Текст книги "Огонь любви, огонь разлуки"

– Вовсе… Меня до вас и не целовал никто. Вы же знаете, как я… как мы жили. Судите сами, откуда в нашей глуши дремучей кавалеры? К нам никто не ездил… Нас из-за… из-за Анны тоже нигде не принимали…

Мартемьянов встал. Поднялась навстречу ему и Софья.

– Ах ты, дитё… – не сводя с нее озадаченных глаз, пробормотал Федор. – Вон, стало быть, как… Так это что ж… Софья Николаевна! Ты мне одно скажи… Только правду, за-ради Христа! Хоть убей потом, но скажи! Тот твой… Черменский… он что же… не была ты с ним?! Не была?!

Упоминание имени Владимира болезненно резануло Софью по сердцу, и она с трудом удержалась от того, чтобы не попросить Мартемьянова замолчать. Но Федор имел право спрашивать, и Софья, собравшись с духом, ответила:

– Нет, не была.

– И не целовал он тебя?!

– Нет.

– Ради бога, правду говори! – Федор взял ее за плечи, с силой, причинив боль, притянул к себе, черные сумасшедшие глаза были теперь прямо перед лицом Софьи, и горячее, неровное дыхание обожгло ей щеку.

– Это же он тебе тогда утопиться не дал?! Ну?! Он?! Ты с ним всю ночь там, на берегу, просидела – так иль нет?!

– Да, так… – едва смогла выговорить Софья. – Но… Мы сначала разговаривали, после я заснула… а утром уже уехала… И… больше я его не видела никогда! И было всего два письма, и… и… да оставьте же меня, с ума вы сошли, Федор Пантелеевич, мне больно!!!

Он, наконец, опомнился и выпустил ее. Перепуганная Софья без всякой грации плюхнулась на стул и, морщась, начала растирать ладонью плечо. Мартемьянов, не замечая этого, стоял возле стола и наливал вина в свой стакан. Вино больше попадало на скатерть и на пол, чем по назначению, но наконец хрустальный стакан наполнился, и Федор залпом, жадно, как воду, выпил его содержимое. Налил еще и снова выпил. Потом покосился на Софью и отставил бутылку. Медленно покачал головой.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день… А я-то думал…

– Не могу знать, о чем вы думали. – К Софье частично вернулось самообладание, но плечи ее все еще болели, а руки дрожали, и она поспешила спрятать их под скатертью. – И какое это для вас имеет значение? Право, не понимаю…

Мартемьянов молчал; до Софьи доносилось только его тяжелое дыхание. В дверь снова заглянул официант, но теперь уже Софья махнула на него рукой. Придвинув к себе уже наполовину пустую бутылку вина, она налила полный стакан и, зажмурившись, выпила. Тут же, как минуту назад Мартемьянов, налила и второй, но опорожнить смогла только до половины. И не двинулась с места, когда Федор шагнул к ней. И не сказала ни слова, когда он поднял ее на руки – легко, без капли усилия – и понес к дверям.

Когда Мартемьянов нес ее на руках через главный зал ресторана, Софья от страха закрыла глаза и лишь слышала сквозь шум в ушах удивленные и веселые вопли видевших это безобразие людей. Потом ей в лицо пахнуло ночной свежестью: они были уже на улице. Но даже в фиакре, везущем их в гостиницу, Софья не решилась посмотреть на Мартемьянова, а тот, к счастью, и не настаивал, прижимая ее к себе так, что у девушки ныло все тело. В конце концов она решилась на жалобный писк:

– Федор Пантелеевич, да ведь я не денусь никуда…

– А кто тебя знает, – совершенно серьезно ответил тот. – Я, матушка, уж какую неделю боюсь, что вот проснусь утром, а тебя нету… Упорхнула пташка небесная от раба божьего Федора… Люблю я тебя, Софья Николаевна, вот что. Хоть режь, хоть казни – люблю, и все тут.

