Текст книги "Степан Сергеич"

Анатолий Азольский
Степан Сергеич

1

Капитан Шелагин, дальневосточный офицер, приехал в артиллерийское училище на Волге командиром батареи.

Долог путь от Амура до Волги – капитан сошел с поезда, чуть пошатываясь от многодневной тряски. Он сдал чемоданы в камеру хранения, отвел жену с сыном в комнату матери и ребенка, приказал парикмахерше постричь и побрить себя, сапоги начистил у мальчишки в туалете и, поблескивая пуговицами, отправился к новому месту службы.

У начальника училища, полковника Набокова, в это время как раз собрались офицеры на совещание. Когда капитан представился, полковник с особым ударением произнес:

– Значит, с Дальнего Востока…

Известно, что Амур – это не Волга и дальневосточные офицеры охотно покидают суровый край ради службы в центре страны – в России, как говорят они. Поэтому Набоков уверенно сказал:

– Вам, конечно, повезло…

Но в ответ капитан брякнул – иного слова не подберешь:

– Никак нет, товарищ полковник! Мне бы там служить и служить… Хорошо там… Не люблю я этот грохот! – Он сделал движение в сторону окон, за которыми расстилался большой город.

Офицеры снисходительно улыбнулись.

– Вам и здесь будет хорошо, – заверил полковник, тоже улыбаясь…

В этот момент кадровик принес личное дело Шелагина, и Набоков начал изучать его – листик за листиком. Он установил, что Шелагина зовут Степаном Сергеевичем, что родился он под Брянском в 1923 году, что ему, следовательно, двадцать шесть лет, что все родные Шелагина погибли в войну, что у него есть жена Катя, москвичка, двухлетний сын Коля, что сам он окончил в 1943 году Хабаровское артучилище, воевал на западе и востоке.

– Прошу внимания. – Полковник оживился, отрываясь от личного дела. – Среди многих наград, которыми отмечен товарищ Шелагин, есть орден Красной Звезды, врученный ему за то, что седьмого мая сорок пятого года он взял в плен командира немецкого корпуса, генерала… Любопытно, как это произошло.

Я думаю, это интересует не только меня, – обратился он к офицерам.

– Да никак не произошло! – тут же оборвал его капитан и продолжал недовольным голосом: – Никого я в плен не брал. Я об этом уже докладывал по инстанции. Было все так. Разбудил меня однажды ординарец: генерал, говорит, пришел сдаваться…

Тут капитан опять смутился, завертел шеей, сдавленной воротом новехонького кителя, и замолчал, удушенный смущением.

– Продолжайте, товарищ Шелагин, – быстро сказал полковник. – Это очень интересно. – Он глянул на офицеров, и те разом упрятали улыбочки.

– Ну, значит, вышел я к генералу, а тот не один, с адъютантом своим, а адъютант говорит мне, что, мол, неприлично генералу сдаваться в плен человеку, если он босой… Со сна я был, сапоги не надел, портянки куда-то запропастились… Ну, разозлился я и приказал запереть генерала в скотный сарай, поближе к навозу, чтоб гонор с него сбить, а утром сдал в штаб. Вот и все. Вот и дали мне орден.

– Да?.. – удивился Набоков, а начальник политотдела подумал, что, пожалуй, нельзя использовать подвиг капитана в воспитательной работе, потому что этот Шелагин может нагородить чего не надо о портянках и навозе.

Начальник училища долистал личное дело до последней, дальневосточной страницы, где содержалась не совсем обычная характеристика. Командир полка написал о капитане простодушно: «Авторитетом среди подчиненных пользуется, а за трезвенность, серьезность и дотошность офицеры зовут его уважительно Степаном Сергеичем».

– И все же, – Набоков закрыл папку, – я уверен, что орден вы заслужили… Итак, Степан Сергеич, начинайте службу. Квартира вас ждет, поезжайте за семьей, управляйтесь побыстрее.

