Текст книги "Доброе утро, сеньора игуана!"

Ответ нас устроил, и нами решение было принято. Дальше Даниэлю предстояла беседа с доньей Нелли, и её он выдержал успешно, а вот следующая аудиенция принесла ему отрицательный результат. Он связался, как ему было предписано, с главой отдела кадров фонда «Бананерос» в Магдалене Лилианой Диас, и последней наш кандидат не понравился. Она сказала Камило, что, во-первых, он слишком молод, ему всего двадцать один год, во-вторых, он неразговорчив, на вопросы отвечает слишком лаконично и сдержанно. Камило парировал, что мы хотим принять педагога, а не шута, и что юность его – не порок. Я оценила эти аргументы.

«Он молод, – рассуждал Камило, пересказывая мне его диалог с Лилианой, – что ж, подождём лет сорок, прежде чем принять его? Он только что окончил учёбу, в его профессионализме у нас, у его коллег, сомнений нет». Дело было ещё и в том, что искать профессионального музыканта в Ла Косте – это всё равно, что искать подснежники в декабре. И то, и другое можно найти, только благодаря чуду, и это чудо уже случилось, поэтому мы с Камило не хотели упускать Даниэля.

Услышав отрицательный ответ Лилианы, донья Нелли заявила нам с Камило, что, если мы по достоинству оценили профессиональный уровень Даниэля, то она имеет полную юридическую свободу принять его без санкции фонда в Магдалене. Вопрос, однако, повис в воздухе ещё на одну неделю, в течение которой я продолжала выполнять обязанности преподавателя музыки Института Бананерос.

В субботу утром Камило собрал своих ребят, пятерых струнников, и занимался с ними весь день. Я весь день присутствовала на уроке. Мы сидели в специально выстроенной холодной комнате, где хранились музыкальные инструменты симфонического проекта фонда. Холодной комната была потому, что там постоянно работал кондиционер: Камило настоял на этом, поскольку жара могла попортить скрипки, виолончели и прочие диковинные в тех краях агрегаты.

Занятие началось с разыгрывания по открытым струнам, после этого они поработали с гаммой ре мажор, потом взялись за ту самую барочную пьесу. Это была стилизация современного итальянского композитора. Слушая пьесу в третий раз, я отметила её неудачную особенность: разделы формы там были, как склеенные кадры фотоплёнки, с резкой сменой типа движения, заставляющего детей, и без того ещё очень слабеньких, сбиваться с метра.

Камило всё время подтрунивал над детьми, командовал «раз…», но потом обманывал их ожидания, делая паузу и не говоря «и», говорил «раз», делал паузу, снова повторял «раз»… Когда мы вышли из класса после занятия, он прокомментировал мне:

– Таким образом я держу их сознание в активном состоянии, и когда начинаю говорить что-то действительно важное, оно хорошо укладывается.

Дорога из холодной комнаты вела мимо музыкального класса, называемого kiosco, к выложенной бетонными плитками тропинке, по которой каждый день я ходила из кампаменто в институт и обратно. Был уже вечер, солнце зашло за главное прямоугольное здание института, и после этого стемнело – как всегда, мгновенно, без малейшего намёка на сумерки. После жаркого дня на кампаменто опустилась новая приятная ночь, и мы шли под жёлтым светом фонарей, прерываемым причудливыми тенями манго и миндалей. В те первые дни в Ла Косте мне казалось, что дышать я могу только вечером – днём жара была невыносимой.

Нэкокли́

Первая неделя пребывания в новом для меня регионе завершилась поездкой к морю, на берег залива Ла Коста, выходящего в Атлантический океан. Компания была отличная – донья Нелли, её супруг дон Мигель, Камило и я. Проезжали мы через Афартадо и Курбо – два из четырёх населённых пунктов, в которых, как заметил мне по дороге Камило, нам с ним предстояло работать. Мы с Камило оба боялись солнца и прыгали в волнах прямо в бейсболках. Кроме того, мы были обильно намазаны защитным кремом. Как я определила на другой день по цвету своей кожи и неприятным ощущениям, крем мне не помог, для кожи настолько белой, как у меня (одна девочка из группы детского сада спросила меня: «А почему Вы такая белая?»), требовался крем со стопроцентной защитой.

