Текст книги "Родовое проклятье"

– Наше почтенье, барин… – ухмыльнулся он, ловко вскакивая на ноги и изображая поклон. – Вот, зашел повидаться, а то…

Договорить он не успел: Владимир налетел на него и сжал в объятиях.

– Северьян! Так ты не ушел! Какой молодец, ну, давай рассказывай! Как ты? Где ты? Есть хочешь? Деньги тебе нужны?!

– А я-то думал, что это вы шамать хотите… – проворчал Северьян, аккуратно выматывая из тряпицы полкалача с колбасой и соленые огурцы. – Знаем мы казенный-то харч, сами трескали… Начальство-то сильно ворует, аль и вам остается? Вы жуйте, жуйте, я снедал сегодни…

Дважды приглашать не пришлось: Владимир, здоровый двадцатилетний организм которого требовал пищи постоянно, с жадностью накинулся на принесенную еду. Северьян наблюдал за ним с усмешкой, но в узких глазах пряталось что-то незнакомое, теплое.

– Где ты живешь? – невнятно, с набитым калачом ртом спросил Владимир.

– На Хитровке, – пожал плечами Северьян. – Царские места, в ночлежке – пятак за ночь, и никто не беспокоит…

– Но там опасно!

Северьян заржал, и Владимир, смутившись, сердито добавил:

– Что, и работа есть?

– Какая наша работа… – закатил бедовые глаза Северьян. – Так, по мелочам, чтобы бога не гневить…

– Слушай, ты поосторожнее, – серьезно сказал Владимир, проглатывая последний кусок соленой, жесткой колбасы. – Если тебя поймают, то я, разумеется, ничего не смогу сделать, а так… потерпи до лета. Летом я получу распределение и уеду на службу, а ты, если хочешь, поедешь со мной. Поедешь, Северьян?

Северьян аккуратно сложил тряпицу, сунул ее за пазуху, встал и тронулся к дверям. Уже на пороге посмотрел на Владимира и спокойно, как о само собой разумеющемся, сказал:

– Знамо дело, поеду. Только уж в Сибирь не рас-пе-ре-деляйтесь, комарья там, будь оно неладно, злей волков… А я уж не попадусь, будьте покойны. Не таковский.

Слово свое Северьян сдержал и за всю зиму ни разу не оказался в полиции. По выходным дням он неизменно торчал в гостевой со свертком еды, которую они уминали наперегонки вдвоем с Владимиром. На прощанье Владимир всучивал ему деньги – часть небольшого капитала, который изредка посылал ему Фролыч. Сначала Северьян отмахивался и уверял, что может и своими поделиться с барином, потом, видя, что Владимир искренне огорчается, начал деньги принимать. Владимир объяснял ему:

– Пойми, дурак, мне так спокойнее. Хоть три дня ничего не украдешь.

– Это навряд ли, ваша милость… – скалил зубы Северьян.

– Терпи, брат, терпи. Весна скоро, недолго нам осталось.

В начале лета в училище пришли вакансии. В числе первых учеников Владимир не был, мешали низкие баллы по математике и фортификации, и его направили в часть, расположенную под южным городком Никополем, – место, куда и Макар телят не гонял. Прощаясь с генералом Черменским, Владимир выслушал от него суховатое наставление о том, как держать себя в части с начальством, подчиненными и другими офицерами, дал слово не пить, не играть в карты на свое и тем более на солдатское жалованье и готовиться сразу после обязательных двух лет службы поступать в Военную академию. Затем он получил триста рублей от отца, прогонные деньги от училища и вместе с Северьяном отбыл к месту несения службы.

С Северьяном сразу же возникла проблема: своя прислуга среди офицеров не приветствовалась, обычно ротные командиры брали себе денщиков из солдат своей роты. Владимир понимал, что единственной возможностью оказаться вместе было записать Северьяна вольноопределяющимся и отправить в казармы, но ему и в голову не приходило предложить такое своему вольному бродяге. Северьян заговорил об этом сам и совершенно спокойно пошел в солдаты. Теперь он числился Владимировым денщиком, жил у него на квартире, чистил ему платье и сапоги с той же сноровкой, с какой делал все на свете, бегал за папиросами, топил печь и сопровождал Владимира в его редкие поездки в Никополь к проституткам: молодой мужской организм упрямо требовал своего.

