Текст книги "Дух Времени"

– Так ты хорошо знаешь его?.. Давно знаешь?

Тобольцев словно с облаков упал. Как часто говорил он ей об этом «Стёпушке»! Что из всего этого сохранила её память? И теперь, встретив Степана под чужим именем («хоть зарежь, не вспомню какое!»), – сумела ли она разгадать его? Ему было досадно, что он проговорился…

Лиза задумчиво глядела на японскую шкатулку. Она, казалось, забыла о своем вопросе. Вдруг она вынула из шкатулки бумажку и протянула её Тобольцеву. Там стояло знакомым ему почерком: «Девяносто три рубля получил Николай Степанов».

«Ух! Гора с плеч свалилась…»

– Ты его Стёпушкой зовешь?.. Как того? Помнишь?

Кусая губы, он глядел на бумажку.

– На что ты дала ему эти деньги, Лиза? Он говорил?

– Да… Он мне много рассказывал…

– Ага! – Он прошелся по комнате, ероша волосы… Потом остановился перед Лизой и пристально, с новым выражением, поглядел в её лицо, словно видел его в первый раз. «Ну!.. Надо отдать ему справедливость! Ловкий же он ловец душ!..» Фантазия его опять было заискрилась всеми цветами радуги, но Стеша постучалась.

– Кушать пожалуйте! – крикнула она, не входя.

– Советую тебе сжечь эту бумажку, Лиза, – серьезно сказал Тобольцев. – И быть… вообще… осторожной…

Она гордо качнула головой… И Тобольцеву стало как-то не по себе, когда он увидал, с какой печальной нежностью она поглядела на бумажку и заперла её в шкатулку.

«Вот и кончена наша любовь!» – думал он с какой-то странной, тихой и сладкой горечью, идя за Лизой в столовую.

Он объявил о своей будущей женитьбе тут же, за столом. На братьев, Фимочку и на прислугу эта новость произвела глубокое впечатление. «Ну уж и несчастная же будет она!» – говорили лица Стеши и Федосеюшки. Хотя натуры у обеих были разные, но на этом пункте недоверия к Тобольцеву и участия к «своей сестре» они, однако, сошлись. А непосредственная Фимочка расхохоталась.

– Какая же это дура за тебя собралась? Да ведь ты её на другой же день бросишь!

– На богатство, видно, льстится, – съязвил Николай.

– Братец сам не промах, – дипломатично подхватил Капитон. – Коли мы с капиталами жен взяли…

– Хоть мы и с суконными рылами! – вставил Николай.

– Уж такой сокол должен миллионы подхватить, – крикнула Фимочка с искренним восторгом и хлопнула рукой по столу. – Андрюша, посылай за шампанским!

Тобольцев выкинул на стол золотой.

– Спрячь деньги! – сказала мать. – У меня в доме я угощаю!..

Но разочарование было общее, когда Тобольцев объявил, что невеста – бесприданница. Братья переглянулись, как заговорщики. «Маменька, стало быть, ему весь капитал определит, если не помрет скоропостижно», – сообразил Капитон и прочел ответную мысль в лице брата… Николай возненавидел Тобольцева с того момента, когда угадал, что Лиза увлекается им. Теперь он с злорадным любопытством глядел в неподвижное, застывшее в улыбке лицо жены.

– Стало быть, уж очень влюбился братец! И красавица, надо полагать, писаная..: Одобряю! Чем чужих жен отбивать, лучше своей обзавестись!

Тобольцев холодно объявил, что невеста его далеко не красавица. Они её все видели. Она играла в «Грозе». Он рассказал все, что знал о семье Эрлих. И так трогателен и увлекателен был этот рассказ, что даже Николай не остался равнодушным к образу самоотверженной девушки. Все слушали затихшие, серьезные. А глаза Лизы так и впились в лицо Тобольцева. Она теперь припомнила, до малейших подробностей, тот мучительный вечер. Фимочка была необычайно задумчива.

Шампанское разлили по бокалам. Капитон сказал искренно:

– Совет да любовь, братец!.. Что ж? Против такой девицы слова не скажешь! Оно, конечно, в нашем купеческом сословии да при ваших, братец, замашках, без денег оно как будто… неловко… Ну, да уж видно судьба!

Все встали, с бокалами в руках окружили Тобольцева. С своей новой, покорной улыбкой Лиза чокнулась с «Братцем» и выпила, опустив длинные ресницы, свой бокал до дна.