Место, имеющее, очевидно, индейское название Нэкокли, было примечательно тем, что именно туда высадились испанцы, когда начали проникать на континент. Дон Мигель рассказывал нам об этом, рисуя на песке географические карты. «Какая ценная информация!» – воскликнул Камило, и я согласилась с ним. Он ещё что-то прокомментировал, и я отметила про себя его тонкий ум.

В этот вечер донья Нелли поила чаем нас обоих, мы много смеялись, я показала им мультфильм «Каникулы Бонифация». Камило восхитило изумительное музыкальное сопровождение в этом шедевре советской мультипликации, он захотел показать мультфильм своей дочери, Алисии, которой в этом году исполнилось семь лет. Когда мы с Камило ужинали в ресторане кампаменто, к нам подошли люди из съёмочной группы. Они готовили ролик о деятельности фонда в Ла Косте и попросили нас показать симфонический проект. Камило стал объяснять, что проект начался только в прошлом году и что показать оркестр как таковой мы пока совсем не можем.

– Хорошо, это понятно, но тем не менее, мы возьмём у вас интервью и попросим подготовить какой-то музыкальный фрагмент, буквально на две минуты, – ответили нам.

Мы начали соображать, что бы мы могли такого выдать по этому запросу. В светлую голову Камило пришла идея взять мажорный эпизод «Легенды» Венявского. Когда начали репетировать, придумали, что надо бы добавить в пьесу и Симона – мальчика, учащегося играть на виолончели. Симон в прошлом году закончил Институт Бананерос и уже учился в Национальном университете в Магдалене, но, тем не менее, почти каждые выходные приезжая к родителям в Афартадо, приходил в институт репетировать. Мы сделали для Симона копию нот – клавира, и я указала ему играть басовые ноты партии фортепиано. Так на скорую руку сложилось наше трио. Звучало симпатично.

Симон, с которым я познакомилась за год до того в Москве, когда Камило включил его в состав группы, приехавшей на фестиваль «Вселенная звука», выступал в этом трио делегатом детей, обучающихся в нашей симфонической школе. Это был хороший опыт слаженной работы в экстремальной ситуации, мы продемонстрировали всё, что было нужно, при этом понимая без слов, что, по сути, мы сделали самую настоящую «халтуру» «на случай».

Между этими делами мы втроём – донья Нелли, Камило и я – пытались прояснить, как нам продвигать другую часть симфонического проекта – создание центров начального музыкального образования в четырёх районных центрах Ла Косты. На порыв доньи Нелли звонить ректорам школ этих самых районных центров Камило ответил, что мы пока не вольны предпринимать что-либо: дело стоит из-за того, что алькальды районных центров не отвечают на присланные им официальные письма. Камило уехал, а мы с доньей Нелли остались. Пока дело с алькальдами затормозилось, мы со струнниками, воспитанными Камило, начали уроки сольфеджио и теории музыки.

Настоящий друг

Продолжая занятия с детьми института, я набралась любопытных тактильных ощущений, поскольку перегладила уйму детских голов с абсолютно разными по качеству волосами.

Сплетение трёх больших линий – индейской, европейской и африканской – обеспечило пестроту этнического состава жителей Южной Америки и дало мулатов и метисов всех мастей и оттенков. Дети с самого начала проявили ко мне нежные чувства и кричали, завидя меня издали: «Profesora99
  В испанском языке слова «доктор», «профессор» имеют женский род: doctora, profesora, с ударением на вторую «о».


[Закрыть] Anastа́sia!» Если младшие дети встречались со мной, они кидались обниматься. Так продолжалось даже тогда, когда я перестала быть учителем музыки института и занялась, наконец, своим непосредственным делом – обучением детей симфонической школы.