Несмотря на вполне приличный публичный дом мадам Прашухер, Никополь был дыра дырой, и воинский полк – самым захудалым. Офицерский состав пил по-черному, занимаясь своими ротами только перед полковыми смотрами, единственным доступным развлечением были те же проститутки, бильярд и карточная игра. Некоторые офицерские жены держали у себя подобие салонов, куда по выходным сходились гости, но после Москвы Владимир не мог не чувствовать пошлости и скуки, царящих в этих местечковых салонах, и, сходив несколько раз в гости, в дальнейшем решительно отказывался от приглашений.

После полугода службы он уже был совершенно точно убежден, что никогда не будет делать военной карьеры. Свинство, тупость и беспробудное пьянство среди офицеров, отвратительное отношение к солдатам, которым некому было жаловаться на своих командиров, копеечное жалованье и бессмысленность торжественных полковых смотров полностью отвратили его от армейской службы. Но чем он еще может заниматься в жизни, Владимир тоже не знал и поэтому, помня о данном отцу обещании, старательно штудировал по вечерам учебники для поступления в Военную академию. К тому же эти учебники были хорошей отговоркой от домашних балов, пьянок и поездок к мадам Прашухер, на заведение которой у Владимира не всегда хватало денег.

Через два года службы Владимир подал в отставку, уехал в Москву, без особой надежды отправился сдавать экзамены в академию и, к своему крайнему удивлению, узнал, что он сдал их блестяще и зачислен на первый курс.

– Да еще бы мы с вами их не сдали, эти экзаменья! – Северьян, с которым Владимир первым поделился своим изумлением, все принял как должное. – Зря, што ль, вместо блядей книжки толстые по ночам читали? Да за такое не только экзаменья – Георгиев на ленте должны давать!

Владимир, впрочем, считал, что сыграли роль не столько его сомнительные познания, сколько громкое имя его отца. Они с Северьяном уже нашли дешевую квартиру в Москве, как вдруг из Раздольного пришло письмо: генерал Черменский, который к тому времени уже оставил казенную должность и жил в имении, уведомлял сына о своей женитьбе и звал познакомиться с мачехой.

Такого глубокого потрясения Владимир не испытывал никогда в жизни. Он был уверен, что его немолодой, необщительный, необаятельный отец никогда более не женится. Портрет матери – юной, прекрасной, в голубом бальном платье – все эти годы украшал стену большой гостиной в Раздольном, и Владимир часто заставал отца сидящим в кресле напротив портрета и молча, внимательно глядящим на него. К тому же генералу Черменскому было уже за шестьдесят, он был сед, грузен, не любил ездить в гости, мало кого принимал у себя, и Владимир не мог даже представить, где отец мог познакомиться с молодой женой. Сжигаемый любопытством, он вместе с Северьяном отправился в Раздольное.

Мачеху звали Янина Казимировна, урожденная Бачиньская. Отец коротко представил их друг другу, и, склоняясь над ее рукой на открытой веранде Раздольного, Владимир сразу же понял, отчего отец сделал предложение на второй день после того, как эту двадцатипятилетнюю барышню представили ему на балу в Офицерском собрании. Госпожа Бачиньская была почти точной копией покойной матери Владимира – такая же темноволосая, сероглазая, тонкая, бледная, с нежным овалом лица. Она была бесприданницей из обедневшей польской семьи, глава которой приходился дальним родственником генералу Черменскому, и странно было, что они смогли познакомиться только сейчас.

Сидя вместе с мачехой и отцом за столом во время позднего ужина, Владимир смотрел в лицо Янины Казимировны и чувствовал, как что-то незнакомое, горячее, пугающее ползет по спине, как мурашки. Странный лихорадочный жар останавливал дыхание, не хотелось говорить и слушать то, что говорят, а хотелось лишь смотреть в это чужое женское лицо с дрожащими ресницами, смотреть и смотреть, не отводя глаз, молча и даже не дыша. Никогда прежде с ним не происходило ничего подобного.

