Текст книги "Мастеровой. Революция"

Глава 7

Поезд неторопливо пересекал Германию, направляясь с севера на юг. За окном равнинная низменность у Эльбы сменялась холмистыми ландшафтами. Ближе к границе Швейцарии вдалеке показались горы.

Все больше ощущалась весна. На станциях Федор выходил на перрон, прикрывал глаза и жадно втягивал теплый воздух с примесью угольного дыма, но, тем не менее, апрельский, освежающий. Юлия терпеливо стояла рядом.

– Больше года так не наслаждался, – признался ей Федор. – Скрывался под видом замарашки. Воевал. Вкалывал за гроши на «Ганомаге», не имея ни денег, ни документов, чтоб уехать из Гамбурга. Все время в страхе, что изобличат. Что, собственно, и случилось. И вот теперь просто радуюсь жизни.

Вернулись в купе. Вагон тронулся. Федор отхлебнул остывший чай из стакана в подстаканнике. Заметно было: даже этот чай ему вкуснее гамбургского – потому что на свободе. Пусть и весьма относительной.

– Что в тебе осталось прежнего, Федя, так это стремление работать каждую минуту. Ожидала большего к себе внимания, – в свою очередь призналась Юлия.

– Прости, – он смутился. – Наверстаю. К сожалению, до прибытия в Берн нужно очень многое успеть. Иначе твой визит в Париж не получится полезным.

Он испещрял набросками, эскизами и длинным пояснительным текстом плотные листы бумаги – их купили в магазине у вокзала. Порой комкал их, рвал и погружался в долгую задумчивость, нервно покусывая кончик карандаша. Что самое удивительное, буквально через день пути Федор двигался, будто и не было в боку той неприятно раны.

– Помог себе магией? – поинтересовалась Юлия.

– Конечно, дарлинг. Магия – суть управление силой, человеческим приборам неподвластной. Все эти огневики, кинетики, лекари, электрики и прочие – это только отражение способа контроля дара, концентрации на нем. Кто к чему изначально склонен. Слышала о генерале Брусилове?

– Еще бы. Большая шишка в Генштабе. Один из героев победы под Ригой.

– Знаешь, какой у него дар? Ломать технику на расстоянии. В детстве позавидовал отцу, купившему дорогие часы-хронометр. Сломал часы, не прикоснувшись к ним ни единым пальцем. Если бы научился сосредоточиться на чем-нибудь другом, то стал бы, например, огневиком или выращивал растения подобно сказочным друидам. Да что угодно… Думаю, что мой Зеркальный Щит в состоянии получить любой сильный Осененный. Тут главное – суметь контроль наладить. Я каждый день теперь тренируюсь в самом разном. В Гамбурге не мог.

Карандаш взлетел с его ладони и пронесся на расстоянии вытянутой руки от Юлии. Она попыталась его поймать, но ухватила пальцами только воздух.

– Хулиган! А если бы в глаз мне угодил? Отрастил бы магией новый?

– Никогда не пробовал. Но пришлось бы. Тут цвет бы подобрать… Представь: прежний был синий, новый же – зеленый или желтый.

– Ура! Я польщена. Ты заметил, какой у меня цвет глаз.

– Я много что замечаю. Но – извини. Пока не ладится с трансмиссией. Не могу вспомнить…

Он скомкал и сунул в карман очередной листок. Не выбрасывал – видимо, испорченные черновики считал секретными. Сжигал их в угольной печке отопления вагона.

– Ладно, милый, не буду отвлекать. Скажи одно: твоя способность предвидеть будущее…

– Не предвидеть, а получать разрозненные сведения, – поправил Федор.

– Пусть так. Эта способность – от осененности?

– Естественно. Без магии никак. После расскажу. Всему свое время.

Он снова вперился в листки. Юлия Сергеевна достала книжку и уткнулась в нее взглядом, не видя текста.

Как Федор к ней относится? Принял. Называет «дорогая». Или «дарлинг» – под настроение. Смотрит с удовольствием, но не по-детски восторженным взглядом, как тот же Юрген. Скорее – с уверенностью зрелого мужчины. Иногда как бы невзначай касается пальцами ее руки. Потом неторопливо убирает.