Софья не ответила: в горле стоял горький, твердый ком. Молчал и Федор. Не разговаривая, они доехали до гостиницы, поднялись на свой этаж, не глядя друг на друга, вошли в мартемьяновский номер, где, к облегчению Софьи, было темно, только подоконник пересекал голубой лунный луч. Федор ненадолго задержался у двери, запирая ее. Софья успела только сбросить шаль то ли на стул, то ли прямо на пол, а горячие руки уже снова стиснули ее, и из темноты совсем близко блеснули белки глаз и послышался хриплый, сдавленный голос:

– Софья Николаевна… Софьюшка… Ты не бойся. Слышь, не бойся, матушка моя… У меня девки-то нетронутые были, я ученый, мучиться тебе, даст бог, не придется… А не хочешь – вовсе не притронусь, уйдешь какой пришла… Ну, что ли? Скажи, как лучше-то тебе?

Боли больше не было. Отвращения тоже. Слезы не вставали в глазах, тошнота не подступала к горлу, и Софья была уверена, что обморока с ней уж не случится, хотя от выпитого в ресторане вина отчаянно кружилась голова. «А, что теперь… – словно сквозь сон подумала она, чувствуя, как пальцы Мартемьянова вытаскивают шпильки из ее прически, и освобожденные пряди волос щекочут лицо и плечи. – Теперь уж все равно. Стало быть, судьба… Пусть». И, отбросив назад тяжелые, не дающие дышать волосы, она сама обняла за шею стоящего перед ней мужчину и тут же задохнулась от его поцелуя, и луна в окне, опрокинувшись, полетела прочь.

…Глубокой ночью за окном совсем стихли шорохи. Небо еще было темным, но луна уже незаметно уходила за башни собора. Софья лежала на спине, запрокинув руки за голову, и остановившимися глазами следила за тем, как по стене скользит тающий лунный свет. Рядом было тихо, но она чувствовала, что Мартемьянов не спит.

– Соня… – наконец послышался хрипловатый шепот. – Заснула?

Она не ответила, но Федор уже поднялся на локте рядом с ней, и тень от его головы шевельнулась в лунном луче.

– Ты бы не молчала, матушка, а? – так же шепотом попросил он. – Ну, скажи, совсем, что ль, тебе худо было? Грешен, разумение утратил… Все вино это проклятое, немчиновское! Пьется, как квас, а соображение всякое напрочь теряется… Соня, да ты отзовись! Хоть ругайся, что ли… Жива аль нет?!

– Жива, – понимая, что молчать далее глупо, со вздохом произнесла Софья. – И я ведь это вино с тобой пила, Федор Пантелеевич. Наверное, тоже… соображение потеряла. Ничего. На части не развалилась, сам видишь.

Она сама удивлялась тому, что так спокойна. В душе было пусто, тихо и безмятежно. Единственным четким чувством оказалось облегчение от того, что теперь окончательно сожжены все мосты. Сильной боли, к ее изумлению, не было, хотя Мартемьянов на несколько мгновений действительно «утратил разумение» и она едва удерживала крик, опасаясь, что Марфа за стеной проснется и ринется ее спасать. Порванную, испачканную кровью, безнадежно испорченную рубашку Софья стянула и сейчас лежала в чем мать родила, равнодушно отметив собственное бесстыдство – подумать только, ни разу в жизни даже перед Марфой голой не показывалась, два часа назад в театре декольте мантилькой прикрывала, а сейчас…

Горячая, жесткая ладонь осторожно легла на ее плечо. Софья вздрогнула, только сейчас почувствовав, как замерзла. Но Мартемьянов понял ее жест по-своему и сразу же убрал руку. Софья невесело улыбнулась в темноте. Вслух сказала:

– Федор Пантелеевич, можно, спрошу тебя?

– Что, Соня?

– Акинфий Зотыч – это кто?

Рядом – молчание. Она не особенно рассчитывала на то, что Мартемьянов ответит, и задала вопрос, чтобы отвлечь Федора от своего голого плеча. Тишина затянулась надолго, луна успела уйти из комнаты, впустив вместо себя плотную предрассветную мглу, и Софья уже начала подремывать, когда рядом послышалось – тихо и недовольно:

– И дался он тебе, сукин сын… Хоть и грех про покойников плохо…

– Он умер? – открыла глаза Софья.

– Угу… Уж пять лет тому. Мы с ним лес сплавляли через пороги на Мсте, вовсе гиблое было дело, но уж если б вывернулись – в барышах солидных бы остались!

– Не вывернулись?