– Владимир, ты много пьешь, – наконец, неодобрительно закашлявшись, заметил генерал, и Владимир, не замечавший, что залпом выпивает уже пятый бокал красного вина, растерянно опустил руку на стол. – Воистину, ты нахватался все же этих армейских привычек. За столом дама. Что о тебе подумает Янина?

– П-простите… – еле выговорил он, покраснев как мальчик и с ужасом чувствуя, что голос его – какой-то тонкий, чужой и, видимо, смешной, потому что Янина улыбнулась и опустила ресницы.

Вскоре Владимир поднялся и, извинившись, вышел из-за стола. Через задние сени он пробежал в темный сад и уже там, низко склонившись над мокрой, обомшелой бочкой с водой, долго тянул из горсти холодную, пахнущую плесенью воду, в которой отражался, разбиваясь на серебристые искры, всходящий над Раздольным молодой месяц.

Потянулись долгие, ясные, теплые июньские дни. Занятия в Академии начинались осенью, и Владимир снова был предоставлен самому себе. Он был уверен, что с появлением в Раздольном молодой женщины в имении возобновятся балы, вечера и домашние спектакли, но Янину, казалось, не интересовали эти развлечения: объехав с необходимыми визитами соседей и приняв их раз-другой у себя, генерал с женой более никуда из Раздольного не выезжали. Генерал был занят хозяйством, подолгу просиживал с верным Фролычем за расходными книгами, ездил по работам, принимал у себя управителей и с молодой женой встречался лишь за обеденным столом да ночью в спальне. Он сам просил сына: «Будь добр, развлеки Янину, ей, вероятно, скучно здесь».

И Владимир старался как мог, с ужасом чувствуя в глубине души, что пропадает безнадежно и навсегда.

Янина Казимировна оказалась страстной и умелой наездницей. Муж подарил ей великолепную кабардинскую красавицу-трехлетку Метель, на которой госпожа Черменская носилась по дорогам, полям и лугам, поднимая пыль или оставляя за собой ленту примятой травы. Владимир обычно составлял ей компанию, и часто оказывалось так, что Метель со своей всадницей оставляла далеко позади вороного аргамака.

«Янина Казимировна, это, право, опасно, – полушутя говорил Владимир, настигая ее на пологом берегу реки, спешившуюся, раскрасневшуюся, буйно смеющуюся. – Когда-нибудь ваша кабардинка попадет ногой в яму, и…»

«Ах, Володя, вы смешной какой… – отмахивалась Янина, умываясь из пригоршни желтоватой водой и блестя серым влажным глазом из-за ладони. – Возьмите лошадей, отгоните туда, за кусты, я хочу купаться».

Владимир послушно выполнял приказание, отводил Метель и аргамака за густые заросли ивняка, усаживался там же сам, доставал портсигар, но папиросы ломались, крошились, не желая зажигаться от дрожащей в его руке спички, и в конце концов Владимир бросал их. Вставал и с уже знакомым, привычным жаром, бегущим по спине, заглядывал в просвет между серебристыми узкими листьями.

Плавала Янина так же хорошо, как и ездила верхом, проведя всю жизнь в крохотном имении родителей под Вильно. Не отрывая глаз, Владимир смотрел, как она быстро, по-мужски, сильными гребками добирается до середины небольшой, но вредной речонки и там ложится на спину, на быстрину, позволяя течению свободно нести себя вниз, за заросли прибрежной травы. Смутно белела рубашка, темнела заколотая на затылке коса. Иногда Владимиру даже казалось, что Янина нарочно дразнит его; он еле удерживался от того, чтобы выскочить из-за кустов и закричать, чтобы она возвращалась, что это так же опасно, как нестись очертя голову верхом по некошеному лугу. Но предполагалось, что он в течение всего времени дамского купания примерно курит возле лошадей, и Владимир молчал. Молчал, ожидая того мига, когда она выйдет из воды, на ходу отжимая косу, кажущаяся совсем нагой в обнявшей тело мокрой рубашке, с чернеющими вишнями сосков… и дыхание останавливалось, и темнел взгляд, и, казалось, падающие с волос Янины капли тяжело бухают, ударяясь о землю и звоном отдаваясь в его ушах.