На первом же занятии с двумя скрипачами, Марианой и Рикардо, одной альтисткой, тоже Марианой, виолончелистом Симоном и контрабасистом Хуаном Давидом выяснилось, что теоретическая база у них фактически отсутствует. Они говорили «ля мажор» просто потому, что заучили это слово, не подозревая о существовании квинтового круга и смутно представляя себе знаки в тональностях. Я была очень удивлена. Они нахватались терминов, но всё это были для них отдельные слова, никак не увязанные в систему. Петь по нотам они не умели совершенно. Мне хотелось спросить, как же они играют, если не могут спеть и три ноты, а уж о том, чтобы спеть то, что они играют, и речи не было. Никогда в жизни я не видела ничего подобного.

На протяжении двух-трёх уроков я пыталась, основываясь на их обрывочных знаниях, заполнить пустоты в их головах. Очень скоро я поняла, что это бесполезно: было слишком поздно. К тому же, меня осенило, что эти огромные дети – двенадцати и тринадцати лет – начали заниматься только в прошлом году, а не с пяти и не с семи лет. Уже набравшись некоторой информации, восприняв её криво, они рисковали так и остаться с кривым представлением о музыке, а, кроме того, их сознание уже достаточно зачерствело для восприятия нового и сложного материала, который усваивается постепенно и на протяжении многих лет.

Всё это я за вечерним чаем с панелой по-дружески рассказывала донье Нелли. Она отвечала:

– Но ведь они только что начали, хорошо, что у них вообще есть интерес, что Камило разбудил этот интерес, поддерживал его и что до сих пор этот интерес не угас.

Хуан Давид, контрабасист, почти не умел читать нотный текст и играл, в основном, по слуху. Я спросила Камило, как так вышло. Он ответил, что Хуан начал заниматься в прошлом году только в октябре, поэтому не успел освоить нотную грамоту. «К тому же, – добавлял Камило, – не всегда ведь нужны ноты, можно иногда и без нот». Я ответила, что можно, но не в симфоническом оркестре и подумала, что, вероятно, Камило в прошлом году не хватило дисциплины на то, чтобы дать детям базу, и что он ждёт от меня именно этого – жёсткой руки и ежовых рукавиц.

Вопрос о районных центрах всё ещё висел в воздухе. Мы с Камило решили заняться пока набором новых детей в институте. Я настояла на смене возрастной категории с двенадцати-тринадцати на восемь-десять лет, и объявила набор детей среди третьих, четвёртых и пятых классов. Ещё до набора детей у меня возникли новые вопросы, к примеру, как организовывать занятия, когда начнутся уроки игры на инструментах и какие это будут инструменты, кроме скрипки, или все тридцать будут играть на скрипке… Помимо всего прочего – как сделать такое расписание, чтобы оно было согласовано с расписанием будущих занятий в районных центрах? Мы обсуждали это с Камило по телефону, но ни к чему конкретному не приходили. На мой вопрос о том, когда он приедет в Ла Косту, он ответил, что ему оплачивают только два приезда в месяц, и в этом месяце лимит уже исчерпан.

Беседовали мы и с доньей Нелли. В тот момент, когда я спрашивала её разрешения на объявление прослушивания детей института, она включилась и в процесс с районными центрами, который должен был бы уже начаться, и стала звонить знакомым ей ректорам Афартадо и Марепы. Марепа была ещё одним населённым пунктом, в котором должно было начаться музыкальное образование – вернее, мы должны были его начать.

Я сидела в кабинете доньи Нелли, докладывая полученные от Камило сведения и излагая свои мысли и опасения, как вдруг она схватила трубку и со словами «если мы не будем ничего делать, в бездействии потом обвинят нас» стала звонить ректорам. Она держала трубку и смотрела мне прямо в глаза своими огромными чёрными глазами. Я не отводила взгляда, а про себя думала: «Какая удивительная женщина». Ей было небезразлично. Ей всё было небезразлично, а уж симфонический проект её искренне интересовал. Будучи человеком скромным и малоразговорчивым, отмеряющим каждое своё слово, она говорила мне важные вещи о себе невзначай и только если на эту тему зашла речь. Так однажды, когда я заговорила о Бахе, она обмолвилась, что было трудно петь его Мессу си минор. Я округлила глаза: петь Мессу си минор? И тогда она рассказала, что в Магдалене они с Мигелем поют в хоре, исполняющем, в основном, духовную музыку. Я рассказала об этом Даниэлю, и он ответил: «Да? Ничего себе! Ты знаешь, для меня, если какой-то человек знает хотя бы имя Иоганна Себастьяна Баха, я сразу начинаю его уважать, для меня это – некий показатель…».

Донья Нелли дозвонилась до нескольких ректоров и назначила им встречу у себя в институте. На предстоящие выходные она планировала отъезд в Магдалену с задержкой на несколько дней – Святая Неделя была выходной. Я планировала остаться в кампаменто и заниматься с детьми – в прошлом году Камило «зажёг» их настолько, что они готовы были заниматься дни напролёт, тем более, если не было занятий в школе. За несколько дней до этих выходных я выяснила, что моя банковская карта не работает, и банкомат мне денег не выдаёт. Донья Нелли, посвящённая во все мои дела, обещала свозить меня в Афартадо, в отделение банка, чтобы разобраться.

Вышло так, что осталась одна только рабочая пятница накануне субботы, дня её отъезда. В середине рабочего дня, начинающегося у неё ежедневно в шесть сорок утра, она позвонила: «Ана, – она стала постоянно называть меня так, – я подумала, что ведь я завтра уеду, и ты останешься без денег с неработающей картой. Давай сейчас съездим в банк». Я была растрогана. Меня кормили в ресторане кампаменто, и вопроса о жизни и смерти не стояло, ничего бы не случилось, останься я с неработающей картой. Но мы поехали в банк, где у доньи Нелли были знакомые. Работая ректором Института Бананерос в течение шестнадцати лет, она приобрела тысячи знакомых, которые были родителями и прочими родственниками детей, только что поступившими, учащимися или уже закончившими. Знакомая в банке была управляющей последнего, и приняла нас в своём кабинете без очереди. Она дала нам форму для заполнения. Я писала под чутким руководством доньи Нелли и про себя улыбалась: после каждой заполненной мною строчкой она чисто учительским тоном заключала: «Muy bien»1010
  «Очень хорошо» (исп.)


[Закрыть].

У нас приняли заполненную бумагу, и тут настал час, когда с меня в очередной раз попросили седулу. Со второго дня своего приезда в страну я поняла, что без этого документа – основного удостоверения личности – там никуда. Седулу спрашивали не только в банках, но даже в обувных магазинах. Они вводили номер в базу данных, и мгновенно удостоверяли личность любого покупателя. Наконец, когда оформленная рабочая виза дала мне право заиметь седулу, я уехала в Ла Косту, не успев дождаться получения заветного документа, а лишь получив номер седулы.

– Ваш счёт не был активирован. Вашу седулу, пожалуйста, и мы закончим активацию счёта, – вежливо сказала сотрудница.

Мы догадывались, что этот момент наступит. Нам пришлось признаться, что у нас её нет, и сотрудница отправила нас обратно к управляющей.

– Дело в том, что у нас её нет en físico1111
  «Физически» (исп.)


[Закрыть], – начала извиняющимся тоном донья Нелли, – о её готовности нам сообщили только что из Магдалены. Но за личность Анастасии я могу поручиться, я беру на себя ответственность. Может быть, возможно закончить сейчас операцию, а седулу мы привезём позже…

– Если вы привезёте её как можно раньше. Вот мой мобильный телефон.

Мы вышли из банка и сели в машину. Идея о том, что теперь мне просто необходимо ехать вместе с доньей Нелли в Магдалену, витала в воздухе. Я её не высказывала, а моя благодетельница как будто набирала воздуха и наконец произнесла с интонацией победителя:

– Таким образом, ты должна ехать в Магдалену!

