Текст книги "Вдоль каштановой аллеи (сборник)"

3. Иногда

Иногда люди встречаются бог знает зачем. Встречаются, соединяются на короткий миг и расстаются, унося с собой что-то глубинное, трепетное, ускользающее. Иногда они помнят об этой встрече всю свою жизнь.

А вы, вы – помните?

Ирина пришла в гости к своим друзьям-художникам. Она была свободна как птица и одинока как Вселенная.

Крымский вечер, наполненный мерным стрекотом цикад, сиреневый закат, осторожно набегающие на берег волны.

На террасе расположилась вся курортная компания: пожилая чета художников, высокий молодой человек с красивым печальным лицом, несколько грузных мужчин в соломенных шляпах, стайка бронзовотелых курортных девиц и маленькая собачонка, кучерявая и бойкая.

Компания заседала уже, наверное, часа три, откушала плова, осушила не первую емкость с вином и оттого вся пребывала в самом приятном расположении духа. Девицы стрекотали в такт цикадам, грузные мужчины сально улыбались и косили глазом, собачонка носилась взад-вперед, хозяева подливали гостям напитки и потчевали пустой беседой.

Ирина никого, кроме художников, толком не знала, да, впрочем, и не стремилась узнать. Она вся разомлела, растворилась в этом иссиня-черном, сверкающем мириадами звезд южном вечере, потягивала мадеру и ни о чем не думала. Она просто была.

– Можно, я вас напишу? – донеслось до нее с противоположной стороны стола.

Ирина повернула голову. На нее смотрели большие печальные глаза. Они лихорадочно сверкали и светились весельем и еще каким-то единственным светом, но оставались неизменно грустны.

«И почему я не видела этих глаз раньше? – промелькнуло у нее в голове. – Ведь они были всегда».

– Вы тоже художник? Я не знала.

– И я раньше не знал, – засмеялись печальные глаза.

– А как вы меня будете писать? – Ирина неожиданно смутилась. Она была уверена, что ей непременно предложат позировать нагой.

– А как бы вы хотели? – печальные глаза приблизились к ее лицу.

– В красной шляпе, – неожиданно сказала Ирина и закрыла лицо руками.

– У меня есть красная шляпа, пойдемте! – длинная цепкая рука метнулась к ее запястью и выдернула из-за стола.

В кромешной тьме они пробирались сквозь колкие густые кусты, небо мелькало над головой звездной россыпью, дурманяще пахло магнолией, влажной листвой и еще чем-то новым, неузнанным, заветным.

Наконец, они нащупали деревянную калитку с железным кольцом. Высокий молодой человек пригнулся, толкнул калитку плечом и нырнул во двор, увлекая за собой нечаянную спутницу.

– У меня здесь совершенно негде присесть: ни стула, ни табурета. Так что просто ложитесь.

Ирине стало страшно. Ей захотелось бежать, и захотелось повиноваться, и… что-то еще, внеплотское, вонзилось в нее и застряло, мешая дышать.

Цепкие руки уложили ее на мягкую теплую циновку. Цепкие руки раздели ее всю донага и возложили на голову длиннополую красную шляпу. Лицо ее стало пунцовым от смущения. Или это был лишь отсвет шляпы?

– Вам не холодно? Принести вам вина?

Ирина кивнула.

Рука протянула к ее щеке бокал, доверху заполненный темным янтарем мадеры.

Молодой человек на минуту отвернулся, готовя краски и кисти к работе.

– О чем вы сейчас думаете? – спросил он, не оборачиваясь.

– О том… о том, что я никогда не пила мадеру голая на полу и в красной шляпе.

– А вам этого всегда хотелось?

– Не знаю… да, пожалуй… пожалуй, что так. Думаю, мне всегда этого хотелось.

– Это немного странная фантазия. Почему она пришла вам в голову? – он обернулся, пристально глядя ей в лицо.

– Она пришла в голову вам, – смутилась Ирина.

– Нет, нет, эта фантазия пришла в голову именно вам, я ее просто считал.

– Считал? Как это – считал?

– С вашего сознания.

– Вы медиум? – Ирине снова стало страшно и немного зябко. Она быстро сделала большой глоток.

– Я – художник, – молодой человек замер в задумчивости. Его взгляд стал напряженным и таким плотным, словно он хотел вобрать в себя все: каждую линию ее тела, каждый изгиб, всю цветовую гамму, всю игру светотени.