«Володя! Владимир Дмитриевич! – пробивался сквозь этот звон ее веселый голос. – Вы заснули там, рыцарь мой бедный? Я готова, мы можем ехать! Владимир, что вы на меня так глядите?»

«Я?.. Право, ничего…»

«Да? – она заливалась смехом. – У вас глаза, как у Андрия Бульбы, когда он на панночку смотрит! А знаете что – идите тоже искупайтесь! Теперь моя очередь сторожить».

«Нет, благодарю… Я… лучше после…»

«Да зачем же после?! – Снова серебристый беспечный смех, от которого его в дрожь бросало. – Смотрите, какое чудное солнце, вода такая теплая! Идите, идите!»

Владимир шел – не потому, что хотел купаться, но потому, что спорить с ней не мог, чувствуя невыносимое отвращение к собственному, становящемуся совершенно чужим голосу, к этому содроганию в груди, к горячему поту на спине. Почти бегом он влетал в воду, с шумом сразу уходил на глубину, в зеленоватую стылую тьму, где едва просматривались темные очертания коряг и ленивые тени застывших возле них линей, а иногда – быстрая молния охотящейся щуки. Солнце пробивалось сквозь воду голубым дрожащим пятном; Владимир стрелой поднимался к нему наверх, вылетал на поверхность в столбе брызг, переплывал реку, борясь с довольно сильным течением и со страхом думая: как же она не боится? А потом медленно, не спеша возвращался и выходил на пологий берег: немного успокоенный, охладившийся, пришедший в себя.

Однажды во время очередного купания Владимира сильно снесло течением, но выбраться из реки и вернуться по берегу ему показалось постыдным (Янина никогда так не поступала), и он боролся с рекой довольно долгое время, чудом не утонув и совершенно выбившись из сил. Выйдя на берег на подкашивающихся ногах и думая только об одном – упасть на песок и так и лежать без движения до самой ночи, – Владимир неожиданно увидел в двух шагах от себя Янину. Она стояла и смотрела на него – раздетого, мокрого, тяжело дышащего.

– Янина… Янина Казимировна… – он едва мог говорить, страшно саднило грудь, дыхание то и дело прерывалось. – Зачем вы… Позвольте, я оденусь…

– Володя, к чему это фанфаронство? – тихо спросила она, подходя ближе и словно не замечая его обнаженного торса. – Вы должны были выйти из реки. Там, на излучине, просто страшное течение, я уже готова была прыгать вслед за вами…

С ужасом подумав о такой возможности, Владимир тем не менее сумел улыбнуться:

– И утонули бы оба… Ведь даже Северьяна не взяли с собой!

– Бр-р… Еще не хватало. – Северьяна Янина недолюбливала и ничуть этого не скрывала. – Все хочу спросить вас, Владимир, – для чего вы держите при себе этого разбойника с большой дороги?

– Он совсем не так плох, – пожал плечами Владимир. – Наверное, лучше все же брать и его. Может быть…

– Как знаете, – с неожиданной сухостью сказала Янина и, резко повернувшись, пошла к лошадям. А Владимир остался стоять – совсем растерянный, не понимающий, откуда вдруг взялся этот холодок в ее голосе.

Молча они сели верхом, молча выехали с берега реки на полевую дорогу, молча тронулись в сторону имения. Когда проезжали березовую рощу, Янина вдруг остановила кабардинку и спрыгнула на землю.

– Закружилась голова, – с досадой сказала она на взволнованный вопрос Владимира. – Сядемте ненадолго.

Покаянно думая о том, что вынудил ее переволноваться там, на берегу, Владимир предложил Янине руку, и они вдвоем вошли в рощу.

Уже вечерело, березняк пронизывали темно-золотые закатные лучи, темнела трава, из оврага наползал бледный туман. Янина села на траву, прислонившись к шершавому, всему облепленному чагой березовому стволу, и закрыла глаза. Она была сильно бледна, и Владимир, сев рядом с ней, неуверенно предположил, что, возможно, лучше не рассиживаться здесь, а скорей возвращаться в имение и пригласить доктора.