Отель Нелли Джанет

Мы выехали в Магдалену в субботу, в девять утра. Начиная с этого момента и до следующей субботы моё общение с доньей Нелли прерывалось только однажды, когда я, уже по возвращении, занималась с ребятами.

Мы выехали из кампаменто и повернули направо – на юг, проехали Марепу, а в Ригородо́ купили продуктов и других бытовых принадлежностей и остановились у Мутаты купить юку. Мне понравилось, как донья Нелли говорила с продавцами. Позже я увидела, что восемьдесят процентов населения Ла Косты – простой народ, крестьяне, и она держалась с ними и соблюдая дистанцию, и, как исследователь, изучая и подмечая особенности речи и поведения, и снисходительно, когда они называли её «mami», «матушка».

Коробка с продуктами из супермаркета Ригородо предназначалась для доньи Сусанны – матери одной из уборщиц Института Бананерос, живущей прямо у дороги, соединяющей Ла Косту с Магдаленой. Сначала дорога пролегала среди полей, мы ехали по равнине, и донья Нелли сетовала на засуху. Поля были бледно-жёлтыми, с выжженной солнцем травой. Чем ближе мы подъезжали к горам, тем становилось зеленее. Равнина кончилась, и начались горы. Каждую секунду из-за нового поворота открывался новый вид, и невозможно было сказать, какой вид красивее, тот или этот. Горы были сплошь зелёные, от высокой влажности зелень была необычайно яркой. Справа от дороги всё время тянулась пропасть, поэтому были видны ярусами уходящие вдаль горы, на которые то набегали тучи, то разливалось солнце.

Донья Нелли с самого кампаменто неустанно рассказывала мне, где мы едем, как называются реки, через которые проезжаем, что означают индейские названия рек и населённых пунктов… Так я узнала, что «до» в словах «Афартадо» и «Ригородо» означает «река». Мы слушали музыку из коллекции доньи Нелли, и я отметила её прекрасный вкус. Она подпевала, обнаруживая знание всех текстов всех песен, которые звучали. Среди разных певцов сальса и старой испанской поп-музыки, в коллекции были песни Виолеты Парра – чилийского музыканта и художницы с драматической судьбой. Я слушала её песни, ещё будучи в России, и спросила у доньи Нелли, как ей показался снятый о Виолете Парра фильм. Оказалось, что она его не видела, и мы решили по прибытии в Магдалену посмотреть фильм вместе.

Слева от дороги возникли крытые соломой хижины, открытые, как беседки, и стоящие на высоких сваях. Это была индейская деревня. Донья Нелли рассказала, что решением правительства им выделили эту территорию для постройки своего традиционного поселения. Они жили там, почти не выходя в города, не учась в университетах и не регистрируя браки. Контраст между этими хижинами и, скажем, коттеджами кампаменто был колоссальный. Один процент индейского населения страны жил своей жизнью, составляя огромную социальную проблему. Они не вписывались и не хотели вписываться в современную политическую, социальную и экономическую систему. Иные из них при попытках правительства сделать из них полноценных граждан, только уходили глубже в горы и не пускали к себе чужаков.

Донья Сусанна была маленькой старушкой, живущей между дорогой и пропастью в хижине с земляным полом. Пока донья Нелли играла с её котёнком, донья Сусанна вздохнула: «Она навещает меня чаще, чем мои собственные дети…» Помимо продуктов и мыла, донья Нелли дала одинокой старушке ещё двадцать тысяч песо денег, и мы поехали дальше. Около пяти часов вечера мы въехали в Магдалену, и тут я, наконец, выдохнула: Нелли Джанет Аранго гнала по серпантину на высокой скорости, вследствие чего дух у меня захватывало не только от созерцаемого пейзажа.

На Магдалену мгновенно свалилась ночь. Мы медленно заехали на подземную стоянку, где нас встретил дон Мигель. Едва успев занести вещи в квартиру, мы пошли прогуляться до соседнего торгового центра. Донья Нелли познакомила меня со своими дочерьми, Исабель и Сарой. Младшей, Саре, было двадцать лет, и она ещё не совсем вышла из подросткового периода. Почти в каждой её фразе слышался дух бунтарства и максимализма. Исабель, на четыре года старше, помимо того, что была старше, была совершенно иного склада. Говоря, обе смотрели прямо в глаза, как их мать, и взгляд их был прямой, открытый и честный. Обе вегетарианствовали, и на другой день порадовали нас великолепной лазаньей.

Следующий день мы провели прекрасно. Сначала мы ездили навестить старшую сестру доньи Нелли, Глорию. Однажды я показала Нелли Джанет видеоролики с записями моих выступлений в составе Фольклорного ансамбля Московской консерватории и в составе Оцука дайко кадзуракай – ансамбля игры на японских барабанах тайко. Это произвело на неё неизгладимое впечатление, и с тех пор, куда бы мы с ней не заходили, она просила меня включать эти ролики и комментировала их сама. Меня неизменно умиляли её комментарии и её восторг.

В доме Глории донья Нелли вспомнила об отчествах – этой особенности русского языка и культуры, о которой у нас с ней уже был разговор. Приводя ей примеры отчеств, я спросила, как звали её отца. Оказалось, что Иван – это имя распространено в их стране. Тогда я ответила, что она получается Нелли Ивановна. Кроме неё в семье есть ещё три сестры и один брат – Глория Ивановна, Патрисия Ивановна, Матильда Ивановна и Иван Иванович. Матильда Ивановна жила в США, а вот с Патрисией Ивановной мы тоже встретились.

Я общалась со всеми с упоением. Мы провели несколько безоблачных и беззаботных дней в Магдалене, не расставаясь ни на минуту. Провели так, как показывают в латиноамериканских сериалах. Меня поразило то, насколько хорошо мне в её компании – со мной кто-то был, но как будто никого и не было. Будучи человеком интересным, тонким и глубоким, с большим опытом, она совершенно не давила, ничего не старалась показать, с ней было легко. Она была открыта, дружелюбна и мила со всеми, но одновременно и закрыта, вся в себе. Это, как и многое другое, напоминало мне саму себя, и временами я смотрела на неё, как в зеркало.

Седулу мы получили за пять минут и довольные явились в офис фонда. Лилиану мы не застали, она уехала в командировку, но нас принял сам доктор Луис Фернандо Суарес Торрес – президент фонда. Он спросил, как продвигаются дела, и я ответила, что набираю новых детей и занимаюсь теорией музыки с теми, кто уже начал в прошлом году. Никаких подробностей мы не выкладывали. Доктор Суарес спросил, где я остановилась в Магдалене, и донья Нелли ответила: «Отель Нелли Джанет». Президент улыбнулся, а она прибавила: «Я её удочерила».

Донья Нелли рассказывала мне о взаимоотношениях со своими родственниками. Среди прочего рассказала она историю замужества своей тёти Мерседес, которая влюбилась в negro, Карло, собралась за него замуж, и тогда бабушка отреклась от внучки, сказав ей, что она предала католическую веру. Несмотря на это, Мерседес-таки вышла за Карло. На другой день мне показали дядю Карло на фотографии, и я увидела, что он отнюдь не такой тёмный, как я себе вообразила, а просто мулат. Мы подъезжали к дому, когда, заключая рассказ о Мерседес, донья Нелли сказала:

– Ну вот, теперь ты знаешь всё о моих родственниках, а друзей у меня очень мало. Их почти нет. У меня два друга, Мария Элеонор, которая сейчас живёт в Мексике, и – она сделала указывающий жест правой рукой в мою сторону – Анастасия.

– Какая честь!..

В Ла Косту мы вернулись вместе с Мигелем. Когда он уехал, донья Нелли стала постепенно, на протяжении нескольких вечеров рассказывать мне об их отношениях. Она не делала этого безостановочно, это вообще нельзя было назвать рассказом. Она произносила отдельные фразы, всегда по поводу, а поводом могло стать что угодно. Самым выразительным были, однако, не эти разрозненные фразы, а её звонки семье в моём присутствии, которые очень быстро вошли у неё в привычку. Она сидела напротив под жёлтым вечерним светом лампы за столом в глубине команты, у окна, за которым дико свиристели цикады и, глядя мне в глаза, говорила с мужем или с дочерьми, выражая глазами и мимикой своё отношение к произносимому на том конце и свою позицию в ответах. Так я всё больше погружалась в подробности и перипетии её отношений.

