Текст книги "О сколько счастья, сколько муки…"

– Откуда песню взяла, девочка?

– Дадо сложил, – слабо улыбнувшись, ответила Дашка.

Яков Васильев поднял глаза на Илью. С минуту они смотрели друг на друга. И снова Илья не выдержал первым. Глядя в пол, услышал, как отрывистый голос старого цыгана спросил:

– Не врет она? Это твоя песня?

– Она никогда не врет, – не поднимая глаз, сказал Илья.

– Мгм… В хоре не хочешь девочку оставить?

– Нет. – Ответ прозвучал излишне резко, и Илья поспешил оправдаться: – Она слепая, Яков Васильич, без меня никуда не ходит…

– А тебе-то кто не дает?

Илья молчал. Яков Васильич, по-прежнему глядя на Дашку, сказал:

– Завтра, коль охота есть, и езжайте с нами. Где заночуете, решил уже?

– Нет…

– Оставайтесь в доме, во втором этаже две комнаты пустые.

Сказал – и сразу отошел, а Илье достался счастливый взгляд Насти с дивана и ободряющий хлопок по спине от Митро:

– Видал?! Дочь благодари: отошел Яков Васильич! Я, грешным делом, думал, что ни в жизнь тебя за Настьку не простит.

Илья молчал. Гладил по волосам прижавшуюся к нему Дашку, смотрел в смеющиеся лица цыган. И вздрогнул вдруг: из кресла в углу его по-прежнему в упор разглядывала дочь Ольги.

Угомонились далеко за полночь. Гости разошлись, сонные обитатели дома разбрелись по своим комнатам. Настя с детьми ушла наверх, Дашку увела к себе Маргитка. В нижней комнате остались только Илья и Митро. В раскрытое окно лезли ветви сирени. Илья, сидя на подоконнике, смотрел на пустую улицу.

Слава богу – кончился день. К вечеру уже голова лопалась от шумливых приветствий, песен и одних и тех же разговоров: как вы, что вы, да как Настька столько лет в таборе, да как Илья не додумался раньше вернуться… Тьфу. Будто своих дел у людей нет. И каждая цыганка не поленилась поинтересоваться: откуда у Настьки шрамы на лице? И каждый цыган спросил украдкой: твоя работа, морэ? Черти любопытные, все им знать надо: и что было, и чего не было… Хорошо хоть, Яков Васильич из дома не вышвырнул. А хотел ведь, старый черт, по глазам было видать… Спасибо Дашке. Спела так, что у старика сердце вывернуло. Илья машинально осмотрелся, ища взглядом дочь, но вовремя вспомнил, что та ушла с Маргиткой.

Вот и Маргитка… Что это девчонка смотрела на него так? Наслушалась небось о нем от цыганок всякого, вот теперь и таращится. Те, сороки, сбрешут – недорого возьмут… Но до чего же хороша, проклятая! На Ольгу похожа, и все-таки другая. А взгляд недобрый – так и режет. Настоящий черт зеленоглазый, а не девка. И видно, что никакой на нее управы нет. Илья невольно пожалел о том, что не увидел сегодня Маргиткиной пляски: как назло, куда-то выбегал из комнаты, когда девчонка вышла на круг… Ну да еще будет случай. Илья покосился на Митро. Тот сидел на продавленном диване, дымил трубкой, посматривал в окно, словно ожидая чего-то. Поймав взгляд Ильи, устало сказал:

– Иди спать, морэ.

– А сам чего сидишь?

Митро пожал плечами, что-то проворчал и вдруг резко поднялся с дивана. В сенях хлопнула дверь, что-то упало, зазвенело, посыпалось. Пьяный голос длинно и грязно выругался. Затем послышалась песня: «Эх, черные очи да белая гру-удь… до самой зари мне покоя не даду-ут…» Митро швырнул трубку на стол и, не обращая внимания на рассыпавшиеся по скатерти искры, пошел к двери. Илья быстро затушил огоньки пальцами. Ничего не понимая, двинулся следом.

В сенях было хоть глаз выколи. Митро приоткрыл дверь на кухню, из-за нее пробился свет лампы, и Илья увидел что-то черное и взъерошенное, держащееся обеими руками за стену. Существо мотало лохматой головой и монотонно материлось, потом снова запело про черные очи.

– Явился чертов сын на мою голову… – тихо выругался Митро. Обернувшись к Илье, буркнул: – Дружок твой – любуйся.