– Какое… Три баржи на порогах в щепу расколотило. Нас тогда с одним мальцом с баржи волной метануло… А месяц-то октябрь был, уж заморозки пали, вода ледянущая, а мы в полной сбруе. Пороги, Мста бурлит, как котел, стремнина самая, да еще бревна сплавные, толстенные, мимо нас несутся, того гляди, по башке вломят… Я уж с последних силов на баржу Зотычу кричу – веревку кидай! А он, собачий сын, не торопится! Мужики-то на баржах все его были, тож прикидываются, что не слышат, воду вычерпывают, лесины жердями отталкивают… Зотычу, вишь, моя погибель на руку была, капитал и навар с торга ему тогда доставались… Малой тот, Васька, через минуту на дно пошел, а я, не знаю уж как, за лесину зацепился… На комариный волос промеж баржами проскользнул, не затерло, бог зачем-то спас. И перемахнул на той лесине через пороги! Уж ниже по Мсте до берега добрался, бабы-прачки полудохлым выловили…

Мартемьянов замолчал и, сколько ни смотрела на него заинтересованная Софья, дальше не продолжал. Тогда она спросила сама:

– И более вы с ним не встречались?

– Еще как встретились… – сквозь зубы сказал Федор, и Софья, почувствовав холодок на спине, благоразумно не стала расспрашивать дальше. Зачем – и так понятно, куда этот Акинфий Зотыч делся… раз уже покойник.

– Что дрожишь, матушка? – чуть погодя хмуро произнес Мартемьянов. – Ништо… привыкай. Вот ежели, бог даст, приедем с тобой в Кострому, там про меня еще не того расскажут… коль не побоятся.

– Правду расскажут или выдумку?

– А всего напополам. И про меня… и про папашу моего. И про братьев с матерью… – Голос Федора тяжелел с каждым словом, и Софья, уже пожалевшая о том, что вообще решилась расспрашивать его, из последних сил не давала себе отодвинуться в сторону. Она надеялась, что вот-вот он замолчит, как замолчал, не закончив историю об Акинфии Зотыче, но Мартемьянов почему-то продолжал: – Папашу-то своего я сам… своими руками… Мне тогда еле восемнадцать сполнилось. Про то потом весь город говорил. А когда и братья тоже…

– И братьев ты?!. – невольно вырвалось у Софьи, и липкий пот покрыл спину.

Мартемьянов резко повернулся к ней, но она, сама не понимая почему, не отпрянула. Слушая его тяжелое дыхание, молча ждала. Только сердце колотилось о ребра так, что хотелось зажать его рукой.

– Братьев – нет, – наконец хрипло послышалось из темноты. – Афанасий с Ванькой сами… Грибы в лапше худые были. То ли спортились, то ли Егоровна спьяну мухоморов наложила… Я тогда тоже ел, меня всю ночь наизнанку вывертывало, но не помер, а они… Ну, да людишкам нашим много не надо, слухи сразу пошли.

– А почему же отца?.. – Софья словно со стороны слушала собственный спокойный, ровный голос, по которому нельзя было понять, что творилось у нее внутри, и ужасалась своей храбрости. – Из-за денег, Федор Пантелеевич?

– Из-за матери… Он, сволочь, всю жисть из нее кровь пил. При ней я его и задушил. Она слова не сказала. Ни доктору, ни попу… ни мне. А потом… когда Афоньку с Ванькой… – Он вдруг умолк, не закончив фразы. Софья в темноте, наугад, тронула его плечо и, как прошедшей ночью, почувствовала пробежавшую по нему судорогу.

– Мать после в монастырь ушла… с моего дозволения. И ума там лишилась.

– Она тебе не поверила? – вдруг поняла Софья. – Да? Она подумала, что и братьев – тоже ты?..

– Вестимо… Вот, так же, как ты, спросила: «Из-за наследства, Феденька?» Что я отвечать должон был?..

Снова наступила тишина. Софья боялась убрать руку с плеча Федора, хотя отдала бы сейчас полжизни за возможность спрыгнуть с кровати и убежать – в соседнюю комнату, под бок к Марфе. Темный гостиничный номер бог знает где… Развороченная кровать, собственная грязная рубашка на полу… Чужой, пугающий ее человек, которого она зачем-то гладит по плечу… Господи, да что же это за сон ей видится?!.