Капитан Шелагин Степан Сергеич сделал образцовый поворот кругом и вышел из кабинета хорошим строевым шагом.

Думали, что побежит он хлопотать о машине, заспешит на вокзал, привезет семью в отведенную квартиру. Но капитан ровным походным шагом достиг расположения своей батареи, приказал открыть классные комнаты, тронул пальцем пыльный стол и осуждающе посмотрел на дневального. Обошел спальные помещения, уборные, проверил каптерку, заглянул и в комнату боевой славы училища. Заметил в курилке пожарчик в урне, сам схватил ведро и залил водою дымящиеся окурки. Старательно вымыл руки и попросил полотенце.

Сопровождавшие нового комбата сержанты и курсанты решили, что капитан сейчас разорется, понавтыкает выговоров за пожар, за грязь. Но Шелагин вытирал руки и думал о том, как лучше и быстрее привить будущим офицерам честность и храбрость. Пусть для начала берут они пример с него самого так решил капитан. По всем гарнизонам разнесут нынешние курсанты весть о нем, будут, служа, следовать его советам.

2

И действительно, молодые офицеры следующего выпуска привезли в отдаленные гарнизоны вымышленные, полувымышленные и правдивые истории о комбате Шелагине.

Курсанты охраняли артпарк, склады, ДОС – дома офицерского состава и, разумеется, училище. Начальник его, полковник Набоков, назначил Шелагина ответственным за караулы, и капитан ежедневно являлся на развод, придирчиво осматривал оружие, форму одежды, придумывал, опрашивая, невероятные случаи, которые могли произойти в карауле. Курсанты бодро отвечали, понуро брели в караулку. В кромешные дожди, в снежные морозные ночи не было им покоя, в любой момент ожидали они нападения Шелагина. В глубоком снегу, завернувшись в белый маскхалат, он подбирался к постам и как из-под земли появлялся перед изумленными курсантами. Все, кажется, тихо, и гроза караулов Шелагин, по донесениям дневальных, «отошел ко сну», можно, пожалуй, беспрепятственно вздремнуть. Но не тут-то было. Часовой у входа не успеет еще крикнуть «стой!» и лязгнуть затвором, а дверь в караулку уже открыта, и Шелагин опытным взором видит все – и дремлющего караульного начальника, и лежащую на нарах бодрствующую смену, и винтовки, поставленные в угол. Немедленно начинался безжалостный экзамен по уставу караульной службы, обнаруживалось, что его-то курсанты и не знают. Шелагин возмущался: синенькую книжечку он знал слово в слово, запятая в запятую. Ни один комментатор Шекспира не проникал так глубоко в дебри слов и поэтических оборотов, как делал это комбат, толкуя неясные места караульного катехизиса. От этих набегов курсанты свирепели, вздрагивали на постах от каждого шороха. Время было трудное. Училищные офицеры имели огороды и выращивали картофель. Стало традицией, что курсанты помогали своим командирам копать и окучивать. Этой традиции капитан Шелагин следовать не пожелал. По весне он сам вскопал свои семь соток, курсанты сунулись было помочь – и ушли посрамленными и обиженными. Такие причуды даром не обходятся. Катю некоторые жены стали избегать, Шелагина упрекали в том, что он в служебном рвении своем переходит границы допустимого.

Кончился летний отпуск, взвод горластых и крепких парней нацепил звездочки на погоны и отправился по гарнизонам разносить истории о своем комбате. Пришло пополнение, приняло присягу, Степану Сергеичу достались тихие, вежливые ребята. Потекла жизнь, которую называют повседневной. Катя работала в госпитале, сын Коля подрос, бегал по утрам в детский сад. Батарея Шелагина держала первое место по успеваемости и дисциплине. Степан Сергеич глянет, бывало, на ровный строй курсантов, полюбуется порядком на утреннем осмотре, и душа возрадуется. Ну, годик еще, ну, два – и сменит он капитанские погоны на другие, с двумя просветами, наступит новая полоса в его жизни.