Однажды вечером она повезла меня в костёл. Мы приехали в Афартадо, когда уже стемнело, но ядовито-розовые игрушки и полотенца в магазинчиках вдоль дороги всё ещё призывали покупателей. Донья Нелли спросила, есть ли русский аналог молитвы «Credo». Мы стали сопоставлять тексты «Credo» и «Верую» и пришли к выводу, что в испанском варианте (не знаю, испанском ли, латиноамериканском ли) отсутствует фраза «…и в Духа Святого, Господа Истинного и Животворящего, иже от Отца исходящего…». Я вспомнила, что Западная и Восточная церкви разошлись, в частности, именно в этом. Для Восточной ветви Святой Дух исходит только от Отца, для Западной – от Отца и Сына. В том варианте, который мне рассказала донья Нелли, этой фразы просто нет, после «и в Духа Святого» сразу следует «в католическую и апостольскую церковь». Всё остальное совпадает с русским вариантом слово в слово.

Костёл был маленьким и невыразительным. Фактически это был молельный дом с лавками, расставленными по периметру большой главной комнаты.

После «Credo» мы ещё долго говорили о различиях и сходствах католической и православной церквей. Про себя я понимала, что сейчас она, донья Нелли, открывает мне ещё одну сторону своей жизни. Как и всё, что она делала, молилась она искренне, хотя и не без характеризующего её нетерпения.

Пока Камило отсутствовал, я продолжала занятия со струнниками. Обнаружив, что они не играют никаких этюдов, я, испытывая гордость за отечественную музыкальную педагогику, нашла в интернете и школы игры, и самые базовые технические вещи, и маленькие пьески. Учебник сольфеджио для пятого класса пришлось сменить на пособие для самых маленьких и начать с песен «Андрей-воробей» и «Сорока-сорока». К моему великому изумлению, читать нотный текст дети почти не могли. Их игра была фактически подбором по слуху, а о том, чтобы петь по нотам, не могло быть и речи. Но даже больше этого меня удивило то, что они абсолютно не умеют заниматься самостоятельно и вообще не имеют представления о том, что такое процесс обучения игре на инструменте. В моей голове зрел один большой вопрос: чем они занимались в прошлом году?

«Лев Толстой очень любил детей»

Донья Нелли уехала в Магдалену, на этот раз без меня – я была занята с ребятами. Я написала ей в первый же вечер, в тот момент, когда с непривычки проводить вечер без неё почувствовала пустоту. Она ответила мгновенно, рассказала, что приготовила фасоль, и что вышло удачно. На другой день мне позвонила Беатрис Лопес, приятная, открытая и весёлая жена инженера фабрики банановых коробок. Перед отъездом донья Нелли предложила мне провести время на выходных с Беатрис. Я возразила, что не нуждаюсь в компании ради компании, намекая, что есть с этой точки зрения большая разница между нею и очаровательной Беатрис, хоть они и соседки. Имея многолетнюю и профессиональную привычку принимать решения сольно и не слушать возражений, Нелли всё-таки попросила Беатрис составить мне компанию. Впрочем, ничего плохого из этого не вышло.

Мы с Беатрис поехали на её машине в Афартадо. Беатрис сначала говорила без умолку, а потом поставила мне один из её любимых дисков. Педро Варгас запел: «Espérame en el cielo corazón, si es que te vas primero…»1212
  «Подожди меня на небе, сердце моё, если уйдёшь первым…» (исп.)


