгновение прижимаюсь к ней щекой.

Инверсия

Подножка в троллейбусе почему-то била током, и у каждого входящего вырывалось одно и то же: «Б…ь»! Вырвалось и у меня.

Проскребла ногтями в залепленном инеем окне корявый овал, через который можно обозревать придорожные достопримечательности: длинные молчаливые ряды хрущоб, спешащих и бодрящихся на морозце прохожих с целеустремленными лицами, плотно сбившееся перед светофором стадо нервозных сигналящих машин. На остановках отрывалась от уличного зрелища – понаблюдать за реакцией пассажиров, ступающих на подножку. Так делали почти все сидящие в салоне. На лицах – школьное озорство и готовность расхохотаться непропорционально поводу, как обычно бывает на юмористических концертах. Люди уже как бы заранее смеются внутренне, поэтому артисту надо только довести это состояние до кипения, чтобы запрыгали обжигающие пузырьки хохота.

Ожидания зрителей не обманулись. Дружным коллективным смехом отмечалось восхождение нового человека и напоминало шуточный, но довольно неприятный ритуал посвящения в пассажиры.

Через одну «Щелковская». Оттуда тащиться на другой конец Москвы, в Беляево. Я приглашена в «литературный салон» – так высокопарно назвал обыкновенный кухонно-литературный треп хозяин, Андрей Львович.

– Выступите перед молодыми авторами, студентами Литинститута, – сказал он мне. – Им это будет полезно.

– А мне?

– Вам, я думаю, тоже. Впрыснете в свое творчество юные соки. – Андрей Львович любил выражаться витиевато. – Почитаете свои стиховины (так он называл стихи).

– Но я уже года два не пишу стиховин.

– Как? Не может быть! Это, моя дорогуша, прямо-таки преступление. А прозушку?

– Прозушка иногда случается.

– Ну вот, ну вот, тогда рассказик какой-нибудь нам наговорите. Приезжайте – не пожалеете!

– Ладно, – сдалась я, – только ничего читать не буду, лучше послушаю ваших молодых авторов.

На следующей остановке током долбануло интеллигентную даму строгого вида, похожую на учительницу. Никто не ожидал от нее такой силы высказывания. В салоне отреагировали бурно, дама смутилась. Но когда следом за ней вошла благообразного вида бабуся, этакая фея на пенсии, и, отдернув ногу, пообещала подножке сделать с ней… если еще раз… – вместе со всеми уже смеялась учительница. Старушка же не смутилась вовсе, а, сев к окну, еще долго и выразительно ненормативно ворчала.

Полтора часа с двумя пересадками тащилась я в этот «салон». И всю дорогу перекатывала, как карамель во рту, в голове мысль: на кой я это делаю? Гнетущее ощущение абсурдности происходящего, появившееся еще в троллейбусе, не оставляло.

Из метро вышла, конечно же, не туда. Остановку нужного автобуса, разумеется, не нашла. Кроме того, бумажку, где было подробно указано, как добираться, оставила дома, – оставалось только поймать машину.

Из раздолбанной грязно-зеленого цвета шестерки спросили с ярко выраженным южным акцентом:

– Куда?

Назвала адрес, который, к счастью, помнила.

– Гдэ эта? – спросили меня.

– Не знаю, – честно ответила я. – Где-то здесь.

– Садысь! – была команда.

Крутились переулками, потом дворами с полчаса, водитель что-то недовольно, впрочем, беззлобно бормотал, я силилась изобразить сочувствие к его кропотливым попыткам пойти туда, не знаю куда. Наконец злополучный дом был найден. Поиск обошелся мне недешево, чему беззастенчиво возрадовался южный человек. По дороге он умудрился мне все о себе рассказать. Три месяца как приехал из Азербайджана. Там у него жена и два сына: старшему шесть, младшему год три дня назад исполнился. Он верный муж, поэтому любовницу еще не завел. И вообще – любит свою жену. Забыла только, как ее звали. Что-то итальянское – Марцелла, что ли. Здесь зарабатывает деньги и все отправляет жене и детям, даже в кабаки не ходит. И я спросила:

– А там, дома, что, нельзя заработать?

– Нет, – вздохнул он, – там не получается. Все более-менее приличные места давно поделены между своими, и никуда не приткнешься, только если за копейки, а у меня семья.