«Слава Богу!..» – подумала свекровь. С Тобольцева взяли слово, что в воскресенье он привезет невесту.

Катерина Федоровна страшно волновалась. её пугал весь чуждый ей склад этой семьи.

– Андрюша! Что мне делать?.. Ведь у меня ничего, кроме этого платья, нет…

– И отлично! Черное платье всегда хорошо, а это сидит на тебе, как перчатка. И как славно, что у тебя нет ни одного украшения! Ненавижу я все эти дешевые модные брошки!

Она так вся и просияла.

– И, пожалуйста, не вздумай робеть, – говорил он ей по дороге. – Учись презирать деньги. Ведь у них там ничего, кроме денег, нет… А ты талант! Исключение из нашей среды – мать и Лиза. Но этим обеим ты наверно понравишься. Вот увидишь, что Фимочка налепит на себя все бриллианты. Это среди бела дня-то! Ха!.. Ха!.. Но это и хорошо. Ты сразу всем им тон дашь. Я уверен, что Лиза и мать сами перед тобой робеют. Они понимают, конечно, что я не мог полюбить… а главное, жениться бы не мог на женщине дюжинной. И это тебе лучший диплом! – Они оба весело расхохотались.

Накануне Тобольцев телеграфировал матери: «Будем в час к обеду». И вся семья ждала их наверху, в старомодной гостиной Анны Порфирьевны.

Мальчик Егорка, высланный Федосеюшкой сторожить на углу, прибежал с выпученными глазами:

– Едут на лихаче!.. Я их эвона где приметил! Лошадь, как ветер, мчит…

Действительно, не успела Федосеюшка доложить господам, как внизу раздался звонок. Анна Порфирьевна, с утра несколько раз принимавшая валерианку, встала и засуетилась, поправляя черную кружевную косынку на голове, заменявшую ей в праздничные дни её черный шелковый бессменный «платочек». её желтое лицо покрылось пятнами. Руки затряслись.

– Ступайте на лестницу!.. Ступайте! – с непривычным нетерпением кинула она молодежи.

Когда Стеша отперла дверь, внизу уже стояли братья, оба в сюртуках и в ослепительном белье, а наверху, на площадке, их жены в светлых шелковых платьях. Глаза всех, начиная со Стеши, впились в лицо невесты. Конфузясь, она поклонилась подбежавшим братцам и отдалась в руки Стеши.

«Ну уж и шубейка!.. Уж и шапка! – мысленно критиковала та. – И неужто светлого платья не нашлось? Словно монашенка».

«В черном? Батюшки!.. И сутулая… и некрасивая… – мчались мысли в голове Фимочки. – Ну… убил бобра!»

А Лиза, впившись глазами в эту скромную, темную фигуру с гладкой, простой прической, вдруг почувствовала, что ей невыразимо совестно за свое шелковое платье и бриллианты в ушах, за пышную прическу а la Cleo de Merode[140]140
  Cléo de Mérode, (фр.) Клео де Мерод полное имя Клеопатра Диана де Меро, англ. Cléopatra Diane de Mérode; 1875–1966 – французская танцовщица, звезда Прекрасной эпохи.


[Закрыть], которую ей устроила Федосеюшка и которая шла к ней необыкновенно. Утром ещё хотела надеть что-нибудь попроще, но Фимочка «насела» на неё и загипнотизировала словно, разжигая все её дурные инстинкты:

«Вот мы ей себя покажем! Зачем нам быть. хуже ее? Вот ещё! Она талантами, а мы брильянтами…»

«Ах, какое купечество! – думала Лиза. – И ведь он же первый осудит…»

Заметив усмешку нарядной Стеши, Катерина Федоровна сказала себе: «Ну что ж? Хоть и простенькая шубка, да своим трудом добыта… И нечего мне их стесняться!» Она поднялась по лестнице в сопровождении братцев. Николай успел шепнуть Капитону «А я думал, – сестрицу милосердную к маменьке наняли из Общины, что на Собачьей площадке».

Бархатные брови Катерины Федоровны нахмурились, и в глазах сверкнула гордая сила, когда она пожала руку Фимочки.

Но с чем сравнить смятение её души, когда глаза её встретились с глазами Лизы?! Это был удивительный момент, полный глубокого, хотя и скрытого драматизма. Лиза была так ослепительно хороша в бледно-голубом платье, а главное, с отблеском нового мира в её чертах, с печатью страдания и какой-то прекрасной резиньяции[141]141
  Резиньяция (устар.) – безропотное смирение, покорность судьбе.