– Ах, оставьте, ради бога, эти глупости, – отрезала она. – Сейчас я приду в себя. Пожалуйста, помолчите.

Он послушался и умолк. И, сам не зная как, вдруг взял ее за руку и прижался губами к тонкой, просвечивающей насквозь прозрачной коже с голубоватыми жилками. И то, что Янина не отняла руки, обожгло его, как жар из банной печи. Владимир кинулся, как бешеный, целовать эту белую, тонкую руку, плечо под кисейной тканью легкого платья, грудь в вырезе, длинную шею с бьющейся веной. Янина не мешала ему, но, когда он, почти теряя сознание, обхватил ее и прижал к себе, резко толкнула его двумя руками в грудь, вскочила и без единого слова кинулась бежать к лошадям. Оглушенный, с бухающим, как молоток, сердцем, Владимир успел только заметить мелькнувшее между розовыми от закатного света стволами берез платье. А затем до него донесся удаляющийся стук копыт Метели.

Вечером Янина Казимировна не вышла к ужину, сославшись на усталость. Обеспокоенный генерал долго мерил шагами веранду и выговаривал сыну за слишком долгие верховые прогулки под палящим солнцем. Владимир что-то отвечал невпопад, сердитых взглядов отца не замечал, пил вино бокал за бокалом и не знал, как избавиться от стреляющего в висках жара и стоящей перед глазами белой, нежной, податливой руки.

Генерал наконец понял, что говорит впустую, сердито развернулся на каблуках и ушел к себе. Владимир допил вино, совершенно не чувствуя хмеля, поставил пустую бутылку на стол и вышел в сад.

В этом году особенно долго, почти до середины июля, пели соловьи. Их концерт гремел оглушительно из каждого куста смородины, из вишневых зарослей, из жасмина, с яблонь слышались переливчатые трели. Бледная, кажущаяся прозрачной луна поднялась над имением, залив серебром покатую крышу, высветив каждый лист в саду, протянув дымчатые дорожки между деревьями, пятнами улегшись под смородиной. В унисон соловьям орали лягушки на заросшем пруду; мимо Владимира, почти мазнув его мягким крылом по лицу, бесшумно пролетела сова. Небо сильно вызвездило; через низко повисший ковш Медведицы перебегала летучая цепочка ночных облаков. Владимир медленно шел по хорошо видной в лунном свете тропинке к пруду, отводя с дороги мокрые, тяжелые от росы ветви яблонь. Одуряюще пахло душистым табаком. Наконец открылся пруд – весь в серебре, с черными старыми мостками, с осокой у берега, кажущейся вырезанной из серебра, с легкой рябью на неподвижной воде, когда через нее проплывала, подняв острую мордочку, лягушка. Аромат цветов перебился запахом сырости и тины. На старой, полуразвалившейся скамье сидела фигура в белом платье.

Владимир замер. Первой мыслью было повернуться и незаметно уйти назад, к дому, но, попятившись, он сделал неловкое движение, хрустнул сучок, и Янина испуганно повернулась к нему.

– Володя?.. – послышался ее растерянный голос. – О, слава господу… Я думала, Дмитрий Платоныч.

– Отец ушел спать, – зачем-то отрапортовал Владимир. Делать было нечего, он подошел к скамейке. Янина, подняв лицо, все белое от луны, слабо улыбнулась:

– А я, знаете, тоже легла было… Но не смогла уснуть, вертелась, вертелась, луна прямо в окно светит, мешает. Оделась и пошла смотреть на русалок.

– Где – здесь?! – невольно рассмеялся Владимир. – Здесь, бог миловал, не топился никто…

– Значит, я буду первой, – спокойно сказала Янина, пододвигаясь и давая место на скамейке. Владимир ошеломленно переспросил:

– Янина Казимировна, вы… что такое вы говорите?