– Испугалась, Соня? – вдруг спросил он. – Ты прости… Бог свидетель, не хотел говорить. Столько лет в себе носил…

– И не исповедовался ни разу? – тихо спросила Софья.

Федор невесело рассмеялся:

– Ах ты, святая душа… Где? У нас, в Костроме?! Где любой поп за полбутылки всю исповедь в квартальной части перескажет?! Один раз, верно, хотел, сдуру, по молодости… Только не в Костроме, а за Уралом, в скитах, мы там лет с десяток назад лес торговали… Там до властей далеко бежать, да скитники их и не любили, своим разумением обходились. Был там один старец, Евстафий… Я у него в келье почти месяц жил, да по ночам-то во сне дурниной орал, вот он однажды не стерпел да спросить попробовал – чем страдаешь, мол, парень?

– А ты?..

– Чего я… Сначала думаю – может, сказать ему, авось отпустит хоть ненадолго… А потом решил, что ни к чему. Чего богу зря голову морочить? Исповедаются-то в грехах, а я папашу со спокойной совестью на тот свет отправил. И до сих пор это за грех не держу. Случись снова – еще раз бы его, змея, порешил и не задумался. Бог-то там, наверху, может, и по-другому на все это поглядит… Ну, да мне все едино в аду гореть, что за папашу, что за другое – без разницы.

Насчет «другого» Софья спрашивать уже не рискнула.

– Ну что, совсем застращал, что ли, тебя? – с досадой пробурчал Мартемьянов, словно угадав ее мысли. – Коль сукин сын да сволочь, так и скажи… Не помру, небось, всякое слушал. Да на правду и не обижаются.

– Не мне тебя судить, Федор Пантелеевич. – Против воли Софьи ее голос прозвучал резко, и Мартемьянов недоверчиво усмехнулся в темноте, но ничего не сказал. А Софья, переведя дыхание, вполголоса произнесла:

– Знаешь… моя мама убила отца. Она пленная черкешенка была, отец ее с войны привез. Мама так русский язык не выучила и ему ни одного слова за все время не сказала. Двенадцать лет с ним прожила – и убила, зарезала ножом. А сама утопилась. И никто не знает почему. Мне Никитишна, нянька моя, рассказывала, что мама Сергея, моего брата, очень любила, а отец его из имения в Пажеский корпус отправил. И мама… не простила. Анна, сестра моя, – камелия, ее весь уезд падшей женщиной называет, теперь вот и я такая же. А Сергей меня, сестру родную, тебе в карты проиграл – помнишь?

– Так, Соня… Я пьяным был вовсе, каялся уж тебе в том…

– А я не тебя виню. С тебя какой спрос, Сергей думать должен был… Хотя он о нас в жизни своей ни одной минуты не думал. А моя сестра младшая, Катя, его пьяного в доме заперла и подожгла. И не спасли.

– Я про то тоже помню…

– А я… в Угру с обрыва кинулась. Только чудом жива осталась. А этот-то грех страшней всякого считается… Выловили бы после баграми да за кладбищенским забором, как собаку, похоронили… А ты меня святой называешь. А то, что я вот тут с тобой лежу, – это что?! Кто богу не грешен, Федор Пантелеевич? Молись…

– Не могу, – хрипло, не сразу отозвался он.

«Я тоже», – подумала Софья. Но промолчала, потому что Федор медленно, словно боясь, опустил голову ей на грудь. Софья так же медленно положила ладонь на его курчавые, взлохмаченные волосы. И долго-долго не шевелилась, глядя на то, как светлеет стена возле кровати и как появляются на ней размытые тени ветвей и шпилей собора, пока не услышала мерное, спокойное дыхание спящего. Первый бледный луч уже скользнул через подоконник, когда Софья шепотом позвала:

– Федор Пантелеевич…

Ответа не было: Мартемьянов спал. Софья как можно осторожнее переложила его тяжелую, словно чугунную, голову на подушку, бесшумно поднялась с постели и подошла к окну, за которым уже проявлялся в рассветных лучах чужой, незнакомый город. Створки окна были открыты, на подоконнике бисерным налетом лежала роса. Софья собрала ее ладонями, протерла лицо, шею, жалея, что росы не хватит на все тело, ноющее словно после дня тяжелой работы, откинула назад перепутавшиеся волосы. Глядя на поднимающуюся над черепичными крышами ленивую золотисто-розовую зарю, вспомнила, как полгода назад вот так же смотрела на рассветные облака с берега Угры, и стоящий рядом человек с широкими плечами и спокойными серыми глазами на темном от загара лице обещал, что найдет ее, Софью, где бы она ни была. «Бог вам судья, Владимир Дмитрич», – подумала она. Хотела было улыбнуться, но горло сжала судорога, и Софья, опустившись на пол у окна, беззвучно заплакала.

Катерина Грешнева сидела, поджав под себя босые ноги, на разобранной постели в дешевой, полной клопов гостинице города Одессы. Из небрежно заплетенных черных кос неряшливо выбивались растрепанные пряди; зеленые глаза смотрели в стену. Взгляд Катерины был недевичьи жестким. Глаза ее, никогда не смеющиеся, не выражали ничего, и из-за этого младшая из сестер Грешневых казалась старше своих неполных шестнадцати лет. Сейчас ее, видимо, ничего не интересовало больше, чем замысловатая трещина на дешевых желтых обоях. В странном оцепенении Катерина думала, что трещина очень похожа на ее родную реку Угру, изображенную на карте. Размышлять о трещине, карте и Угре, разумеется, было глупо, но о Ваське, который только что проснулся и сидел на полу, держась за всклокоченную голову, мучимый жесточайшим похмельем, думать хотелось еще меньше.

– Сука, денег, говорю, дай… Похмелиться надо… – стонал он, раскачиваясь из стороны в сторону, как татарин на молитве.

– Обойдешься.

– Дай, говорю, хоть на похмель, помру же, ей-богу…

– Похороню.

– У, су-у-ука…

Катерина в упор посмотрела на сидящего на полу Ваську, встала и ударила его ногой в челюсть. Он завыл, опрокинулся на спину, перевернулся на бок и сделал было попытку подняться, но ему это не удалось. Катерина еще раз брезгливо взглянула на парня, сунула ноги в ботики, накинула на плечи шаль и вышла.

Вскоре она вернулась. Бросила на стол полкаравая серого хлеба и кольцо колбасы, аккуратно поставила деревянный, дурно пахнущий ковш с холодными кислыми щами.

– Похмеляйся. Жри.

Васька, еще сидевший на полу и осторожно трогавший челюсть, исподлобья, мрачно посмотрел на нее, но Катерина даже не заметила этого взгляда. Она снова взобралась с ногами на постель и уставилась в окно, за которым занималось серое, неожиданно холодное для крымского мая утро.

Полгода прошло с тех пор, как сгорел дом в Грешневке. О нем Катерина ничуть не жалела; как и о брате Сергее, которого она своими руками заперла в верхних комнатах перед тем, как поджечь родное жилище. Это было в тот же день, когда проезжий купец «купил» у Сергея среднюю сестру Софью. Соня бросилась в Угру. Катерина не знала, что сестру спасли. И отомстила как смогла. При воспоминании об этом на тонких губах девушки показалась хмурая улыбка, и наблюдавший за Катериной с пола Васька на всякий случай отодвинулся подальше. Она, заметив его движение, жестко усмехнулась. Вспомнила Мартыновский приют, куда ее удалось пристроить, минуя суд и тюрьму, благодаря покровителю старшей сестры. Серое, мрачное, сырое здание, бледные личики воспитанниц, работа от темна до темна, плохая еда… Катерина сбежала из приюта через несколько месяцев, прихватив с собой немалые деньги, похищенные из кабинета начальницы. Разумеется, сама бы она с этим не справилась, ей помог Васька – семнадцатилетний жулик с наглыми желтыми глазами и ухватками помойного кота. Они познакомились случайно в глухом углу приютского парка, куда Катерина забрела во время прогулки, а Васька забрался через забор с узлом после очередного «дела»: непролазные приютские кусты были прекрасным местом для «схорона» краденого. Катерина поклялась никому не говорить об узле в кустах, Васька, в свою очередь, пообещал «зайти вдругорядь». Через два месяца, в рождественскую ночь, они вдвоем ограбили кабинет начальницы приюта и бежали. Денег оказалось много, велик был риск того, что воров станут искать, и Васька предложил «подорвать в Одессу». Катерина согласилась. Через неделю в зимней, пасмурной, продуваемой морскими ветрами Одессе она с помощью Васьки утратила девственность и после долго еще удивлялась про себя, почему из-за такого пустяка всегда поднимается столько шума. Катерина не была влюблена в Ваську ни на грош, но понимала, что в новой рисковой жизни, в которую она ввязалась, у ее дружка гораздо больше опыта, а значит, имеет смысл пока придержать парня около себя. В самом деле, Васька, дитя московского Хитрова рынка, выросший на улице и с пяти лет стоявший «на стреме», пока взрослые воры работали, к своим семнадцати годам уже на полном основании считал себя «фартовым человеком». Украденные в приюте деньги Катерина сразу же разделила пополам, что Ваське очень не понравилось, но девушка настояла и позже убедилась в правильности этого решения. Со своей частью дружок поступил так, как было принято поступать настоящему «козырному»: за месяц он спустил все в ресторанах, притонах и публичных домах. Катерина ему не мешала. Она купила себе несколько приличных платьев, собачью ротонду на зиму, ботинки, салоп, несколько раз наелась до отвала в трактире – и на большее, хоть убей, у нее не хватило фантазии. До пятнадцати лет она жила в Грешневке почти впроголодь, вместе с сестрами считая каждую копейку, донашивая платья за Софьей, бегая до первого снега босиком, как деревенские девки, и считала невероятной глупостью бросать деньги на ветер, когда еще неизвестно, что будет завтра. Сейчас у Катерины оставалось около семисот рублей, деньги, на ее взгляд, огромные. Что с ними делать, она не знала и уже устала каждый день перепрятывать их в новое место – от Васьки. Тот злился, но настаивать, чтобы подружка поделилась с ним, не решался – после того, как однажды во время ссоры Катерина швырнула в него бутылкой, пролетевшей рядом с ухом. Бутылки Васька бы не испугался, поскольку в уличных драках видал и не такое. Но его привел в ужас сухой страшный блеск зеленых Катерининых глаз. Васька подозревал, что в случае необходимости подружка убьет его не моргнув глазом.

Поев и напившись с гримасой отвращения кислых щей, Васька почувствовал себя лучше. Он переместился с пола на кровать, обнял Катерину за плечи и потянул на себя, но та, не глядя, оттолкнула его локтем.

– Пошел… К шалавам своим иди.

– Эва… Взревновала, што ль, дура? – ухмыльнулся Васька.

Катерина не обернулась.

– Денег дай – пойду! – разозлился он. – Шалавам деньги нужны!

– Поди достань.

– Тьфу, зараза! Есть ведь у тебя!

– Есть не про твою честь. Скажи лучше, что делать будем?

– Сухари сушить! – окончательно вышел из себя Васька. – Что без денег делать-то можно? Только тараканьи бега устраивать! Воротимся в Москву, может?

Катерина не ответила. Она уже думала об этом. Но возвращаться ей было некуда. Дом сгорел, в Москве ее, кроме Анны, никто не ждал. Да Катерина и не была уверена, что сестра обрадуется ее появлению. Ведь покровитель Анны, Петр Ахичевский, год назад пристроил Катерину в Мартыновский приют и поручился за нее. Наверное, у него были неприятности после побега юной воровки, и они могли сказаться на Анне. Вдруг она теперь и знать не захочет свою младшую сестренку?.. Неожиданно за окном послышались резкие хлопки: один, другой, третий… Катерина, вздрогнув, очнулась от своих мыслей, повернулась к Ваське. Тот, перехватив ее взгляд, ухмыльнулся:

– Палят, кажись…

– Кто? – недоуменно спросила Катерина, вставая и направляясь к окну.

Гостиница имела дурную репутацию, в ней было полно сомнительных личностей – от уличных девиц и их «котов» до скупщиков краденого, – нередко случались драки с поножовщиной, но до пальбы на памяти Катерины еще не доходило. Выглянув в окно, она увидела, что во внутреннем дворе столпилось множество людей и бегают жандармы. Не успела Катерина сообразить, что бы все это могло означать, как Васька оттащил ее в сторону:

– Сполоумела, дурища? Пуля – дура, не глядит куда летит! Словишь еще желудя в печенку, так…

Договорить он не успел: из-за двери послышался нарастающий треск и грохот. Кто-то сломя голову мчался по коридору, и гнилые доски пола скрипели и трещали на весь этаж. Васька и Катерина только переглянулись – а старая щелястая дверь номера уже распахнулась, и на пороге вырос взъерошенный, тяжело дышащий парень лет двадцати пяти. Черные волосы его были всклокочены, а по грязной, разорванной почти до пояса рубахе расползлось алое пятно. Светлые глаза в упор, без удивления, без страха уставились на Катерину. Та так же молча смотрела на него.

– Урка али политический? – первым обрел голос Васька.

– Урка, – хрипло ответил парень. – Я – Валет…

– Какой масти будешь?

– Не знаешь Валета?! – удивился, едва переведя дыхание, пришедший. – Ты откеля вылупился-то, сявка подноготная?

Не ответив, Васька вскочил и распахнул окно: в комнату ворвался поток сырого, холодного воздуха.

– Сигай, фартовый! Там в переулки выход есть!

Валет бросился было к окну и тут же отпрянул. По его измазанному грязью и кровью лицу пробежала судорога:

– Высоко… Подбитый я, на подрыве не уйду…

Васька растерянно посмотрел на Катерину, но та, не замечая этого, в упор глядела на Валета. Всего мгновение. А затем отрывисто велела:

– Снимай сапоги.

Тот быстро, без возражений, стянул новые шевровые сапоги.

– Под кровать лезь.

И это было исполнено мгновенно. За дверью уже слышался нарастающий топот и крики: «Сюда бежал! В шашнадцатый!» Катерина сорвала со спинки стула свою рубашку, проворно вытерла капли крови на полу, схватила один из сапог и метнула его в окно. Прикрытая створка со звоном брызнула осколками, а Катерина вдруг толкнула Ваську так, что он мешком повалился на постель, и завопила как резаная:

– Ай, убивец, что ж твори-и-и-ишь?! Ай, поможите-е-е-е!!!

Тут распахнулась дверь, и в комнату ворвалась разгоряченная толпа жандармов. Их взглядам предстало разбитое окно, испуганный парень, лежащий на кровати в одном исподнем, и дико орущая девчонка с круглыми от ужаса глазами. Дрожащей рукой она показывала на подоконник, где в россыпи битых стекол валялся сапог.

– Ворвался, как варнак! И в окно! А потом вниз! Ужасти, напугал-то как… Ой, батюшки, спасите, ой, схороните, крещеные люди! – захлебывалась Катерина совершенно деревенским бабьим визгом, который виртуозно имитировала еще в Грешневке. Васька, у которого за подружкиными решительными действиями с трудом поспевали мозги, все же сумел в подтверждение затрясти головой и сесть на постели так, что одеяло свесилось до пола. Преследователи кинулись к окну, уверились, что их жертва наверняка смылась по крышам (в доказательство внизу, на жестяной крыше скобяной лавки, лежал второй сапог), и, ругаясь и обвиняя друг друга, гуртом вывалились в коридор. Ни Ваську, ни Катерину никто ни о чем не спрашивал, и Катерина сама, как ни пытался Васька удержать ее, выскочила за «служивыми»:

– Дяденьки, а кто это был-то? Скажите, страх как интересно!

– Вестимо кто, мазурик… – неохотно выговорил старый пристав, которого Катерина поймала за рукав рыжей от времени шинели. – Да сбежал, и бог с ним… Хоть не порешил никого боле, и тебя, дивчинка, не тронул.

– Нешто мог бы?! – всполошилась Катерина, убедительно хлопая ресницами.

– А то! Он со своеми молодцами ювелирный на Ришельевской брали, да неудачно малость, полиция нагрянула. Те-то попались, а энтот, Валет, вывернулся да дунул переулками. Завсегда уходит, подлец, прямо песочком скрозь пальцы вытекает! Планида, стало быть, у него такая счастливая…

– Ах, ужасти… Беда-то какая… Ах, пронеси, господи… – сокрушалась Катька в спину уходящим жандармам. Когда же коридор опустел, она вернулась в номер, быстро заперла дверь, подергала ветхую ручку, проверяя – надежно ли, села на корточки рядом с кроватью и негромко сказала:

– Чисто, вылезай.

Долгое время из-под кровати не доносилось ни звука.

– Эй, ты не помер там, фартовый? – забеспокоился Васька.

