Текст книги "Мюонное нейтрино, пролетевшее сквозь наши сердца"

У бабушки надо доедать все. Потому что была война. Телевизор в бабушкиной квартире всегда работал фоном. И если бабушка считала, что там идет что-то хорошее, она заставляла Таю сидеть и смотреть. Так Тая и узнала про очкастого Шурика.

Она усиленно искала для родителей предлоги, чтобы не ехать к бабушке. В последний год, слава ЕГЭ, много врать не приходилось. «Я съезжу после экзаменов, мам. Времени нет».

Карточная игра не слишком увлекала Таю. Ее взгляд подобно ножницам вырезал из происходящего лишь то, что могло так или иначе относиться к Захару, Люсе и их сакральной невоплощенной связи; остальные, лишенные формы, не нужные для Таиной прекрасной аппликации обрезки реальности без сожаления комкались, непознанные.

Играли в подкидного дурака, как толстовская детвора, вне времени, зависнув в уютной янтарной капле дачного вечера – в своем крохотном светлом и теплом шаттле «Юность» среди бескрайней Вселенной, полной чужих холодных звезд.

– В ларьке возле остановки никогда мороженое не покупай. Вечно у этой тетки оно мятое, будто она на нем сидела.

– Я вообще не люблю упакованное. Мягкое люблю, в рожках.

– А я «Экстрем».

– Да, «Экстрем» – тема. У него большой шоколадный конец!

– Шоколадный конец. – Захар значительно поднял палец и усмехнулся.

Смешинку подхватили. Покатилась дальше. Рассыпалась искрами.

Кончался кон. У Люси оставалось карт больше десятка, у Нюры – три карты.

– Твой ход, – поторопил Люсю Серега.

– Не знаю я, чем ходить. У нее одни козыри, чем ни пойди – я проиграю.

– Не глупи, – вмешался Захар, – козыри почти все вышли. Дай сюда!

Захар забрал у Люси полукруглый карточный веер.

– Эх ты, женщина, – картинно вздохнул он, выбрал из веера две карты и положил на доски.

Тысячи холодных игл вонзились Тае в живот от того, как это слово – женщина! – было произнесено. Покровительственно, нежно. Сцена передачи карт обрела романтическую окраску: Захар готов был принять за Люсю ее поражение, он проявлял мужественность, геройство, если угодно – в меру понимания, доступного его поколению, укомплектованному по Маслоу, не знавшему ни горя, ни голода, ни войны, – кастрированное, куцее, но все-таки геройство.

Нюра нахмурилась:

– Нечестно играть за другого человека.

– Какая разница!

Нюра обвела взглядом компанию, точно ища поддержки.

– Да пусть, – махнул руками Серега.

– Кроешь или берешь? – спросил Захар.

Нюра, нахмурившись, придвинула к себе карты. Затем, вздохнув, одну за другой присоединила их к своим трем.

– Вот видишь! – воскликнул Захар, приобняв Люсю за плечи. – Мы еще повоюем!

С удвоенной энергией он принялся рыскать глазами по карточному вееру.

– Так, так. Чем бы ее еще подкормить?

Тая выпала из реальности. Она не видела ничего, кроме его длинных пальцев, пробегающих, как по клавишам, по уголкам карт. Кроме тонкой пряди дугой над его высоким лбом.

Томительное предчувствие боли охватило Таю: сейчас, пока он еще ничей, она может балансировать на тонкой грани между отчаянием и надеждой, может хвататься за обрывки иллюзий, отгораживаясь от очевидного. Но рано или поздно Захар найдет себе подругу. Возможно, Тая станет свидетельницей их объятий, поцелуя. И тогда…

Мир включит боль.

Боль воссияет ослепительно, как пламя взрыва, прокатится по сознанию, выжигая мысли, от края до края.

Она и сейчас есть, но фоном, шепотом. Тая к ней привыкла, как привыкают к ломоте в суставах на перемену погоды, к тяжести в печени после жирной пищи и прочим повседневным медленным спокойным болям.

Но когда у Таи истощится надежда.

Когда истает последняя иллюзия.

Мир включит боль на полную.

И будет крутить ее, пока не сядут Таины батарейки. Пока она не останется лежать на своей кровати неподвижная, отзвеневшая, выплаканная насухо, легкая, как пустая чашечка физалиса, как дохлая муха между оконных рам.