Спросил, есть ли у меня дети.

– Есть. Трехлетняя дочь.

– А муж?

– Мужа нет.

– Почему?

Соврала:

– Развелись.

– Почему?

Опять – «почему». Как же неприятно порой чужое любопытство! А вот он никогда не оставит свою жену, верю ли я ему? Господи, конечно, верю. Слава богу, что не оставит. Насторожился: я славлю Аллаха, я мусульманин. И тут же воинственный вопрос: хорошо ли я отношусь к мусульманам?

– Прекрасно, только давайте уже приедем, – не стоило ступать на топкую религиозную почву – может затянуть в болото.

Долго трезвонила в дверь на третьем этаже – никто не открыл. Потом по сотовому – Андрею Львовичу.

– О, вы все-таки приехали! – оживился он.

– Все-таки приехала, – подтвердила я. – Только почему вы не открываете? У вас что, звонок не работает?

– А вы где?

– Как где? Перед вашей дверью, на третьем этаже.

– Но я живу на первом. Вы в какую квартиру звоните?

– В сорок восьмую.

– Ха-ха-ха, – развеселилась трубка, – ха-ха-ха! Вы все перепутали. Это номер автобуса. А моя квартира на первом. Спускайтесь, открываю.

Я не видела его лет пять. Но он не изменился. Те же немытые патлы, схваченные яркой розовой резинкой, несвежая клетчатая рубашка, мешковатые брюки, будто там, под ними, надеты надувные рейтузы, и ждущая ответного восторга вкрадчивая улыбка. Постарел только. Теперь видно – явно за шестьдесят.

– Как я рад. Как я рад, – затараторил он. – Проходите, проходите. Чай? Кофе? А у меня, видите ли, казус. Представляете, никто не явился! Вот она, молодежь-то, ни в чем нельзя на нее положиться. Ну да ничего-ничего. Может, еще и нагрянут. Вот я сейчас тапочки… Не обидитесь, если разного цвета?

– Не обижусь, даже если разного размера.

– Ну и прекрасно, и прекрасно. Чай? Кофе?

– Чай.

Мне были выданы стоптанные замызганные тапки действительно разных размеров. Один тапок оказался впору, тридцать пятого, зато другой примерно сорокового – приходилось слегка подволакивать ногу. Определить цвет не представлялось возможным. От многолетней носки тапки приобрели суммарный трудноопределимый оттенок – что-то между светло-коричневым и пыльно-серым.

Андрей Львович бестолково суетился на кухне, задавая вопросы и сам же на них торопливо отвечая. Носок на его правой ноге прорван длинным неровным ногтем большого пальца. Ноготь желт и переливчат, будто фарфоровый.

– Покрепче лучше чай? Или послабее? Я покрепче сделаю, если не возражаете. Вы голодны? Да, конечно, с дороги, естественно. Но у меня еды-то нет, вот только вафли с лимонной начинкой. Но ешьте вволю, так сказать, сколько душа пожелает.

Наконец мне налили чаю, открыли коробку принесенных мной шоколадных конфет и пододвинули застенчивую вазочку с засохшими, как цветы в безводной вазе, вафлями.

– Хотите, я вам, пока вы чаевничаете, свои стиховины почитаю? – невинно предложил хозяин.

И тут у меня закралось сомнение, что попала я не в «литературный салон», а в самую настоящую литературную ловушку. Но куда было деваться?

– Я мигом, – не дожидаясь моего отказа, Андрей Львович проворно юркнул в комнату и так же проворно вернулся, трепетно держа в руках стаю потрепанных желтоватых листков с машинописным текстом. Некоторые слова были залеплены замазкой, и вместо них выпирали другие, не менее самоуверенные. – Ну вот. Здесь у меня самое лучшее! Классика, можно сказать, хе-хе! Еще чаю? Нет? Тогда слушайте.

Ах вы, скворцы, скворцы, скворцы!

Зачем покинули дворцы?

Куда вы в зиму улетели?

Погреть безропотное тело…

Попасть в лапы к графоману – самое страшное для честного писателя. Графоманы хуже вампиров. Они бывают двух видов: неразборчивые и те, кто тщательно выбирает жертву. Облюбовывает. И чем жертва талантливей и утонченней, тем больше удовольствия можно получить от предстоящей экзекуции. Андрей Львович относился, похоже, ко второму типу.