Илья не смог ничего сказать. Конечно, семнадцать лет – срок большой, все они уже не те, что были, и Кузьма тоже… но увидеть такое он не ожидал. В памяти его оставался веселый, юркий мальчишка, гораздый на вранье и выдумки, ворующий на Тишинке пироги и пряники и потом угощающий ими всю улицу, не знающий, что такое печаль. А это…

– И ведь не сильно он пьяный-то, – вполголоса проговорил Митро. – Больше прикидывается. Завтра проспится – весь день от меня прятаться будет. И за какой грех мне это, а? Не племянник, а каторга бессрочная! Ничего поделать с ним не могу, ничего! Хорошо, хоть Варька твоя приехала! Он, кроме нее, никого не слушает, паршивец…

Как раз в тот момент Кузьма оставил в покое стену и повернулся. Илья увидел черные, затянутые мутной пленкой глаза, один из которых был здорово подбит. Рубаха спереди испачкана и залита вином, в углу рта темнела спекшаяся кровь. Мутный взгляд уткнулся в Митро.

– Ну… что смотришь, Трофимыч? Вот, пришел… Бить хочешь, что ли?

Глянув в лицо Митро, Илья забеспокоился, что к тому и идет. Но тот сдержался, пробурчав сквозь зубы:

– Не мешало бы… Только тебе, я вижу, и так уж навешали. Где был?

Кузьма молчал.

– Где был, спрашиваю? – повысил голос Митро. – На Хитровке?

– Ну и хоть бы…

– Хоть бы! Сколько раз тебе говорено – пей около дома! На Хитровке тебя, дурака, зарежут когда-нибудь! Да не бойся ты, не трону. На кой ляд ты мне сдался… Иди ложись спать.

– Иду. – Кузьма опустил голову, помотал ею. Илье показалось, что он и в самом деле не так уж пьян. – Трофимыч…

– Чего тебе еще?

– Варька… Варвара Григорьевна… что ли, приехала?

– Приехала, – глухо ответил Митро. И вдруг сорвался, заорал: – Иди спать, сукин сын, чтоб тебе света не дождаться! Висельник чердачный нераскаянный! Доведешь ты меня, холера, до преступления!

– Не ори, – сказал Кузьма. – Я и так иду.

Он перешагнул порог кухни, шатаясь, дошел до печи, навзничь повалился на покрытые старым ковром нары и сразу же захрапел. Митро в сердцах сплюнул. Илья, глядя в стену, подавленно молчал.

– А ты чего встал? – накинулся вдруг и на него Митро. – Проваливай и ты тоже, и чтоб не видел я вас никого до утра! Чума проклятущая на всю мою жизнь!

Илья, искоса взглянув на него, вышел. Он не сердился, самому хотелось орать и ругаться. Настроение испортилось окончательно. Он прошел через нижнюю комнату, поднялся по лестнице на второй этаж, где было темным-темно, и… замер, услышав голос Насти. Она с кем-то разговаривала, стоя в дверях комнаты, и Илья невольно прислушался.

– Нет. Правда, нет. Это не Илья, а гаджэ{Не цыгане.}. Тогда, в овраге. Я в самую драку кинулась, по лицу и зацепили. Ты что, мне не веришь? Дадо! Когда я тебе врала?!

– Не знаю. – Черный силуэт шевельнулся совсем рядом, и Илья сделал шаг назад, узнав Якова Васильева. – Только сдается мне, его это все-таки работа. И раньше бешеный был, и сейчас не лучше.

– Да что ж такое, отец! Я правду говорю! – От возмущения Настя заговорила громко, и Илья отчетливо слышал каждое слово. – Ну, бог с тобой, если родной дочери не веришь, спроси Варьку, она знает!

– Варька ему сестра, она что хочешь подтвердит.

– Таборных спроси! Все видели! Может, мне детьми своими забожиться?! Я забожусь! Если уж до того дошло, что ты мне без этого не веришь…

– Не трудись. И спрашивать я никого не буду. Ваши дела, ты ему жена. Если понравилось к колесу привязанной по грязи бегать – на здоровье. Но до сих пор не пойму, для чего… – Яков Васильев понизил голос, и больше Илья ничего не слышал. Да больше и не надо было.

Он закрыл глаза, прислонившись к невидимой стене. Сердце стучало так, что отдавало в голову. «Зачем приехали только? – с горечью подумал Илья, садясь в темноте на пол. – Зачем приехали? Быть беде».