Ирина замолчала. Ей нестерпимо захотелось спрятаться за стеклянной выпуклостью бокала, но взгляд ее не пускал, она вся оцепенела под его густой тканью.

– Я знаю про вас все, ничего не зная. Мне не нужно простое знание. Вы сейчас открыты для меня как истина.

– Поэтому художники так любят обнажать натурщиц?

– Вероятно. Одежда мешает, она скрывает истинный свет. Сейчас я смотрю на вас и не вижу вашего тела, поверьте! Ни формы груди, ни ваших рук или ног. Я вижу только вас саму, но всю, целиком, как на алтаре.

– На жертвенном? – усмехнулась Ирина, мучительный озноб пробежал по всему ее телу.

Молодой человек молчал. Его рука уже стремительно бежала по мольберту, вычерчивая линии и накладывая мазки.

– Вы любили когда-нибудь? – прервал он молчание.

– Да… почему вы спросили?

– Когда вы любили, нужно ли вам было знать об этом человеке что-то конкретное? Или вы знали все и так, потому что знание пришло извне и изнутри одновременно?

– Я никогда не думала об этом… но, да… вы очень точно сказали! Отчего так, вы знаете?

– Знаю. И вы знаете, потому что любили. Снимите шляпу, положите ее рядом.

– Но…

– Она вам больше не нужна. Вам нечего скрывать, я все и так знаю. Закройте глаза. Пойте.

– Петь? Почему? Что петь?

– Что угодно, что взбредет вам в голову.

Ирина стала напевать что-то, кажется, Марсельезу. Ей пришло в голову, что это полная чушь – лежать в чужом южном городе, на чужой циновке, голой, с бокалом мадеры, и распевать Марсельезу с закрытыми глазами. Но художника это ничуть не удивляло. Широкими движениями руки он продолжал наносить линии, мазки, штрихи.

Ирина перестала петь, приоткрыла глаза, и еще долго, сквозь розоватую пелену, смотрела на лежавшую рядом с ней красную шляпу, которая постепенно стала подниматься, все выше и выше, пока не покатилась по стеклянной поверхности окна и не превратилась в маковый рассвет. Наступило утро.

Художник тихо, неприметно спал, вытянувшись рядом с ней на циновке. Он лежал вниз лицом, руками обхватив голову. Его длинное гибкое тело было обнажено, едва прикрытое легкой розоватой тканью.

Ирина осторожно поцеловала его в плечо, неслышно поднялась, стала одеваться. Она уже хотела уйти, как вспомнила о картине и несмело приблизилась к мольберту.

Юноша на полотне лежал вниз лицом, обхватив голову руками. Молодая женщина подле него, приподнявшись на локте, целовала юношу в прекрасное нагое плечо. А по утреннему небу катилась широкополая красная шляпа.

Иногда мы встречаемся с кем-то, чтобы на миг увидеть самих себя. И узнать о себе что-то глубинное, трепетное, ускользающее. И мы помним об этой встрече всю свою жизнь.

И вы, вы тоже помните.

4. Потанцуем?

Борису Саволделли

Все мы слышим Голос. Он нисходит на нас по-разному: под сводами хор или сенью небес, на пике любви или вершине горя. Долготерпеливо и вымоленно, нежданно и невпопад. К кому-то – лишь единожды, другие слышат его чаще, избранные живут с ним, обручась. Он различно звучит, но всегда узнаваем. Это тот самый Голос.

Сад еще был напоен музыкой. Фестиваль закончился, музыканты сложили инструменты, зрители разошлись. Лишь двое рабочих неспешно сгребали оглохшие утомленные стулья. Над головой витали звуки, заплутавшие в кронах, обвившие столетние стволы, запутавшиеся меж белых цветков акаций.

Динамики источали голос. Музыкант спешно улетел и теперь парил одновременно низко над садом и высоко в небе, уносимый стальной гигантской птицей прочь.

Агния задержалась на небольшой танцевальной площадке в дальней части сада. Она пребывала в том изумленном оцепенении, в какое погружаешься, внезапно столкнувшись с сильным чувством. Она ничего не ждала от этого вечера, просто пришла послушать музыку и… влюбилась.

