Текст книги "Мы все горим синим пламенем"

3

Марина ушла, и в палате воцарилось молчание, сотканное то ли из предгрозовых предчувствий, то ли из желаний зацепиться хоть за какую-нибудь иллюзию.

– Вы давеча сказали, что вам надоело врать. А что значит врать, Леонид Сергеевич? – философски взвесил смыслы Оранж.

– Врать – значит не замечать истины, – не задумываясь, как хорошо усвоенную гипотезу произнес Горяев, показывая тем самым, что он не прочь поговорить ни о чем.

– Браво! Исчерпывающе и потрясающе. Просто гегельянство какое-то. Для детективщика – высший пилотаж. И что у нас есть истина?

– Врать – значит поступать так, – стараясь не уклониться от истины, сделал заявку Горяев, – поступать так, как хочется, успокаивая себя тем, что всем другим от этого только лучше.

– А на самом деле – только хуже?

– А на самом деле только хуже. Хотя не всегда…

– А я вот не знаю, что значит врать. Верите?

– Вы забавный господин. Всё мельтешите, мелко берете… Мелким бесом. Как-то несолидно все у вас получается. Все вы прекрасно знаете. И с удовольствием врете.

– Виноват, вынужден разочаровать вас: вру я без удовольствия. Даже себе.

Впервые голосом Оранж дал понять, что у него есть характер, и не слабый. Но на что он его расходует в жизни – было непонятно. Человеческие загадки – хлеб писателя; может, на это и рассчитывал Алексей Юрьевич?

– Я вам расскажу сейчас историю, а вы исполните роль детектора лжи. Станьте на мгновение совестью человечества, Леонид Сергеевич.

– Ну, вот, опять мелко копаете. Просто звонок какой-то. Звените по делу и не по делу.

– Итак, жил-был я вместе со своею женой. И было у нас… Так получилось, что у нас не было детей. Знаете ли вы, счастливый отец благополучного семейства, что значит цветущей молодой женщине в течение одиннадцати лет не иметь детей, если она ими бредит? Вам просто воображения не хватит. Это вам не пиф-паф, ой-ой-ой… А мне не хочется травить душу воспоминаниями. Только один штрих: у моей жены, Марины, подушка бывала мокрой от слез… И это длилось годами. Вообразили? Врачи вынесли нам приговор, обжалованию не подлежащий. Нам было на роду написано не иметь детей. И мне даже в голову не пришла мысль покинуть жену, уйти от нее, предать ее. Верите?

– Продолжайте, – тоном знаменитого прокуратора Иудеи распорядился Горяев.

– А дальше началась если не чертовщина, то мистика. Подруга ее бабушки, старушенция ясновидящая откуда-то из-под Вологды, накаркала нам светлое будущее. И-и, говорит, милые, не верьте врачам. Чего они понимают, коновалы. Возьмите, говорит, в дом собачку какую-нибудь бездомную, паршивую, блохастую – словом, предельно несчастную. Как будто собаки понимают, что они несчастны. Возьмите, говорит, собачку, и пусть она у вас живет. И ухаживайте за ней, любите ее. И увидите, что из этого получится. Будет, говорит, у вас ребенок. Марина, как утопающий за соломинку, вцепилась в какую-то задрипанную Мусю, отбила ее у живодеров и притащила домой. Холит, лелеет. Даже плакать перестала. И через полгода заявляет мне: «Я беременна. Это Мусенька помогла, зайчик мой хороший». Аисты – это я еще понимаю; но собаки, приносящие в дом детей… Верите?

– Не хотелось бы думать, что вы способны шутить такими вещами.

– Какими вещами?

– Детьми. Дети – это святое.

– Что же вы тогда ушли от детей? Впрочем, речь сейчас не о вас. Слушайте, писатель. Марина действительно забеременела, благополучно выносила и родила прелестного карапуза. Моего сына Димку. Перед тем, как забирать ее из роддома, я вылизал всю квартиру, навел идеальный порядок. А тут как раз эта Муся возьми и начни линять. Шерсть по всей комнате – не продохнуть. Целое испытание. Да еще вдобавок псина заболела чем-то, стала чихать. Мне младенца с матерью забирать, а тут на тебе. Я не долго думая схватил ее в охапку (а она стала огрызаться, забилась под нашу двуспальную кровать) и отнес к добрым друзьям на время. А Муся возьми и сдохни там через три дня самым подлым образом. Вот такое нам спасибо.