– Живой небось… – послышалось в ответ, и Валет, морщась от боли, вылез из-под одеяла. Теперь его рубаха была сплошь красной, из-под кровати вслед за ним протянулась кровавая полоса.

– Подстрелили тебя? – спросила Катерина.

– Не… осколки. Когда в витрину в ювелирном сигал.

Катерина принесла таз, воды в кувшине, методично изорвала на длинные лоскуты свою рубашку, подозвала Ваську:

– Помоги.

Тот нагнулся было, чтобы помочь Валету сесть на полу, но тот досадливо отстранил парня и сел сам, прислонившись спиной к кровати. Только сейчас Катерина заметила, что у нежданного гостя довольно привлекательная физиономия, которую не портили даже налет бледности и болезненная гримаса. Резко обозначенные скулы и слегка выдвинутая вперед нижняя челюсть придавали этому лицу жесткое выражение. Особенными были глаза вора: светло-серые, почти прозрачные, глядящие даже сейчас прямо, холодно и нагло. Но Катерина не смотрела в его глаза: сев на пол, она деловито задрала отяжелевшую от крови рубаху и принялась обмывать длинный, сочащийся кровью порез.

– Осторожней, шалава… – прошипел Валет, морщась от боли.

– Мать твоя шалава, – спокойно сказала Катерина, не отрываясь от дела. – Терпи. Или пошел к черту.

– Язык отстрелю, – с угрозой произнес Валет.

Что-то шевельнулось в его руке. Катерина опустила глаза и увидела длинный вороненый ствол пистолета. Она смотрела на него не отрываясь, потому что впервые увидела оружие так близко. Валет принял этот взгляд за испуг и чуть усмехнулся.

– Эй, ты, как тебя… Валет! – неуверенно встрял побледневший Васька. – Машинку убери, маруху мне не пугай! Мы тебя не звали! Ежели моя Катька снервничает – мало никому не будет!

– Тебя Катькой звать? – спросил Валет, даже не посмотрев в сторону Васьки. Та подняла глаза… и вдруг широко и нежно улыбнулась прямо в лицо вору. Тот всего на миг растерялся от этой улыбки… и тут же водопад ледяной воды из кувшина хлестнул ему в лицо, а пистолет, выбитый Катерининой ногой, улетел в другой угол комнаты, прямо в руки Ваське. Выругавшись сквозь зубы, Валет вскочил было, но отпрыгнувшая Катерина, держа в руках жестяной таз, очень спокойно предупредила:

– Прикусись. Ты – раненый, а нас двое, и машинка у нас.

В конце концов Валет понял, что девчонка права, и без единого слова, глядя в пол, сел на место. Катерина как ни в чем не бывало продолжила перевязку.

– Как уходить думаешь? – закончив, поинтересовалась она. – Коридором?

– Ага, сейчас… – хмыкнул, не поднимая глаз, Валет. – В окно утеку.

– Не боишься?

– Теперь уж нет. Свалили легаши, внизу ловить некому. Скажи своему коту, пусть машинку отдаст.

– Прыгай в окно, а я следом ее выкину.

Возражать Валет не стал. Поднявшись на ноги, он покачнулся – видимо, кружилась голова от потери крови, – но все же собрался с силами и шагнул к окну.

– Подержи, – не поворачиваясь к Катерине, приказал он. Она подошла, чтобы придержать створку окна… и в ее бок уперлось колючее острие ножа.

– А ежели так, девочка? – тихо, улыбаясь, спросил Валет. Васька в углу комнаты обратился в соляной столп. Катерина, подняв голову, посмотрела на Валета зелеными, ничего не выражающими глазами, и тот уважительно усмехнулся: – Что – взаправду не боишься?

– Нет.

– А ежели зарежу?

– Зачем?

– Да так… для забавы? – Валет больше не улыбался, и у наблюдавшего за этим Васьки похолодела спина. Да что ж за дура, зачем она его дразнит, лихорадочно думал он, пытаясь сообразить, что делать, и напрочь забыв, что в руках у него пистолет.

– Стало быть, дурак выходишь, – пожала плечами Катерина. Спокойно отвела от своего бока лезвие, чуть поморщилась, порезав ладонь, и широко распахнула скрипнувшую створку окна. – Тикай, голубь. Время дорого. Машинку следом отправлю.