– Ну как? – горделивый вопрос напрашивался на похвалу.

На полпути ко рту в вязком от стихов воздухе застряла вафля. Мне так и не удалось оценить степень ее залежалости.

– Рифмы, по-моему, свежие, – сказала я. – Дворцы – скворцы – это чудесно.

– Правда? – не к добру обрадовался Андрей Львович и угрожающе зашебуршал своим поэтическим наследием. – Сейчас я еще почитаю. Хотите?

Моего согласия, ясное дело, не требовалось.

В течение получаса он затолкал в меня штук пятьдесят стиховин. Начало мутить. Хотя, может, это от вафель с прокисшей лимонной начинкой – штуки две я все-таки съела во время беспощадного чтения.

– Ну а в целом? Что вы можете сказать о моей поэтике в целом? – не отставал хозяин.

«В целом… Можете завернуть ваши вафли в листочки со стихами и выкинуть в мусорное ведро!» – хотела выкрикнуть я, но тут в дверь позвонили.

– О, кто-то пришел! – обрадовался Андрей Львович и ринулся в коридор.

Я тоже ринулась. Чтобы одеться.

В квартиру ввалилась чудачка лет пятидесяти, в длинной искусственной шубе с проплешинами и в красной шляпе, к которой были прикреплены два крупных салатово-рыжих желудя.

– Рад, рад, – защебетал Андрей Львович. – Знакомьтесь, Анастасия, это один из наших молодых авторов! Как вас зовут-то, запамятовал…

– Татьяна, – прокуренно пробасила женщина, отряхивая шубу от снега и морщась так, словно от грязи.

– Но куда же вы? – воззрился он на меня. – Сейчас нам Таня что-нибудь почитает…

– Извините, Андрей Львович, мне пора.

– Нет-нет-нет, и слушать не желаю! – замахал руками. – Когда я вас еще к себе залучу?! И Таня, что же, зря пришла?

– Вот с ней как раз и пообщаетесь. Мне пора.

– Ну как же так можно! Жаль, жаль. А то бы остались, свое что-нибудь почитали… Нет? Тогда сейчас я вам роман дам! Недавно закончил. Я мигом!

Татьяна стояла босиком, держа в руках шубу и шляпу, и растерянно улыбалась. Я пододвинула ей свои разнокалиберные тапки.

– Спасибо, – кивнула она. – А вы кто – прозаик или поэт?

– И то, и другое. А вы?

– Я стихи ни-ни. Пять лет назад зашилась. Как от алкоголя. С тех пор ни строчки в рот не беру и даже рифм не нюхаю. Сейчас я только прозу. Так, рассказы, эссе…

Глядя на ее одутловатое лицо, с трудом верилось в то, что с алкоголем она завязала столь же решительно, сколь и со стихами.

Из комнаты выскочил Андрей Львович.

– Вижу, уже познакомились? Текстами обменялись? Нет еще? Ну, потом, потом. Не последний же раз, как говорится… Вот, Настенька, мой роман, правда, на дискете, ничего? Вы там сами распечатаете, хорошо? Обязательно прочтите, очень, очень хороший роман, уж вы мне поверьте. Танечка, проходите, чай, кофе?

Через десять минут я была уже у метро. Теперь на «Кропоткинскую». Там у меня свидание. С Ярославом. Встретила его неделю назад, на вечеринке знакомств. Он понуро сидел и тянул какой-то зеленоватый коктейль… К лацкану его пиджака прицепился крабик-бейджик, где крупными витиеватыми буквами было выведено: Ярослав. Я села к нему за столик, на моем бейджике значилось: Анастасия.

Наткнулась на этот клуб знакомств в интернете. Назывался он романтично и непонятно: «Солнечное сплетение». Позвонила. Назвала свое имя, возраст, спросила, много ли на подобных мероприятиях бывает мужчин. Мы набираем равное количество, заверили меня. Заплатила курьеру за привезенное приглашение на вечеринку полторы тысячи рублей. Надела откровенное, с открытой грудью, платье, замшевые сапоги на высокой шпильке. Ничего вроде. Можно даже сказать, хороша.