– Жалко, конечно, но собака сделала свое дело. Мне кажется, все было естественно и гуманно.

Горяев старался быть объективным.

– Мне тоже так казалось. Как бы не так. Старушенция как только узнала об этом, взвыла и за голову схватилась: что, говорит, вы наделали! Не будет вам в жизни добра! Ай-ай-ай! Не надо было собачку отдавать. Вам это никогда не простится. Жизнь, говорит, пойдет наперекосяк. Будут большие несчастья. И вижу, говорит, пожар впереди, синее пламя. И Марине ты принесешь одно только горе. А больше, говорит, ничего не вижу.

– И что было потом?

– Потом меня бес попутал. Я влюбился. Да так влюбился, что голову потерял. Все понимаю: жена, долгожданный ребенок – и ничего не могу с собой поделать. Фигура, глаза цвета моря… Взял, дурак, и все честно рассказал Марине, то есть жене. Вы бы видели ее. Она окаменела. Никаких истерик, никаких сцен. Просто выбросила меня, как я Мусю, – и все. Как в кино.

– И что же вы, собираетесь прогнозам этой старушенции поддаваться?

– А что бы вы сделали на моем месте?

– Во-первых, я пожелал бы вам не быть на моем месте; а во-вторых… Может, еще одну собачку взять в дом?

– Ну, прозаик, с вами не соскучишься. По-вашему, дворы просто кишат волшебными собаками? Как чуть что – так пса блохастого в дом. Давай, песик, пошамань! Благодарю покорно. Да и потом, собаки, как я понял, помогают в определенных случаях: от бездетности, может, еще от чего-нибудь. А сейчас у меня, боюсь, другая проблема.

– Какая?

– Возлюбленная моя грозится родить совсем не нужного мне ребенка. И даже двоих.

– Ну, приятель, вы и влипли. Может, сейчас, кошечка помогла бы? Я имею в виду, котика сопливого взять в дом…

– А может, лапку сушеного таракана истолочь и смешать этот порошочек с пыльцой, растертой из крылышка летучей мыши? А? Или в гороскоп заглянуть? А?

– Не надо нервничать. Я ищу конструктивный выход из тупика. И потом… Я детей теряю, вы приобретаете. Неизвестно, кому хуже. Если это вас утешит.

– У вас скоро внуки пойдут…

– Не говорите. Найдет, такого как вы. Вот будет радости-то. Как ее зовут?

– Кого?

– Вашу пассию.

– А-а… Это неважно. Женщины в каком-то смысле все на одно лицо. Только возрастом отличаются. И фигурой. Зачем я это все рассказал вам?

– Тоже, наверно, не с кем поделиться.

Приятели долго молчали, не испытывая при этом неловкости.

– А какой, у моря, интересно, цвет? – спросил вдруг Горяев.

– Зеленый.

Горяев глубоко задумался.

– Я знаю Черное море, слышал о Красном. Даже Мертвое море могу себе представить. И все они – синие.

– Есть еще Балтийское. Вот оно до боли зеленое. Не отвлекайтесь от сути моей притчи. Как бы мне так поступить в моей ситуации, чтобы не соврать?

– Боюсь, правда в вашем положении несовместима с жизнью.

– И вы олицетворяете гуманность современной литературы?

– Правда жестока, Алексей Юрьевич. Но справедлива.

– Боюсь, вы избалованы счастливыми концовками ваших детективов. А жизнь богата на сюрпризы. Интересно, а что считать правдой в вашем положении?

– У меня хоть Иринка не беременна, – бодро и несколько ниже пояса парировал Леонид Сергеевич. Он держался молодцом.

– С вас хватит одной Маринки.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду непримиримую позицию вашей дочери: или она – или Ирина. Одной двадцать два года, другой – двадцать один. Или это пустячок?

– Нет, это еще та дилемма, конечно.

– Дилемма! Что-то вы стали очень косноязычны. Выражайтесь яснее: это просто капут.

Алексей Юрьевич явно намерен был взять реванш.

– Перестаньте каркать. Все равно у вас положение гораздо хуже моего.

– Да?

– Да!

– Эх, сказал бы я вам, папаша… Настроение не хочется портить. А следовало бы.

– В моей жизни, – задумчиво произнес Горяев, забыв обидеться на слова Оранжа, – не было паршивых собак и вологодских старушек. И я, вроде бы, делаю все правильно. Я поступаю порядочно, мне не в чем себя упрекнуть, по большому счету. Но я чувствую себя жутко виноватым. Мне просто стыдно в глаза дочери смотреть. Жену мне жалко, сына я обожаю. А Ирину – люблю. Да. Я бы не удивился, если бы оказалось, что я ее люблю. Хотелось бы в это верить…

– Все это тоже несовместимо с жизнью, спешу вас утешить. Так что пусть Ирина быстрее беременеет: это хоть какой-то выход.

– А что! – искренне взвился с места Горяев. – В вашей ахинее намечается хоть какой-то просвет. Если угодно – выход.

– Конечно, выход. Будете, как ишак, разрываться на трех работах, и вскоре загнетесь естественной смертью. Падете смертью глупых на жизненном фронте.

– Я уже разрываюсь на трех.

– Три работы, три женщины… В ваши годы надо себя щадить.

– Вы злоупотребляете моей откровенностью, – повел бровью Пилат.

– Извините. Это все оттого, что вы меня разочаровали.

– Как это понимать?

– Я надеялся, что вы, человековед, духовный пастырь, хоть теоретически укажете мне перспективу. Набросайте мне приемлемый сценарий жизни. Что делать?

– Теоретически – вам только в петлю; но на практике бывает и иначе.

– Все это – слова, слова, слова…

В этот момент раздался троекратный стук в дверь.

Сердце Горяева тревожно сжалось.

4

И было от чего!

В дверях стояла, излучая гибельную власть для мужчины, молодая дама. Она была почти одних лет с Мариной, однако выражение ее лица было значительно старше: резковатые скулы и строго определенные черты спокойно и уверенно демонстрировали неласковую красоту. Особо поражала бледная свежесть кожи.

– А это уже, судя по всему, к вам, уважаемый Леонид Сергеевич! – мстительно запел искушенный Оранж.

– Ирина, ангел мой! Не верю собственным глазам!

Сложно было сказать, оторопел писатель от приятного сюрприза или пытался изобразить неземную радость.

– Ваши глаза вас не подводят. Это действительно Ирина. Позвольте представиться: ваш сосед по дому и друг Леонида Сергеевича – Алексей Юрьевич Оранж.

– Ирина. Очень приятно. Здравствуйте, Леонид Сергеевич! – голос дамы гармонировал с ее обликом: низковатый и грудной.

– Ангел мой, прелесть моя! Само совершенство!

– Леонид Сергеевич хочет спросить, – заворковал Оранж, – как там дела в нашем общем доме, а также вокруг него?

– Все хорошо. Это Катя из ревности или из вредности подпалила матрас.

– По нашим сведениям, это был диван, – осторожно уточнил Алексей Юрьевич.

– Или диван. Какая разница?

– Вы не знаете разницы между диваном и матрасом? Какая наивность!

– Алексей Юрьевич, угомонитесь. Ирина, это он так шутит. От отчаяния.

– Леонид Сергеевич! – ровным тоном начала Ирина.

– Можешь называть меня Леонид…

– В ваши-то годы! – ернически встрял Оранж. – Я бы не смог переступить через порог почтения. Леонид – звучит несолидно. Как-то, знаете, с натугой, с натяжечкой. Это вас не молодит. Вы не находите, Ирина? А вот Леонид Сергеевич – вполне сносно, почти гордо.

– Алексей Юрьевич, вы не могли бы оставить нас наедине? – спросила Ирина в пространство, взглядом отыскивая место для сумочки.

– Я? Вас?

– Вы. Нас. Наедине. У нас свидание.

– Вот это хватка. Аж в зобу дыханье сперло.

– Прошу вас. У нас очень серьезный разговор, – смягчила просьбу Ирина беглой улыбкой.

– Хорошо. Пойду позвоню Марине.

– Жене? – любезно изобразил внимание Горяев, очевидно, чтобы смягчить горечь изгнания.

– Она мне, строго говоря, не жена, но мне тоже есть о чем с ней потолковать, поверьте мне.

Шаги за дверью вскоре стихли и Ирина, преодолевая некоторое стеснение, заговорила ровным тоном.

– Леонид! Леонид Сергеевич, Лёня… У нас будет ребенок.

Горяеву было страшно даже вникать в смысл сказанных слов. И он тихо заговорил, обращаясь, скорее, к себе:

– Не может быть! Иринка, дорогая! За что?!

– Ты хочешь спросить, как это получилось? – было ясно, что Ирина рассчитывала на иную реакцию.

– Нет, как получилось, я догадываюсь. Доигрались. А ты не могла ошибиться?

– Не могла.

Она подошла к нему в упор и прошептала на ухо:

– Все симптомы налицо. По-взрослому. Ты плачешь? – добавила она тоном, каким отчитывают нашкодивших детей.

– Это от радости. Не могу прийти в себя. Что же мы будем делать, дитя мое?

– Во всяком случае, я собираюсь рожать. Розовощекого пузанчика.

– Иногда дети даются родителям как наказание, Ирина.

– Это если неправильно их воспитывать или самому жить неправильно.

Горяева просто перекосило от ее слов.

– Что с тобой?

– У меня сломано ребро. Папе ты, надеюсь, еще не сообщала?

– Пока нет. Но папа у меня душка, у него широкие взгляды на жизнь. Он любит меня. Он все поймет. Думаю, в конце концов, будет рад. Главное, чтобы я была счастлива, разве не так? Я понимаю щекотливость твоего положения. Мой папа – твой друг, и все такое. Но так получилось. Вот что бы ты сказал своей дочери, если бы узнал, что у нее будет ребенок, отец которого – твой друг? Я уверена, что…

– Я бы убил его.

– Кого? Ребенка?

– Своего друга.

– Отца своего внука?

– Нет, подонка, соблазнившего мою невинную дочь.

– А если дочь никто не соблазнял? А если она сама была на все согласна? Да еще, может, сама же и соблазнила… А? Ты бы убил дочь?

– Сначала себя. А потом и дочь!

– Значит, по-твоему, я поступила неправильно? Так? Значит, наши с тобой отношения – просто какая-то недозволенная игра? Ты – подонок, а я – шлюха. Поиграли – и разбежались. Как мило! И это все, чему научил тебя твой жизненный опыт? Наверное, я у тебя первая такая, беременная. Остальных ты успевал по-отечески отговорить, уговорить. Ты у нас большой мастер уговаривать.

– Ирина! Опомнись! Что ты несешь!

– А ты что сейчас сказал? Я думала, ты обрадуешься. Я думала, родить от мужчины ребенка – значит, оказать ему высшее доверие. Я доверилась тебе. Разве можно говорить женщине о любви и не хотеть от нее ребенка? Я думала, хоть для твоего поколения, хоть для тебя это святые вещи…

– Ирина!

– Не подходи ко мне!

– Ирина!

– Стоять!

– Ирина… Ангел мой… Как отец и как… будущий отец… Ты войди в мое положение.

– Ты думаешь, твое положение интереснее моего?

В этот момент двери палаты открылись, и в нее с нескрываемым любопытством заглянул Оранж.

– Ребята, что у вас тут происходит? Мы, например, уже обсудили свое будущее с Мариной…

– Пошел вон! – вдруг звонким голосом заорала Ирина. Алексей Юрьевич мгновенно исчез, и дверь клацнула язычком замка.

– Негодяй! Подонок! Предатель! – неизвестно кому кричала Ирина, и в дверь полетело все, что попало ей под руку: три яблока, а потом и не распакованная зубная щетка.

– Гоблин! – взвизгнула она и заплакала.

Горяев опустился перед ней на колени, а она медленно сползла к нему на пол.

5

Что же случилось в доме номер девяносто девять дробь два по улице Звонарева злополучным утром девятнадцатого сентября 2002 года?

А случилось следующее происшествие, которое многие впоследствии склонны были квалифицировать как невероятное, как репетицию катастрофы. Ровно в девять тридцать пять возле дома, с позволения сказать, остановился «мерседес», тянущий на прицепе необъятных размеров никелированную цистерну с каким-то подозрительным отравляющим веществом. Почему «с позволения сказать»? Почему не просто – остановился?

Да потому что синяя блестящая кабина грузовика уткнулась в столб недалеко от автобусной остановки, имитируя аварию. Именно имитируя, так как никакой аварии и в помине не было. Водитель спокойно покинул кабину и, в соответствии с каким-то диким поручением, исполняя нелепую миссию, последовательно поджег несколько дымовых шашек.

Поджег – и ушел.

Очевидно, смысл учения состоял в том, чтобы, с одной стороны, проверить бдительность граждан, научить своевременно реагировать население огромного дома на ситуацию экстремальную; с другой стороны – на полученный от населения сигнал должны были оперативно откликнуться спецслужбы типа «министерства по чрезвычайным ситуациям».

Итак, чрезвычайная ситуация сложилась налицо. Однако народ отреагировал неправильно, не по той логике, которая была заложена в инструкцию ответственными составителями. Народ горохом стал высыпать из высотного девятнадцатиэтажного дома и плотным кольцом окружил цистерну, несущую, якобы, смертельную угрозу. Дело в том, что любопытный народ мгновенно и в массовом порядке усек, как хладнокровный водитель неуклюже припарковался к столбу и затем, изображая из себя идиота, поджег что-то там дымное. Народ не проведешь.

Но кто-то все же сослепу не разобрался, и долгожданный сигнал, очевидно, поступил по телефону куда следует. Когда с воем сирен и включенными синими мигалками к дому подлетел взвод ярко-красных пожарных машин, немедленно выстроившихся в шахматном порядке, народ слегка растерялся, но тут же коллективным разумом двинул оригинальную и, главное, неотразимую версию: то, что всем поначалу представлялось безобидной игрой, на самом деле было террористическим актом. Кто-то бросился врассыпную, кто-то кинулся к мирному водителю, который решил поджечь еще несколько шашек, чтобы сгустить дымок. Тут всем стало ясно, что водитель-то был «кавказской национальности», хотя на нем была всего лишь обычная черная кепка. А не балуй, не поджигай! И усы, главное, нагло отпущены. Тоже черные.

Пока «чрезвычайники» разматывали свои брандспойты, укладываясь в нормативы, несколько шустрых и подготовленных граждан в сутолоке и дыму успели так накостылять несчастному водителю темно-синего мерседеса, что дело приняло худой оборот. Водитель стал орать благим матом, призывая на помощь эмчээсовцев, однако те усердно накручивали свои нормативные километры и человеко-часы, не отвлекаясь на вопли частного лица. Их интересовала поставленная задача.

Кто-то в пожарном порядке решил эвакуироваться самостоятельно, не дожидаясь распоряжений нерасторопной власти. «Сами ликвидировали террориста, сами спасем себя и свое наиболее ценное имущество; враг не пройдет!» – было написано на лицах озабоченно снующих граждан.

Настроение жителей отдельно взятого дома становилось агрессивным и воинствующим. Очевидно, от отчаяния молоденький командир принял решение: шугануть струей брандспойта тех, кто охаживал террориста, чтобы охладить их неуместный пыл. Но сработал не тот брандспойт, и ледяной струей рубанули не по той толпе. Водой окатили ничего не подозревавших обывателей, тянувших свои чемоданы.

Началась паника. Теперь уже орали все, на полную мощность заработали все водяные установки. На подкрепление попавшему в осаду взводу с ревом и адским синим свечением неслись еще машины. В дело решила вмешаться милиция, оцепившая цистерну плотным строем. На автобусной остановке скапливались кареты скорой помощи. Мирно задуманное учение переросло в полномасштабную кризисную ситуацию.

В довершение всех неприятностей из окон квартиры, кажется, на седьмом, да, на седьмом этаже повалил густой дым. Тут-то всем стало ясно, что игрой и не пахнет. На глазах у всех нагло и цинично разыгрывалась многоходовая террористическая комбинация. Все ждали только взрыва и внимательно смотрели, не повалит ли дым откуда-нибудь еще. Но дым больше ниоткуда не появлялся, что слегка разочаровывало бдительных граждан. Все почему-то рассчитывали на большее.

Читатель уже, конечно, догадался, что горел тот самый диван, который запалила ревнивица-Катька. Как потом выяснилось, у нее в любовниках состоял и муж Тоньки, вот ему-то и решила отомстить Катька. Может, они приревновала его к жене, а может, у нее были иные основания. Это в точности неизвестно. Но узкий круг посвященных в то, как развивались события на седьмом этаже с участием Катерины с четырнадцатого, был убежден, что умышленный поджог – дело рук любвеобильной Катьки.

Что касается наших героев, Горяева и Оранжа, то они оказались в больнице по нелепой случайности. Первым движением их мятущихся душ, будем откровенны, был человеколюбивый христианский посыл. «Кто тут нуждается в помощи больше, нежели я сам?»: примерно так подумали герои, когда каждый из них независимо друг от друга покидал свое насиженное гнездышко, откликаясь на всеобщий переполох. Лестничные площадки, куда выходили их квартиры, были в дыму. Первая мысль Леонида Сергеевича, естественно, была об Ирине. Как она там? Что с ней?

Но даже думать было нечего о том, чтобы пробиться к ней наверх: лифт, само собой, был заблокирован, по лестницам тараканьей лавиной густо перли жильцы с верхних этажей. Горяеву ничего не оставалось, как влиться, нет, с боем вклиниться в общий поток, сметающий все на своем пути. Горяев, испытывая какой-то необыкновенный подъем духа, схватил находящуюся рядом девочку и ответственно доставил ее вниз, на улицу. Его уже начинало распирать чувство, похожее на гордость, как именно в этот момент заработал не тот брандспойт. И первой жертвой мощной струи был как раз Горяев: вода под бешеным напором со стуком угодила ему прямо в лоб. Разумеется, спаситель девочки рухнул как подкошенный. Остальное довершила обезумевшая толпа.

Вот откуда взялось ушибленное ребро, временное беспамятство и, вероятно, сама музыка, которая разбудила Леонида Сергеевича на следующее утро. Надо сказать, что Горяев еще легко отделался. Были ведь и реально сломанные ребра, побитые носы и вывернутые лодыжки.

Ах, да что там. Наломали дров.

Первая мысль Алексея Юрьевича была несколько иной: «Что за чертовщина творится! Уж не конец ли это света?»

Помнится, он так и спросил у пролетавшей мимо тетки, но она внимательно смотрела себе под ноги, и Оранж устыдился неуместной иронии. Женщины считали своим долгом повизгивать, мужчины, напротив, сжав рты, тупо топали кто чем мог, но большинство топало туфлями, несмотря на жаркий день, которым собирался побаловать сентябрь. Оранжу спасать было некого – до тех пор, пока рыхлая мадам, без нужды повизгивавшая у него над ухом, не подвернула себе ногу. Наверно, все мужчины спасали своих жен, поэтому просто некому было подать руку тучной мадам. Оранж просто физически не мог заставить себя перепрыгнуть через голову живого человека и топать дальше. И он подал руку мадам, о чем тут же и пожалел: ему пришлось взвалить ее на себя. Естественно, к финишу сил уже не осталось. Он рухнул и без брандспойта прямо под туфли и каблуки охваченной паникой толпе.

Толпа схлынула, на земле остались лежать два-три скрюченных тела.

Их-то и подобрали люди в белых халатах.

Дальнейшее читателю хорошо известно.