– Девчонки, покажете ваш фирменный карточный фокус? Олег же ни разу не видел!

– Тут тебе не цирк, – отбрила Тая, вырванная из своего стеклянного кокона.

– Если трудно, не стоит, – тихо отозвался скромняга «Шурик».

– Жалко тебе, что ли? – спросил Захар.

– И правда… Нам ведь не жалко. Давай покажем? – сказала Люся.

Подруги сели друг напротив друга.

– Выбери из колоды девять карт, – велела Олегу Тая. – Чтобы вы не думали, будто они какие-нибудь крапленые. Пусть он сам выберет.

«Шурику» вручили колоду. Он покорно вытащил девять карт и отдал Тае. Их разложили квадратом на полу – рубашками вниз. Подруги посмотрели на карты, затем – друг другу в глаза.

– Готова?

Люся кивнула.

Карты собрали, перемешали. Снова разложили квадратом, но уже наверх рубашками. Люся выбрала карту, посмотрела на нее, вернула на место.

Тая взяла подругу за руки.

«Твои глаза превращаются в мое небо, а мои – в твое. Наши пальцы переплетаются, как корни деревьев. Мы молчим и слушаем дыхание друг друга. Нет больше ни меня, ни тебя. Плавятся невидимые контуры, мы становимся единым целым…»

– Дама червей, – произносит Тая. – Замужняя или влюбленная, – добавляет она через секунду.

– На игральных картах никто не гадает. Игральные карты врут. Даже если на них посидела нецелованная, – с видом знатока изрекает Оксана.

– Я шучу. – Голос у Таи веселый, но в глазах сверкает холодный хрусталь печали.

Люся открывает карту.

Выдох.

– Получилось! – радуются Нюра с Оксаной.

Следующей угаданной картой оказывается король треф.

– Поклонник, – комментирует Тая.

Третья карта – десятка пик.

Четвертая – дама бубен.

– Соперница!

Захар смотрит дымно, приторно. Сыто щурится. Он видит не карты, а подтекст.

– Здорово! – тихо говорит «Шурик».

Фокус повторяется по установившейся традиции девять раз. Дважды девочки ошибаются.

– Семь из девяти, – подводит итог Нюра. Она немного огорчена.

– Обычно бывает восемь, – поясняет Олегу Оксана, будто бы оправдывая Люсю и Таю перед гостем.

– Облажались, – говорит Захар с усмешкой.

Ему простят. И это, и много чего другого. Он король треф. Он это точно знает. Дама червей и дама бубен будут трепетать и плакать. Он может выбрать любую из них. А может взять обеих, если захочет.

* * *

Книжные прилавки 90-х буйно цвели всевозможной образовательной, целительной и прочей спасительной литературой. Доморощенные психологи, экстрасенсы, травники делились одним им ведомой, сокровенной правдой о том, как жить, и измученный последствиями гайдаровских реформ народ радостно это хавал. По настоянию Таиного отца бóльшая часть изданий покоилась на веранде, уныло плесневея во влажном и плохо продуваемом углу. Тая любила их перебирать, когда ее в наказание оставляли дома. Пристроившись на стопке книг, читала она об удивительной, безотказной, доступной каждому возможности лечения всех болезней кипяченой мочой, о тонких телах и лунных циклах, о связи даты рождения с судьбой, о толковании сновидений, бесах и энергетических вампирах. Особенно волновало Таю, что в дате ее рождения отсутствовала семерка, указывающая на талант; авторами утверждалось, будто человек без семерок живет очень трудно, ни в чем не имеет успеха, и получить семерки сможет он только в следующем воплощении, если приложит к тому определенные старания. Тае очень обидно было ждать новой инкарнации, талантливой хотелось быть прямо сейчас.

В другой гнутой промасленной книжонке Тая вычитала: когда родители заставляют ребенка насильно съедать все с тарелки, он вырастает человеком, не способным сказать «нет», сделать трудный выбор или поменять свою жизнь, ежели по какой-то причине она его не устраивает. Мама не могла. Она каждый день жаловалась на НИИ, на то, что там одни старухи, обшарпанные стены, застой, алкоголизм и унизительные зарплаты, но другую работу искать даже не пыталась. Тая решила, это потому, что бабушка заставляла маленькую маму съедать желток. И теперь мама так же послушно «съедает» все предложенное жизнью, все неудобства, унижения, несправедливости.