[Закрыть], что Тобольцев тут же не только простил ей всю эту ненужную роскошь, но почувствовал опять с мучительной двойственностью, что влюблен в неё и что ему больно до слез её погибшей (как он думал) любви к нему. Эта красота поразила Катерину Федоровну… Она была для неё неожиданна. Тобольцев так много говорил ей о «дружбе» с этой женщиной, несчастной в браке; так трогательно просил быть с нею ласковой, что она заранее готова была полюбить эту Лизу. Теперь она глядела на неё с чувством наивного пастуха из сказки, встретившего по дороге прекрасную фею. Что-то нездешнее, что-то «не от мира сего» лежало в чертах этого тонкого экзотического лица.

– Это вы… Лиза? – робко спросила Катерина Федоровна.

– Да, да… Это она! – нервно рассмеялся Тобольцев. – Прошу любить и жаловать!..

О, каким глубоким взглядом ответила Лиза невесте!

Все эти дни она неотступно думала о «Кате»… И чувствовала, как умирает ядовитая ревность. И в её высохшем, казалось, и опаленном сердце подымается нежный, прекрасный цветок самоотверженной и высокой любви… Она ждала… ждала с трепетом увидеть то индивидуальное, то не повторяющееся никогда и ни в ком, то во всем мире единственное, что отняло у неё самой сердце Андрюши, что покорило и пленило его капризную фантазию… В «Кате» должна быть сила. В ней должна быть прелесть, которой не обладает ни одна из встречавшихся ему женщин… Что же это такое? Что? Что?..

Но когда она взглянула в это открытое, застенчиво улыбавшееся лицо, в эти горячие и «честные» глаза, она разом почувствовала и эту силу, и это обаяние… Что-то ударило ее, казалось, в сердце… Она сама не знала, кто сделал первый шаг. Но не прошло мгновения, как они уже обнялись и горячо поцеловались… Катерина Федоровна, не отнимая рук, обвивавших шею Лизы (та была выше её на целую голову), отклонила свое лицо. И Лиза в её глазах прочла: «Я буду вам верным другом!»

Лиза побледнела и прижмурила веки.

Фимочка растерялась. Поведение Лизы сбило её с толку.

– Ну, что ты мне, болван, на платье наступаешь, – зашипела она на мужа, который с осовелым лицом торопился за нею в гостиную, чтобы видеть встречу матери с невестой.

– А ты бы подбирала… Фря! – добродушно огрызнулся муж.

Она сверкнула глазами, подняла шлейф платья цвета mauve[142]142
  Розовато-лиловый цвет.


[Закрыть] и застучала каблучками венских туфелек, спеша за другими.

Впереди шла Лиза («Как королева», – думала Катерина Федоровна) с торжественным лицом и вела за руку невесту.

«И в этом есть какой-то чудный символ, неясный ещё для меня», – взволнованно думал Тобольцев… Он шел за ними, рядом с Николаем. Тот переминался и застревал во всех дверях, боясь наступить на трэн роскошного платья жены, который она царственно несла, не подбирая его, по анфиладе комнат. И Тобольцев думал: «Она, как ангел, ведет мою Катю к новой жизни. К счастию или страданию?.. Кто скажет?.. Но как это оригинально и красиво!»

Анна Порфирьевна сидела на диване, обернувшись лицом к двери, а за креслом стояла Федосеюшка, смиренно сложив руки. Обе горящими глазами глядели на дверь. И когда на пороге показалась красавица Лиза, ведя за руку невесту Андрея, Анна Порфирьевна еле сдержала восклицание… Она встала с дрожавшими от волнения коленями. Пойти навстречу не могла, а только протянула руки. Катерина Федоровна порывисто обняла ее, поцеловала в щеку, а потом почтительно поднесла руку Анны Порфирьевны к своим губам.

– Что вы? Что вы? Зачем?! – Но Тобольцев видел, что этим поцелуем невеста купила сердце матери.

Ее заставили говорить и слушали напряженно.

– Хорошо бы на Красной горке свадьбу сыграть, пока я жива, – сказала Анна Порфирьевна. – Ну-ка, смекните! Успеем?

– Не могу раньше мая венчаться, – ласково возразила ей Катерина Федоровна. – Чиновник я, на казенной службе, и дело прежде всего… Не только венчаться – платья себе некогда будет сшить за весь пост… Тут у нас и к экзамену готовятся, и к акту… Прямо голова крутом идет!

Все переглянулись. Это было что-то до того неслыханное в Таганке, что казалось мистификацией.