Порядок был такой: каждый мужчина сидит за отдельным столиком, а женщины, как пчелки, опыляющие цветы, летают по залу, перемещаясь от столика к столику, от мужчине к мужчине. Сидеть с одним партнером разрешалось не больше десяти минут, после чего звучала команда ведущих, и нужно было переходить к другому кавалеру. Мало, конечно, но, с другой стороны, вполне достаточно, чтобы взять у понравившейся дамы телефон, и в то же время не слишком долго придется мучиться, если собеседник не симпатичен.

Ярослав оказался третьим по счету.

Первому, плюгавому и хрупкому, лет пятидесяти пяти, с высоко поднятыми плечами, будто однажды он энергично пожал ими, да так и замер, было очень важно узнать, какая у меня цель.

– Познакомиться с мужчиной, – не слишком оригинально ответила я.

– А для чего познакомиться? – пытал он. – Конкретно.

– Для серьезных отношений…

– Та-ак. Понятно. – Достал листочек и ручку. – Вот что. Тут я напишу свой телефон, а вы мне позвоните. Сами позвоните, договорились?

Плюгавый протянул мне листок. Прямо над телефоном была строгая приписка: «для серьезных отношений».

Второй оказался студентом. Высокий, прыщавый, с ласковыми и наглыми глазами. Спросила, хорошо ли он учится. Оказалось, идет на красный диплом. Специальность – что-то связанное с электрикой.

– Но здесь почти не бывает молодых девушек, – заметила я. – На что же вы рассчитываете?

– Мне нравятся зрелые женщины, – дерзко взглянул он на мою грудь. – Опытные.

– Ясно. А какова цель? – не зря я десять минут просидела с плюгавым.

– Секс, секс и еще раз секс, – цинично расхохотался юнец. – Не жениться же, в мои-то годы?..

– Да, в самом деле рановато.

Ярослав вел себя так, будто зашел сюда совершенно случайно и вообще понять не может, чего все эти нарядные и надушенные разновозрастные женщины от него хотят.

– Вам здесь скучно? – улыбнулась ему.

– Теперь уже нет, – посмотрел мне в глаза. – Неужели такие женщины ходят по вечерам знакомств? Таких должны перехватывать прямо по дороге.

– Должны. Но вот не перехватили. Дали возможность доехать до вас.

– Признаюсь, я очень рад этому.

– Я тоже… А что вы пьете?

– Мохито. С мятой. Вам заказать?

Я покосилась на его зеленое, на вид студенистое питье.

– Нет, мохито, пожалуй, не надо. Лучше апельсиновый сок.

Потом мы танцевали, как на дискотеке в пионерлагере, тесно прижавшись друг к другу. В неоновом свете его белая рубашка казалась ядовито-сиреневой, а губы фиолетовыми, холодными. Но, прощаясь, я узнала: они теплые и мягкие.

Ярослав ждал меня на выходе из метро с тремя тщедушными белыми розами, запрятанными в шуршащий плен. Я, естественно, забыла дома перчатки, поэтому сунула букет, как газету, под мышку, а для зябнущих рук соорудила из длинных рукавов шубы старомодную муфту.

– Пойдем в грузинский ресторан, – решил Ярослав. – Как ты относишься к грузинской кухне?

– К кухне нормально, а вот к Грузии в свете последних событий…

– Ну, это ясно. Но, надеюсь, они готовят свои блюда не из галстука Саакашвили?

Мы заняли уютный столик в уголке, подошедший рыжий официант, несколько раз переспрашивая, записал наш нехитрый заказ.

– Как думаешь, официант – грузин? – предположила я.

– Похоже.

– А почему рыжий?

– Настоящие грузины, как и евреи, рыжие, – авторитетно заявил Ярослав.

– Надо же!

– Точно.

Рыжий разлил вино. При этом, что удивительно, он наклонялся с совершенно прямой спиной, сильно отклячив зад.

– Выпьем за встречу! – предложил мой кавалер.

– Давай!

Вскоре бутылка подошла к концу, сациви, хачапури и шашлык были съедены, а беседа наша, покружив над общими темами, осторожно, одним крылом, коснулась его семилетней дочери и моей трехлетней. Заказали еще вина.