[Закрыть]. Эта первая фраза тронула меня до слёз, и Беатрис Лопес перестала быть в моих глазах такой уж легкомысленной. В Афартадо, в супермаркете, мы нашли свёклу – совершенно не типичный для латиноамерикцев овощ, потом дома сварили её, натёрли и сделали салат. Беатрис впервые в жизни пробовала свёклу. Роскошный дом, утопающий в тропической зелени, её красивое смугловатое лицо, улыбка и это слово, которое она произнесла в тот день бесчисленное количество раз, – remolacha1313
  «Свёкла» (исп.)


[Закрыть], – всё врезалось мне в память.

В понедельник, в большую перемену, я пригласила Даниэля выпить сок в ресторане кампаменто. По дороге он расспросил меня немного о моей жизни, о симфоническом проекте, а потом, когда мы сели за стол, стал задавать другие вопросы:

– А этот Камило, он кто?

Я улыбнулась:

– Директор проекта.

– Да?! И где он?

И тут я поняла, что этот Даниэль – не промах. С этого нашего диалога я начала ощущать в нём сильную поддержку, которая выражалась в том, что он озвучивал мои мысли, не давая мне считать, что мысли эти сугубо субъективны.

Через несколько дней мы снова пошли выпить сок в кампаменто и на обратном пути встретили донью Нелли. Путь к калитке, соединяющей кампаменто и школу, был только один, и лежал он через её дом. Я не придала этой встрече никакого значения, но, когда в следующий раз позвала Даниэля в кампаменто, он ответил, что ректор запретила ему покидать территорию школы в рабочее время. Она безошибочно почуяла наши с ним доверительные отношения и нашла изысканный способ ограничить их. Мы стали общаться в тёмной, без окон, холодной комнатке с инструментами. Там стояло электронное фортепиано. Комнатка закрывалась на ключ, и я сделала дубликат ключа Даниэлю.

Он, поступив на работу, каким-то образом раздобыл ключ от музыкального класса, который никто, даже донья Нелли, не мог найти, и сделал мне дубликат. Он затеял в музыкальном классе большую перестановку, довёл до конца начатое мной дело по наведению там порядка и, занимаясь с детьми, думал о том, как решать поставленную ему задачу: ориентировать уроки музыки в школе на проект создания симфонического оркестра и искать возможности в рамках этих уроков давать детям начальное музыкальное образование. Он стал воспитывать в детях, начиная с пре-детского сада, благоговейное отношение к самому классу, который теперь закрывался и перестал быть киоском развлечений, наполненным штуками, на которых можно погреметь, когда придёт охота.

Первую неделю работы Даниэля я помогала ему, пользуясь только что приобретённым опытом, показывала, где найти нужных детей, водила их с ним и присутствовала на занятиях. Он рассказал мне, что скрипка в Ла Косте – это всё равно, что лёд в Африке, в природе не существует. На музыкальном отделении филиала Университета в Афартадо скрипки не было. Для местных жителей инструмент этот, как и такие духовые, как гобой и фагот, были совершенной диковиной.

В нашей бесконечной переписке с Камило я настояла на том, чтобы возраст детей, принимаемых в симфоническую школы Института Бананерос был ограничен десятью годами. Задавая ему вопросы, на которые у него почти не было ответов, а только объяснения, я убеждалась в том, что ему не хватает дисциплины труда. В конце концов мне удалось организовать прослушивание детей. Прослушав за два дня пятьдесят детей, я вспомнила строки «Анекдотов» о великих писателях, приписываемых Даниилу Хармсу: «Лев Толстой очень любил детей. И всё ему было мало. Приведут ему целую комнату, а он кричит: «Ещё! Ещё!»

Я отбирала детей только с выраженными музыкальными способностями, чтобы сразу же начать с ними интенсивный курс. Сара Картахена из четвёртого «А» на мой вопрос «умеешь ли ты петь» ответила: «Да, и очень хорошо!» Это оказалось правдой – девочка сильным, чистым голосом спела куплет эстрадной песни на английском языке. На исходе второго дня у меня в руках было тридцать ярких музыкальных детей Института Бананерос, и предстояло разработать такое расписание их занятий сольфеджио, чтобы в него поместились ещё и будущие дети – из Афартадо, Курбо, Марепы и Ригородо.