В разговорах о будущем неизменно обещает что-то оптимистическое. Но крайне неопределенно.

Черт побери, он играет со мной как кошка с мышью, начала сердиться Юлия. Да, виновата, что разорвала помолвку. Но, коль мы вместе, пусть и не близки, все равно это же признание, что мосты не сожжены, у нас есть общее настоящее и, наверно, будущее… Так почему ни разу за три дня не сделал ни одной попытки ее поцеловать?!

Раз сама к нему приехала, еду с ним наедине в двухместном купе, практически как жена или любовница, это ли не сигнал к сближению? Видит же прекрасно, что его очередь делать шаг навстречу, а не прятаться за листками «чрезвычайной важности»!

Если разобраться, мог подлечить себя на день-два раньше в Гамбурге, не прячась за оправданием: не хочу обнаруживать магический дар. Они бы выехали раньше. Значит, день-два в его планах ничего не решают. Он прекрасно мог бы сочинять свои писульки за столом в отеле, а не в шатающемся на стыках вагоне.

Издевается!

Прежний тульский Федор, пусть не открытый ей как книга, все же был проще, понятнее, откровеннее. Доверчивее, хотя сейчас, как кажется, в доверии ей не откажет. Ведь собирается поручить ей нечто важное.

Но ей хотелось не такого. Личного, чтоб только между ними, а не в деле «всегерманской пролетарской революции».

Еще бесила неопределенность и бессилие. Она не вправе предъявлять претензии, чего-то требовать или попросить. Их союз хрупок чрезвычайно. Прошло то время, когда будущий князь, робея, просил ее руки, страдал от своего маленького роста, стремясь распрямить спину до разрыва позвонков. Краснел, считал недостойным из-за «подлого» происхождения находиться рядом с офицерской дочкой… В чем-то его новые качества – одаренность, обладание титулом и солидным капиталом – осложнили отношения.

Для вида Юлия перевернула страницу.

В России, увидав мутное, неразборчивое фото, на котором скорее угадывался, чем узнавался Федор, она мечтала: пусть бы только оказался жив… Отдавая себе отчет, что это практически невероятно. О возможности связать с ним жизнь даже не задумывалась. Шанс потерян, упущен безвозвратно. Если бы не сглупила и вышла за Федора замуж, была бы у нее семья и, наверное, ребенок… От него! Но тогда она все профукала.

Бог услыхал молитву, дал возможность убедиться: жив он, жив. После этого захотелось все вернуть. Но получится ли? Утром ждет граница. Затем Берн, пересадка на парижский рейс и… снова расставание, снова неизвестность. Он в одиночку готов объявить войну кайзеру! Убивать и создавать оружие для массовых убийств, что делал уже много раз. А сейчас очень мирно пересматривал свои записи, напевая под нос очередную неизвестную песенку, на этот раз – дурашливо-легкомысленную. Абсолютно не вяжущуюся с изображением зловещей машины с пушкой на листке.

 
…Есть у меня диплом,
Только вот дело в том,
Что всемогущий маг –
Лишь на бумаге я.[8]8
  «Волшебник-недоучка». Слова Леонида Дербенёва.


[Закрыть]
 

Из уст высшего Осененного, обладателя Зеркального Щита, подобное признание звучало несколько странно. И это еще мягко говоря.

Он – в хорошем настроении. Шутливом и раскрепощенном. Почему бы не воспользоваться?

Перевернув следующую книжную страницу, Юлия Сергеевна решила перевернуть и следующую страницу в жизни.

Когда завершили вечерний туалет (вагон-люкс позволял некоторые роскошества) и заняли горизонтальное положение под своими одеялами, притушив свет, она поднялась и в одной ночной сорочке присела на лавку к Федору.

– Еще не спишь? Я хочу узнать, как твоя рана…

Вопрос совершенно бессмысленный – он давно избавился от повязки. Но Федор, не смущаясь, приподнял одеяло. В сумерках виднелись два круглых розовых шрама от пули. Она даже не попыталась скрыть, что просто искала повод, чтобы запустить туда руку и нежно погладить пострадавший бок.

– Так хорошо?

– Неплохо. Еще…

– Почему же я раньше не догадалась лечить твой бок ладонью?

Он не возражал. Но и не поощрял. Пришлось проявить настойчивость.

Поезд проходил мимо полустанка, свет фонарей проник через окно и выхватил из полумрака изящную фигуру в белом, бросившуюся в атаку.

Губы встретились с губами. Рука гладила уже не бок, а гораздо ниже.

Выждав сколько можно и еще минутку, Федор перехватил инициативу. Юлия почувствовала облегчение: об интимной жизни она лишь читала да немного слышала от замужних женщин, потому боялась сделать что-нибудь не так. Опытный или не очень Федор – ей не важно. Главное, чтобы после близости он не захотел другую. Ошибки недопустимы…

– Расслабься! Все хорошо.

Он приподнял ей рубашку. Ладони легли на ее грудки.

В свои годы она, конечно, уже много раз ощущала тягу к мужчине – интерес, перемешанный с робостью и страхом… Но разве можно сравнить те чувства с нынешними ощущениями, когда мужчина действительно с тобой, он влечет, он дорог, он желанен!

Федор не спешил. Его руки и губы не останавливались ни на миг. Пальцы проникли между бедрами и мягко раздвинули их.

На узкой вагонной лавке, даже в люксовом вагоне, было тесно и неудобно. Но ее пугало другое. Вот сейчас он начнет, и ей станет больно! Об этом рассказывали все женщины, с кем у нее доходило до откровенности. Но если больно, тогда ласки в постели служат исключительно к удовольствию мужчины? Конечно, говорят, в следующий раз больно не будет, а если повезет, то она сама начнет получать кусочек радости. К сожалению, не всегда, потому что мужчины – эгоисты и не думают о чувствах и ощущениях возлюбленной!

К ее удивлению, Федор не приступил к тому, чего ему, наверное, хотелось, а продолжал действовать рукой. Пальцы медленно и мягко, но настойчиво подобрались к святая святых.

Это же неправильно! Мужчина должен входить туда другим местом!

А потом Юлия отбросила любые мысли и просто отдалась ощущениям, рождавшимся благодаря чутким пальцам. Эти ощущения возникали там, внизу живота, и растекались по всему телу божественным теплом…

Он изменил положение, нависнув сверху. Теперь приятные токи шли от того, что по бутону Юлии аккуратно скользила мужская часть тела – вверх и вниз. Через несколько секунд… или веков – она потеряла ощущение времени – Федор вошел в нее. Сначала совсем неглубоко и начал двигаться, с каждой секундой отвоевывая по миллиметру глубины.

Странно, он попал в такт раскачиванию поезда, стуку колес на стыках… Жизнь удивительным образом находила гармонию.

Затем сладость возбуждения вдруг прошла. Наверное, она еще не готова получить все, что дает близость с мужчиной. Федор уловил перемену и заработал быстрее, настойчивее.

Барышня почувствовала давление, потом – боль. Очарование момента исчезло. Какое может быть удовольствие, если больно?

Федор вошел на полную глубину, вдруг зарычал, затрясся… и выскочил, уперев по-прежнему твердый конец ей в бедро. По ноге потекло липкое. Сильно выдохнув, повалился вбок, втиснувшись между Юлей и стенкой купе и продолжая обнимать ее. Нежно-нежно поцеловал.

– Очень больно?

Если бы спросил: получила ли ты удовольствие, захотелось бы стукнуть.

– Терпимо. Пройдет. А почему ты… не в меня?

– Потому, что сначала нужно все устроить правильно. Если прямо сейчас, через девять месяцев появится ребенок, а тут такое впереди…

Он сознательно избегает опасности беременности, но говорит о ней в будущем… Она обратилась в слух. Но он молчал. Губы были заняты другим: поцелуями.

Женщины предупреждали: если отвернется и захрапит, значит – не любит. Федор даже не пытался, наоборот – не прекращал ласки. Только они стали совершенно целомудренными. Неужели любит? Пусть сам скажет! Только не молчит…

Она все же решила прервать тишину:

– Хочешь еще?

– Конечно. И миллион раз еще по разу. Но не сейчас. У тебя же ранка. Пусть подживет. Когда не будет больно, почувствуешь ту же радость, что и я. Нельзя спешить.

Здорово, конечно, что он заботится, а не просто отдается похоти.

– Ты же – маг. Залечи ранку магией.

– Не могу! – в свете мелькнувшего за окном фонаря Юля увидела, что Федор грустно улыбается. – Ювелирной точностью не владею. Представь: у тебя зарастет там совсем, и мне не протолкнуться!

Он действительно заботлив…

Только что превратившаяся из невинной девушки в женщину, Юлия вдруг (или не вдруг – логика событий подсказала) вспомнила его слова о Варваре: та – дочь князя, Осененного, тронул – женись. Как он поступит с дочерью армейского офицера? Человек-то благородный!

Впрочем, совсем недавно и о таком мечтать не могла. Примеряла мысленно чепец старой девы, непорочно-целомудренной, правильной… и очень злой на себя за эту правильность.

* * *

Приехавший в Берн из Вены Лейба Бронштейн, он же Троцкий, надевший для австрийской и швейцарской полиции личину российского подданного Леонида Седова, ворвался на трибуну конференции РСДРП подобно черному орлу: в черном костюме, с черной шевелюрой, бородкой и усами. Нос у него тоже был орлиный, хоть и несколько асимметричный, будто накануне сразил другого орла-врага ударом клюва, оттого свернул свой набок.

Его энергии хватило бы, чтобы заразить самыми радикальными идеями рабочие массы на многотысячном митинге. Но здесь, в профсоюзном клубе на окраине города, собралось лишь человек сорок или чуть больше. Все – профессиональные революционеры, вынужденные уехать из России, скрываясь от жандармов царя Георгия. Сверх того пара репортеров и несколько мужчин непонятного вида. Возможно, филеры местной полиции, призванные бдить, чтоб бунтарский энтузиазм собравшихся касался исключительно Российской империи и никак не расшатывал устои Швейцарской конфедерации.

Этим людям важнее были логика и здравый смысл в речах выступавших, а не эмоциональный настрой. Экзальтация скорее мешала, нежели способствовала пониманию речей говоривших. Тем более, что каждый депутат конференции имел свое мнение относительно происходящего и видение – куда двигаться дальше. Конференция задумывалась для поиска согласия и собирания социал-демократических сил в один кулак. Фактически же происходило противоположное: делегаты грызлись между собой, обвиняя все фракции, кроме собственной, в ликвидаторстве, оппортунизме, заискивании перед мировым капиталом и прочем предательстве интересов рабочего класса.

– Товарищи! – вещал Бронштейн. – На современном этапе развития империализма мы замечаем тенденции, о которых не мог знать наш учитель Карл Маркс, предрекая пролетарскую революцию значительно позже буржуазной и охватывающую одновременно многие империалистические государства. Очевидно, что предпосылки революции созревают неравномерно в разных странах. Вопреки нашим довоенным ожиданиям, слабым звеном европейского империализма оказалась не Российская империя, а кайзеровская Германия. Судя по поступающим из Гамбурга сведениям, социалисты, к сожалению, не играют главенствующей роли в рабочих группах. Гораздо сильнее влияние профсоюзных мелкобуржуазных лидеров. В таких условиях революция принесет плоды только буржуазии, разрушив монархическую власть и вносимые ею ограничения свободного рынка. Далее активность снизится: так называемые демократические партии изберут нового главу государства, подпишут мир с Францией ценой территориальных потерь. Положение пролетариата несколько улучшится, люди вернутся к семьям и к заводским станкам. Такого не должно случиться, товарищи! Пусть революция наступает перманентно, и из буржуазной перерастает в пролетарскую. Взяв власть в свои руки, германский пролетариат даст мощный толчок мировому рабочему движению – в России, Австрии, Франции, Англии, Североамериканских Соединенных Штатах. Освобождение трудящихся нашей Родины от ига эксплуататоров наступит благодаря германскому примеру!

Далее Бронштейн предлагал все имеющиеся финансовые активы и организационные силы бросить на поддержание германского революционного движения, действуя в связке с левым коммунистическим крылом Социал-демократической партии Германии. Для этого максимально использовать недовольство пролетариата обнищанием в ходе войны и массовой мобилизацией рабочих в рейхсвер. Его, Бронштейна, газета «Правда», издаваемая в Вене, агитирует именно германский рабочий класс и печатается на немецком языке. Если работать, не покладая рук, восстание в Гамбурге перекинется на другие промышленные центры страны, вылившись во всегерманскую революцию, в результате которой победит диктатура пролетариата. Победивший пролетариат Германии, экспроприировав капиталистов, организует у себя социалистическое производство, а потом встанет против остального капиталистического мира.

Выступавший сорвал аплодисменты, но очень жидкие – только от сторонников.

Ему на смену вышел человечек, чрезвычайно знакомый Другу по множеству скульптур и портретов в прежней жизни. Пока говорил Бронштейн, господин Ульянов сидел неподвижно, вскинув острую бородку и выражая лицом крайнее неодобрение.

Был он мелок и на порядок менее харизматичен, чем предшествующий оратор. Голос тише, выговор картавый. Тем не менее, мысли излагал четко и складно, для способных мыслить хладнокровно – доходчиво и убедительно.

– Товагищи! Мнение об отсталости России и неготовности ее к геволюции есть вгедное и агхиошибочное заблуждение.

Он доказывал: Россия гораздо слабее из-за отставания в индустриализации и потому перспективнее для коммунистического движения. Даже после окончания войны, опасаясь нападения от «родственника Вилли», царь Георгий вынужден держать под ружьем миллионы крестьян и рабочих, одетых в военную форму. Относительно немногочисленный по сравнению с Германией пролетариат сконцентрирован в нескольких центрах, наиболее организован в Петрограде и Москве. Окончание войны без репараций и восстановление западных губерний за счет казны значительно подорвали экономику. В нищету скатываются все большие слои населения.

Оратор уверял: Россия на пороге революции. Необходим лишь толчок. И они, социал-демократы, обязаны всеми силами обеспечить этот толчок, разбудить народные массы для свержения самодержавия. Переброска же главных сил российской социал-демократии на германский фронт неизбежно отсрочит момент кипения и взрыва народного возмущения. «Политическая проститутка» Лейба Бронштейн своими призывами раскалывает российскую социал-демократию, обещая несознательной ее части легкую победу в кайзеровской империи.

Прощальный залп пришелся по примиренческой позиции депутатского меньшинства. Эти социалисты предлагали воспользоваться некоторой либерализацией российского общества и ширить легальную борьбу за права рабочего класса, не форсируя революционный взрыв. Ульянову, как и Бронштейну, свербело: здесь и сейчас. Вот только для Ульянова «здесь» означало исключительно Россию.

– Как тебе самозваные вожди пролетариата? – спросил Друг.

– Демагоги. Жестокие фанатики.

– Именно, Федя. Но для разжигания революции нужны именно такие. Потом их сметут, и к власти придут прагматичные. Чаще всего – малосимпатичные, но политика – дело грязное. Для нас Бронштейн-Троцкий – человек-патрон. Выстрел, рывок затвора, и стреляная гильза летит в мусор. Или на переплавку. Если пуля уйдет за молоком, зарядим другой патрон.

– Меня задевает слово «диктатура». Тем более, ты рассказывал, какой страшной была германская диктатура в твоей реальности.

– Было, Федор. Боюсь, нам придется провести верблюда через игольное ушко. Если не додавить Германию сейчас, не устранить Вильгельма, она воспрянет и вновь наваляет соседям. Сначала французам, которые явно не тянут войну с немцами один на один. Потом начнется Drang nach Osten, натиск на восток, то есть на Россию. Но, с другой стороны, если обидеть немцев слишком сильно, у них взыграет желание реванша: сначала засадить лягушатникам по самые помидоры, затем – куда ж без него – тот же Drang nach Osten.

– Друг! Давай решать проблемы постепенно, – вздохнул Федор. – Есть задача – свалить Вилли и озаботить немцев задачей навести порядок внутри своей страны, не прыгая на русских. Далее посмотрим.

– Уговорил. Гляди! Расходятся. Дуй за Троцким.

Тот вышел из клуба нервный, злой. Видно было: не ожидал, что Ульянов даст столь решительный отпор. Распрощался со сподвижниками и быстрым шагом двинул пешком к центру города. Очевидно, желая на какое-то время остаться в одиночестве.

Через четверть часа, когда революционер подуспокоился и выбрал место за столиком в открытом кафе, Федор бесцеремонно занял стул напротив. Заговорил он по-немецки.

– Герр Бронштейн! У меня к вам выгодное революционное предложение. Но понадобятся деньги.

Троцкий вздрогнул. Привычка к конспиративным псевдонимам вошла под кожу, а тут его истинную фамилию вдруг назвал странный тип в дорогом сюртуке и шелковой жилетке, но с лицом самого простецкого разряда, плюс неопрятная щетина, еще не превратившаяся в бороду и усы, что, естественно, настораживало.

– Денег нет, – буркнул Троцкий.

– Знаю. Эсеры и подручные Ульянова зарабатывают экспроприациями, то есть попросту грабят эксплуататоров. Вы – человек другого склада, приличный.

– И у меня нет банды, чтоб организовать налет на банк или почтовый поезд.

– У меня есть.

– Банда? Вы – занятный человек, герр…

– Герр Вольф. Фамилия – такая же ненастоящая, как и ваша – Троцкий.

– И много же людей в вашей банде, ненастоящий герр Вольф? – съязвил Бронштейн. – И люди в ней хотя бы стоящие?

– Банды нет, но деньги я имею. Сколько нужно на разжигание революции в Германии?

– Много, – буркнул Троцкий. – Миллионы. Неужели прямо здесь их передадите?

Бронштейн, возмещая себе унижение на партконференции, откровенно издевался.

– Здесь и сейчас я дам вам пять тысяч кайзермарок. Так сказать, на почтовые расходы. Через сутки предлагаю встретиться. Жду от вас подробную смету и программу действий. Я готов финансировать СДПГ или любую другую политическую силу, способную снести кайзеровский режим.

– СДПГ готова только уговаривать Вильгельма чуть остричь себе когти, герр Вольф! – хмыкнул Троцкий. – Вы, как вижу, сами из Рейха. Коль владеете изрядными деньгами, сами принадлежите к его верхушке. Не удивлюсь, если обладаете даром. Что характерно, желаете изменить внешность, коль бросили бриться. Кто вы? Зачем вам это? Почему пришли именно ко мне?

– Много вопросов, Лев Давыдович. Слишком много для первого раза. Отвечу на последний. Следил за вами. Изучал ваши взгляды, читал статьи в венской «Правде». Вы мне кажетесь человеком, способным перейти от слов к делу. Большинство же присутствовавших на той конференции – трепачи.

– И только на основании этого считаете возможным мне доверять?

– Не только. Сейчас поймете, почему меня не рекомендуется обманывать.

Федор из вазочки с приборами достал ложку и положил на стол. Затем накрыл ее ладонью, оставив зазор на три пальца. Сосредоточился.

Через секунду ложка треснула и стала плоской, словно прошла через вальцы. Кроме того, вмялась в столешницу. После многомесячного воздержания пользоваться магией было одно удовольствие.

– Заберите ее себе. Сувенир на память. Вы же не хотите стать плоским как лист вашей газеты? Завтра в это же время, на этом же месте.

Федор кинул поверх ложки конверт с деньгами и удалился.

Если они с Другом правильно просчитали Троцкого, тот взвесит риски и согласится. Россия с гораздо более строгим жандармским порядком не дает развернуться подобным ему субъектам. Германия в силу ее многопартийности гораздо комфортнее для оппозиционных начинаний. Там – благодатная почва для семян пролетарской революции.

И немаловажно, что будут ассигнования. Собственно, первая капля золотого дождя уже капнула. Какой еврей откажется от выгодного предприятия, о котором мечтал всю жизнь, если ему дают деньги на это предприятие и зеленый свет? Разве что последний шлимазл. А уж им Троцкий точно не был.