– Двести получает, – шепнул Капитон брату. – А у нас приказчик главный весь свой век до седых волос за сто в месяц служит. И ведь не кто-нибудь платит. Казна! – Он поднял кверху толстый палец, и, выпучив глаза, поглядел на брата. – Она даром копейки не даст. Казна-то…

– Чиновник! Ишь ты! – ядовито усмехнулся Николай.

– Я десять лет служу на казенной службе, – говорила Катерина Федоровна. – С семнадцати лет… И если б ещё пять прослужила, имела бы медаль за безупречную службу… Ха! Ха! И полпенсии получала бы…

– Скажите!! – вздохнул Николай, и лицо у него было глупое.

– А труд ваш легкий? – спросила Фимочка, разглаживая руками, усыпанными перстнями, складки шелкового платья.

С тонким юмором поглядела на неё Катерина Федоровна.

– Как кому! С девяти утра на ногах до десяти иногда вечера… Полчаса на обед, полчаса на завтрак. Праздники свободна… Надо иметь привычку и здоровье, конечно. Я не устаю…

За обедом, сервированным с необыкновенной роскошью, с фруктами и шампанским, Тобольцев заставлял невесту говорить об институте, и Катерина Федоровна дала волю своему природному юмору. Несколькими штрихами, неуловимой игрой лица, она набрасывала «типы» из этого странного институтского мира: учителей, дослуживающих пенсию; покойной начальницы-княгини, презиравшей труд, и бедность и в наивности своей толкавшей институток на разврат; классных дам, видевших врага и чуть ли не дьявола в каждом мужчине… серьезно уверявших институток, что от поцелуя родятся дети, а душа гибнет… Все хохотали, а Николай и Фимочка прямо-таки до слез.

– Батюшки! Да ведь это какие-то вымирающие чудовища! – крикнул Тобольцев. Катерина Федоровна развела руками.

– За что купила, за то и продаю, – объявила она, но с таким юмором, что хохот опять поднялся за столом.

После обеда Тобольцев попросил всех спуститься в будуар Фимочки и прослушать игру невесты. Катерина Федоровна глянула в зрачки Лизы и опять взяла её под руку. Так они обе вышли из комнаты. «Как сестры…»

В будуаре Фимочки, у пианино, лицо Катерины Федоровны вдруг резко изменилось, и это все заметили. Она словно на голову выросла. Брови сжались, щеки побледнели, а глаза загорелись. Хмурясь, она оглянула комнату… «Как много мягкой мебели!..» Потом руки её с такой нервной силой пробежали по клавишам, что женщины вздрогнули.

– Ай-ай! Как слаб инструмент! – сказала она вполголоса.

Фимочка так и вспыхнула.

– Восемьсот стоит…

– Слаб, слаб, – резко перебила Катерина Федоровна. – Не играю на таких! Боюсь струны сорвать. Будете сердиться…

– А вы полегче, – испугался Николай.

«Дурак!» – сказал ему взгляд Тобольцева. Он и Лиза стояли уже подле, оба жадно глядя в это новое лицо.

– Что играть? – нервным звуком спросила она, подымая на жениха потемневшие разом глаза.

– Вторую Рапсодию Листа, – шепнул Тобольцев и улыбнулся. «Это называется товар лицом показать».

Тоскливо-страстные и экзотические звуки раздались в комнате. И прекрасное лицо Анны Порфирьевны побледнело.

Катерина Федоровна была в ударе… её огневую игру оценили все, даже прислуга, которая вся толпилась за дверью. А в той части, где начинается бешеная скачка аккордов и целая вакханалия звуков, её поразительная техника и сила вполне поработили внимание Николая. Он знаками подозвал брата и Фимочку поглядеть на летавшие по клавишам руки пианистки. Ему в этом чудилось колдовство. «Ну-ну… и сила! Этакая ручка да пройдется по спине либо по рылу… Только держись!»»

С жалобным звоном лопнула струна. Николай шарахнулся в сторону, а потом испуганно поглядел на брата.

– Здорово! – шепнул Капитон.

«Вот он… талант! – думала Лиза. – Вот за что и полюбил…»

Катерина Федоровна кончила, сорвав ещё струну, хлопнула крышкой и встала с сверкавшими глазами. Тобольцев кинулся целовать её руки. Все её окружили.

– ещё, ещё! – молили Лиза и Фимочка.

– Чай, устала… Будет вам! – остановила Анна Порфирьевна. Она была заметно взволнована. Она всегда любила музыку.

– Это что же? – крикнул Николай, у которого лицо совсем посоловело. – Коли баба на портомойне белье вальком минут пять поколотит, так и то, гляди, без сил встанет… А тут – эвона! Сколько времени, да изо всей мочи!.. Как не устать?!

Катерина Федоровна громко и заразительно расхохоталась.

Николай не поверил, когда она сказала ему, что может два часа играть без устали.

– Да вы бы её в концертном зале двусветном послушали, – вмешался Тобольцев, – тогда и узнали бы силу ее… А здесь ведь звуки тонут, в этой «бонбоньерке»… Катя… нельзя ли ещё Брамса «Венгерские танцы?»

– Струны лопнули…

– Ну, как-нибудь… Это у тебя так выходит!.. Слушайте, маменька, красота какая!.. Слушай, Лиза!

Катерина Федоровна, с пылавшим лицом, вся преобразившаяся, новая и прекрасная, села опять на табурет.

Когда через час она уезжала, вся семья, вместе с Анной Порфирьевной, вышла её провожать в переднюю. Хозяйка и обе её невестки крепко поцеловали гостью. Стеша почтительно надела ей ботики, Капитон сам подал скромную шубейку. Федосеюшка с низким покдоном распахнула парадную дверь и глядела вслед, стоя, неодетая, на морозе, когда гости помчались по широкой и прямой, как стрела, улице.

– Вот так невеста! – ахали на кухне и в гостиной. А Тобольцев, счастливый и торжествующий, говорил Кате, что этот день он никогда не забудет.

III

Сожители Тобольцева продолжали свои ночевки и обеды. Хотя все они, благодаря стараниям Андрея Кириллыча, кое-как пристроились, но заработок был неверен. Притом каждый из них имел кандидата на кушетку или на диван. Эти кандидаты проводили у Тобольцева день, два, когда неделю, по-старому… Как ни досадовал хозяин, но изменить здесь ничего не мог; особенно когда среди кандидатов оказывался нелегальный. В эти дни, чтоб провести с невестой вечер, он должен был брать билеты в театр.

– Что делать, Катя? Не на улицу же мне их гнать! – сказал он ей как-то раз.

– Бывают же такие нахалы!.. Выживать человека из собственной квартиры…

– Как можно на них сердиться! К кому же они пойдут?

– Это мило! Во всей Москве нет никого, кроме тебя?.. И что же это? Давно такой порядок? – Она была так расстроена, что Тобольцев невольно призадумался.

– Ну хорошо, – примирительно сказал он. – Мы всё это устроим на будущее время… Но бывают случаи исключительные, как сейчас. У человека нет бумаг, и он скрывается.

Сказал он это и не рад был. Она так взволновалась, что даже осталась равнодушна к его поцелуям.

– Вот что, господа! – заявил Тобольцев на другой день своим жильцам. – Вы здесь, как у себя дома, с утра до девяти вечера и с часу ночи до утра. На на эти три-четыре часа я прошу одиночества. Они мне нужны… И «кандидатов» своих осведомьте о новых порядках. Идет, что ли?

Все сконфуженно благодарили, тронутые деликатностью Тобольцева… Промолчал один Чернов… Скосив глаза на дно стакана, из которого он тянул вино, он придал лицу такое идиотское выражение, что все закипело в Тобольцеве.

Чернов очень скоро прожил деньги и явился за новой получкой. Это было за обедом… Чернов был в прекрасном смокинге Тобольцева и в новых воротничках до ушей; они подпирали ему щеки и придавали ему какой-то накрахмаленный вид… «Ой, не просыпься!» – Так и хотелось крикнуть Тобольцеву, когда Чернов вошел в столовую и поставил свой цилиндр на стул. От одного вида этого цилиндра и взбитого хохла Тобольцеву стало весело.

Чернов остановился в дверях, стягивая новые перчатки, и отдал всем присутствовавшим общий полупоклон.

– Выход jeune premier’a на сцену по всем правилам искусства… Ха! Ха!.. Боже мой, как ты великолепен!

– Мне надо с тобой говорить-ть, – напыщенно изрек Чернов.

– Сделай одолжение, только пообедай раньше. Нянечка, ещё прибор! Ну? В чем дело?

– Я не м-могу при всех…

– Тайна, стало быть? Ха! Ха! Ну ладно!

– Ты, кажется, в прекрасном настроении? – не то ядовито, не то печально бросил Чернов и налил себе рюмку.

– С чего бы мне печалиться? А ты как поживаешь?

Чернов сделал плечами трагически беспомощный жест и, поймав грибок, понес его ко рту. Тобольцев рассмеялся и ударил Чернова по плечу. Гриб скользнул по губам Чернова и упал на тарелку вместе с вилкой. Все расхохотались.

«Экая скотина здоровая! – подумал Чернов. – И резвится-то как скотина…»

– Знаю наперед, о чем будет речь, – добродушно начал Тобольцев, бросаясь после обеда в кресло в кабинете и ковыряя зубочисткой в зубах. Чернов иронически раскланялся.

– Пока у тебя были деньги, ты две недели носу не показал…

– Я не хотел м-мешать…

Чернов сел, повел плечами и выразительно скривил

– Ха! Ха!.. Ты, кажется, воображаешь, что ты на сцене? Шевелись, братец!.. У меня только полчаса времени свободного…

Чернов поднял левую ноздрю. «Мужик!» – говорило его оскорбленное лицо.

– Ты пришел не вовремя, Егор! Денег у меня нет. Я тебя предупреждал… Ведь не ты один нуждаешься…

– То есть… Как эт-то нет-т денег?!

– Очень просто. Как не бывает… Ты это лучше всех по себе должен знать.

– Н-но… я не платил-л до сих пор за ном-мер… Если не заплачу, меня выгонят…

– Это недурно!.. А почему же ты не заплатил?

Чернов выкатил глаза и поднял плечи до угией.

– Что за допр-рос-с?! У меня было только пятьдесят рублей… Я пил-л, ел-л… Дал задатку десять рублей… И обещал внести остальные нынче… Ты сам заметил, что я не обедал у тебя две недели!

Тобольцев комично раскланялся.

– Благодарю покорно!.. Это называется – выгадать в моем кармане… На что ты рассчитываешь, однако, Егор?.. Ты, как я вижу, свой бюджет определил не менее чем в сотню рублей в месяц?

– Это М-осква, н-надеюсь… Ни один порядочный человек не может прожить на меньшее! – с негодованием крикнул Чернов. – Я нанял номер не где-нибудь, а в «Пет-тергоф-фе»[143]143
  «Петергоф» – известная московская гостиница с рестораном при ней, находившаяся на углу Воздвиженки и Моховой.


[Закрыть]! Меньше двадцати пяти рублей номеров там не было… Нельзя же, в самом деле, меня в каморку запрятать! Чтоб я ни одного порядочного лица принять не мог… Вот-т ещё!

Тобольцев с секунду большими глазами глядел на приятеля, потом залился хохотом. Чернов принял ещё более накрахмаленный вид. Его наглые глаза выкатились.

– Ха!.. Ха!.. Ха!.. Батюшки… Вот так жанрик!

– Не ппо-нни-маю, что тут смешного?

– Ах ты, шут гороховый! – в изнеможении пролепетал Тобольцев. – Ха!.. Ха… Ну, неоцененное сокровище!.. Выходит так, что я же перед тобой виноват?

– Я не знаю, как называется этот поступок, когда человека выгоняют на ночь на улицу!

– Это с пятьюдесятью-то рублями!? Ха!.. Ха!.. Ха!..

– Тут дело не в ден-ньгах, – со «слезой» перебил Чернов. Тобольцев прыснул и махнул рукой.

– Что у вас там такое? – раздался за дверью голос жильца-студента. – Можно войти?

Чернов, с раздувшимися ноздрями, кинулся к двери и повернул ключ.

– Что за нахальс-ство?.. Поговорить не дадут!..

Чернов терпеть не мог решительно всех жильцов и «кандидатов». «Долю его отымают», – язвила нянюшка. Грубость Чернова вывела на этот раз Тобольцева из себя.

– Ну, однако, всему конец бывает. Даже моему терпению, – холодно заговорил он, вставая. – Выходит так, что я как бы обязался содержать тебя, отняв у тебя кушетку для другого?

Чернов почувствовал близость бури и сразу стал меньше.

– Зачем эт-ти оскорбления? Я просто обращаюсь за помощью. Если я не внесу за квартиру нынче…

– То завтра ты уляжешься на мою постель и будешь считать себя вправе? Так?.. Ну ладно, Егор… вот тебе последняя двадцатипятирублевка…

Чернов побледнел…

– Как последняя? Ты говорил-л…

– Что обещал, то исполню… До июля ты будешь получать пятьдесят рублей, но ни копейкой больше! А следующий месяц только двадцать пять. Эти деньги даю авансом. Больше не жди!

Чернов поспешно спрятал бумажку.

– Так что, если мне письмо придется написать-ть, у меня не найдется восьми копеек для марки? – попробовал он опять иронизировать.

– Ну, и не пиши писем! Кто тебя просит? Мир от этого ничего не потеряет…

– А ты пробовал когда-нибудь остаться без карманных денег?

Тобольцев свистнул.

– Мне придется делать долги… – негодовал Чернов.

– Да что я тебе – отец, муж, свекор?.. Вот навязался, прости Господи! Да ступай ты, пожалуйста, ня все четыре стороны… Делай долги, хоть грабь! А с меня довольно… Пора и честь знать!

Он растворил дверь и вышел в столовую.

– И это называется дрруж-бой!!.

Результатом этого визита было то, что Чернов снова объявился в квартире Тобольцева. Он вставал в двенадцать, пил дома, в «Петергофе», чай. Потом шел к приятелю и до обеда валялся на тахте, в его кабинете, с злой холодностью глядя на всякого, кто пытался нарушить его уединение. Уходил он только в восемь, после чаю, и почти всегда последний.

«Погоди, погоди ужо!» – думала нянюшка, поджимая губы.

И вот в один из вечеров к Тобольцеву позвонились. Чернов из кабинета услыхал разговор с нянюшкой и поспешил в переднюю.

– Передайте барину, что приду по делу завтра, в девять, и чтоб он никуда не уходил! – повелительно говорил незнакомец. Это был совсем молодой человек, с усиками и в очках. Одет как приказчик: в пальто, пиджаке и вышитой русской сорочке. Бледное круглое лицо его было самоуверенно, почти дерзко.

– А как о вас доложить? – угрюмо спросила нянюшка.

– Никак не надо. Он меня давно ждет. Сам догадается.

Чернову он не поклонился, только сощурился, хотя тот и выкатил на него глаза и ни разу не моргнул.

– Вот так нахал-л! – возмутился Чернов, когда дверь затворилась за гостем. – Поклонил-лся бы!

– А чего тебе кланяться?.. Ты нешто хозяин? Небось он сразу видит, что ты с боку припека…

Чернов почувствовал тайну. Инстинкт самосохранения подсказывал ему необходимость стать опасным для Тобольцева. Тогда будущность его, Чернова, была бы обеспечена.

На другой день он досидел-таки до девяти, пока Тобольцев грубо не выпроводил его из дома. Но в переулке Чернов дождался, когда к подъезду подъехали сани. Он был очень доволен смущением «нахала в очках». Два раза «нахал» оглянулся на Чернова, продолжавшего стоять на углу.

– Эсвозчэк… – окликнул Чернов, когда незнакомец скрылся в подъезде.

– Занят, – услышал он угрюмый ответ.

– Ну! Так и есть! – Посвистывая, Чернов стал бродить неподалеку.

Тобольцев вышел сам на звонок и вопросительно уставился в лицо пришедшего. Оно показалось ему знакомым.

– Сосновицы, – произнес тот условный пароль.

Глаза Тобольцева засверкали.

– А-га!.. Очень рад! Я давно вас жду… Пожалуйте в кабинет…

– Я спешу, у меня тут извозчик, – ответил гость, снимая все-таки пальто. – Впрочем, папиросочку не откажусь выкурить. Сам о вас давно наслышан. Желательно видеть ближе…

Они крепко пожали друг другу руки.

В квартире не было никого. Гость с любопытством осматривался. Тобольцев подвинул к нему папиросы и пепельницу.

– Вы… Федор? – улыбаясь, спросил он и зажег спичку.

– По прозванию Ртуть, – спокойно добавил тот, наклоняя озаренное светом спички лицо и раскуривая папиросу.

– А ваше отчество?

– Назарыч…

– Федор Назарыч, а ведь мы встречались… Помните, на кладбище?.. Ах, какая это была замечательная речь! У вас талант оратора… Ха!.. Ха!.. Но уж и ядовитый же вы человек!.. Прямо в сердце ужалили нас, интеллигентов…

Скосив глаза на кончик папиросы и краснея, рабочий молчал. Но было заметно, что он очень польщен.

– И неужели вам сошло даром?

– Представьте! – усмехнулся тот. – Сошло.

– Хотите чаю, Федор Назарыч? Интересно бы поговорить…

– Извините, тороплюсь… в другой раз, может быть… Мне самому интересно… А вы, господин Тобольцев, будьте добры мне чемоданчик приготовить!.. Он у вас тут, в квартире?