* * *

В маленькой комнате на втором этаже горела зеленая лампа. Ее слабый огонек освещал старый комод с рядом фарфоровых безделушек на крышке, гитару с узким «женским» грифом в углу, букет полуувядших роз в вазе синего хрусталя, рядом с цветами – целую башню растрепанных романов: «Роковая страсть», «Любовь графа Шевалли», «Жестокая красавица», «Любовь и гибель маркизы Анны»… Дашка, сидящая возле стола, поглаживала пальцами корешки книг, наугад клала их одну на другую. Маргитка, стоя к ней спиной, взбивала подушки на постели так, что пух летел метелью. У порога сидел на полу, обхватив руками гитару, Яшка. Он отчаянно зевал, но не уходил.

– Будешь спать здесь, со мной, – выпрямляясь, сказала Маргитка. – А то, если хочешь, на сундук ложись, но с него свалиться запросто можно…

– Нет. Я с тобой лучше.

– Только я иногда ночью во сне разговариваю. Не боишься?

– Не боюсь.

– Ты красиво пела сегодня. Меня научишь?

– Конечно. Ты сразу схватишь.

Дашка встала, ощупью нашла край постели. Коса девушки наполовину распустилась, на подушку упала тяжелая каштановая прядь, и Яшка жадно уставился на нее. Маргитка, проследив за взглядом брата, скривила гримасу, но промолчала.

– Кто тебя так хорошо плясать выучил? – помолчав, спросила Дашка.

– Вот дура! Как же ты решила, что хорошо, если ты слепая?! – прыснула Маргитка.

– Я чечетки по звуку разбираю, – спокойно пояснила Дашка, и почти одновременно с ней рявкнул на сестру Яшка:

– Погавкаешь ты у меня, зараза! Косы повыдеру! Распустила язык…

– Пошел к черту! – огрызнулась Маргитка. – Чего расселся, чего уставился? Влюбился, что ли? Иди спи к лешему, золотой мой, нечего на девок пялиться! Скажи спасибо, что она слепая, а то бы давно тебе по морде за твои взгляды съездила!

Яшка покраснел так, что видно было даже в полутьме. Кинул уничтожающий взгляд на сестру, быстро встал и вышел, задев гитарой за косяк. Когда смолк жалобный звук потревоженных струн, Дашка тихо спросила:

– Зачем ты так? Он же не хотел…

– Затем, что нечего из себя правительство здесь строить. Моложе меня на два года почти, а туда же, генеральствует! – Маргитка стянула платье; перекинув на грудь растрепанные косы, начала расплетать их. – Тебе раздеться помочь?

– Нет, я сама. Я привыкла.

Маргитка пожала плечами. Оставшись в одной рубашке, забралась на постель, потянула за руку и Дашку.

– С нашими девками ты уже говорила? Наболтали тебе про меня?

Дашка не успела ответить, а Маргитка враждебно предупредила:

– Будешь Катьку Трофимову слушать – ко мне лучше и не подходи! Врагиня она моя навсегда!

– Катька? Почему? Мне показалось, она хорошая, добрая…

– Добрая… Много ты понимаешь. Я с ней перед Пасхой знаешь как подралась! Грех, конечно, в Великий пост, но уж душа не стерпела. Она, зараза, сказала, что моя мама – шлюха!

– Господи… – Дашка забралась под одеяло. – Но это же ерунда какая-то. Елена Степановна…

– Она мне не мать, – таинственно сказала Маргитка. – Моя мама знаешь кто? Отца первая жена. Она меня от купца Рябова прижила и, когда рожала, померла. Знаешь, какая она красивая была? Лучше даже, чем я, ей-богу! У отца портрет маленький есть. Вот подожди, я у него стащу и тебе покажу.

– Зачем тащить, попросить же можно.

– Не… Отец думает, что о нем не знает никто. Под замком в шкафу держит. Вот посмотришь сама… Ох, да ты же слепая! – Маргитка задумалась, закинув руки за голову и водя пальцем по пятну света на стене. Дашка молчала. Где-то в глубине дома часы пробили полночь, с улицы простучала одинокая пролетка.

– Дашка, вот что скажи… Твой отец, Илья, – он кто?

– Цыган.

– Да уж сама видела, что не турок! – Маргитка снова села на кровати. – Скажи, то, что про него болтают, – это правда?

– Кто болтает? И что?

– Цыгане, – в тон Дашке язвительно ответила Маргитка. – Разное болтают. Правда, что он твоей матери лицо ножом из ревности изрезал? Чтобы больше не смотрел на нее никто?

– Я спать хочу.