– А отец твоей Мелании, он… Ну, он вообще общается с дочерью?

– У нее нет отца. Я родила дочь без мужа.

– Да?.. А тот человек, от которого ты родила, знает, что у него дочь?

– Знает.

– И как реагирует?

– Да никак. Считает, что это моя сумасбродная идея, он не просил оставлять ребенка. Точнее, просил не оставлять.

– А ты что?

– А я оставила.

– Любила его, да?

– Кого?

– Ну, мужчину своего…

– Не знаю. А вот ребенка уже любила.

– Нерожденного? – изумился Ярослав.

– Да. Такое случается. У женщин. Особенно когда им за тридцать…

– Насть, если ты думаешь, что я… что я как-то… в общем, что я мог бы стать отцом, то хочу сразу предупредить тебя… У меня ведь своя дочь…

– Не надо. Не предупреждай. Я вообще не уверена, нужен ли ей отец…

Взяли такси и – к нему, на «Речной вокзал».

Жадные коридорные объятия, сбивчивые поцелуи, бессвязный пьяный шепот…

Ночью, ворочаясь в густой бессоннице, пялилась в потолок, смотрела, как вспыхивала на нем быстрая дорожка от фар припозднившихся машин, сначала часто, а под утро все реже. Думала – зачем все это случилось со мной: «салон» с полоумным Андреем Львовичем, вечер в ресторане, мгновенная и неглубокая близость, не дающая надежды на долгое родство?..

Любовник без стеснения храпел, в моем животе бурно колобродили расплодившиеся от острой пищи газы. В довершение ко всему вместе с рассветом, на несколько дней раньше положенного срока, пришли месячные, нудно заныл низ живота. Прокладок с собой, конечно, не оказалось – не будить же Ярослава с просьбой о клочке ваты…

В легкую дрему грубо вторгся рыжий официант. С какой-то странной ухмылкой он разливал нам с Ярославом вино. Бокалы давно наполнились, и теперь вино лилось через край, на белую скатерть, окрашивая ее в розовый влажный цвет. Потом стало стекать нам на ноги, а официант, будто не замечая этого, продолжал наливать. Ярослав тоже никак не реагировал. «Хватит, прекратите!» – крикнула я, а мужчины, хитро переглянувшись, захохотали. Вино продолжало течь…

Подо мной влажная простыня. Ощупала пятно: кровь. Кошмар. Сейчас Ярослав проснется, надо будет ему все объяснять. Может, просто тихонько одеться и сбежать? Но тогда ему самому придется отстирывать. Это еще хуже.

– Ты уже не спишь? – сиплым спросонья голосом спросил он.

– Я вообще не спала.

– Да? Бедненькая… – Обнял, уткнулся носом в щеку.

– Знаешь, лучше будет, если ты встанешь, – попросила я. – Прямо сейчас.

– А что случилось?

– Видишь ли, у женщин такое бывает…

– Господи, ты меня пугаешь, – окончательно проснулся Ярослав. – Что бывает?

– Понимаешь – наша простыня в крови.

Он приподнялся на локтях и с внимательным испугом посмотрел на меня.

– Что значит – в крови?

Я кое-как объяснила.

– Как ты меня напугала! Подумаешь, ерунда какая…

Долго пили кофе, посасывая ломтики сыра. Утреннее отчуждение, как всегда бывает после скоропалительного, не согретого привязанностью соития, уже просочилось на кухню, прижилось в нас, пробирая ознобом молчания.

Оделись, не глядя друг на друга. Я никак не могла попасть в рукава шубы – Ярослав держал ее то слишком высоко, то слишком низко. Внизу подъездная вахтерша хмуро посмотрела на меня, не ответив на приветствие, дескать, шляются тут всякие…

Он повез меня домой на машине. По воскресной беспробочной Москве долетели быстро. За всю дорогу так и не смогли разорвать тугую пелену молчания. Зато без умолку балаболило радио, изрыгая беспорядочную информацию: газовый кризис, курс доллара, курс евро, погода. Потом про всякие ЧП: пьяный муж в приступе ревности убил алкоголичку-жену; четырехлетнюю девочку, оставленную дома одну, загрыз доберман; двое подростков напали на молодую, хорошо одетую женщину в подъезде, проломили череп и отобрали сумочку, женщина скончалась по дороге в больницу…

– Выключи, пожалуйста, – попросила я.