– Тяжко жить со стариком, Володенька, – так же спокойно, даже как будто весело сказала она, не отрывая взгляда от залитого луной пруда. – Вы не женщина, и вам этого не понять. И говорю я вам это совершенно напрасно, и жалеть меня не надо. Но, может быть…

Договорить она не смогла: Владимир упал на колени. Давешний жар поднялся могучей волной, захлестнул голову, заколотился в висках, и даже холодная, влажная от росы ткань платья, в которую он уткнулся лицом, не смогла охладить горящего лица. Ледяные, мокрые руки обхватили его плечи, он почувствовал, как дрожат ее пальцы.

– Володя, что вы… Володенька, как можно… Увидит кто-нибудь, Езус-Мария… Ах, нет, не здесь, боже мой, не здесь… – словно сквозь сон слышал Владимир испуганный, умоляющий шепот Янины, когда нес ее на руках через серебряный мокрый сад, не успевая отводить бьющие по лицу ветви и не думая о том, что будет, если навстречу попадется кто-нибудь. К счастью, никого не попалось. Владимир не помнил, как миновали веранду, темные сени, как оказались в комнате Янины с открытым окном, с кружевным узором из теней и лунных пятен на полу, со сладко пахнущими розами в хрустальной вазе; не помнил, как раздевался, как она успела выскользнуть из промокшего насквозь платья. В памяти осталось лишь запрокинутое, прекрасное лицо Янины с бегущими по нему слезами, полуоткрытые губы, дрожащие ресницы, сквозная рубашка с тяжкими грудями под ней, с темной ложбинкой между ними, ее прерывающийся шепот и мольбы: «Скорее, ради Божьей Матери, скорей… Он может прийти…» И луна, уплывающая за сад, и сквозняк, всколыхнувший занавески, и упавшая на пол, среди теней и пятен света, смятая рубашка.

Уже под утро, когда светало, Владимир прошел по пустому дому в свою комнату, держа в руках сорочку, навзничь повалился на нерасстеленную кровать и заснул – мертво, без сновидений, словно упав в колодец. И почти сразу же проснулся от бьющего в глаза солнечного луча и оклика прислуги из-за двери: «Владимир Дмитрич, завтракать извольте!»

Войдя в залитую золотым светом столовую, Владимир сразу же увидел Янину. В кисейном утреннем платье она сидела за столом напротив мужа и разливала чай. Увидев застывшего на пороге Владимира, она улыбнулась и весело сказала:

– Как вы поздно сегодня, Володя! Садитесь чай пить.

Он сел, восхищаясь ее самообладанием и ужасаясь ему. Самому Владимиру казалось, что у него все написано на лице, смотреть на отца он не мог и даже с Яниной не решался заговорить. Неловко сев, Владимир придвинул к себе тарелку с булками, откусил, не почувствовав вкуса. Не поднимая глаз, он чувствовал на себе взгляд отца.

– Владимир, ты здоров? – От знакомого тяжелого голоса он вздрогнул и чуть не плеснул чаем себе на колени. – Я предупреждал, что эти скачки верхом до добра не доведут. Извольте с этого дня никаких верховых прогулок, я решительно запрещаю.

«Боже, неужели он знает?..» – мелькнуло в голове. Владимир поднял голову, посмотрел на отца – но тот смотрел не на него, а на безмятежное, розовое в утреннем свете лицо Янины, которая с притворным огорчением выпятила губку.

– Вы меня лишаете последней радости, Дмитрий Платоныч… Как же я без своей Метели?.. Это просто безбожно!

– Воздержитесь хотя бы несколько дней, – уже мягче сказал генерал, пододвигая жене вазочку с клубникой. – Чтобы не повторялись эти головокружения. Неужто больше нечем развлечься?

– Ах, ну… Пойду, что ли, рыбу ловить. Володя, вы составите мне компанию? Я такая неловкая, все время боюсь упасть в воду…

– Как прикажете, Янина Казимировна, – машинально ответил Владимир, глядя в скатерть и чувствуя лишь страшное облегчение от того, что отец ничего не подозревал. И в тот же день они с Яниной целовались как безумные в зарослях ивняка, шелестящего над ними своей серебристой листвой, высоко в вырезе ветвей синело небо с бегущими по нему облаками, свиристели кузнечики в высокой траве, тонко пел в камышах ветер, плескала рыба в реке, тихо смеялась Янина, отбиваясь от нетерпеливых объятий Владимира, и ее чудные темные волосы рассыпались под его пальцами, дурманя запахом духов и молодой мяты.