Так оно и случилось бы… Но вот однажды приказали Шелагину быть у Набокова. Степан Сергеич покрутился у зеркала и рысцой побежал к начальнику училища. Кабинет Набокова был просторен и светел, пол навощен и матово поблескивал. Комбат доложил о прибытии, выкатив грудь, ожидал благодарности или разноса. Набоков рассеянно кивнул, продолжая задумчиво смотреть в угол.

Степан Сергеич осторожненько глянул туда же. У крайнего окна непринужденно стоял высокий, очень красивый капитан, ничуть не беспокоясь тем, что в его сторону смотрит сам полковник. Рядом с капитаном в типично нестроевой позе старался держаться по-военному худощавый парнишка в синем габардиновом макинтоше. Шляпа глубоко надвинута на лоб, из-под шляпы смотрят ко всему равнодушные глаза.

– Видите? – спросил Набоков тихо. – Виталий Игумнов. Сын генерала Игумнова… Сегодня же примите у него присягу и как можно быстрее сделайте из него военного человека. Отец пишет, что сын попал в скверную компанию, выпивает… ну, и женщины. Эту дурь из него надо сурово и безжалостно выбить, пишет отец.

– Так точно, товарищ полковник, – заскрипел голос Шелагина. – Да будь он, этот хлюст, хоть кем, я ни на каплю не уменьшил бы требовательности.

Высокий и красивый капитан у окна с изумлением посмотрел на Шелагина, а парнишка вздрогнул и, покраснев, снял шляпу.

– Совершенно верно, – улыбнулся Набоков.

– Трудно, товарищ полковник, трудно будет, наверное, перевоспитать этого типа, – продолжал Шелагин бесстрастным голосом. – Если человек в восемнадцать лет бегает за бабами и пьет водку – это, считай, конченый человек.

– Совершенно верно, – снова улыбнулся Набоков. – Не будем, однако, терять надежду.

Комбат приказал развращенному генеральскому сынку следовать за ним. В коридоре красавец капитан догнал Шелагина, потянул комбата за рукав и примирительно сказал:

– Брось, служивый, выпендриваться… Будь к парню почеловечней, не плюй в колодец…

У комбата дух захватило от такой наглости. Он разорался на все училище, и красавец адъютант поспешил скрыться.

– Как вы смеете? – кричал ему вслед Степан Сергеич. В парикмахерской с генеральского сына сняли ненужную и вредную на первом курсе роскошь черные пышные волосы. Оболваненная машинкой голова казалась уродливо вытянутой, шея тонкой, уши назойливо длинными. Жалкий и страшный, ходил Виталий Игумнов по складам и мастерским. К концу дня он был в кирзовых сапогах, брюках и гимнастерке, получил заляпанную арсенальной смазкой винтовку. Дрожащим голосом прочел в Ленинской комнате присягу и от жалости к себе опустил голову.

Лучший способ выколотить в кратчайшее время дурь и вольный гражданский дух – это требовать и требовать.

– Старшина! – гаркнул комбат. – Чтоб этот курсант был у меня образцовым!

Мефодий Сорока, старшина батареи, провел пальцем по стриженой голове новобранца, прищурился и сказал, что сделает из него настоящего человека.

Училищные офицеры – из молодых и языкастых – говорили при встречах, что теперь им пришла хана. Знаменитый папа глаз не спустит со своего отпрыска. Вот в одном училище был такой сынок, так – хотите верьте, хотите нет – командир роты дважды стрелялся, спасибо врачам, а то укокошил бы себя до смерти.

Слыша такие разговоры, капитан Шелагин хмурился и ворчливо замечал, что они недостойны советского офицера.

3

За какой-то месяц Мефодий Сорока выбил дурь и вольный дух из Виталия Игумнова. Но именитый курсант сохранил невырванным язык и обширные воспоминания.

В классах по вечерам – самостоятельные занятия. Уляжется шум, и курсант Игумнов начинает выкладывать всякие побасенки. Особым успехом пользовалась история о том, как один генерал навещал свою возлюбленную.

– Я в третьем подъезде жил, а она в четвертом… Так себе дамочка, ноги хорошие… Так генерал, представьте, являл пример воинской дисциплины, ровно в семнадцать сорок одну подъезжал к дому, два раза в неделю, минута в минуту, уезжал тоже, как штык, в девятнадцать ноль шесть. Однажды опоздал на два часа, мы все гадали, что случилось. А однажды вообще не приехал. Так в доме паника началась, противогазы из сундуков доставали…

Полковник Набоков дал команду – и курсант Игумнов предстал перед ним.

Полковник долго его рассматривал. Потом сказал:

– Вы гнусный человек, Виталий Игумнов. Курсант побледнел и слабо повел плечами.

– Вы ждете уточнений? Пожалуйста… Мне стало известно, что вы художественно расписываете посещения одним генералом женщины, живущей, к несчастью, в вашем доме… Этот генерал мне знаком, более того – я считаю его своим другом. Я хорошо знаю этого человека, я воевал с ним. Он храбр, настойчив, маниакально суров к себе, он душу свою выматывал, сохраняя солдатские жизни. Он полюбил на склоне лет одинокую женщину, но не может оставить свою нелюбимую жену. Кто этот генерал, спрашиваю я? Воин, не щадящий жизни своей ради солдатских жизней, или слюнявый старик с извращенными вкусами? Кто?

Игумнов опустил голову.

– Вы гнусный человек, товарищ курсант… Идите, подумайте, придете через два дня. Скажете мне, кто вы такой…

Игумнов подумал и пришел. Заявил, что поступил скверно, но он не гнусный, потому что поступки эти тоже не определяют его полностью.

– Я в это поверю позже, – сказал, отпуская его, Набоков.

Анекдотов Игумнов больше не рассказывал. По инерции, правда, он еще хорохорился, издевался над бодрыми изречениями типа: живешь по уставу заслужишь честь и славу. И изводил комбата.

Как-то на еженедельной беседе, почитав курсантам «Блокнот агитатора», вспомнил вдруг Степан Сергеич потрясающую деталь. В Америке, по сообщениям газет, безработные живут в домах из консервных банок. Из стриженых рядов вывинтился Игумнов и спросил: сколько же тогда стоит в Америке банка консервов? В другой раз Шелагин, лично встречавшийся с американцами, рассказал курсантам о варварском отношении бывших союзников к вверенной им технике. Стволы орудий ржавые, из накатников брызжет масло, заглох мотор у тягача – бросают тягач на дороге. Курсанты загалдели: почему? Степан Сергеич объяснил: американским бизнесменам выгодно, чтоб техника чаще ломалась, чтоб больше заказов текло в фирмы. Курсанты зашумели сильнее: а куда штабы смотрят? Опять поднялся Игумнов и серьезнейше заявил, что все истинная правда, потому что в американских штабах сидят одни коммунисты, их туда нарочно засадили монополисты. Курсанты захохотали. Степан Сергеич опростоволосился, понял это, но объяснить очевидный факт (сам же видел ржавые стволы!) не мог.

До начальства все это доходило – и об американцах, и о жестяных городах в Америке. В десятый раз открывалось личное дело капитана. С какой стороны ни глянь – образцовый офицер. С происхождением спокойно – ни отца, ни матери, сестра и брат погибли в партизанском отряде, о чем в личном деле есть соответствующий документ. На оккупированной территории Степан Сергеич не проживал, в плен не попадал, никто из родственников ни в чем замешан не был и т. д. и т. п. Кроме того, Шелагин «проявил себя с положительной стороны» в боях, и за этими невыразительными строчками скрывался героизм высочайшей пробы, потому что Степан Сергеич героем себя не считал и вроде бы стыдился рассказывать о своих подвигах. И вообще Шелагин – существо исключительное по моральной стойкости. Водку ненавидел, а к женщинам был равнодушен, вернее, не представлял себе, как это можно отважиться на что-либо, если женщина не связана с ним узами брака. Роста Степан Сергеич среднего (сто семьдесят сантиметров), лицо правильное, как-то незаметно красивое, глаза твердые, возникающие в них временами суетливость и растерянность объясняются, конечно, недостаточной образованностью. Воинская одежда сидит на Шелагине ладно, а в особые достоинства можно записать феноменальную память на цифры, что в артиллерии немаловажно.