Высокий молодой итальянец со смоляными кудрями и подвижным лицом вышел на сцену без инструментов, лишь с одним странным музыкальным ящиком, но едва раздались первые звуки, сердце Агнии насторожилось. Это был только голос, один голос – и ничего более. Музыкальный ящик повторял его, наслаивал и бесконечно множил, создавая сложные комбинации. Гениальный моноспектакль, где звуки, жесты и смыслы сливались в одно кипучее действо. И вот уже оживали джунгли, дышало и вздымалось море, обрушивался горный водопад, устремлялась ввысь вселенская мощь грузинского хора.

Это было нечто доселе невиданное и неслыханное, такое, что Агния сама превратилась в этот голос, вобрала его в себя, пропитавшись звуками насквозь. И все в ней самой стало музыкой и гармонией: полнозвучной, божественно-совершенной.

В сладостном оцепенении она дослушала выступление до конца. Не замечая ничего вокруг, встала и побрела к выходу, замешкавшись на площадке. И вот теперь, одурманенная, она стояла в опустевшем саду, и на ее плечи, как листья с осенних деревьев, падали пестрые звуки.

– Потанцуем? – услышала она за спиной.

Агния хотела обернуться, но чьи-то руки обвили ее талию. Сердце забилось, встраиваясь в музыкальный ритм. Она доверчиво положила пальцы на чужие горячие кисти, их бедра слились и закачались на волнах.

Они танцевали одновременно страстно и нежно: сливались и распадались, как струи водопада, стремительно сталкивались и взрывались миллионами радужных фонтанных брызг, взвивались язычками пламени то пылающего, то угасающего костра. Это был совершенный танец, где нет ничего отдельного и лишнего, где рука одного – продолжение руки другого, где всё – гармония и смысл. Это был танец, где всё – Любовь.

Агния закрыла глаза. Она не хотела знать, кто этот мужчина, откуда он взялся и существует ли на самом деле в нашем нетонком мире. Она знала его волосы, его губы, его руки и прежде, и теперь, и после. Она знала всё, и этого было довольно.

Они танцевали молча, ни единым звуком не нарушая снизошедшей на них гармонии. Это был безмолвный фокстрот рыб в морской глубине, воздушный вальс облаков в поднебесье, пульсирующая румба огня в сердцевине Земли.

Сколько это продолжалось, Агния не знает. Быть может, мгновение, а может, целую вечность. Не расплетая рук, они перетекли на дорожку сада, просочились сквозь решетчатую калитку, проплыли густо-зеленым пахучим буйством крымского парка и вышли к предзакатно сиреневеющему морю. Тихим шелестом под ногами отозвалась круглая, отполированная веками, галька, сгрудившаяся на теле Земли как ноты в нотной тетради.

Они опустились у ног притихшего моря и долго-долго вглядывались в пенные отголоски стихии на оконечностях волн, в молчаливую симфонию грифельных гор, в натянутую струну горизонта, смыкающую небесную и морскую синь. Голос все также звучал внутри них, но он уже не трепетал, как пламя, а уютно теплился, превратившись в их единое, ровное, едва различимое дыхание.

Они прожили так, сплетясь ветвями, несколько дней, а может, недель. Не размыкаясь, звуча одной тихой мелодией, неслышно перекатываясь вдоль берега, как галька под струящимися клавишами волн.

Они расстались неприметно, также неразличимо, как сошлись: словно молекулы воды, что сливаются воедино и, напитавшись друг другом до краев, распадаются, устремляясь дальше, прокладывая себе неведомый путь в чреве земли.

Временами Агния слышала во сне Голос. Он струился, проникая в замершее на время сознание и наполняя все ее существо звуками. Голос звал и манил, шелестел песчинками, дрожал язычками пламени и трепетал.

Спустя год она вернулась в тот сад. Итальянец на фестиваль больше не приехал. Где-то на другом континенте низко и высоко парил его голос, сплавляя воедино все звуки земли. В саду вновь звучала музыка, она была прекрасна и полноводна, как прежде. Другой музыкант, черноглазый и чернокожий, извлекал ее из воздушной ткани, тянул невидимую шелковую нить, пропуская сквозь черно-белые пальцы-клавиши.

Агния слушала, закрыв глаза. Ей было хорошо и покойно. Шелковая прохлада покрывала волосы, обволакивала ставшее невесомым тело. И в этой умиротворенной тишине, наполненной звуками до самых краев, кто-то окликнул ее близким и далеким Голосом:

– Потанцуем?

5. До весны

Зимой наших чувств бывает отчаянно холодно, а до весны еще далеко. Но и посреди зимы порой расцветают подснежники, даря предвкушение счастья.

Они познакомились на дискотеке, в городе белых ночей и взмывающих к небу мостов, в тесной духоте ночного клуба. Таня пришла одна. Дома осталась дочь и раскромсанная, поруганная семейная жизнь. Ей хотелось счастья, простого и ясного, но оно всё медлило с приходом, как северная весна.

Таня сидела у стойки бара, потягивала «Маргариту» и курила сигарету за сигаретой. Вокруг путались растерянно-одинокие, нарочито веселые девушки и мужчины. Фальшивые улыбки, неверные движения, просящиеся из декольте груди, рыщущие взгляды, мутные глаза. Это так разительно отличалось от рок-н-ролльного клуба ее юности с царящим там братством счастливых свободных людей, где отплясывали горячо и страстно, где весело раскачивались в такт живой музыке, звеня пивными кружками за длинными столами!

Таня уже подумывала уйти, как слева от нее обозначилось лицо. На нее глядели два умных ироничных глаза с едва уловимой потаенной маетой. Они не были улыбчивы, эти глаза, их не покрывала привычно-масляная пленка похоти. Они просто и ясно смотрели на Таню, немного пытливо, слегка печально.

– Женя, – представилось лицо.

– Таня, – ответила Таня.

– Вы здесь давно? Хотите что-нибудь выпить?

– Я уже ухожу, – она пожала плечами.

– А вы не уходите! Мы будем говорить.

И она не ушла, и они стали говорить. Почему-то о политике, в которой Таня ничегошеньки не смыслила. И что-то там, как теперь говорят, «за жизнь». И всякую чепуху, в которой неожиданно, как в темном чулане из Таниного детства, где отец колдовал над негативами, стали проявляться и форма, и содержание, и цвет.

Им было приветливо и уютно вдвоем, как подснежникам под пушистым снежным покрывалом. И тогда они вырвались из тесноты чужих душ и пошли гулять по городу. По светлому, умытому и радостному проспекту, среди ярких реклам, упоительно качающихся на ветру фонарей и новеньких фасадов старинных особняков. В этом городе хотелось целоваться. Безудержно, юно, наотмашь! И они целовались. А оторвавшись, с наивным восторгом смотрели глаза в глаза и снова и снова целовались.

Они летели! Над Невой и каналами, над Дворцовой и Петропавловкой, над Ростральными колоннами и Биржей. Их тела взмывали вместе со светящимися мостами, и казалось, будто они и сами лучатся изнутри, подсвеченные миллиардами крохотных огоньков. Ночи не было, был только свет. Светло и празднично, как в Рождество.

На следующее утро они проснулись, глядя друг другу в самую сердцевину цветочных глаз. И снова взмыли. От головокруженья хотелось остановить Землю. Это был их первый день. Их Рождество.

И еще целых три дня. Три долгих, как весна, лето и осень, дня, наполненных цветением садов, грибными дождями и золотыми листьями. Они купались друг в друге как в горном ключе, тонули в глубине ночного неба, щедро одаривая мерцающими звездами.

Что случилось другим утром, когда их внезапно затянуло тонкой коркой льда и они съежились от набегающего на обнаженные тела и души холода, объяснить было нельзя. Не было таких слов. Но им вдруг отчаянно захотелось согреться поодиночке, кутаясь в одежды отчуждения.

Они стали подолгу молчать, помногу курить, отклонив плечи в сторону. Она вдруг заметила его сутулую спину, он – ее сгорбленную судьбу. Им стало мучительно от этой их согбенности, от непервичности их встречи. На поверхности тел обширной коростой выступило все их прошлое, которое уже невозможно свести: намертво вшитое, встроенное, вписанное в скрижали их растерянных душ.

Это продолжалось еще пару дней. Они ежились, кутались, их все больше заносило. Надвигалась снежная буря. Она разразилась под вечер шестого дня. Таня плакала, колючие слезы жгли щеки и руки, прожигали нутро. Женя просто заледенел, все чувства его сковало вселенским холодом. И не было никакого выхода. Оба понимали, что им точно вместе не дожить до весны.

Они еще несколько раз схватили губами холодный воздух и, отчаянно вскрикнув, метнулись друг от друга прочь. Снежная лавина жадно поглотила их до поры.

Долгой зимой своих чувств, отделявшей ее от грядущего полноводья, которое неминуемо должно было наступить, Таня перебирала в памяти те три дня цветения, солнечных дождей и золота листвы. И согревалась теплом надежды.

И однажды утром весна пришла: проклюнулась нежными лепестками из-под чудом стаявшего среди зимы снега.

6. Протягивая руку

В самые тяжкие дни, полные отчаяния, к нам протянута чья-то рука. Надо только ее увидеть и принять с благодарностью. И тогда горе станет вполовину меньше, а радость забрезжит предрассветным сиянием.

Сергей сошел с поезда, который Лида только что проводила.

Шел, ни о чем не думая, сглатывая горечь в горле, которая никак не отступала, разъедая гланды в кровь. Все человеческие чувства будто вымерли, обнажив вселенскую пустоту в том месте, где обычно обреталась душа. Перед глазами намертво врос длинный, грубо струганый стол, где сначала лежал недвижный остекленевший отец, а после стыла картошка и мутнел сирый бутыль поминальной горилки.

Лида никуда не шла. Она стояла на перроне, там, где еще минуту назад покачивался запыхавшийся пыльный вагон, и, не мигая, удивленно смотрела на оставшееся после него пустое место, словно там было что-то еще, кроме остывающих рельсов и растрескавшихся серых шпал.

Сергей остановился возле Лиды, закурил. Он тоже стал смотреть на это пустое место, примеряя его к зияющему отверстию внутри себя. Оно казалось слишком просторным и вольным, пахло прелой травой и ветром чужих стран. Нет, оно было совсем не похоже на перевернутое глухое дно, образовавшееся внутри него и сипевшее тупой тоской.

– Что стоишь? – спросил Сергей. – Иди домой! Уехал поезд, ту-ту!

– Ту-ту… – покорно повторила Лида, – ту-ту…

Она не шелохнулась, не повернула головы, все так же стояла, машинально изучая воздух.

– Провожала что ль, кого?

Лида кивнула.

– Кого? – спросил Сергей, прикуривая от первой сигареты.

– Мужа… – Лида закашлялась, – с любовницей.

– Опа-на! Это как же? И платочком вслед помахала? – усмехнулся Сергей.

Лида подняла голову, посмотрела с укоризной:

– Я украдкой. Они и не заметили.

– Что ж, надолго укатил благоверный?

Лида низко опустила голову, помолчала, вскинула на Сергея полные слез глаза:

– Насовсем! Бросил меня! На ту променял! Ту! Ту! – выкрикнула она ему в лицо и резко мотнула головой в сторону, куда умчался подлый вагон.

С ее головы слетел синий платок и нырнул вниз. Его поволокло по шпалам, закрутило. Концами он отчаянно цеплялся за ржавые рельсы, но его отдирало потоком ветра и уносило все дальше и дальше.

– Ну и дурак, – спокойно сказал Сергей. – Как тебя можно променять? Ты ж не шапка! – он ласково потрепал Лиду по затылку. – Пошли, хватит тут торчать, только сердце зря рвать.

– Зря! Много ты понимаешь! – вскинулась Лида и зло посмотрела на Сергея.

– Я теперь много понимаю, – спокойно отозвался Сергей. – Я вчера отца похоронил.

– Ой… – прошептала она и прижала ладони ко рту.

Лида послушно пошла следом за Сергеем, путаясь в рюшах широкой васильковой юбки.

Они молча шли, каждый со своей бедой, но в эту беду нечаянно закралась частичка чужого несчастья, и обоим стало легче.

– Проходи, – Сергей отпер дверь, бросил на пол рюкзак.

Лида вошла, осмотрелась. Чудна́я была квартира! Со всех стен на нее глядели маленькие и большие фотографии в нарядных рамках. На них были горы, море, смуглые девушки с виноградом, крупные тяжелые ветки деревьев с диковинными белыми цветами и много-много кораблей.

– Что это? – спросила Лида, не спуская глаз с картинок.

– Это Крым. Моя родина.

– Далеко, – покачала головой Лида. – Красиво.

– Да, очень красиво, – согласился Сергей. – Я фотограф, это мои работы.

Они помолчали.

– Нужно бы поесть, с утра ничего не ел, – Сергей зашел в кухню, – а кусок в горло не лезет.

Лида понимающе кивнула, прошла за ним, села на табурет.

– Выпьем, что ли? Мне мать горилки снарядила на помин души.

Не дожидаясь ответа, он сходил за рюкзаком, достал бутылку, налил из нее в две пыльные рюмки из буфета.

– Помянем батю моего и мужа твоего.

– Как помянем? – вытаращила глаза Лида. – Он ведь живой!

– Так, да не так! Вы ведь венчанные?

– Откуда ты знаешь?

– Да я вас помню, вы на соседней улице живете. Вас отец Михаил венчал, приятель мой. Так вот, если венчанный муж ушел, значит, умер, к праотцам отправился: больше ему уйти некуда! Надо помянуть.

– Значит, умер, – согласилась Лида и залпом опрокинула рюмку, зажала рукой рот.

Сергей опрокинул свою, ухнул.

– А теперь ложись! – Сергей встал, приподнял Лиду, отвел в мигающую разноцветными картинками комнату.

Лида, покачиваясь, прошла к кровати и рухнула. Сон накрыл ее и прибрал до утра.

Сергей пристроился рядом, в раскладном кресле, и тоже провалился.

Лида очнулась рано, только солнце взошло. Хотела потихоньку сбежать. Надо же, к чужому мужчине пришла, осталась… Совсем сбрендила с горя! А потом отчего-то ей стало совестно. Она оглядела комнату: неуютную, странную, всю в картинках, словно хозяин хотел ими закрыть все свои беды, заткнуть все свое одиночество холостяцкое.

Лида прокралась на кухню, намыла ее всю, начистила, пожарила яичницу с колбасой, кофе сварила в турке.

– Кофе пахнет, надо же! – Сергей вошел, чмокнул ее в щеку как родную, принялся уплетать яичницу. – В магазин сходить надо, а то в холодильнике – шаром покати, хорошо хоть яйца остались и мать на дорогу колбасы дала, – засмеялся он, прихлебывая кофе.

Лида хотела сказать, что ей надо идти, но смолчала. Она сидела и смотрела, как Сергей ест, и ей вдруг стало так тепло и уютно, в первый раз за много-много месяцев.

Они сходили в магазин, накупили продуктов. Лида наварила борща, пожарила котлет. Вместе сели за стол, вместе из-за стола вышли.

– Пошли за твоими вещами, у меня пока поживешь. А как затянется, – он похлопал себя по левой стороне груди, – сама решишь.

Лида внимательно на него посмотрела, кивнула, отвернулась.

– Я сама, у меня немного. Я скоро, – сказала она и вышла.

Она вернулась под вечер, волоча за собой огромный кожаный чемодан, и осталась.

Так прошло лето. Им было вместе тихо и покойно, словно в церкви под образами. Сергей уходил рано, навьючив на себя штатив и камеру, и целый день где-то пропадал. Лида провожала его, бежала в магазин, варила и жарила, мыла чудную квартиру. Справившись с делами, она брала мягкую, специально припасенную для этого ткань, и бережно обтирала картинку за картинкой, рассматривая величественные горы, далекое бескрайнее море, смуглянок с виноградом и большие корабли.

– Мне нужно уезжать. Насовсем. Мама без отца болеет.

– В Крым?

– В Крым.

Они помолчали.

– Поедешь со мной? – неуверенно спросил Сергей.

Лида замотала головой:

– Зачем тебе? Ты – фотограф, а я простая, деревенская.

Они еще помолчали.

– Я тебя так и не снял ни разу. Давай, а? На память!

Лида улыбнулась, кивнула.

Он усадил ее за стол, возле окна с пожелтевшим кленом, разбросал по белой скатерти яблоки и кленовые листья.

– Девочка с персиками! – весело объявил он.

– Какие ж это персики? – засмеялась Лида, – катая в руке круглое прохладное яблоко.

– А я говорю, с персиками, – подмигнул Сергей.

Лицо Лиды озарилось яркой вспышкой.

На Новый год ей пришла посылка. В ней были грецкие орехи, кизиловое варенье и большой Лидин фотопортрет в широкой раме, как у настоящих картин. Она сидела за накрытым белоснежной скатертью столом, в окно заглядывал золотой клен, а на столе отсвечивали южным теплом бархатистые крымские персики.

У всех бывают тяжелые времена, полные безнадежного отчаяния. Но рядом обязательно оказывается чья-то, обращенная к сердцу, рука: нужно только принять ее с благодарностью. И тогда горе понемногу отступит, и радость озарит светлую душу бархатным сиянием.