С этого дня быстрое летнее время не просто побежало – полетело, как взбесившийся табун лошадей. Каждый день Владимир с Яниной встречались то в ивняке на берегу реки, то в высвеченной солнцем березовой роще, то в заваленной сеном риге, то в дальнем, глухом углу сада. Владимир уже утратил всякую осторожность, давно не думая о том, что их могут застать дворовые или отец, а Янина, казалось, и вовсе ничего не боялась, хотя первое время и прижимала пальцы к вискам, томно говоря: «Ах, что же это мы делаем, какой ужас, что с нами будет?..» Владимиру о таких высоких материях думать вовсе не хотелось. Потеряв последний страх, он пробирался по ночам в комнату любовницы, забыв даже о том, что там вполне закономерно может оказаться генерал, и в конце концов Янина благоразумно сказала:

– Володя, право, незачем так очертяголовничать. Вот моя зеленая лампа, я поставлю ее на окно и буду зажигать каждый вечер. Если она не горит – будь милостив, не лезь, как медведь, в окно. У меня есть обязательства перед твоим отцом…

Услышав об «обязательствах», Владимир чуть на стену не влез и половину ночи тратил драгоценное для них обоих время, уговаривая Янину бежать с ним на Кавказ.

– Володя, ты с ума сошел! – ужасалась она, хватаясь за голову. – Я – на Кавказ?! К этим дикарям с кинжалами?! Да что я буду там делать, там же вот-вот опять начнется война! А если тебя убьют, куда я денусь? Володя, ты положительно сошел с ума. Что за выдумки такие?

– Можно ведь не на Кавказ… Можно куда угодно: на Дон, в Бессарабию, в Крым… Я поступлю в полк, ты будешь…

– Полковой дамой! Вот дзенькую! – Даже в темноте были заметны ее брезгливо поджатые губки. – Володенька, я до двадцати пяти лет в нищете жила, сама на себе платья штопала, и что же – все сначала?! Нет! Никогда! Лучше в ваш пруд головой! И хватит молоть чепуху, иди ко мне, скоро рассвет!

Владимир послушался – и потому, что над садом уже действительно бледнело небо, и потому, что Янина была права. Он знал полковую жизнь, ее убожество, бедность и пошлость, грязь местечек, нестерпимую грубость армейского офицерства, скуку и пустоту разговоров в гостиных. Разве место было там Янине с ее красотой, блеском, веселостью? Днем он ломал голову, не зная, как поступить: уговаривать ли ее ждать, пока он отучится в академии и поступит в гвардию; потребовать от отца долю наследства; ограбить почтовую карету на большой дороге… Вариантов было много, один другого бессмысленнее, и от постоянных тяжелых дум Владимир ходил с темными кругами у глаз и головной болью. Янина ничем не могла ему помочь; ее, казалось, вполне устраивало то, что есть. Когда Владимир со скрытым страхом напоминал ей о том, что на пороге август и вскоре он должен будет уехать в Москву, в академию, она лишь улыбалась, целовала его и беспечно говорила: «Да ведь еще не завтра же осень, верно? После, Володенька… После поговорим».

За неделю до его отъезда резко испортилась погода. За все лето не выпало ни одного холодного дня, не было долгих дождей, и теперь природа, словно спохватившись, в одну ночь затянула небо тяжкими сизыми тучами, выжелтила старые клены в саду и пронзительным северным ветром раздела все рябины у ограды, обнажив тревожные красные кисти созревших ягод. Янине в этот день нездоровилось, она не вышла ни к обеду, ни к ужину, ни к вечернему чаю на веранде, и Владимир извелся, в сотый раз проходя мимо запертой двери ее спальни и напряженно прислушиваясь. Но оттуда не доносилось ни шороха, ни звука.

