Текст книги "Повитель"

2

Весна 1918 года пришла в Локти вместе со слухами о страшном голоде, который гуляет по России.

– Бог – он все видит, он не простит, – зловеще поговаривали мужики позажиточней. – Голод – еще цветочки, того и гляди мор зачнется… Узнает народишко, как на царя руку поднимать…

– Сказывают, у всех мужиков будут хлеб отбирать, чтоб большевиков кормить.

– Андрей Веселов уже бумагу получил, в которой приказано у всех начисто сусеки выгресть.

– Чего болтаешь, а сеять чем будем? И до осени чем питаться?

– Жрать теперь необязательно, молитвой сыт будешь. А поскольку так – зачем сеять?

Андрей действительно ходил по деревне мрачный, озабоченный.

А вскоре объявил общий сход.

– Вот какое дело, товарищи, – тихо начал он, когда народ собрался.

– Нашел товарищей…

– Они у тебя, поди, по лесу рыщут, волками зовутся… – раздался голос Петра Бородина.

Бледнея от клокотавшей в груди ярости, Андрей, чтобы как-то сдержаться и не двинуть Бородину прямо в рожу, сунул руки в карманы, отвернулся и стал смотреть на запутавшихся в ветвях невысокого тополя воробьев. Толпа смолкла, напряженно замерла в ожидании.

Справившись с собой, Андрей ответил Бородину, так и не вынимая рук:

– Мои товарищи – вот они стоят, вокруг меня. Мои товарищи там, в Москве и Петрограде, борются за советскую власть. Многие мои товарищи головы свои сложили за эту власть, но завоевали ее. А оставшихся в живых буржуи хотят с голоду уморить. По лесам-то рыщут твои товарищи, Бородин, вроде Зеркалова да Лопатина. Они попрятали там, в лесах, хлеб, пожгли его, засыпали им колодцы. Вот почему голодают рабочие Москвы и Петрограда…

Андрей говорил медленно и негромко. Но люди стояли не шелохнувшись. Поэтому каждое слово отчетливо печаталось в полнейшей тишине.

Петр Бородин повертел головой из стороны в сторону, как сова при ярком свете, и стал проталкиваться из толпы.

– В общем, от нас, крестьян, зависит сейчас многое, – продолжал Веселов. – Зависит судьба советской власти. Голод – не тетка, и если мы не поможем…

Вперед тотчас же выступил Кузьма Разинкин и, перебивая Андрея, закричал, чуть ли не плача:

– Да ведь у нас самих сеять нечем!.. Нечем!..

– Это у тебя-то нечем? Амбар от пшеницы ломится…

– В амбаре есть, да не про твою честь…

– Взять у него, как у Лопатина!..

– Я тебе не Лопатин, я своим горбом хлеб выращивал… Тронь попробуй! – заявил Кузьма, невольно стихая, прячась за спины мужиков.

– Тронем! Подумаешь, девка стыдливая – не прикасайся к ней.

Веселов еле успокоил расходившихся мужиков, достал из кармана газету.

– Вот послушайте, что пишут нам, сибирякам, рабочие Петрограда: «Товарищи сибиряки! На вас…»

– Постой, так и пропечатано: «Товарищи сибиряки»?! – воскликнул вдруг Федот Артюхин, питавший особое доверие к печатному слову: – Покажи!

Взяв газету, Федот долго, по слогам, вслух складывал слово: «то-ва-ри-щи…» И, засветившись от удовлетворения, вернул газету Веселову:

– Верно ить, чтоб их козел забодал… Так и пишут. Читай-ка, Андрей.

– «Товарищи сибиряки! – снова прочитал Веселов. – На вас вся надежда красного Петрограда. Юг у нас отрезан изменниками – калединцами, в северных же губерниях хлеба для себя не хватает, так что нам здесь, петроградцам, приходится вести двойную борьбу – с буржуазией и с голодом…»

– Видали! – обернулся Федот к народу. – С буржуазией, то есть с такими, как Лопатин наш… да еще кое-кто. И с голодом…

– «Борьба становится страшно напряженной, – продолжал читать Веселов, – и ваша товарищеская поддержка нам необходима. Голод – это страшное орудие в руках буржуазии, и от вас, товарищи сибиряки, зависит не дать буржуазии воспользоваться этим орудием и восторжествовать над революцией. Товарищи сибиряки, мы просим вас, как ваши братья по крови и плоти, снабдите красный Петроград – это мозг и сердце великой русской революции – хлебом, и тогда дело свободы русского народа будет обеспечено…»

– Понятно, чего там… Красно написано, да только не для нас… – крикнул, не вытерпев, Игнат Исаев.

– Как не для нас, как не для нас?! – замахал руками Федот.

– Ясно все, Андрей. Сколь можем – поможем… – отчетливо сказал Авдей Калугин.

– Говори, по скольку пудов с каждого двора положено…

– С кого положено – пусть берут. А у меня нету хлеба… – не сдавался Исаев.

Андрей еще подождал, пока немного улягутся страсти. Потом проговорил:

– Нам надо собрать двести пятьдесят пудов. Мы распределили тут, кому сколько сдать… У кого только на семена осталось – брать не будем…

Последние слова Андрея потонули в поднявшемся гвалте. Кричали преимущественно зажиточные, и громче всех – Игнат Исаев:

– Видали – они уже распределили…

– А ты считал, сколь у меня хлеба?

– Вот те и Советы – грабят народ…

Демьян Сухов, молчавший до этого, вдруг сказал неожиданно для всех, обращаясь к Исаеву:

– Да ведь слышал же ты, Игнат Дементьевич, – люди в Петрограде голодают.

– А по мне хоть повсюду пусть подохнут… Ишь ты, жалостливый какой нашелся!..

Веселов закричал, перекрывая все голоса:

– Ти-хо! Спокойно, говорю!..

Шум медленно пошел на убыль. