Текст книги "Повести о настоящей дружбе"

Я становлюсь поэтом

И снова – в который раз! – меня спугнула Липучка. Как только я с тяжелым сердцем (мне нужно было заниматься уже по восемь часов в сутки!) уселся за стол, она, даже для виду не постучавшись, влетела в комнату.

Я натренированным броском спихнул тетради и учебники под стол, а Липучка, размахивая газетой, не заговорила, а прямо-таки закричала:

– Ой, теперь я все знаю! Теперь я все знаю, Шура!

– Все знаешь? Про меня?.. – Я испуганно попятился к окну.

– Да, все знаю! Здесь все написано! – Липучка перешла на таинственный полушепот. Она выставила вперед номер «Пионерской правды», словно собираясь выстрелить из него мне в самое сердце. – Здесь все написано! А ты скрывал… И как тебе не стыдно, Шура! Как тебе не стыдно!

«Что там написано? – с ужасом подумал я. – Может быть, поместили заметку про мою двойку? Вполне возможная вещь! Ведь высмеивают там таких вот, вроде меня, безграмотных двоечников. Теперь все погибло: Саша будет презирать меня. И Липучка тоже. И даже Веник. И дедушка все узнает. И тетя Кланя… Какой позор! И почему я сразу все по-честному не рассказал? Отличник! Образованный москвич! Выпрыгнуть, что ли, в окно и навсегда избавиться от позора?» Но в окно выпрыгивать было бесполезно: дедушка жил на первом этаже.

А Липучка все наступала:

– Зачем же ты скрывал от нас? Зачем?

– Я все расскажу вам. Честное слово, все расскажу, – забормотал я. – Мне просто было стыдно, очень стыдно…

– Стыдно? – Липучка вытаращила зеленые глаза. – Разве этого можно стыдиться? Этим надо гордиться!

«Уж не укусила ли ее настоящая бешеная собака? – подумал я. – Или она просто издевается надо мной?»

– Да, этим надо гордиться! – торжественно повторила Липучка. – Я выучила их наизусть!

И она вдруг стала читать стихи:

 
Как серебро, вода сверкает.
Мы поработали —
и вот
Поплыл, торжественно качаясь,
Поплыл наш самодельный плот!
 
 
Пусть не в просторе океанском —
По руслу узкому реки,
Но есть и мостик капитанский,
И есть герои-моряки!
 
 
Пусть поскорей промчатся годы,
Мы закалимся, подрастем —
Тогда красавцы пароходы
По океанам поведем!
 

Липучка прочитала стихи с таким вдохновением, что я даже заслушался, прижавшись к подоконнику. Потом она взглянула на меня глазами, которые были полны, как говорится, неописуемого восторга.

– И этого ты стыдился? Этим нужно гордиться! – повторила она. – Поздравляю тебя! Поздравляю тебя, Шура. Ты – настоящий поэт!

– Я?.. Поэт?..

– Ой, не притворяйся, пожалуйста! Хватит уж скромничать, хватит! Тут же русским языком написано: «Саша Петров, Москва».

Я схватил газету – и правда, под стихотворением стояла подпись: «Саша Петров». Бывают же такие совпадения!

– Я уже всем газету показала, всем! – затараторила Липучка. – Ой, какой же ты молодец! Наш плот прославил… Прямо на всю страну! Только почему ты написал «Москва»? Написал бы лучше «Белогорск». Ведь ты здесь сочинял? И даже приукрасил кое-что! Но это ничего – поэты всегда так делают. А кто это «герои-моряки»? Веник, да?.. – Липучка затрясла плечами, схватилась за живот. – Ой, а я ведь сразу заметила, что ты в рифму говорить умеешь! Еще в самый первый день. Помнишь? А потом я заметила, что ты по утрам так задумчиво-задумчиво сидел за столом. А только я входила – и ты сразу сбрасывал тетрадь под стол. Думаешь, я не заметила? Ты по утрам стихи сочинял? Да?.. Вот и сейчас даже тетрадка под столом валяется. В ней новые стихи, да?

Липучка, пригнувшись, бросилась к столу и схватила тетрадку. Я кинулся за ней: ведь там, в тетрадке, были советы нашей учительницы русского языка, как лучше мне подготовиться к переэкзаменовке.

Я вырвал тетрадку:

– Это не стихи… Это… совсем другое…

– Ой, как же не стихи? Опять обманываешь, да?

– То есть там стихи… Но я еще не могу их показать. Я еще…

– Ой, покажи! Покажи… Прямо любопытно до ужаса!

– Нет-нет, – сказал я, поспешно пряча тетрадь под скатерть. – Сейчас нельзя… Я еще не обработал как следует. Вот обработаю – и тогда обязательно прочитаю…

Через секунду она пришла в восторг от нового открытия:

– Ой, Шура, а у тебя ведь и имя такое поэтическое – Александр! Как у Пушкина.

Не знаю, с кем бы еще на радостях сравнила меня Липучка, но тут, к счастью, появился Саша.

Сашина тайна

Он был очень серьезен. И, как всегда в такие минуты, руки заложил за спину, глядел исподлобья и нетерпеливо покусывал нижнюю губу. А говорил коротко, отрывисто, вроде бы приказания отдавал:

– Ну-ка, выйди, Липучка. Прогуляйся!

Липучка независимо устремила в потолок свои глаза и нос, усыпанный веснушками:

– А чего ты распоряжаешься в чужой комнате?.. Шура, мне можно остаться?

Я взглянул на Сашу, потом на Липучку, потом на пол и неопределенно пожал плечами.

– Секреты, да? – насмешливо спросила Липучка. – Говорите, что девчонки секретничают. А сами?

Мы с Сашей молчали.

– Значит, мне уходить, да?

– Вот-вот, прогуляйся, – с беспощадной твердостью произнес Саша.

– Прогуляться? Хорошо, ладно. Я ухожу… Мужчины, называется! Кавалеры! Рыцари! Веник бы никогда так не поступил. Потому что он действительно образованный… И очень интеллигентный. Настоящий москвич!

Это уж был выстрел в мою сторону. Боясь, что промахнулась или слишком легко ранила меня, Липучка взглянула в упор своими зелеными глазищами:

– А еще поэт! Пушкин!

Она так хлопнула дверью, что легкая деревянная чернильница на столе подпрыгнула и на скатерти появилось маленькое фиолетовое пятнышко – уже не первое со времени моего приезда в Белогорск.

– Зачем ты ее так? – спросил я Сашу.

– Дело потому что… важное!

Так как Саша был капитаном нашего корабля, я спросил:

– Задание какое-нибудь? Приказ?

– Нет. Просьба.

– Просьба? Ко мне?

– Да, к тебе. И не перебивай. Тайну мою узнать хочешь?

Я, кажется, второй раз в жизни почувствовал, что у меня, где-то под левым кармашком, есть сердце и что оно довольно-таки сильно колотится (первый раз я почувствовал это, когда учительница объявляла фамилии двоечников, получивших переэкзаменовку). И еще я понял – как это верно говорят: «Он вырос от гордости!» Мне и правда показалось, что я стал чуть-чуть выше ростом. Значит, Саша теперь доверяет мне, как самому себе! Доверяет свою тайну, такую важную, что он из-за нее даже не пошел в туристический поход… Такую важную, что она привязывает его и наш плот вместе с ним к Белогорску! И он еще спрашивает, хочу ли я узнать ее?

– В общем, дело ясное, – сказал Саша. – У меня – переэкзаменовка. Понятно?

Я как-то машинально присел на стул:

– У тебя?.. Переэкзаменовка?..

– Ага. Пишу я плохо. С ошибками. Понимаешь? Вот и схватил двойку. Поможешь, а?

– Кто? Я? Тебе?!

– Да, ты – мне. Ясное дело, не я тебе. Ведь ты же образованный, культурный. Поэт! Липучка сегодня уши всем прожужжала. Как она мне «Пионерку» показала, так я сразу решил: попрошу Шурку! И вот… Согласен?

Я даже не мог неопределенно пожать плечами – так и сидел, раскрыв рот, словно рыба. И молчал тоже как рыба. Мой вид не понравился Саше.

– Смотри, в обморок не кувырнись. Побледнел, как Веник. Не хочешь помогать – так и скажи. Без тебя обойдусь.

Тут наконец у меня прорезался голос. Правда, чей-то чужой – слабенький, неуверенный, – но все же прорезался:

– Да что ты, Саша! Я с удовольствием… Только у меня нет… этого… как его… педагогического опыта…

– И не надо. Ты просто будешь мне диктанты устраивать и проверять ошибки. Понятно?

– Понятно…

Я буду проверять ошибки! И почему я честно, как вот Саша сейчас, не рассказал о своей несчастной двойке? Вернее, несчастная была не двойка, а я сам. Зачем я, как дурак, пожимал плечами? Эти мысли уже не первый раз приходили мне в голову. Но раскаиваться было поздно. И нужно было не выдать своего волнения.

– И это вся тайна? – с наигранным спокойствием спросил я.

– Вся.

– А я-то думал!..

– Мало что ты думал.

Да, я действительно думал мало, иначе не попал бы в такое глупое положение.

– И ты из-за такой ерунды не пошел в туристический поход? И наш корабль к городу привязал? – неестественным голосом удивлялся я.

– Это не ерунда. Я должен сдать экзамен, – очень решительно сказал Саша. – Понятно? Лопну, а сдам! Осенью отец с матерью из геологической разведки приедут – я им обещал.

– А-а! Они, значит, осенью приедут? А у тебя, значит, переэкзаменовка?

От растерянности я, кажется, говорил не совсем складно.

– И еще я Нине Петровне обещал. Учительнице нашей. Она не хотела в деревню уезжать из-за меня. А я уговорил: сам, сказал, подготовлюсь. Понятно?

– Не совсем. Она тебе двойку вкатила, все лето тебе испортила, а ты о ней заботишься?

– Сам я все испортил!.. В общем, согласен помочь или нет?

Я смотрел на Сашу с таким удивлением, будто он с другой планеты свалился. Защищает учительницу, которая ему двойку поставила! И от похода отказался. Странный он парень! Так мне казалось тогда.

Не дождавшись ответа, Саша твердыми, злыми шагами направился к двери. Что было делать? Не думая о том, как все повернется дальше, я догнал Сашу:

– Буду помогать тебе! Конечно, буду! Это же очень легко… и просто. Будем заниматься прямо с утра до вечера. Хочешь?

– Не хочу, а придется, – ответил Саша.

Я становлюсь учителем

Весь следующий день я с утра до вечера овладевал своей новой профессией – готовился преподавать. И только тогда я понял, как это трудно – быть учителем. Правда, настоящим учителям все-таки гораздо легче, чем было мне: они ведь хорошо знают то, чему обучают других. Я же собирался учить Сашу грамматике, а сам разбирался в ней не лучше, чем наш Паразит в правилах уличного движения.

Теперь уж мне не надо было сбрасывать учебники и тетради под стол. Я мог заниматься совершенно открыто: ведь я старался не для себя, а для другого, то есть совершал благородное дело.

Дедушка, оказывается, знал о Сашиной переэкзаменовке.

– Молодец! – похвалил он меня. – Видишь, как это приятно – хорошо учиться: всегда можешь помочь товарищу.

«Сперва приналягу на правила, – решил я. – Все-таки выдолбить и пересказать правила не так уж трудно. Начну с безударных гласных, чтобы и самому тоже польза была…»

К полудню все правила о правописании безударных гласных были выучены назубок. А как быть с диктантами? Диктовать я, конечно, смогу: слава Богу, читать еще не разучился. Но как же я буду проверять то, что написано Сашей, если сам ничего не знаю. Может быть, каждую фразу сверять с книжкой? Нет, неудобно. Саша сразу догадается, какой я грамотей. Что же делать?

В конце концов я придумал: вызубрю наизусть какой-нибудь кусочек из Гоголя. Совсем наизусть! Запомню, как пишется каждое слово и где какой знак стоит.

Я нашел свое любимое местечко из «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и стал зубрить, начиная со знаменитых слов Ивана Никифоровича: «Поцелуйтесь со своею свиньею, а коли не хотите, так с чертом!»

«– О! Вас зацепи только! – зубрил я дальше. – Увидите: нашпигуют вам на том свете язык горячими иголками за такие богомерзкие слова. После разговору с вами нужно и лицо и руки умыть и самому окуриться.

– Позвольте, Иван Иванович: ружье вещь благородная, самая любопытная забава, притом и украшение в комнате приятное…

– Вы, Иван Никифорович, разносились так с своим ружьем, как дурень с писаною торбою, – сказал Иван Иванович с досадою, потому что действительно начинал уже сердиться.

– А вы, Иван Иванович, настоящий гусак…» – и так далее.

Всегда я прямо до слез хохотал, читая все это. А сейчас я радовался только тому, что в отрывке было много безударных гласных. «Здорово писал Гоголь! – думал я. – Сколько безударных наставил! Прямо в каждой фразе. Вот уж попыхтит завтра Сашенька!»

Я еще повторил отрывок вслух раза три, потом раза три переписал его, потом начал декламировать. В общем, к вечеру мне казалось, что Гоголь писал вовсе не так уж весело и что скучнее повести об Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче ничего на свете не существует.

Лежа в постели, я еще раз повторил отрывок про себя. А потом припомнил всякие мудрые выражения, которые часто употребляли наши учителя. Такие вот, например: «Учись мыслить самостоятельно!», «Если хочешь что-нибудь сказать – подними руку», «Не будем тратить время – его ведь не вернешь», «Не смотри в потолок, там ничего не написано!» и т. д. и т. п. А ночью мне приснилось, что не воздержанный на язык Иван Никифорович обозвал Ивана Ивановича «безударной гласной» и что с этого именно началась знаменитая ссора.

Утром, как только умолкла дедушкина палка, начался первый урок. Саша вошел в комнату, держа в руках толстую тетрадь в красной клеенчатой обложке. «Неужели всю ее исписать собирается?» – с ужасом подумал я. В глазах у Саши было что-то новое, незнакомое мне до тех пор: что-то уважительное и немного застенчивое. И это у него! У капитана Саши!.. Ну да, ведь я теперь был для него не просто Шуркой, а учителем. Как пишут в газетах, «наставником и старшим другом».

Все эти мысли настроили меня на строгий тон.

– Не будем терять время – его ведь не вернешь, – сказал я.

Саша покорно уселся за стол, развернул тетрадку и посмотрел на меня, ожидая новых распоряжений.

– Начнем с безударных гласных, – объявил я и зашагал по комнате, мысленно воображая, что шагаю между рядами парт. – Гласные произносятся четко и ясно лишь тогда, когда они находятся под ударением, – объяснял я. – В безударном положении они звучат ослаблено, неотчетливо. Чтобы правильно написать безударную гласную в корне, нужно изменить слово или подобрать другое слово того же корня так, чтобы эта гласная оказалась под ударением…

– Вот, например: вода – воды, тяжелый – тяжесть, поседеть – седенький… – насмешливым тоном продолжил мои объяснения Саша. – Так, да? Прямо по учебнику шпаришь?

Нет, он не так уж робел передо мною! В первый момент я, войдя в роль педагога, чуть было не сказал: «Хочешь что-нибудь спросить – подними руку!» Но вовремя удержался: пожалуй, Саша поднял бы руку и щелкнул меня по затылку, чтобы сразу сбить с меня всю педагогическую важность.

– Значит, нужно слово изменить? – все так же насмешливо спросил Саша. – Вот измени, пожалуйста, слово «инженер». А? Измени.

Я стал лихорадочно соображать, но слово «инженер» никак не изменялось.

– Это исключение, – сказал я. – Нужно просто запомнить это слово – и всё.

– А тогда измени слово «директор», чтобы безударная стала ударной.

Я снова и так и сяк повертел в уме слово, предложенное Сашей. Ничего не получалось.

– Это тоже исключение, – объяснил я. – И не перебивай, пожалуйста!

– А ты не забивай мне голову всякими правилами! Я их без тебя знаю, а пишу все равно с ошибками. Ведь на каждое правило две тысячи исключений. Давай лучше диктанты писать.

Что было делать?

– Хорошо, возьмем первый попавшийся отрывок из Гоголя, – согласился я и раскрыл «первую попавшуюся» страницу, заложенную промокашкой – уже не чистой, а с пунктирными следами букв и расплывчатыми очертаниями клякс.

Я стал с выражением диктовать:

«– Поцелуйтесь со своею свиньею…»

– Сам ты поцелуйся со свиньею, если так диктовать собираешься! – разозлился вдруг Саша.

– Так с учителями не разговаривают! – в свою очередь, вспылил я.

– А что же ты каждую безударную как ударную произносишь? Прямо нажимаешь на нее изо всех сил. Сам говорил, что безударные звучат ослаблено, неотчетливо… Мне твои подсказки не нужны!

Я и в самом деле произносил каждое слово чуть ли не по складам и очень ясно выговаривал безударные гласные.

Ведь мне всегда хотелось, чтобы именно так диктовали учителя.

– Ты по-человечески диктуй, – уже без всякой робости сказал Саша. Казалось, он вот-вот скажет: «А то как щелкну!»

Тогда я стал диктовать очень быстро. Сашина ручка вновь остановилась.

– Не валяй дурака, – предупредил он. – Хочешь, чтобы я вообще ни одной буквы не разобрал? Так, что ли? Ты только одни безударные от меня прячь. Понятно?

Да, настоящим учителям и не снились, наверное, такие ученики!

Я диктовал, почти не заглядывая в книжку: весь отрывок был вызубрен наизусть.

Саша удивился:

– Ты всего Гоголя, что ли, наизусть знаешь?

– Ну, не всего, конечно, – скромно ответил я. – Но довольно значительную часть его произведений…

Сам того не замечая, я стал изъясняться как-то по-взрослому: ведь я все-таки был педагогом!

– Валяй дальше! – распорядился Саша.

Но вот я добрался до конца и сказал:

– Хватит! Давай проверим! – А сам подумал: «Сейчас начнет спорить. Скажет: диктуй дальше. А я дальше не выучил».

Но Саша покорно протянул мне тетрадь. Проверял я очень медленно, про себя повторяя текст и по буквам вспоминая, как написано каждое слово в книжке. Проверив слово, я машинально подчеркивал его, как это делала телеграфистка, когда подсчитывала стоимость телеграммы.

Заметив, что я все время подчеркиваю, Саша заволновался:

– Неужели столько ошибок?

– Да нет… Я просто так, для себя.

На самом деле ошибок было всего пять. Я позавидовал Саше: ведь вчера, впервые переписывая этот отрывок на память, я сделал гораздо больше ошибок.

«Саша пишет в два раза лучше меня – и все-таки у него двойка, – подумал я. – Значит, если я буду делать ошибок вдвое меньше, чем сейчас, я все равно не сдам переэкзаменовку…» От этих мыслей лицо у меня стало такое печальное, что Саша даже насторожился:

– Очень плохо, да?

– Да нет, вполне сносно, – ответил я. Взял ручку и вывел под Сашиным диктантом четкую, с острыми углами четверку, похожую на недописанную букву «Н».

– Уж очень ты добренький, – усмехнулся Саша. Он ведь не знал, что это была моя давнишняя мечта, чтобы за пять ошибок ставили четверку.

Я вздохнул так облегченно, как вздыхал в классе, услышав спасительный звонок, избавлявший меня от вызова к доске. «Слава Богу, первый урок кончился!» – подумал я.

Но не тут-то было! Саша вдруг стал выпытывать у меня, почему трудные слова пишутся не так, как произносятся. Начал он со слова «поцелуйтесь».

В школе учительница часто говорила мне: «Петров, ты совсем не умеешь анализировать слова». Но умел я или не умел, а тут уж надо было анализировать. Сперва я старался изменить слово так, чтобы на первый слог «по» падало ударение. «Поцелуй, поцеловаться…» – шептал я про себя. Но ударение никак на «по» не попадало. Тогда я подумал: «А что вообще такое это самое „по“?» И вдруг меня осенило: так это же приставка! Ну да, самая настоящая приставка. А ведь приставки «па» вообще не существует на свете. Это только в танцах бывают разные па, а приставок таких не бывает. Значит, все очень просто. Я объяснил это Саше.

– Ага… Интересно, – сказал он. И что-то записал в тетрадку, словно отметку мне выставил. – А скажи-ка, пожалуйста, почему пишется «свинья», а не «свенья»? Не знаешь?

– Так ученики вопросов не задают! – возмутился я. – Похоже, что я из детского сада только что пришел, а ты уже какой-нибудь десятиклассник и экзамен мне устраиваешь.

Но, сказав про детский сад, я сразу вспомнил стихи Маяковского, которые мы там учили наизусть: «Вырастет из сына свин, если сын свиненок…» Эти стихи я тут же прочитал Саше.

– Раз «свин» – значит, «свинья», – объяснил я.

– Ага, – снова сказал он и снова записал что-то в тетрадку. В общем, не зря я накануне зубрил правила. И вовсе не из одних только «исключений» русский язык состоит. Напрасно Саша о нем такого мнения!

С тех пор мне очень понравилось «анализировать» слова.

Как только услышу какое-нибудь трудное слово, так сразу начинаю разбирать его. И очень часто оно оказывается вовсе не таким уж трудным.

Но и на разборе слов тот первый урок не окончился. Ведь в нашем «классе», к сожалению, распоряжался не учитель, а ученик.

– Давай-ка теперь я подиктую, – сказал Саша и поднялся со стула, уступая мне место.

Но я садиться на это место вовсе не хотел.

– Ты? Мне?! Будешь диктовать?!

– Ага. Я! Тебе… буду диктовать! – передразнивая меня, ответил Саша.

– Зачем же терять время? Его ведь не вернешь!

Но мои «педагогические» фразы на Сашу не действовали.

– Диктовать тоже очень полезно, – объяснил он. – Это мне сама Нина Петровна советовала. Она-то уж лучше тебя понимает. «Когда, – говорит, – диктуешь, очень внимательно вглядываешься в каждое слово». Понятно?

Спорить с Ниной Петровной было опасно. И я, как утопающий за соломинку, схватился за отрывок из Гоголя. Ведь я знал его наизусть.

– Хорошо, успокойся. Никто с твоей учительницей не спорит. Диктуй мне, пожалуйста, первый попавшийся отрывок. – Я взял томик Гоголя. – Вот, например, со слов: «Поцелуйтесь со своею свиньею…»

– Что это тебе все время одно и то же место случайно попадается? – удивился Саша.

«Сейчас обо всем догадается!» – испугался я и с самым независимым видом произнес:

– Диктуй откуда хочешь. Хоть из «Носа»! Хоть из «Записок сумасшедшего»!

– Да, одно и то же по два раза читать неинтересно, – сказал Саша. – Я что-нибудь другое найду.

Он стал перелистывать страницы, а я от предчувствия своего полного краха, кажется, побледнел, присел на стул и дрожащими пальцами взялся за ручку.

Саша между тем рассуждал:

– У нас вот теперь сборники какие-то однообразные выходят. Если веселый – то хохочи все время, пока живот не заболит. А уж если мрачный, так тоже до самого конца… Поседеть можно! А у Гоголя смотри, как все разнообразно. Вот Иван Иванович с Иваном Никифоровичем ругаются… Смешно, да? А рядом, на сто девяносто первой странице, «Вий». Мороз по коже продирает! Прочтешь сборник – и посмеешься, и поплачешь… Так гораздо интереснее получается. Вот я тебе сейчас из «Вия» подиктую. Самое страшное место!

«Пусть диктует, – подумал я. – Скажу потом, что со страху ошибки насажал. Ничего, мол, не мог сообразить от ужаса. Затмение мозгов произошло. Сила художественной литературы!..»

– Значит, описание Вия, – сказал Саша. – Понятно? Пиши. Только я медленно буду диктовать, чтобы в каждое слово вглядываться… «Весь был он в черной земле… Как жилистые крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки…»

– Ой, неужели так прямо и написано: «Весь был в земле»?! – воскликнул я.

– Прямо так и написано. Не веришь, посмотри!

Это мне только и нужно было. Я, словно бы не доверяя Саше, схватил книжку и прочитал все, что там было насчет земли. Ну конечно, уж заодно и безударные гласные разглядел.

– Да, действительно так… Скажи пожалуйста, какой ужас!

Я уселся на место и тут же записал прочитанные фразы.

– «Длинные веки опущены были до самой земли», – читал дальше Саша.

– Ой, неужели прямо до самой земли? – снова поразился я. – Так и написано?

Я снова вскочил со стула и заглянул в книжку.

– «С ужасом заметил Хома, что лицо было на нем железное…» – медленно, будто заучивая наизусть каждое слово, диктовал Саша.

– Ой, неужели такой страшный? Лицо железное?!

Я вскочил в третий раз и, трясясь от ужаса, выхватил у Саши синий томик. А сам с надеждой подумал: «Так я, пожалуй, весь диктант без единой ошибочки напишу!»

Но не тут-то было. Саше мои вскакивания со стула надоели.

– Что ты все время ойкаешь, как Липучка? – сердито спросил он. – А еще говорил, что всего Гоголя наизусть знаешь!

– Конечно, знаю… – залепетал я. – Но классика, понимаешь, так прекрасна, что каждый раз кажется, будто читаешь впервые.

Саша поморщился: он не любил громких фраз.

– Ладно… Сиди смирно – и все. Если еще раз вскочишь, как щелкну по затылку! Понятно?

Понять это было нетрудно. Я продолжал писать диктант.

– Во как Гоголь умел страх нагонять! – не удержался Саша. – У тебя прямо руки трясутся от ужаса.

Если бы он знал, отчего у меня тряслись руки! Кончив читать про страшного Вия, Саша сказал:

– Ну вот и все!

«Да, вот и все! Крышка!» – подумал я и протянул Саше свои каракули. Но он отмахнулся от моей тетради, схватил жестяную кружку и стал постукивать по ней чайной ложечкой точно так же, как это делал я, когда раньше, давным-давно, играл с бабушкой «в трамвай».

– Звонок! Звонок! Урок окончен! – провозгласил Саша. – Проверять я тебя не буду. Зачем?

– Конечно… не надо… – запинаясь от радости, сказал я. «Спасен! Спасен…» И добавил: – У меня еще и почерк жуткий… Я ведь внук доктора! Понимаешь? Ничего разобрать нельзя!

– Ясное дело, смешно будет, если я вдруг стану тебя проверять, – сказал Саша.

– Факт, смешно, – согласился я.

На самом деле это было не смешно, а очень грустно. Я поскорей спрятал свой диктант в ящик дедушкиного стола.

«Потом сам проверю», – решил я. И еще я подумал о том, что теперь мне нужно будет каждый день вызубривать наизусть не один, а целых два диктанта.