Ночь спустилась ветреная и безлунная, по темному небу клочьями неслись дождевые облака, сад глухо шумел, стуча сучьями и ударяя о землю падающими яблоками, монотонно хлопала не запертая кем-то калитка в палисаднике, и от этого однообразного стука Владимиру не спалось. В конце концов он оделся и пошел ее запереть. Но, оказавшись в саду, Владимир тут же забыл и о незапертой калитке, и о не дающем покоя стуке. Потому что у Янины горела свеча, и там, в ее комнате, кто-то был.

Он подошел ближе, находясь в каком-то странном оцепенении. Почему-то сразу Владимир понял, что мужская тень, выделившаяся на фоне опущенной занавески, не принадлежала отцу. Там был кто-то моложе, стройнее, подвижнее. Некоторое время Владимир стоял под окном, борясь с подступающим к горлу удушьем. А затем до него донесся тихий, короткий смех Янины и оборвавший его мужской голос. И больше Владимир не мог ни о чем думать и сдерживать себя тоже не мог. Просто ударил кулаком в закрытое окно. Зазвенело стекло, затрещали рамы, послышался испуганный вскрик, ставни со скрипом открылись в сад. Владимир схватился за подоконник и, не замечая порезанных ладоней, втянул себя внутрь.

Свеча погасла от порыва ветра, и в комнате стало темно. Владимир мог видеть лишь смутно белеющий в глубине кровати силуэт Янины и слышать ее голос: она плакала от страха. Мужчина метнулся мимо Владимира к открытому окну, он был очень ловок, и, скорее всего, Владимир не смог бы его задержать, если бы в этот миг из-за туч не вышла луна. В сером свете перед Владимиром мелькнуло знакомое скуластое лицо с узкими черными глазами.

– Северьян?! – растерянно прошептал он. Ревнивое бешенство, душившее его еще минуту назад, мгновенно схлынуло, в первое мгновение он даже подумал, что все происходящее – нелепость, какая-то ошибка. Северьян тоже изумленно хлопал глазами: впервые Владимир видел его в таком замешательстве. Если бы Северьян не был раздет до пояса, Владимир подумал бы, что тот зашел к барыне с каким-нибудь поручением. Они стояли лицом к лицу у разбитого окна и разглядывали друг друга так, словно отродясь не виделись. Янина на кровати перестала даже всхлипывать. Опасное затишье нарушил тяжелый звук приближающихся шагов. Все ближе, ближе… Скрип гнилой половицы у самой двери… Короткий стук в дверь, знакомый низкий голос:

– Янина! Что происходит? Что за шум у тебя?

Первым вышел из столбняка Северьян. Котом взвившись на подоконник, он протянул Владимиру руку и коротко шепнул:

– Ваша милость, тикаем!

Владимир опомнился, вслед за Северьяном выскочил в окно, и они «потикали» – через черный, мокрый сад, через огороды, через темный, хоть глаза выколи, луг, через пустую дорогу… Владимир пришел в себя лишь на обрывистом берегу реки, споткнувшись и упав со всего размаху на мокрую траву.

– Целы, Владимир Дмитрич? – тут же послышался рядом знакомый шепот.

– Цел, – процедил он, вставая. И, размахнувшись, ударил Северьяна в лицо. И они, сцепившись, покатились по глинистому берегу.

Впоследствии Владимир был вынужден признаться самому себе: будь Северьян в настроении подраться, он с ним, пожалуй, не справился бы. Не помогли бы даже китайские приемы, которыми, хоть Владимир и научился кое-чему, Северьян все же владел не в пример лучше. Но Северьян лишь уклонялся от ударов и увещевающе шептал:

– Да уймитесь вы уже… Владимир Дмитрич, да что взбесились-то так? Я-то при чем, мое дело маленькое… Ежель барыне угодно, так как же нам противиться… Мы разумеем… А батюшка ваш ни сном ни духом… Вы-то как прознали? Да не лягайтесь вы, что ж такое… Я не человек, что ль?..

– Ты – человек?.. Сволочь! Скотина! Паскудная дрянь! – ругался сквозь зубы Владимир. – Да как тебе в голову пришло?! Видит бог, я тебя убью… Я убью тебя!

В конце концов Северьяну надоело. Он мощным ударом отбросил от себя Владимира, вскочил на ноги, вытер кровь в углу губ и зло сказал: