Текст книги "Мастеровой. Революция"

Глава 3

Неужели теплая вода каждый день – привилегия для избранных?

Теперь Федор угодил в их число. Он вселился в комнату, прежде занимаемую семьей Отто Циммермана. Переезд из съемного жилья в княжеские хоромы в Туле не принес Федору столько радости, как возможность покинуть опостылевшую казарму в Гамбурге.

Фрау Марта его обрадовала: ванной может пользоваться, когда захочет. Но за уголь для водогрейного котла нужно доплачивать сверх тех шестидесяти марок, что он вносит в месяц. На фоне нового жалованья это мелочь…

В первый же вечер Федор израсходовал целых два ведра угля. Наполнил чугунную ванну и блаженно в ней улегся, предоставив воде смывать копоть и усталость. Отмокнув, поднялся и намылил камышовое мочало дегтярным мылом. Наметил присмотреть какое-то получше, чтоб с приятным запахом. Это оставить как хозяйственное.

Для бодрости окатил себя прохладной водой. В мыльной прополоскал исподнее. Больше не придется сушить его прямо на теле. Можно развесить в комнате на высоких спинках железной кровати, на которой раньше спали Циммерманы.

Сложно представить, как умещалась на ней целая семья. Отто с супругой коротали ночи на ложе шириной около метра. Хозяева добавили второй ярус, и дети спали там валетом. Еще в комнату втиснулись платяной шкаф, стол и единственный стул. Свободного места – не развернуться и не разминуться.

Единственным украшением спальни служили холщовые занавески на окне. Федор их сразу задернул. За окном – глухая кирпичная стена метрах в шести от стекла.

Как дань передовой германской цивилизации, с потолка свисала электролампочка без абажура. Пятнадцать свечей! Собственно – все.

Вернувшись в комнату после ванной, Федор почувствовал себя лучше, чем когда-либо за все время пребывания в Германии. Конечно, главное – сделать дело, ради которого приходится здесь болтаться. Бытовые удобства не столь важны, но до чего же хочется жить по-человечески, даже во вражеской стране!

Раздался стук в дверь.

– Войдите!

– Герр Клаус, согласитесь ли вы столоваться с нами? – фрау Марта нерешительно вытерла руки о серый передник, надетый поверх коричневого платья. Руки, покрасневшие и грубые, соответствовали облику рано постаревшей женщины из припортового квартала. – Фрау Циммерман предпочитала сама готовить и покупать продукты. Считала, что так ей дешевле.

Федор лишь на миг задумался.

– Боюсь, не найду времени заниматься готовкой. Буду рад разделить с вами ужин. Ну, а вы расскажете, сколько мне придется платить, – порывшись в карманах, Федор достал два купленных на улице леденца. – Это вашим ребятишкам.

– Данке, герр Клаус! – улыбнулась Марта. – Они скучают по сорванцам Циммерманов.

Поданная каша с овощами и чай, конечно же, мало соответствовали представлению о немецкой кухне, почерпнутому из книг. Вместо чая с сухарем зажиточные германцы предпочитали сопровождать поглощение напитков массой разнообразных десертов. Одних только пудингов существовали десятки видов. В Петрограде Федору как-то довелось отведать баварский плеттен-пудинг – многослойное изделие из орехов, ягод, бисквитного теста и заварного крема. Детвору баловали забавным пылающим плум-пудингом. Но, конечно же, не детей с рабочих окраин большого промышленного города.

– Доброго вечера! – за стол присел запоздавший Гюнтер Штаубе, супруг фрау Марты. – Как вам стряпня моей женушки?

– Вполне… – начал было Федор, но Гюнтер, весь день таскавший ящики, мешки и бочонки на пристани, бы намерен говорить, а не слушать постояльца.

– Знаю-знаю. В России со жратвой лучше? Мы, как война началась – еще первая, с французами – каждый месяц чувствуем, что не можем позволить себе того, что считалось обычным ранее. А сейчас стало еще хуже. По весне уголь обычно дешевел. Теперь – наоборот, каждый мешок дороже на две марки! Дорожает все. Старшему в школу осенью. Все лето копить – не скопить, чтобы собрать. Хорошо, что младший за старшим одежду с обувью донашивает. Только если это будет продолжаться, не доучится Михаэль. Пойдет разносчиком газет, чистильщиком обуви, подмастерьем. Хоть немного марок принесет.

– Может, станет лучше с окончанием войны?

– Сомневаюсь, – замотал головой Гюнтер – Пока нами правят проклятые князья-маги, а деньгу гребут заводчики и евреи-банкиры, нам, рабочим, будет только хуже.

– Ты один такой в доках? – спросил Федор.

– Точно так или почти так думают все наши, – заверил Гюнтер. – Но боятся своих крох лишиться. К тому же нам обещают новые законы военного времени. Стачки запретить, митинги – само собой, закрыть рабочие газеты. Шайзе! Скоро и дышать нам запретят.

«Наверняка Отто Циммерман отлично находил общий язык с Гюнтером, – подумал Федор. – Оба – левые по взглядам, но совсем не революционеры. В их глазах восстать – означает развалить орднунг (порядок). С другой стороны, если поднимется вся Германия, докеры и заводчане их поддержат. Хочется, чтоб было так».

– А ты, Клаус? Каково тебе на «Ганомаге»? – вдруг проявил любопытство хозяин.

– Сейчас сложно, – не стал кривить душой Федор. – Таких, как Отто, отправили во Францию. Его камрады-социалисты маршируют во фрайкоре вместо того, чтобы стоять у станков. Три дня назад ко мне приставили дюжину бывших сельских кузнецов из восточных земель, поручив научить их точить поршни для паровых машин… Если не сделаю из них приличных токарей, потеряю в жаловании. Несправедливость везде, Гюнтер! «Ганомаг» – не исключение. Если уж менять – то все.

– Как? – заинтересовался докер.

– Не могу сказать пока. Как узнаю, буду действовать. Может, более умные люди подскажут. Что в газетах, кстати, пишут?

Гюнтер достал из ящика стола несколько свежих номеров «Форвертс», газеты социал-демократов. Более ранние фрау Марта пустила на растопку печи и котла.

– На, читай! Только там сплошное словоблудие: обсудим, вынесем в Рейхстаг проект резолюции. Или: заявим протест по поводу увеличения военных ассигнований… А чтобы сделать французам предложение вывести рейхсвер из Бельгии и Франции и затем подписать прочный мир вместо перемирия – кишка тонка. Знаешь, почему? Среди социалистов множество евреев. Каждый – сионист. Вот пусть и валят в Палестину. Германия – для германцев, камрад!

– Это уже не социализм, а национал-социализм. Готовая фан-группа для художника Адольфа, – заметил Друг. – Бери газеты, почитаем.

В спальне Федор взобрался на верхний, «детский» ярус кровати, ближе к тусклой электролампочке. Масляная или керосиновая лампа, особенно если поднести ее ближе к газете, дала бы больше света. Но лампы не имелось. Через несколько минут Федор убедился в правоте нациста-докера. Основное содержание статей «Форвертс», касающихся политической борьбы в Рейхе, представляло собой переливание из пустого в порожнее.

Куда интереснее были международные сообщения.

Во-первых, удалось толком разобраться в ходе франко-германской кампании. Вспоминая события прошлой войны, Федор обратил внимание: если в России воевали почти на всей линии соприкосновения с рейхсвером и австрийцами, здесь бои сконцентрировались на севере Франции и в Бельгии. Южнее – тишина. Можно дать руку на отсечение, что ни у одной из сторон там не хватит сил, чтобы держать сплошную линию обороны. Во-вторых, французы полностью использовали фактор неожиданности, напав зимой и без крупного сосредоточения войск. Теперь каждый километр им давался кровью, и блицкриг перешел в войну на истощение. Французский флот практически парализовал снабжение Германии по морю. Морских баталий не случилось: за спиной французов маячит Грандфлит, способный пустить кайзеровский Флот открытого моря на дно в одном генеральном сражении. Союзники Франции, Британская и Российская Империя, гораздо сильнее Австро-Венгрии, к тому же раздираемой изнутри.

– Федя! Время играет нам на руку. Через несколько месяцев германской экономике придет капут, – оживился Друг. – Ну, почти. Положение трудяг, вроде Отто или Гюнтера, станет невыносимым. Какое-то время их удержат полицейскими методами, но не бесконечно.

– Нам ничего не надо делать? Немцы сами постараются?

– При нормальном развитии событий у Германии есть шанс скинуть кайзера и княжескую шушеру. Рыночная экономика в мирное время, да при дисциплинированном трудолюбивом народе, сама восстановит положение в Рейхе.

– Это хорошо или плохо для России?

– Трудно предсказать. Мощная промышленная Германия может быть более опасной, чем со своими боевыми магами. Нужно подложить стране свинью под названием «диктатура пролетариата». Но на самом деле – диктатуру негодяев, называющих себя пролетарскими вождями. Страна, больная коммунизмом, словно сифилисом, не погибнет, но будет развиваться хуже, отставать, пока ее не победят более успешные государства.

– Неужели коммунизм фатален? Это же гуманистическое учение! Забота о правах трудящихся, запрет угнетения и эксплуатации… Разве в твоем мире нет примеров, чтобы коммунизм привел к процветанию?

– Есть один. Под чутким руководством Коммунистической партии Китая, единственной в стране. Оппозицию они истребили поголовно и под корень. Там построен образцовый государственный империализм с множеством частных компаний. В том числе – с привлечением иностранного капитала. Естественно, во главе китайских фирм стоят только самые преданные, пламенные коммунисты. Они же – главные эксплуататоры рабочего класса.

– Перестань… Голова лопнет. Давай читать дальше.

За военными пошли новости международного рабочего движения. Друг отметил, что здесь живы и достаточно активны многие деятели, памятные ему по курсу научного коммунизма и истории КПСС. Что делали и о чем писали эти люди, Друг, естественно, не учил. Их фамилии звучали преимущественно как примеры ревизионистов, соглашателей и прочих предателей интересов рабочего класса, которых разоблачил товарищ Ленин.

– Может, нам и нужен этот Ленин? – предположил Федор.

– На каком-то этапе может пригодиться. Только Ленин не еврей – в смысле, он чужой для сионистов. Ищем дальше… Вот! Подходящий типус.

С газетной полосы на Федора пялился чернявый человечек с длинным, слегка свернутым набок носом – несомненно, семитским. На носу сидели маленькие круглые очки, хотя места хватило бы и на крупные. Даже – на бинокль.

– Антид Ото, – прочитал Федор. – Кто это?

– Псевдоним значения не имеет, большевики-ленинцы меняют их чаще, чем носки. Если это он…

– Не томи. Он, он… Заладил! Кто?

– В моем детстве любили говорить, что «пиз#ит как Троцкий». В смысле – много, складно, нагло врет. Ленин его называл «иудушка» и «политическая проститутка».

– Ты уверен? Проститутка-мужик подойдет для содомского греха, но не для политики.

– Он в политическом отношении проститутка. Плохо помню, но писали: Ленин Троцкому завидовал. Летом 1917 года картавый Вовка организовал рабочее выступление в Петрограде. Но бездарно так, что полиция разогнала рабочих без труда. Многих плюс к тому арестовала. «Пролетарский вождь» сдриснул и устроил себе отпуск на природе в шалаше. Новое восстание готовил Троцкий, и оно окончилось победой! Ленин не мешал, но, явившись на готовенькое, потратил много лет, чтобы оттереть Троцкого в сторонку. Может быть, что-то упрощаю и что-то путаю, но важно другое. Все они – мерзавцы, и России принесли много зла. Пусть теперь несут его Германии. Мне ее совсем не жалко. А тебе?

– Жаль отдельно взятых немцев – Отто, Марту, Гюнтера, даже мастера Бергмана. А вот кайзеровский Рейх – нисколько.

– Вот на том и порешим. Остается разузнать, где сейчас Троцкий и как к нему попасть. Вот обучишь прусских кузнецов токарному делу и возьмешь заслуженный отпуск, пока их не запретили из-за военного времени.

* * *

4-й полк зуавов полковника Анри Нисселя без боя захватил мост через Рейн в районе Баден-Бадена и двинулся к Штутгарту. Сопротивления практически не встретили. Заслон из фрайкора передовой батальон расстрелял из русских бомбометов. Затем забросал позиции германцев ручными гранатами с клеймом Sestroretsk. Уцелевшие ополченцы разбежались.

На ночь стали лагерем. Полковник велел созвать совещание, пригласив заместителей и командиров батальонов, а также российских казаков-вольноопределяющихся.

Самым приметным среди союзников был интеллигентный темноволосый мужчина. Из соотечественников он выделялся аккуратно подстриженными усиками и чисто выбритой остальной частью лица, тогда как остальные казаки щеголяли бородами. Зуавы звали его «месье Андрэ», не зная ни фамилии, ни казачьего звания союзника. Французского военного чина вольноопределяющиеся не получили. На шинель зуава Андрэ собственноручно нашил патронные кармашки-газыри, сделав ее похожей на казачий бешмет. Французскую шапку носил, сдвинув на затылок столь далеко, что казалось – вот-вот потеряет.

Расселись полукругом. Батальонные доложились. Затем Ниссель спросил Андрэ: похожи ли действия полка в германском тылу на то, что творили в тылу у австрийцев русские казаки.

– Ничуть, месье полковник, – покачал головой русский. – Условия совершенно иные. Там были леса и предгорья Карпат. Здесь – сами видите. Ходили мы обычно казачьей сотней. Меньше – слишком мало для серьезного боя, больше – хуже маневренность. Пушки с собой не брали, о броневиках и речи не было.

– С князем Юсуповым-Кошкиным довелось повоевать? Что бы он посоветовал?

– Врать не буду, господа. Не привелось. Знаком был – да. Сам привез его к пластунам в наш Хоперский полк. Там он совсем другую тактику применял. Вместо кавалерийского наскока в тыл врага пробирались медленно и тихо. Даже на велосипедах, чтоб не выдать себя топотом копыт. А еще он был могучий Осененный! Мог стопку водки силой взгляда поднять, в рот опрокинуть и на место вернуть, не расплескав! Такой человек был. Благодаря ему наши пулеметы – лучше германских. Вы их называете «митральеза де кат»[7]7
  Кошкин пулемет (искаж. фр.)


[Закрыть]. Кошкин, расставаясь, мне один подарил на память. Он и сейчас со мной. А еще князь дал России гранаты, пистолеты-пулеметы, радиотелеграфическую станцию… Если б не погиб под Ригой, вызвав на себя огонь морских пушек, столько еще славного сделал бы для Отечества, для всех нас, господа!

Опустилась тишина. Конечно – идет война. Погибают многие. Но не все потери столь болезненны…

Ниссель кликнул денщика. В походе не принято, но повод был уважительный. Офицеры встали, обнажили головы. Выпили не чокаясь. Потом, обсудив задачи на завтра, разошлись.

Полковник, вняв советам казака, рискнул рассредоточиться. Каждый батальон получил отдельную задачу, выполнив которую, зуавы должны самостоятельно вернуться за Рейн.

Отряд, с которым Андрэ двинул к Штутгарту, должен был ворваться на машиностроительный завод, заложить взрывчатку и подорвать главное станочное оборудование. Никто не рассчитывал, что зуавы удержат город. Французский генштаб надеялся: этот удар вынудит кайзеровское командование отправить сюда часть резервов, тем самым облегчив наступление в Бельгии.

Поначалу замысел удался. Батальон отступил из Штутгарта, оставив за спиной дымы пожарищ на месте взорванных цехов. Увозил всего пяток раненых от перестрелок с фрайкором.

План не учитывал одного: у германцев имелось оружие, которое можно применить быстро. Раздался плотный гул аэропланных двигателей. Четверка «Фоккеров» спикировала на колонну. Затрещали пулеметные очереди. Нападение застало зуавов врасплох.

Месье Андрэ, ехавший в броневике, выскочил наружу. Вскинул «митральезу Кошкина» и выпустил диск одной очередью. И как прорвало! Вверх взметнулись стволы пистолетов-пулеметов, винтовок. Батальонный командир даже пытался попасть в «Фоккер» из револьвера. В летательные аппараты понеслись тысячи пуль! Один биплан клюнул носом и врезался в землю, к непередаваемой радости алжирских бойцов. Трое оставшихся легли на обратный курс, причем последний из троицы пустил серый дым, изрядно отставая и теряя высоту.

Собрали убитых и раненых, добили подстреленных лошадей. Командир батальона закрыл глаза месье Андрэ, безмятежно смотревшие в небо Европы так далеко от России. Велел не забирать его пулемет – так и похоронить с оружием. Это – честь для воина, павшего в бою.

* * *

Призывов к митингу было немного. Но к цехам завода «Ганомаг» шли тысячи людей. Возможно – более десятка тысяч. С других предприятий города, из порта. Большинство все же составили рабочие и мастера завода, отработавшие первую смену.

К проходной свезли тела погибших во Франции заводчан, призванных в последний месяц.

Они лежали в закрытых гробах, с накинутыми сверху имперскими флагами. Поднять крышку не позволили: с момента гибели солдат прошло четыре-пять дней. Началось разложение – вблизи гробов чувствовался запах. К нему не хотели привлекать внимания, как и к тому, из-за чего началась война. Почему крепкие молодые мужчины, чьи-то сыновья, мужья, отцы отправились на фронт, где отдали молодые жизни… За что? За удержание оттяпанных у Франции и Бельгии территорий? Сохранение награбленного – не Бог весть какое благородное дело.

Отставной унтер-инвалид с помощью таких же товарищей-ветеранов вскарабкался на импровизированную трибуну из ящиков. Завел унылую речь с монотонно повторяющимся призывом «все как один, во славу кайзера и фатерлянда»…

Место митинга окружила полиция. Кольцом довольно редким – из двух десятков человек. Мероприятие задумано с благою целью, на пользу империи. Но таким оно оставалось лишь несколько минут с начала речи унтера.

К нему на ящики вскарабкался фрезеровщик из соседнего с Федором цеха, председатель профсоюзной ячейки. С силой толкнул унтера в грудь. Тот упал и разбился бы насмерть, но ветерана заботливо подхватили товарищи станочника.

– Камрады! – закричал профсоюзный лидер. – На «Ганомаг» прибыла очередная разнарядка – отправить во Францию еще сотню рабочих. Зачем? Гибнуть самим и убивать таких же пролетариев, но во французской форме? Разве нам нужна французская земля, камрады? Хотим ли мы новых смертей? Не хотим! Нет – войне! Нет продажному правительству! Даешь новые выборы в Рейхстаг! Рот фронт!

Полицейские бобики, опешившие поначалу, ринулись задерживать оратора, но натолкнулись на стену рабочих. У некоторых из заводчан в руках были тяжелые гаечные ключи и обрезки водопроводных труб. Началась нешуточная драка.

Полицейских оттеснили. Один из них, отбежав шагов на десять, не нашел ничего лучшего, чем шмальнуть в толпу из револьвера.

Рабочие взревели. Толпа накрыла и подмяла полицейских. Стрелок бросился бежать, но упал от брошенного в голову булыжника. Через миг он скрылся из виду: его окружили разъяренные люди в заводских робах. Над их головами поднимались и резко опускались обрезки арматуры.

Федор не стал дожидаться развязки и протиснулся к гробам. Здесь увидел Марту с Гюнтером. Мужчина мял картуз, женщина рыдала. На одном из гробов виднелась надпись с краской: «Отто Циммерман».

– Твою ма-а-ать… – выругался Друг, прибавив еще несколько сочных оборотов. – Ведь трех недель не прошло, как угощал нас шнапсом в кабачке!

А Федор вспоминал бутерброд с лярдом, который он получил от Отто – первую приличную еду с момента пленения. Его вдова и сироты, надо надеяться, уведомлены, но не смогли успеть из Пруссии к прощанию и похоронам.

Хотя… Назвать это прощанием? Нет никакой уверенности, что в ящике именно Циммерман. Не рвать же гвозди из крышки гроба. Если по позиции ударили гаубицы Шнейдера калибра 155 мм, там внутри – гниющее месиво из мяса, костей и лоскутов униформы. Возможно, после боя просто распределили фарш по деревянным ящикам. Затем, согласно спискам, написали: тут Отто, там Ганс, а дальше будет Фриц… Смерть уравняла всех.

Со всеми стоит прощаться навсегда, когда они, выбритые и стриженые, садятся в вагоны, чтоб спешить на фронт. Не каждому повезет, как инвалиду-унтеру, вопившему про войну во славу кайзера и фатерлянда.

А еще возмутил цинизм фотокорреспондента, лихорадочно менявшего фотопластины в камере. Наверно, он думал лишь о том, как выгоднее продать снимки газетам – с изображением оратора на ящиках, рыдающих вдов над гробами и толпой, линчующей полицейских.

Имеет право – здесь свобода прессы, чтоб ее…

Глава 4

Молодой постовой полицейский, явно из свежего пополнения, щелкнул каблуками и отдал честь. Военная косточка заметна невооруженным глазом, несмотря на нестроевую хромоту. Начальник отдела криминалполицай южного округа Гамбурга Хайнц Айзенманн вынужденно оторвался от бумаг и недовольно посмотрел на визитера.

Выглядел тот измотанным, со следами недосыпания на худом сероватом лице. Собственно говоря, похожий вид приобрела большая часть полиции Гамбурга. Работали на износ с того дня, как в городе начались стихийные волнения пролетариата. Полицейский-идиот застрелил рабочего на митинге памяти героев, павших за фатерлянд в войне против французских агрессоров – с этого началось. Ситуацию накалили непрерывные депеши из Берлина с требованием изобличить и арестовать бунтовщиков, забивших до смерти полицейских после того злосчастного выстрела. Задержания социалистов и профсоюзных активистов привели к массовой стачке. Прекратил работу порт, встали судоверфь, сталелитейный и все машиностроительные заводы. К забастовке грозили присоединиться железнодорожники. Рвение отдельных полицейских чинов нанесло больший урон, чем любая французская акция.

Людей не хватало, чтобы, как минимум, пресечь мародерство и грабежи на улицах. Уголовники, шпана и просто доведенные до нищеты пролетарии принялись бить витрины магазинов и выносить все подряд. Поскольку рейхсвер вычесывал призывников частой гребенкой, полиции оставался второй сорт. Например, признанные негодными к военной службе ветераны кампании в России.

Именно к таким и принадлежал визитер. Его китель над клапаном нагрудного кармана был отмечен нашивкой – черный крест на белом поле. Следовательно, ранен и освобожден от призыва в рейхсвер.

– Унтервахмистр Генрих Мюллер! – представился вошедший. – Герр инспектор! Имею важную информацию относительно одного подозрительного остарбайтера из «Ганомага».

– Он зачинщик беспорядков? Распространяет листовки? Выступает на митингах? Если нет – свободны.

– Герр инспектор! Дело более серьезное. Смею предположить, что он – считающийся покойным русский князь Юсупов-Кошкин.

Офицер снял пенсне с мясистого носа, пригладил усы… и заржал, как лошадь.

– Вы переутомились, унтервахмистр? Русский князь, миллионер и национальный герой, будет работать на «Ганомаге» как простой пролетарий?!

– Да, герр инспектор.

– Скажите, как вы были ранены? Не в голову ли? Не контужены?

– Никак нет. Я – пилот Люфтваффе. Был сбит в бою русским аэропланом во время боя при отступлении от Риги. Посадил свой «Альбатрос» за русскими окопами, но сломал ногу.

– Может, над вами в лагере издевались? – кинул другую догадку шеф криминалполиции.

– В лагере голодали. Набилось больше четырех тысяч пленных. Русские не успевали подвозить продукты. Их расхватывали самые сильные. Меня спас русский госпиталь. Там мне залечили ногу, откормили. Бегать или управлять аэропланом я больше не способен, но память у меня прекрасная. Я хорошо запомнил этого человека.

– Князь Юсупов-Кошкин носил в госпиталь апельсины?

Бывший летчик сделал вид, что не заметил издевательского тона.

– После его гибели русские всюду развесили плакаты: «Воевать и не жалеть жизни, как Юсупов-Кошкин». Там был его портрет – в инженерной форме. Я проверял. Остарбайтера, о котором я докладываю, зовут Клаус Вольф. Подобран без сознания под Ригой. Ровно в тот же день, когда объявили погибшим Юсупова-Кошкина. В деле административного надзора за Вольфом значится: заявил о принадлежности к германской нации, получил подданство Рейха как фольксдойче. Проверка его происхождения была поверхностной.

Настырность Мюллера начала уже не смешить, а раздражать. Вместо патрулирования улиц нахал полез в архив!

– Это ничего не значит, унтервахмистр. У вас все?

– Нет, герр инспектор, – упрямо повторил Мюллер. – Извольте глянуть на эти фото.

Их было два. На одном обведенный карандашом человек стоял у гробов на митинге у проходной «Ганомага». Второй представлял собой фотокопию газеты с плакатом и надписью на русском языке. Сходство налицо! Пусть не абсолютное, но…

– Вы не ответили на главный вопрос. Допустим, на газетном фото и в самом деле русский князь. Какого дьявола он болтается в Гамбурге?

– У меня только одно объяснение. Был контужен, попал в плен в беспамятстве. Потом сочинил легенду. Не исключаю, что он не помнит об истинной личности. Поверьте, господин инспектор. В лагере я видел подобных во множестве. Русский морской снаряд, упавший далеко и не оторвавший голову, отшибал память.

При других обстоятельствах инспектор послал бы Мюллера подальше. Например, в задницу. Или в Россию, что, по его мнению, было равноценно. Но ушлый малый запросто мог настучать, что криминалполицай-шеф оставил без внимания и не проверил важные сведения. Разобраться следовало как можно скорее. И забыть.

Айзенманн придвинул к себе телефонный аппарат.

– Фройляйн? Соедините меня с заводоуправлением «Ганомага».

Через четверть часа, по мнению инспектора – потраченных абсолютно зря, он узнал, что подозреваемый в княжеской принадлежности образцово трудится в токарном цеху – за двести сорок кайзермарок в месяц. Отвечает за подготовку молодых станочников, на хорошем счету у мастера Бергмана и ни в чем предосудительном не замешан. Во время забастовки приходит в цех и сидит около станка – не работающего, потому что стачком как-то умудрился обесточить здание.

А может – не зря звонил? У Айнземанна шевельнулись первые подозрения. Сыщик с десятилетним стажем, он просто не верил в существование идеально добропорядочных людей. Встречаются только не изобличенные. Пусть Вольф – не Юсупов-Кошкин, это очевидно, зато он запросто может быть «серым кардиналом» бунтовщиков, оставаясь вне подозрений. Или даже русским агентом, засланным в Рейх для подрывной работы, что многое объяснило бы в происходящих событиях.

– Если у него и правда Зеркальный Щит, как говорили в России, нам следует быть чрезвычайно осторожными, герр инспектор, – напомнил Мюллер.

– Как предлагаешь его изобличить?

– Выстрелить в него. Если он – действительно Юсупов-Кошкин, магическая защита отразит пулю. Если же заурядный фольксдойче… Тогда на одного рабочего у «Ганомага» станет меньше. Все равно забрали бы по призыву.

Молодой полицейский умел удивить. Айзенманн вернул стеклышки на нос и насмешливо произнес:

– Сам возьмешься стрелять? Допустим, у того остарбайтера действительно имеется Зеркальный Щит. Пуля отлетит назад. В тебя.

– Нужен «Браунинг 1906» и кирасирский панцирь. Погода еще прохладная, спрячу панцирь под плащ.

Айзенманн ушам не поверил. Пацан решил выйти против предполагаемого боевого мага с дамским пистолетиком и железякой на пузе? Не зря говорят, что в истребительные эскадры люфтваффе набирают полных отморозков…

Особенно смешно, что Мюллер одновременно призывает к «чрезвычайной осторожности».

* * *

В Гамбурге Юлия Сергеевна поняла: если бы она искала самый неподходящий для пребывания молодой барышни город в Рейхе, то она его нашла. По улицам ходили самые настоящие банды. Молодчики даже не скрывали, что у них есть оружие. Большинство магазинов было закрыто. Витрины с острыми зубами разбитых стекол смотрели на улицу пустыми полками. Либо вместо стекла виднелись толстые доски, а на двери – амбарный замок.

Пробираясь в портовую часть, где находился искомый цех «Ганомага», Соколова сначала обнаружила по запаху, а потом и воочию увидела лежащий поперек мостовой лошадиный труп.

Потом повезло.

– Вам опасно находиться здесь, фройляйн!

Четверо крепких рабочих парней с красными повязками на рукаве и винтовками «Маузер» за плечом обступили ее, испугав. Оказалось – без враждебных намерений.

– Я понимаю, господа… Но мне чрезвычайно важно найти одного человека. Родственника.

Догадавшись, насколько опасно будет в лоб обозначить цель поисков, Юлия Сергеевна наскоро слепила легенду.

– Кого, фройляйн? – спросил высокий белобрысый парень в мятой кепке.

Когда-то она ворчала про себя, что Федор ниже ее ростом. Да и вообще чисто внешне отнюдь не идеал мужской красоты. А вот этот голубоглазый рабочий с удивительно тонкими чертами лица, не ниже метра восьмидесяти и широкоплечий… Его бы приодеть, научить манерам – смотрелся бы вполне достойной партией. Но при этом все равно оставил бы ее равнодушной. Тем более что она сюда приехала не знакомства заводить, хотя не связана с Федором никакими клятвами.

– Мой кузен. Он – русский фольксдойче. Пропал без вести в сотне верст южнее Риги. Я вдруг увидела газету, а там написано: некоторые фольксдойче отказались вернуться в Россию – им и здесь хорошо. Слышала, что их держали в отдельном лагере. Несколько этих парней работают на «Ганомаге». Я хотела спросить их: не знают ли они чего-нибудь про моего Ганса? Как мне найти остарбайтеров «Ганомага»?

Она раскрыла сумочку и протянула потертую вырезку. Кроме этой вырезки и двадцати кайзермарок мелочью в сумке не лежало ничего ценного.

– Не знаю, фройляйн. Мы с судоремонтного, – белобрысый на минуту задумался. – Предлагаю вот что. Вечереет, для фройляйн здесь находиться опасно. Идемте, познакомлю вас с мамой и сестрами. Переночуете. Завтра с утра постараюсь связаться с камрадами из «Ганомага».

Ее провожали все четверо. Действительно, с наступлением сумерек город наполнился странной публикой. Некоторых Юрген, так представился главный в рабочем патруле, приветствовал словами «Рот фронт» и поднятым кулаком. Раз парни сдернули с плеч винтовки и клацнули затворами: помогло. Ватага гопников решила не связываться и удалилась.

Конный отряд полиции предпочел не заметить вооруженных штатских, люди Юргена ответили тем же. Все они поддерживали хоть какой-то «орднунг» в городе, пусть разными методами. Фактически в Гамбурге наступило двоевластие. Верные кайзеру, князю и губернатору полицейские силы охраняли центр и редко заходили в припортовую часть. Организации социалистов и профсоюзов пытались удержать рабочие окраины. Но все более заявляла о себе третья сила – необузданная стихия. Военная пора принесла в Гамбург массу переселенцев с Востока, в том числе из сельской местности и даже – из негерманских земель. Ляхи, мадьяры, румыны, по словам Юргена, ни во что не ставили традиционный городской уклад и сложившийся порядок.

– Самое страшное случится, если против рабочих бросят армию, – осторожно заметила Юлия Сергеевна. – Как у нас в 1905-м году. Тогда казаки и Осененные уничтожили больше тысячи рабочих, протестовавших в Питере.

– У «вас»… Мне сложно поверить, фройляйн, что вы из России. Одеты как настоящая британская леди, говорите по-немецки с легким восточным акцентом. У многих пруссаков он хуже, – сделал комплимент белобрысый.