Повадился ходить в гости к Шелагину сосед его, интендант Евсюков. Для затравки поругает Евсюков генеральского сынка и ждет, что ответит ему Степан Сергеич. А тот удивляется:

– Почему ж тогда много у нас несознательных? Игумнов этот… и другие.

Как, Вася, по-твоему, а?

Евсюков слушал с особым выражением лица, с особым блеском в глазах.

Только у пьяных замечал Степан Сергеич такое восторженное внимание к словам собеседника. Сидит пьяный, слушает пьяного же друга, и лицо его проясняется восторгом понимания, душа упивается чужими словами, глаза горят торжеством проникновения в чужие мысли, а душа волнуется, трепещет, ждет паузы, чтобы излиться навстречу.

Евсюков клонил голову к плечу, всезнающе улыбался.

– Вот ведь какое дело, Степан… – Густые брови лезли на лоб, Евсюков понижал голос: – Ди-а-лек-ти-ка. Понял? Что говорит вождь? Чем ближе мы к победе нового строя, тем острее классовая борьба, тем, естественно, и больше классовых врагов. Ди-а-лек-тика.

– Получается, – выкладывал как на духу свои сомнения Шелагин, получается, что при коммунизме врагов будет полным-полно?

– Не понимаешь ты, Степан, диалектики, – вздыхал Евсюков. – Не понимаешь. Не по-ни-ма-ешь.

– Кто ж, по-твоему, курсант Игумнов?

Евсюков озадаченно думал и находил ответ:

– Он – враг.

– Загнул ты, Вася… Сын генерала – и враг?

– Не понимаешь ты, Степан. Завербовали твоего Игумнова на Западе, жил он с батей в Берлине и в Варшаве… Там и завербовали.

Обиделся Степан Сергеич.

– За дурака ты меня принимаешь, Вася?.. Какой же он враг? Враг, он тихарем сидеть будет, словечка лишнего не скажет, а ты – враг… В особый отдел ходил?

– Ходил, – признался Евсюков. – Не поняли меня там.

– Правильно сделали. Выкинь из головы насчет врагов.

Евсюков поразмышлял и самокритично сказал, что дал маху. Курсант Игумнов – просто развращенный буржуазным влиянием человек. Его надо перевоспитать, нещадно дисциплинируя.

– Это отец-то его – буржуй?.. Ну, Вася…

Но в остальном Шелагин был согласен с соседом. Суровая воинская закалка пойдет только на пользу Игумнову.

4

Курсант Игумнов пошумел и затих, самому надоело фанфаронить, пускать мыльные пузыри. Было ему в училище скучно на лекциях. В часы, отведенные для самостоятельных занятий, утыкал он в ладони лицо и думал, вспоминал, улыбался, морщился. Весь мир заслонили придирки Сороки, наставления помкомвзвода, наряды, тревоги и марши – двадцать километров с полной выкладкой, с полпудом песка в ранце. Покинутый же мир был так великолепен!

Пятнадцатилетие застало его в Варшаве, отец подарил ему часы, адъютант отца раздобыл американский «виллис». Бойкий сын вскочил в машину, помчался на Маршалковскую, где в бесчисленных кабачках толкался любопытнейший сброд.

Все же он кончил восемь классов школы для русских, и родители отправили его в Москву, опытные писаря же сделали ему справку: девять классов. В Москве его поселили в удивительном доме. Жили в нем семьи высших офицеров и дипломатов, дети их чувствовали себя вольготно. Каждый вечер – легкие попойки, через день – танцы в салоне на седьмом этаже. Дети радовались.

Отцы у них служили в Германии, не представляя себе, чем занимаются их дети после занятий и лекций. Смышленые адъютанты высылали сыновьям ящики с коньяком, блоки сигарет, плитки твердого, как жесть, немецкого шоколада. О дочках заботились матери, снабжая их тушенкой. Так появились надписи-объявления на квартирах: «Помни, что ты пришел сюда пить, а не жрать!» Квартиры-тушенки шли в гости к квартирам-бутылкам. Расходились под утро и после короткого сна разъезжались по школам и институтам.

Скоропалительно влюблялись и расставались. Писали родителям чинные письма. С папиросой в зубах расхаживали по карнизу восьмого этажа.

Дети как равного встретили Витальку Игумнова. По их совету он смело сунулся в десятый класс и кончил его с медалью. Остальное было, как говорится, делом техники. Выбор пал на энергетический институт. Расплата наступила через два года. Отца перевели в Москву, он ужаснулся порокам единственного сына, отвел его в военкомат и Виталий в сопровождении адъютанта уехал перевоспитываться. Генерал же получил квартиру у стадиона «Динамо» и остался на время в Москве.

Теперь, затихая в жужжащем классе, он с запоздалым облегчением думал, что отец прав. Нельзя было жить так безобразно и весело. Вот жизнь: тридцать человек во взводе, тридцать парней из глуши, из послевоенной деревни. Один – сирота, у другого – сестер и братьев куча голодная… Сколько времени потеряно, вспоминать о нем стыдно. Как жить, с кем быть? Остаться самим собой? А кто он? Что такое его "я"? Какое оно имеет значение для всех? И важно ли быть самим собой?.. Выбор облегчен. Будь таким, как все, и тебе станет хорошо, тебя не будут загонять в наряды. Люди живут по законам – что здесь, в армии, что там, в Москве.

За три месяца Игумнова научили подчинению, он привык к нему, оно стало условием бытия. Не мог лишь привыкнуть к терзавшему его голоду. Кормили не то что плохо, а неприятной, грубой пищей. В Москве он как-то не задумывался над смыслом и значением еды. Хочется есть – звонил Вальке из квартиры-тушенки. Нет Вальки – еще лучше, можно пойти в ресторан.

Жесткая гимнастерка на исхудавшем теле да суп-концентрат в столовой вот оно, новое житье-бытье. Да раздумья о правде и праве. Как случилось, что Мефодий Сорока может повелевать им? Почему нельзя сказать то, что рвется наружу? Ответы приходили не сразу, выстраданные ночами дежурств и караулов, километрами безжалостных маршей. Да, это так, это армия, когда-нибудь ее распустят, но сейчас она необходима – для того чтобы везде исчезли армии.

Поэтому ее надо укреплять – армию страны, в которой ты родился, к которой принадлежит твой отец Хороша была бы армия, допускающая невыполнение приказа, эта армия не просуществовала бы и недели. Все, что вредит ей, подавлено необходимостью. Но где же предел этой необходимости? Сорока спрятал щетки и веники, заставил его крохотной тряпкой вылизывать ротную уборную. Старшину наказали, но не выгнали же из армии.

Но и со старшиной Сорокой Игумнов примирился. Очень хорошо учился, правильно вздергивал подбородок по команде «смирно». Лишь голод мучил его.

Мать тайком от отца отправляла ему посылки – каждую неделю. Посылки торжественно открывались во взводе. На долю Игумнова доставались крошки от печенья на дне ящика. Он боялся взять себе что-либо, боялся быть обвиненным в жмотничестве: никогда не был мелочным и жадным, всегда всего было вдоволь.

На шестом месяце службы организм приспособился и к этому, тело окрепло, мускулы затвердели, обрели гибкость и силу. Игумнов записался в гимнастическую секцию.

Но это – уже позднее. Зимой же, в разгар недоедания, случился занятный эпизод.