– Да, да, конечно… Я сейчас притащу его…

– Кстати, я хотел вас спросить… Кто у вас этот субъект, который вчера меня тут видел? Вы в нем уверены? – Дерзкие темные глаза из-под очков пытливо впились в лицо Тобольцева. У того дрогнули и высоко поднялись брови. – Вы, господин Тобольцев, как сочувствующий нашей партии, пользуетесь громадным доверием… И, конечно, не без основания… Но из моих сношений с интеллигенцией я вынес заключение, что конспиративность – черта весьма редкая в вашей среде…

Он помолчал и медленно стряхнул пепел. Тобольцев чувствовал, что краснеет, как школьник.

– Вот хотя бы присутствие этого господина здесь… Вы меня извините, но вы поступаете неосторожно…

– Его здесь нет, – смущенно перебил Тобольцев.

– Да, но он дежурит в переулке… Я хоть и страдаю глазами благодаря моей профессии, но узнал его сразу.

Гость, пощипывая усики, с вызовом глядел на Тобольцева.

Тот вскочил… «Ну, не мерзавец ли?!»

– Послушайте! Вы, пожалуйста, не беспокойтесь!.. Он любопытен, как баба, но человек вполне порядочный… Уверяю вас, я не знал этого! Хотите, я сейчас прогоню его? Хотите?

Рабочий не то чтоб усмехнулся, а как-то покрутил губами, с оттенком обидного снисхождения. Это ясно почувствовал Тобольцев.

– Это лучшее средство подтвердить его подозрения, если они явились… – небрежно заметил он. – Впрочем, чемодан-то он и без подозрения разглядит…

– Уверяю вас, что это неважно!.. Завтра он забудет…

Гость докурил папиросу, потушил её и поднялся.

– Жаль, что вы не партийный!.. Тогда вы поняли бы, что в этих делах нет мелочей… Не только из-за таких оплошностей, а из-за гораздо меньшего, из-за оброненного словца пропадали десятки людей и тормозилось дело. Я убежден, что этот… барин (с неуловимой иронией сорвалось у него) не погнушался… из любопытства, конечно… спросить извозчика, куда он нанят… Хорошо, что я его заранее не подговаривал… точно предчувствовал эту комбинацию… А, впрочем (он вдруг молодо рассмеялся), вы духом не падайте!.. Это я вам так, на будущее время нотацию прочел… Ну-с, где чемоданчик?

Вдвоем они осторожно снесли его и положили в сани.

– Так как же, господин Тобольцев? Уязвил в самое сердце? Ха!.. Ха!.. Трогай! – Он коснулся маленькой рукой спины извозчика.

– А куда трогать-то? – хмуро спросил тот.

– А вот, голубчик, прямой путь… А стихи ваши мне очень понравились, господин Тобольцев. И читать вы – мастер! Честь имею кланяться… Вы что же это на морозе, да без пальто?.. Приятеля выглядываете? А вон он, за угол юркнул…

– Вы не поедете мимо? – сквозь зубы спросил Тобольцев.

– Конечно, конечно… Зачем мимо? Мы в другую сторону свернем, – иронически поддакнул рабочий. – Очень рад был познакомиться! – Он крепко потряс руку Тобольцева.

Не успели сани скрыться, как Тобольцев кинулся бежать за угол. Лицо его пылало… «Ведь прав!.. Во всем прав!.. И вот это-то всего больнее… Ах, черт! Как свяжешься с этими партийными, всякий раз точно в лужу сядешь…»

Не успел он свернуть из переулка, как чуть не ударился лбом с Черновым.

– Мерзавец! – завопил Тобольцев, хватая Чернова за рукав пальто. – Так ты подглядывать?..

Тот молча сделал несколько отчаянных движений.

– Нет, шалишь!.. Я тебя научу! – Тобольцев скрежетал зубами. В нем разом закипела его «мужицкая» кровь.

Вдруг случилось что-то необыкновенное. Чернов сделал свободной рукой два-три движения… И не успел Тобольцев моргнуть, как у него в руках осталось пальто. А Чернов в одном смокинге и в цилиндре мчался, как балерина, на носках по панели.

Тобольцев опешил, потом дико гикнул и кинулся вслед. Так промчались они с полминуты… Но Чернов был далеко впереди. Он оглянулся. Тобольцев поднял кулак и зарычал: «Убью!..» Чернов, как преследуемый гончей заяц, дрыгал всем телом, промчался ещё немного и скрылся за утлом.