Маргитка с досадой замолчала. Через минуту, потянувшись, вполголоса протянула:

– А он красивый, твой отец.

Дашка молчала – кажется, в самом деле заснула. Маргитка вздохнула, села поудобнее. Придвинула к себе лампу и растрепанную «Любовь графа Шевалли». Раскрыв книгу на середине, углубилась в чтение.

ГЛАВА 3

На другой день Илья проснулся поздно. Открыв глаза, испуганно осмотрелся, долго не мог понять, где находится. Потом вспомнил: Москва, Большой дом… В окно заглядывала сухая ветка ветлы, и Илья сообразил, что это старая комната Насти. В ней, видать, так никто и не жил все семнадцать лет.

Настя рядом еще спала, сбросив с себя одеяло и улыбаясь во сне. Губы ее чуть заметно шевелились. «Небось до сих пор «Не вечернюю» поет», – с легкой досадой подумал Илья. Встав и заглянув в соседнюю комнату, он убедился, что мальчишек и след простыл. На минуту он заволновался – где Дашка? – но затем вспомнил, что та ночует с дочерью Митро, успокоился и начал одеваться.

Внизу, несмотря на позднее утро, не было ни души. Илья помнил: по утрам здесь всегда отсыпались после рабочей ночи в ресторане и выползали уже после полудня – растрепанные, кое-как одетые и сонные. Не было даже слышно грохота котелков и сковородок. Однако дверь на кухню оказалась приоткрыта. Ежась от утреннего холодка, Илья перешел темные сени, заглянул туда… и отступил.

На широких нарах, застеленных красным, протертым до основы ковром, сидела Варька, а на полу примостился Кузьма, уткнувшийся в ее колени. Варька, наклонившись, гладила его всклокоченную голову, что-то шептала. Они не заметили Ильи, который тихо отошел в сени, огляделся и, увидев на полу сброшенное ночью Кузьмой ведро, как можно громче повесил его обратно на гвоздь. Звон разнесся по всему дому, а Илья, не понижая голоса, чертыхнулся. Когда спустя минуту он, зевая, вошел на кухню, Варька стояла спиной к нему у окна, а Кузьма, сгорбившись, сидел на нарах. На нем была вчерашняя, запачканная и залитая вином рубаха явно с чужого плеча. В вырезе виднелся потемневший крест на медной цепочке. Ссадина под глазом набухла до густой синевы. Во встрепанных волосах отчетливо блестели белые нити. На вошедшего Илью он взглянул исподлобья и тотчас же опустил глаза. Помедлив, протянул руку.

– Будь здоров, морэ. Вспомнил нас, надумал наконец приехать?

– Здравствуй, – откликнулся Илья и присел рядом.

Варька по-прежнему стояла у окна, Кузьма смотрел в пол и молчал, словно они расстались с Ильей вчера, а не семнадцать лет назад. Илья уже пожалел о том, что вошел на кухню, и собирался уйти, когда Кузьма вдруг заговорил:

– Ты вчера с Митро был иль показалось мне?

– Ну, я.

– Угу… – Кузьма еще ниже опустил голову. – Ладно, морэ, чего отворачиваешься? А то я не знаю, что ты думаешь. Что все вы думаете… Вот, мол, сидит тут пьянь подзаборная… Ума нет, совести тоже, один кабак в голове…

– Ума нет – это верно, – буркнул Илья. Кузьма, не слушая, продолжал:

– Думаешь – из-за бабы цыган сломался… – Он криво усмехнулся, поскреб руками волосы. – Что ж, я спорить не буду. Только, может, из-за такой бабы и не грех?

Илья промолчал. Он плохо помнил Данку, которую видел последний раз давным-давно, еще в таборе, на той проклятой свадьбе. Да, красивая была… Может, и сейчас что-то от ее красоты осталось, за тридцать ей теперь. Конечно, красивая, но уж никак не лучше, например, Настьки. Да и другие есть не хуже. Однако вслух он говорить этого не стал и буркнул только:

– Ни одна из них того не стоит.

– Ну, не тебе говорить, не мне слушать, – проворчал Кузьма. – Помню я, что ты из-за Настьки творил.

– Так, морэ, мне двадцать лет было… – растерялся Илья.

– А мне, когда Данка ушла, – семнадцать. Да не об том разговор… – Кузьма, поморщившись, потер кулаком лоб. – Господи, похмелиться, что ли?

– Похмелялся уж, – не оборачиваясь, бросила Варька.