– Да ладно тебе. Не принимай близко к сердцу! Столько всяких гадостей наслушаешься, что уже воспринимаешь как фон.

– Вот этого я и боюсь.

– Чего?

– Научиться воспринимать как фон…

– Да брось ты! Помнишь, как там в рекламе: не грусти – похрусти. Так, здесь куда – налево, направо?

Возле дома Ярослав поцеловал меня в щеку, потому что губы мои накрашены. Я тоже коснулась губами его щеки и тут же стерла рукой легкий перламутровый след.

– Пока, – сказала ему.

– Пока, – улыбнулся он.

– Ты позвонишь? – зачем-то спросила, хотя и так все было понятно.

– Позвоню. Поближе к выходным.

– Хорошо. Я буду ждать.

Поднимаюсь на пятый, открываю ключом дверь, и – теплый комнатный воздух звенит торопливым детским криком:

– Мамочка моя, мамочка приехала!

– Да, да, малыш, приехала.

Целую, глажу обхватившую меня руками и ногами маленькую обезьянку. Голая попа, спущенные штанишки.

– Прямо с горшка сорвалась! – объясняет бабушка. – Ну-ка посмотрим, что тут Мелания сделала! Вот это да! Вот это наложила! Порадовала бабу! Молодец! Сейчас мы покажем маме.

Прямо в коридоре мне предъявляют содержимое горшка. Плотный кренделек ровного коричневого цвета.

– Ничего себе! – восхищаюсь я.

– Так это за три дня. Опять ведь запор был. Тебе-то дела нет, я понимаю, одни мужчины в голове.

– Мам, перестань. Ты знаешь – первый раз за три года я не ночевала дома.

– Лиха беда начало! Теперь только тебя и видели!

– Нет, мам. Он больше не позвонит. Не вышло у нас…

– Да? – успокаивается она. – Жаль… Ну, не переживай – кто-нибудь другой появится. Надо же тебе когда-нибудь замуж-то выходить…

Мелания, раздосадованная невниманием к себе, больно щипает меня.

– Не говори, не говори, мама!

– Хорошо, малыш, не буду. Ну, что ты без мамы тут делала?

– Какала, – серьезно докладывает дочь.

– Дело нужное, а что еще?

– Играла в кукушку.

– Это как?

– Я залезала в часы и кукукала.

– Куковала.

– Ага.

– Как же ты, такая большая, поместилась в часах? – удивляюсь.

– А я стала игрушечной и поместилась. А ты – попугай, – решает девочка.

– Да, я попугай и живу в клетке.

– А где твоя клетка?

– Она невидимая, но она есть.

Дочь задумывается, потом начинает кривить губы, готовясь заплакать.

– Ну что ты, Лануш?

– Ты не в клетке, ты не в клетке! Я не хочу! Ты просто попугай!

– Хорошо, договорились. Я просто попугай, а ты просто кукушка, да?

– Да, – вздыхает успокоенно. И вдруг: – Я подрасту и… стану бабочкой! И буду летать в небе.

– А прямо сейчас ты не можешь стать бабочкой?

– Нет, не могу.

– Почему?

– У меня еще крылышки маленькие…

– Ясно. Ну, ничего, подрастут.

– Ты раздеваться собираешься? – раздражается мама. – Хоть бы поинтересовалась, как мы тут без тебя?

Я подчиняюсь:

– Как вы тут без меня?

– Говорю же – ребенок наконец сходил по-большому. Мало тебе этого?

– Знаешь, мам, может, это самая хорошая новость за последние сутки…

– Все иронизируешь? А как, кстати, «литературный салон»? Интересно было?

– Очень.

– Народу-то много?

– Для меня – достаточно.

– Никогда не ответит по-человечески…

Мама продолжает ворчать, дочь обиженно пихает мне книжку, вдруг заходится в истерике телефон.

– Алло.

– Это я! Узнали? Ха-ха-ха, – голос хозяина «салона». – Вы, конечно же, еще не начали читать мой роман? Нет? Я так и думал. Сейчас же откройте его на компьютере. Можете? Не заняты? Дело-то минутное. У меня там крохотное исправленьице, так, пустяк.