Еще бабушка всю жизнь покупала впрок. Советские дефициты и очереди перевязали-переплели бабушкину душу, обмусолив в ней каждую ниточку, как бабушка сама перевязывала по несколько раз рваные шерстяные носки – даже теперь, в эпоху изобилия, не могла оставить она прежних привычек. На Таю, родившуюся в другом тысячелетии, надевали советские еще колготки, невесть кому предназначавшиеся, возможно, ее маленькой матери: коричневые, грубые, как бумага, в крупный рубчик, с истертой этикеткой-ценой: 1 р. 30 коп. Хранили их столько лет потому, что, некогда запасенные, не надевались они ни разу.

Стоило Тае высказать протест против каких-нибудь старых странных вещей, предлагаемых бабушкой, на нее тут же накатывался холодный, как кэмероновская Северная Атлантика, бабушкин взгляд.

– Ишь, зажрались… Все им не так и не то!

До мозга костей советская бабушка не стеснялась повторять эту фразу теперь, когда в моду вошли понятия «свобода выбора», «психологическое насилие», «личное пространство» и проч., проч., проч.

«Ты сама “съедаешь” неприемлемую ситуацию. Соглашаешься. Подминаешься. Надо бороться, а ты сдаешь позиции. Чем ты лучше мамы?»

«А что ты можешь еще сделать, кроме как сдать позиции? Захар тебя не любит. Ему нужна Люся. И все. Хоть башкой бейся об этот тезис».

«Если долго биться башкой, и стену подвинешь».

«Или башка развалится».

«Эх, не борец ты. Не борец».

– Не думай обо мне! Знаю, это непросто. – Тая сидела на досках скрестив ноги и расчесывала волосы. – Я пытаюсь поставить себя на твое место, и мое сердце разрывается: трудный выбор, невозможный…

Люся перебирала ягоды. Она черпала из корзины горсть черники, дула на нее, чтобы улетел мелкий лесной мусор: листочки, хвоинки; катала пальцами ягоды по ладони, сталкивая вниз сухие, раздавленные; годные – пересыпала в миску.

– Я ведь ему все равно безразлична, – продолжала Тая, – у меня нет шансов, так пусть хоть одна из нас будет счастлива, незачем тебе отказываться от предлагаемого самой судьбой!

– Ты думаешь, я смогу быть счастливой? – подняв глаза, спросила Люся. – Ты бы разве смогла?

– Но я ведь сама тебя прошу.

– Ты будешь страдать…

– Вот не надо решать за меня, ладно? Если я тебе предлагаю, значит, я подумала о последствиях и сочла этот вариант приемлемым для себя. Я снимаю с тебя ответственность за мою боль или не-боль.

– Что, если как-то избежать боли? – робко произнесла Люся. – Можно ведь…

– Нельзя, – оборвала ее Тая. – Боль – данность сансары. Не будет страдать ни одна из нас – будет страдать Захар, что ему не быть со своей любимой. Я лично желаю видеть его счастливым. А ты?

– Я бы хотела, чтобы всем было хорошо.

Тая рассмеялась, с размаху откинув назад волосы.

– А при коммунизме… всем будет хорошо, – изрекла она строчку, не раз слышанную из гулкого чрева папиного гаража. – Коммунизм – это утопия, детка. Всегда один получает то, что было отнято у другого. Можешь ты просто честно ответить мне на вопрос? Ты хочешь с ним встречаться?

Люся молчала, уронив на колени окрашенные черничным соком руки. Она не знала ответа. Она не была уверена. И снова не могла понять: это вина лишала ее уверенности или Захар просто недостаточно ей нравился.

Теперь каждый разговор между подругами, самый отвлеченный, коротенький, рано или поздно вливался ручейком в большую реку – в разговор «о нем».

Они научились «о нем» молчать.

«О нем» дышать, смотреть, улыбаться.

Перед купанием в заливе убирали волосы наверх, закручивали, подкалывали – выпавшие пряди, намокая, становились похожи на острую темную траву.

Апельсиновое варенье заката выкипало из стального ковша залива, тонкими струйками текло между стволами сосен.

Касаясь пакета «Пятерочка», который несла Люся, сухо шуршали ленточки высокой травы по краям узкой поднимающейся в горку тропы; мерно пощелкивали, ударяясь о пятки, задники ее шлепанцев. Тае были приятны эти звуки. Она чувствовала сладостное утомление от купания, прохладу мок– рых завязок на шее, мягкое прикосновение теплого ветра к открытой спине. Взгляд ее лениво плыл за оранжевыми облаками, крадущимися по краю неба, за птицами, скользящими над водой.

– Какие люди!

Захар шел вниз по тропинке, по которой поднимались они. Стоп. Тут не разойтись без случайного прикосновения, обжигающего, точно к железу на солнцепеке, скупого, жалкого, желанного и ненавистного.

«Такие вещи надо предвидеть».

«Куда деться теперь?»

«Некуда деваться».

Люся шла первая, Тая позади.

Захар остановился и, дождавшись девушку, выхватил у нее пакет «Пятерочка».

– Давай понесу.

– Не надо, – робко попыталась она протестовать, – он легкий, там полотенце.

– Ну и что! Давай.

Люся не отпускала пакет, Захар нагло тянул его на себя.

– Дай, тебе говорю!

Вырвав наконец пакет, он развернулся и пошел по тропинке наверх так спокойно и деловито, точно вниз и не собирался.

Люся засеменила следом, розовея от шутливой борьбы и девичьего радостного стыда.

Тая тащилась последней, намеренно отстав на несколько шагов. Руку оттягивал пакет с мокрым комком невыносимо тяжелого полотенца.

Глупое происшествие выросло в разговор, едва подруги остались наедине. Разговоры поднимались деревьями, деревья ветвились – не счесть ветвей, веточек, прутиков…

– Видишь, как он о тебе заботится.

– Не забота это, кривляние одно.

– Пусть так. Но он в это кривляние, как ты говоришь, вкладывает большое обещание. Он как бы говорит: обрати на меня внимание, я буду тебя на руках носить, я не позволю на тебя пылинке упасть, и «ничего тяжелее букета роз» ты поднимать не будешь, если станешь моей подругой.

Тая раскладывала на досках пасьянсы, строгала карманным ножиком обрубок ольхи – вырезала из разветвления сердечко, рисовала в блокноте, попутно уговаривая Люсю уступить не прекращавшему свое наступление Захару. На плотной бумаге возникали мрачные улицы с искаженной перспективой, зловещие спирали из переплетенных голых человеческих тел, деревья с глазами, невиданные существа: кошки-цветы, книги-птицы… Тая рисовала непрерывно, с нажимом обводила контуры предметов, монотонно штриховала тени хищно наточенным грифелем, смягчала их, размазывая пальцем, или углубляла новой штриховкой – в набор этих повторяющихся действий неосознанно вкладывала она владевшее ею напряжение.

– Красиво, – выдыхала Люся, – мне бы так.

– Эх. А может, махнемся? Ты станешь мной, а я тобой?

Люся растерянно улыбалась, Тая возвращала взгляд рисунку.

«Да. Она права. Ты талантливая. Ты яркая. Ты просто классная! Да и фигура у тебя лучше. Пусть она тебе завидует. Хоть в чем-то. Ведь ты ей тоже завидуешь».

«А Захар?»

«Что Захар? Нашла, блин, эксперта. Он просто тебя недооценил».

Удобная мысль. Как платье-трансформер. Можно завязать широкие хвостики в зависимости от ситуации.

Чтобы не чувствовать боли.

Чтобы не сходить с ума.

Тая находила все больше доказательств серьезных чувств Захара к Люсе. Доказательств прямых и косвенных. Спорных и неопровержимых. Странных и обыденных.

Она не упускала ни одного взгляда Захара в сторону подруги, ни одного слова, жеста, шутки. И всякому знаку приписывалось значение. Всякому слову – тайный смысл. Всякой шутке – второе дно.

Воображение Таи, в котором уживались кошки-цветы с персонажами «Идиота», религия с мистикой, передачи о паранормальных явлениях с учебниками физики, рисовало ей нить судьбы, связавшую навек Люсю и Захара.

Нить незримую.

Людям неподвластную…

…ибо ангелами измышленную.

Чем больше страданий причиняла ей мысль о нити и ангелах, тем более очевидной становилась. Тая искала и находила связи между терзавшими ее смутными образами и реальностью, явные и неявные; она начала внимательно прислушиваться к разговорам ребят, хотя прежде презирала сплетни.

– Захар ходит молчаливый и странный, – говорит Нюра.

– Как будто у него какой-то облом, – прибавляет Оксана.

– Мы с ним хотим пару раз сходить грузчиками в магазин, – говорит Серега.

– Они там разве нужны? Магазин-то маленький.

– Иногда, когда поставка.

По хорошенькому личику Оксаны бродят призраки размышлений.

– Захар – и вдруг грузчиком? Странно.

– Он хочет купить кое-кому подарок, – говорит Серега.

Догадка пронзает Таю. Карандаш воображения мигом пробегает по всем контурам. Добавляет штриховки, теней. Черно-белое небытие собирается в фигуры: юноша и девушка, худенькие, как два деревца; склонив голову, он надевает ей на палец колечко.

Боже мой!..

Изображение трескается, разрывается, разлетается обрывками; они кружатся, опадая.

Ангельская нить…

…людям неподвластная.

* * *

Песчаная коса стекала в залив оплывающим воском.

Сосны, валуны в человеческий рост. Желтые струйки пляжа. Дорогое кафе «Фантазия» для туристов.

Можно посидеть на широких деревянных перилах, полюбоваться с высоты мятым атласом ветреного залива. Побродить по песку, попрыгать по камням, лежащим в воде. Повенчаться при свечах-соснах. Поцеловаться неловко, несмело под оранжевым дождем заката. Самое ценное в этом мире не стоит ни гроша.

Люся – босиком на мокром плоском камне, в руке – приподнятый подол юбки. Захар – на песке с телефоном.

– Сделай много, пожалуйста. Я хочу, чтобы было из чего выбрать.

Девушка расправила юбку, подбоченилась, заложила руку за голову. Ветерок добавил романтики – пошевелил распущенные волосы.

– Шик! Звезда инстаграма.[3]3
  Организация, деятельность которой признана экстремистской на территории Российской Федерации.


[Закрыть]

– Да ну, – Люся придирчиво листала фотографии. – Здесь я как будто жирная, надо было попросить меня развернуться немного. А тут юбка пузырем…

– Вам, девчонкам, не угодишь.

Захар стоял совсем близко, до Люси доносился чуждый молодой мужской запах – сигарет, мятной жвачки, отцовского одеколона, он соединялся со сладким гнилостным запахом водорослей, подсыхающих на песке.

– У тебя в волосах паучок, – сказал Захар.

Рука протянулась, повисла в воздухе, застыв возле виска девушки.

– Я сниму, можно?

Пальцы юноши неощутимо пробежали по волнам волос. Почти не касаясь.

Будто бы лимонад зашипел у Люси под кожей. Тысячи мелких пузырьков лопались друг за другом, бежали наперегонки.

Будто бы кто-то повернул реле, добавил миру яркости. Сделал его небывалым, ослепительным.

Она зажмурилась.

Захар осторожно взял ее за плечи.

– Я хочу поцеловать тебя.

Люся чувствовала наполненность момента. Дребезжание пространства. Шелест падающих секунд.

– Можно? – спросил Захар с нежным напором.

«Да» – это просто выдох. Так легко произнести. Позволить облачку воздуха соскользнуть с губ.

Стоп.

Люся поймала свое сердце-бабочку в кулак.

Стоп. Как же Тая?

Что бы она сама ни говорила, она страдает. И будет страдать еще сильнее. Люся, как подруга, не могла закрыть на это глаза.

– Не надо, – сказала она. Шажок назад – в безопасный круг личного пространства.

– Блин! Вечно эта кикимора все портит, даже если ее нет рядом! – шепотом выругался Захар себе под ноги.

– Что ты сказал? – Люся не расслышала.

– Ничего, – сумрачно бросил он. – Извини, если что.

– Не обижайся…

Люся чувствовала досаду парня, ей не хотелось оставлять все так – оборванной нотой, прижатой внезапно струной. В ней что-то зарождалось к нему, как бы она ни противилась, ни боролась.

Как же Тая? – шептала совесть.

Люся не может углубить боль лучшей подруги. Она не способна на предательство. Ведь нет?

Что тогда делать? Вероятно, Люся так бы и не сделала выбор, если бы не глупая размолвка между подругами.

Отмечали день рождения Люсиной старшей сестры: наскоро собрали в саду стол из досок, накрыли его клеенчатой скатертью. В считанные минуты на ней возведен был город: столпились ритуальные бутылки с сивушными джинами, стаканы, баночки, вазочки с «фу какой гадостью» – домашними заливными, солениями и маринованиями; расцвели клумбы салатов, разбежались завитки сырных и колбасных нарезок.

Еда – точка фокуса любого праздника.

Еда. Великая и ужасная.

Почему?

Почему люди все сопровождают едой? Рождение. Поступление и выпуск. Подписание, покупка, продажа, получение, ремонт… Соединение двоих в семью. Даже смерть стараются ЗАЕСТЬ.

Столы, столы, столы…

Бесконечная вереница накрытых столов – жизнь – как между зеркалами.

Тая долго раздумывала, прежде чем взять первый кусок.

Каждая трапеза – маленький роман. Свидание.

Сначала нужно присмотреться. Выбрать самое вкусное на вид.

Нужно быть абсолютно уверенной, что ты хочешь ИМЕННО ЭТО.

Иначе и есть не стоит.

Кусок должен нравиться внешне. Ты же не пойдешь в кино со страшным парнем?

Тая собиралась поесть «как человек». Она искренне не хотела бежать к ручью. Она устала: в последнее время слишком часто прибегала она к излюбленному способу ликвидации последствий обжорства. Приходилось даже в жару носить кофточки с длинными рукавами – в них легко прятать знак Рассела, покрасневшие стертые костяшки пальцев.[4]4
  Знак Рассела – в психиатрии диагностический признак нервной булимии, травмированные в ротовой полости (при многократном вызывании рвоты) костяшки указательного и среднего пальцев правой (у правшей) руки.


[Закрыть]

Если съесть что-то неприглядное или показавшееся невкусным, если доесть из вежливости или экономии, когда не хочешь, – придет чувство вины.

И придется идти делать ЭТО.

Потому еда, которой позволено будет остаться внутри, выбирается так придирчиво, так осторожно.

И не дай бог почувствовать тяжесть в желудке.

Значит, съедено слишком много.

Те, кто советует вставать из-за стола слегка голодным, воистину мудры.

Если в желудке будто бы лежит чугунный шар – надо идти делать ЭТО.

Как бы ни было страшно. Как бы ни было стыдно.

Иначе еда мерзкими теплыми струйками поползет под кожей.

Чтобы навсегда остаться внутри.

Попробовав несколько закусок, Тая поняла, что приближается к той самой черте. Когда нужно либо немедленно выйти из-за стола, либо пуститься во все тяжкие. Чтобы потом, тяжело дыша, умывать в ручье покрасневшее лицо, полоскать рот ледяной водой, от которой сводит зубы, снова и снова, пока не исчезнет окончательно противный, кисло-горький привкус рвоты.

В последний раз.

Ловушка захлопнулась.

Стыдясь просить, чтобы ей подали, Тая сама тянулась через весь стол – положить себе пятую добавку или попробовать то, что еще не успела попробовать. Украдкой она оглядывалась – не замечает ли кто ее неестественного аппетита. На ее счастье, все были поглощены своими порциями и разговорами. Желали здоровья имениннице и чаду, до поры поглощающему закуски через пуповину. Хлопали по плечу смущенного вот-вот-папашу. Обычно люди за праздничным столом не провожают ревниво глазами куски, исчезающие в чужих ртах.

Нормальные люди, конечно.

Ты никогда не будешь нормальной.

Еда навечно останется твоим проклятьем.

Когда отяжелевшая, раскрасневшаяся, осоловелая Тая сгрузилась наконец мешком со стула, на котором сидела, гости начинали постепенно расходиться.

Под шумок собиралась исчезнуть и она, ненадолго, разумеется, а потом вернуться и помочь Люсе убрать посуду.

Но подруга остановила ее.

– Не уходи, пожалуйста, – попросила Люся. – Если ты будешь здесь, он не станет говорить об этом.

– Я скоро вернусь, – в голосе Таи прорезались раздраженные нотки, она нетерпеливо постукивала подошвой сандалии, точно опаздывала куда-то и пережидала досадную задержку. – У меня голова заболела, мне нужно пройтись.

– Давай вместе, я не хочу тут оставаться, – по-прежнему просительно произнесла Люся.

– Нет, – отрезала Таисия, – мне нужно побыть одной.

Люся почувствовала: между ними будто бы что-то обрывается – тонкие шелковые ниточки – одна, вторая, третья.

– Я буду молчать, обещаю.

– Ты не понимаешь? Бывают такие моменты, когда человек хочет остаться один! Совсем! И он имеет на это право, черт возьми!

Переполненный желудок тяготил Таю; от съеденного ей было жарко и нервно – каждая секунда промедления усугубляла тревожное бессилие перед законами жира: наверняка он уже пытался начать всасываться, чтобы портить живот, талию, бедра…

Тая настолько поглощена была в этот момент своей пищевой драмой, что от нее ускользнули отчаянные попытки Люси уйти от соблазна, уцепившись за якорь дружбы.

– Тая… Мне кажется, ты не понимаешь… Как важно мне сейчас… выдержать.

Еда.

Все это убийственное количество пропитанных майонезом салатов, закусок, сальных прохладных копченостей и склизких пряных солений. Еда! Она уже начала всасываться в кровь.

Нужно спешить. Иначе будет поздно. Иначе еда успеет превратиться в жир. В жир.

В ЖИР!

Что ты стоишь?

– Что выдержать? Томный взгляд мистера «Мне невозможно сказать “нет”»? – от злости Тая незаметно впилась в свободный край свисающей скатерти.

Люся смотрела на подругу широко раскрытыми глазами – будто бы, повиснув над пропастью, пыталась уцепиться растопыренными пальцами за скалу.

Взмах ресниц – пальцы начинают скользить.

Еще один взмах.

Тая нетерпеливо сопит, мнет скатерть.

Скажи уже ей что-нибудь. Что угодно. Плевать. Главное, чтобы она не помешала тебе ОСВОБОДИТЬСЯ.

Или ты хочешь, чтобы все эти жирные салаты стали тобой?

– Захар… Я боюсь. Вдруг я отвечу ему «да»?

– Ну и пожалуйста, – сорвавшись на резкий тон, заявила Тая. – Только оставь меня сейчас, ладно?!

Люся понятия не имела о том, что такое булимия. Никогда прежде не сталкивалась она с больными этой чумой эпохи глянца и изобилия и просто не могла знать: любой человек, даже самый близкий, дорогой, превращается в злейшего врага, окажись он намеренно или невольно помехой ритуалу обжорства и последующего очищения. Реакция Таи показалась Люсе странной и неуместно грубой. Она обиделась.

Тая отошла от стола и, с трудом сдерживаясь, чтобы не припустить бегом, направилась к калитке. Выйдя со двора, она отмахала, оглядываясь, пару сотен шагов – пытаясь сохранить достоинство. Завернув за угол и убедившись – никого из знакомых не видно поблизости, она побежала.

Полный желудок болтался в ней, как камень на нитке. Быстро запыхавшись, Тая вновь перешла на шаг.

Такую – суетливую, потную, в пыльной юбке и с лихорадочным блеском в глазах – увидел ее стоящий на крыльце магазина Олег-«Шурик».

– Привет, – нерешительно бросил он в ее сторону.

Слово вылетело как легкий воланчик, как солнечная пушинка.

– Привет, – выдавила она сквозь неровное дыхание.

– Ты это… куда? Так торопишься…

Вот остолоп! Нашел что спросить! Как они все задолбали! Отстаньте! Отвалите!

– Никуда! К черту на рога! – плевком полетел ее ответ через плечо.

Ты не хочешь никого видеть.

Ты ставишь жизнь на паузу.

Потому что сейчас не время жить.

Сейчас время делать ЭТО.

Вот уже ворота.

Шоссе.

Битое блюдце залива между деревьями.

Совсем немного осталось.

Тяжело дыша, Тая взбиралась на холмики и катилась под горки – неприятный сытый жар распирал ее изнутри, лез наружу красными пятнами, липкими каплями.

Жизнь на паузе.

Давай быстрее.

Сейчас нет ничего, кроме горячего шара жирной еды в твоем животе. Шара, который должен быть в муках рожден тобою через рот. И только тогда ты посмеешь отжать паузу.

Когда разрешишься от своего бремени.

Тая в последний раз оглянулась, перед тем как спуститься в овраг, убедилась – никто не наблюдает за ней.

Черпая сандалиями мелкие камушки, поспешно она спустилась к ручью.

* * *

Раз!

Два!

Струйки сбегали по щекам, капли падали с лица в вырез футболки. Три. Умываться. Черпать холодную воду пригоршней. Четыре. Прикладывать мокрые ладони к щекам. Пять! Пока горячее натруженное лицо не остынет.

Тая достала карманное зеркальце, поправила волосы, критически себя осмотрела.

Покрасневшие белки глаз – будто ревела.

Припухшие губы и нос.

Страшилище.

Нечего было опять обжираться. Сама виновата. За все надо платить.

Не фонтан, конечно, но покатит. Пора двигать в обратный путь. Авось само все придет в порядок.

Тая вздохнула, убрала зеркальце.

Полезла из оврага наверх. В ажурной раме листвы: гладкая голубень и пушистые облака – нежнейшее руно, из какого вяжут крестильные рубашечки для угодивших в райские кущи.

По течению ручья плывут, отдаляясь друг от друга, частички испорченной еды.

Золотистая вода сплетается косами, закручивается локонами возле камней.

Во влажном песке блестят следы сандалий.

Пауза отжата. Тая пристально разглядывает каждый кадр своей жизни. Выпрямив спину гордо, идет она вдоль шоссе ко входу в садоводство.

Незнакомая компания парней попадается навстречу. Кто-то из них свистит ей вслед.

Тая идет вперед.

Не оборачивайся.

Спина – прямее. Шаги – легче, звонче. Не иди – танцуй. Не иди – лети.

Обернешься – они поймут: ты земная. А значит, возможен дальнейший диалог. Можно крикнуть, какие классные у тебя титьки. Какая рабочая задница. Можно подойти и дернуть в шутку за юбку. Ну или что-нибудь в этом духе.

Потому – не оборачивайся.

Богини не идут на свист.

Переходя шоссе напротив автобусной остановки, Тая каждый раз упиралась взглядом в надпись «Я люблю Захара М.».

Тонкие подтеки красной краски, точечки мелких брызг. Кровавый шрам на железе.

Ну зачем? Зачем…

У Таи заныло в груди. Она отвернулась.

Главная дорога садоводства сухо пылила, покрывала пальцы в сандалиях сероватой пудрой.

Вечер был прозрачен и тих, по стеклянному небу неторопливо катилась жемчужина-луна.

Стараясь не скрипеть калиткой, Тая проскользнула во двор – будто бы никуда и не уходила.

Посуду уже убрали.

На крыльце торчала привычная с начала лета компания: Нюра с Оксаной, Серега, Захар, Люся и прилепившийся к ним молчаливый Олег-«Шурик». На столе стояли трофеи, оставшиеся после взрослых посиделок: несколько картонных пакетов дешевого вина, початая бутылка мартини, общипанная гроздь винограда, оливки, сыр на тарелке, накрытый сверху пакетом от мух, остатки салатов в майонезных ведерках.

Выглядело все это небрежно и совершенно не внушало аппетита.

Ноутбук в затертых наклейках – неожиданный предмет на столе.

Ребята по очереди усаживались играть.

Играющий трепетал, стремясь продлить свою партию, не потерять жизнь, ведь тогда игра перейдет другому.

Остальные, нависнув над игроком дышащей тучей, давали советы космической ценности.

Из контекста следовало, что ноутбук принес Олег-«Шурик».

– Хочешь поиграть? – спросил он сразу, увидев Таю. – Новичкам вне очереди!

– Не-а, – самовластно протянул Захар, – сейчас Люся будет играть. Пусть ждет своей очереди.

– Да не хочу я играть! С чего вы взяли, что мне это надо?!

– Ноутбук вообще-то мой, – попытался восстановиться в правах Олег-«Шурик».

Но Захару-то что. Захар – король треф.

Он величественно проигнорировал замечание Олега и, приобняв невзначай, пропустил Люсю к ноутбуку.

– Садись, детка.

Король треф сказал.

Дама червей – замужняя или влюбленная – сделала.

Люся села. Смущаясь, загорала она в лучах самодовольной улыбки Захара. Тая в этих же лучах – плавилась. Как масло на солнце. Лицо становилось теплым, мягким. Взгляд стекал вниз, к ногам.

Не смотреть на него.

Это слишком больно.

Люся начала игру.

Склонившись над нею, Захар наблюдал за мечущимся по экрану человечком.

Не смотреть!

Прядь, свисающая со лба дождевой струйкой. Костяшки пальцев, постукивающих в нетерпении по столу.

Если бы можно было это все в точности изобразить!..

Если бы…

– Я сама. Не играй за меня!

– Я пройду тебе сложный участок…

– Тогда какой смысл? – спросил Олег.