Кузьма искоса взглянул на нее и отвернулся к стене. Через минуту глухо сказал:

– Говоришь – ни одна из них того не стоит? Да нет, морэ, такая – стоит. Я ее девчонкой сопливой взял, и она уже тогда, в пятнадцать лет, красавицей была. И ведь хорошо могли бы жить. Вот душой клянусь – до сих пор не пойму, почему она убежала!

Илья уже знал и чувствовал, что ничем хорошим этот разговор не кончится. А Кузьме, казалось, было все равно, слушают его или нет.

– Наши ругались, говорили – за большой деньгой повелась… Шут ее знает, может, и верно. Хотя и я на нее не жалел, в золоте ходила, в шелку… Наши-то после того, как Данка сбежала, и здороваться с ней перестали, на улице встретят – на другой тротуар переходят, вот как. А я… мне… Да бог ты мой, я у «Яра» все ночи просиживал, чтобы только посмотреть на нее! – вдруг вырвалось у Кузьмы с исступлением.

Илья уже привстал было, чтобы уйти, не выдумывая причины, но Варька от окна сделала ему отчаянный знак, и он опустился на место.

– Только взглянуть! Как будто она не жена моя! Как будто не цыганка, а царица небесная! Каждую ночь смотрел, как она с господами в тройки садится… Выть хотелось, а я смотрел, потому что… – Кузьма махнул рукой, смешался и хрипло закончил: – Потому что будь она неладна, эта жизнь…

Илья молча смотрел в стену.

– А сейчас и этого нет. Сейчас она – барыня. В Крестовоздвиженском живет, своим домом. Про меня, знамо дело, и не думает. У «Яра» сколько раз нос к носу сталкивались – мимо проходила. И ведь в самом деле не узнавала, не притворялась! Посмотрит, как на голое место, и дальше себе идет, стерва такая! С Навроцким этим шестой год живет, чтоб его…

– Замуж за гаджа вышла? – удивился Илья.

– Нет, так живет. Нужна она ему – замуж… Он ведь, лепешка кобылья, подошвы ее не стоит! Картежник, шулер, вся Москва его знает, в долгах с головы до ног. Как подумаю об этом – в глазах темно! Вот, ей-богу, напьюсь как-нибудь и убью…

– Данку?

– Навроцкого… Ее – нет. Ее не смогу. Раньше хотел, но.... – На скулах Кузьмы задергались комки. – Если бы она с ним хоть хорошо жила, Илья! Да ведь ему деньги ее нужны, золотишко, больше ничего! Все про это знают, и она тоже, а вот поди ж ты…

– Так, может, и слава богу, морэ, а? – осторожно сказал Илья. – Бросит он ее, она и…

– Что, думаешь, ко мне вернется? – Кузьма хрипло рассмеялся, не поднимая глаз. – И что увидит? Вот это, на что ты сейчас смотришь? Да не смотришь даже, отворачиваешься, чтоб не стошнило… А вы ведь с Варькой знали, морэ… – Голос Кузьмы вдруг потяжелел. – Ты ведь про нее все знал, верно? Вы же почти родня, кочевали вместе. Мне уж потом цыгане рассказали, что никакая она не вдова была, а просто потаскуха, ее муж сразу после свадьбы вышвырнул. Ты ведь знал?

– Откуда, рехнулся ты, что ли?! – не сдержавшись, заорал Илья. – Я же еще до ее свадьбы из Москвы уехал! И потом носа моего тут не было!

– Пусть так… а сестра вот твоя знала. У нее на глазах все было. Могла бы и сказать по-родственному. Глядишь, по-другому бы жизнь моя сложилась. – Впервые за весь разговор Кузьма повернулся к Илье. Нехорошо, жестко усмехнулся. – Я понимаю… Вы, конечно, таборные, концы друг у друга хороните, но… могла бы и сказать твоя сестра.

Илья молчал.

– Так что, Илья, думай себе что хочешь, но не тебе меня судить. Вроде ничем ты меня не лучше – а повезло в жизни кругом. За жену твою весь хор девок отдать не жалко. Детей твоих еще не видал, но, говорят, хорошие. А раз так… Сытый голодного не разумеет.

Кузьма поднялся, вышел. Хлопнула дверь в сенях. Илья сидел на нарах, глядя в пол. Сзади к нему подошла Варька.

– Ты… ты, пожалуйста, не сердись на него, – сдавленно проговорила она, и Илья понял, что сестра плачет. – Стыдно ему, а показать не хочет, вот и кидается на людей. На меня вон утром тоже орал…

– Угу… А ты ему сопли вытирала, вместо того чтоб по морде надавать. Видел я.

– Да брось… Он о тебе сколько раз вспоминал, все ждал, что встретитесь, а ты его вон каким вчера увидел… Думаешь, ему сейчас хорошо? Не сердись, Илья.

– Много чести, – мрачно сказал Илья, отворачиваясь к окну. – Ну надо ж так… Столько лет, дэвлалэ! Из-за курвы! И прав Кузьма, между прочим! Рассказала бы ты ему тогда, кто она, Данка-то, авось не случилось бы ничего. Кого пожалела, дура?!

Всхлипнув, Варька зарыдала в голос. Растерявшись, Илья тронул было ее за плечо, но она, не поворачиваясь, обеими руками отмахнулась от него. Пожав плечами, Илья встал и вышел в сени.

У открытой двери на улицу стояли Кузьма и Митро. Последний что-то тихо и зло говорил, стуча кулаком по дверному косяку. Кузьма молча смотрел себе под ноги. Наконец Митро сплюнул, обнял упирающегося Кузьму за плечи и потащил его на залитый солнцем двор. Дверь за цыганами захлопнулась, и в доме снова воцарилась звенящая утренняя тишина.

* * *

Вечером должны были ехать в ресторан. Целый день Илья наблюдал за сборами жены и дочери. Настя подгоняла на себя и Дашку городские платья, которых не носила бог знает сколько лет, укладывала дочери прическу, хваталась то за иглу, то за шкатулку с украшениями, то за гитару, и в глазах ее мелькал давно забытый блеск, коего Илья уже и не думал вновь увидеть у жены. Дашке, казалось, было все равно, хотя материю нового платья она ощупывала с интересом. В комнату то и дело вбегала Маргитка, лезла помогать Насте, тараторила о последних фасонах, размахивала модным журналом, завистливо щелкала языком, глядя на распущенные Дашкины волосы. Изредка Илья ловил на себе ее пристальный взгляд. Казалось, девчонка хочет о чем-то спросить. Но, едва заметив, что Илья смотрит на нее, Маргитка быстро отворачивалась и продолжала трещать о модах.

В девятом часу вечера все собрались внизу, в большом зале. Илья сидел на диване, настраивал гитару, следил за входящими цыганами и цыганками. Маргитка явилась последней, сбежав по лестнице со второго этажа.

– Мама! Где моя шаль с кистями?! – завопила она на весь дом.

Поймав взгляд Ильи, осеклась, нахмурила густые, как у мужчины, брови. А он не сразу сумел отвести глаза, пораженный ее нарядом. Семнадцать лет назад хоровые цыганки одевались на выступление в ресторан по-русски, в шелковые и атласные платья, поверх которых накидывали цветные шали, волосы укладывали в высокие прически, украшали себя жемчужными ожерельями до пояса, дорогими брошами. А Маргитка сейчас стояла на ступеньке лестницы, одетая как таборная цыганка-болгарка. Сшитая из легкого шелка длинная красная юбка с оборкой, кофта с широкими рукавами, какие Илья видел в котлярских таборах. В косы вплетены мелкие монетки, а на шее – мониста. Такого, однако, не было и у котляров: Илья знал, что мониста могли носить только замужние женщины.

– Рот закрой, морэ, ворона влетит, – усмехнулся кто-то за его спиной. Вздрогнув, Илья обернулся, увидел Митро, смутился:

– Да я, морэ, это… вот… Как ты дочь-то одел? Раньше вроде не было такого.

– Я одел? Сама захотела! Насмотрелась на Илонкину родню, каждый год ведь наезжают табунами! Да, по чести сказать, я беды не вижу. Раньше этих болгар и знать никто не знал, а сейчас их полным-полно стало, как весна – стадами вокруг Москвы гуртуются! Господа в ихние таборы наезжают, на баб любуются, а потом в ресторане к нам с глупостями пристают: почему у вас цыганки не по-цыгански одеты? Объяснять я им, что ли, буду? Поговорили с Яковом Васильичем, решили – если господам так нравится, пусть девки по-котлярски одеваются, хоть для пляски. И, знаешь, та-а-ак хорошо пошло! Певицы-то по-старому, в платьях, а плясуньи все в юбки с оборками позалезали и монет на себя понавешали. Господа довольны, сил нет: настоящих цыганок им предоставили…

Илья недоверчиво покачал головой, хотя в душе вынужден был признать, что выглядит котлярский наряд лучше некуда – по крайней мере, на Маргитке. А через минуту в дверь щебечущей стайкой влетели дочери Стешки от десяти до шестнадцати лет – все в таких же юбках и кофтах, с монетками в волосах. За ними солидно протиснулась сама Стешка, утирающая пот со лба.

– Эй, чяялэ{Девчата.}, поспокойнее, мать совсем загнали! Здорово, Илья. Ну – вздрогнем сегодня, едешь с нами?

– Да уж, сестрица, тряхнем стариной, – в тон ей ответил Илья.

– Э-э… Смотри, чтоб не отвалилась старина-то!

Цыгане заржали. Илья тоже улыбнулся, подумав о том, что Стешку Дмитриеву не изменили ни замужество, ни дети – как была язва сибирская, так и осталась.

– Господи… – вдруг тихо ахнул рядом с ним Митро.

Илья поднял голову и увидел спускающихся сверху жену и дочь.

Настя шла впереди, одной рукой приподнимая подол платья, а другой держа за локоть Дашку. Черный блестящий атлас делал жену стройнее и выше, накинутая через плечо шаль была сколота бирюзовой брошью, и в этом наряде Настя казалась моложе на десять лет. Волосы ее, уложенные в тяжелый узел, отливали вороненой синевой, черные глаза блестели по-молодому живо, на губах играла уверенная улыбка. Илья невольно встал с дивана и, стоя, как и все, с открытым ртом, отчетливо понял: вот теперь его Настя на своем месте. Дашка осторожно шла за ней, придерживаясь за перила, стараясь не наступить на подол белого платья, выгодно оттенявшего ее смуглое строгое лицо.

– Ну, пхэнори… – только и проговорил Митро, делая шаг к лестнице. А больше ничего сказать он не успел, потому что хлопнула дверь с улицы, и в залу влетел запыхавшийся, размахивающий гитарой Кузьма.

– Что, собрались уже? Слава богу, поспел! – На его физиономии была широкая улыбка, сощуренные глаза весело блестели, и о том, что Илья видел утром, напоминал лишь изжелта-черный синяк под левым глазом. Вспомнив о том, как утром Кузьма и Митро вдвоем ушли из дома, Илья подивился: слово, что ли, петушиное знает Арапо? Как ему удалось всего за день привести этого хитрованца в божеский вид?

– Ой, Кузьма, это ты? – тихо спросила Настя. Кузьма поднял глаза, охнул, смешался, шагнул было за спину Митро. Но Настя слетела с лестницы вихрем, как девчонка, пронеслась через всю залу и кинулась Кузьме на шею:

– Дэвлалэ! Морэ! Как же я тебя не видела давно! Дэвла, вот радость-то, а я вчера все глаза проглядела – где Кузьма, где мой дорогой? Ну, как ты, чяворо?{Мальчик.} Да что ж ты отворачиваешься, глупый, я тебе что – не тетка?!

Тетка, как же, подумал Илья, глядя на смущенную физиономию Кузьмы. Ее сестра двоюродная за его отцом замужем, вот и все родство… Но Настю такие мелочи не занимали. Она смеялась, целовала Кузьму, не давала ему отвернуться (тот явно старался спрятать синяк), и в конце концов Кузьма рассмеялся сам:

– Будет, сестрица, дыру процелуешь.

– Да как же тебе не стыдно? Я тебя столько лет не видела! Не узнать, право слово, не узнать! Я тебя мальчишкой помню, а тут – смотрите, саво мурш баро!{Какой молодец знатный!}

Кузьма покраснел, невесело усмехнулся. Поискал взглядом Митро.

– Трофимыч, я еду?

– Да куда тебе… – неуверенно протянул Митро. – На пятак-то под глазом посмотри.

С лица Кузьмы пропала улыбка. Настя, забыв снять руки с его плеч, тревожно повернулась к брату:

– Митро, да бог с ним, с пятаком! Из второго ряда не увидят!

Митро колебался. Но в это время, на ходу оправляя темно-синий казакин, из кухни быстрым шагом вышел Яков Васильевич. Цыгане при виде его притихли.

– Сиди дома, – бросил он, едва взглянув на Кузьму.

Кузьма растерянно посмотрел на Митро. Тот, пожав плечами, отвернулся. Спорить было бесполезно, это знали все.

– Отец, – вдруг сказала Настя, – можем минуту подождать?

– Чего ждать?

– Стеша, пойдем со мной! Кузьма, живо! – Она схватила за руку Кузьму, махнула Стешке и устремилась на кухню.

– Стой! Куда? Что я тебе – соловей легкокрылый?! – запыхтела Стешка, тщетно силясь поспеть за по-прежнему тоненькой и легкой сестрой. Яков Васильевич от неожиданности не успел возразить и стоял с удивленно поднятыми бровями, провожая взглядом Стешкину внушительную фигуру. Когда дверь на кухню захлопнулась, он сердито крякнул:

– Дожидайся теперь…

Но долго ждать не пришлось. Через несколько минут дверь открылась. Первой выплыла довольно улыбающаяся Стешка, за ней появился Кузьма с выражением некоторого замешательства на лице, а следом вышла Настя, озабоченно внушающая:

– Только личность свою кулаком не три, а то еще хуже будет…

Синяка не было. Не было, хотя Илья трижды протер глаза. Поморгав, он повернулся к Митро, но и тот выглядел озадаченным:

– Девки, как же вы это?

– И очень просто! – торжествовала Настя. – Тестом замазали, а сверху – мелом с кирпичом, с печи наскребли. Дай бог, не расползется до ночи.

Яков Васильевич молчал, с неодобрением поглядывая на Кузьму. Цыгане притихли.

– Ладно, шут с вами, – наконец буркнул хоревод. – Едем.

Кузьма просиял. Настя потащила его к дверям, на ходу что-то оживленно говоря. Илья, держа за руку Дашку, шел следом. Уже в дверях они с Кузьмой встретились взглядами. Кузьма, нахмурившись, опустил глаза. Илья с досадой отвернулся. Черт знает что…

На улице оказалось еще теплее, чем вчера. Сирень развернула листочки, между ними уже проглядывали голубые соцветия, верба у крыльца вся обвесилась золотистыми сережками, и даже луна, поднимающаяся над крышами Живодерки, была теплой, желтой, весенней. Где-то на задворках томно завывали коты. Со стороны церкви Великомученика Георгия доносился слабый перезвон. К заведению мадам Данаи, покачиваясь, подъезжал рыдван, набитый пьяными приказчиками. Пахло сыростью, влажной землей. Илья шагал рядом с Настей и Дашкой, но обе не обращали на него никакого внимания, вполголоса беседуя. От нечего делать он посматривал на Маргитку. Та шла впереди с молодыми цыганками, над чем-то смеялась, иногда поднимала руки – поправить волосы, и в тусклом вечернем свете на ее запястьях вспыхивали браслеты. Один раз она быстро обернулась, и Илья, захваченный врасплох, не успел отвести глаз. Но Маргитка взглянула мельком, снова расхохоталась, и он успокоился: не заметила.

Хозяина ресторана Осетрова не брали ни годы, ни обстоятельства. Все такой же высокий, прямой, сухопарый, с аккуратно подстриженной бородой, он лишь скупо улыбнулся на радостный возглас Митро:

– Фрол Васильич, знаешь, кто вернулся-то?

– Да уж слышали, – сдержанно ответствовал Осетров. – Настасья Яковлевна с супругом второй день как в Москву из табора прибыли. Оченно рады приветствовать.

– Да ну тебя, гриб старый, – разочарованно протянул Митро. – Скучно с тобой, ей-богу. Какая тебе сорока принесла?

– Своя агентура имеется, – без тени улыбки ответил Осетров. – Уже и господа приезжали, спрашивали: верно ли, что Смоляковы и Настя здесь?

– Какие господа? – загорелся Митро.

– Да уж всякие. – Осетров поджал губы, и стало ясно, что больше он ничего не скажет.

– Вот черт упрямый… – пробурчал Митро, входя вслед за Ильей в черную дверь ресторана. – Пристукнут его когда-нибудь за вредность вселенскую. Смоляко, видал, как этот антихрист свое дело развернул? Царские хоромы против прежнего, верно?

Илья не мог не согласиться. Видно, что заведение Осетрова не так давно заново отделано и покрашено. Была заменена и вывеска, и золоченые буквы новой гласили на всю улицу: «Ресторанъ». Большие окна сверкали чистотой.

– Подожди, то ли будет, когда в зал выйдем, – усмехнулся Митро. – Право слово, лучше только в «Стрельне» да в «Яре»! У Осетрова год назад деньги завелись, наследство какое-то получил из деревни…

– Врут все про наследство, это он купца зарезал! – неожиданно сообщила Маргитка, стоявшая у двери и слушавшая разговор.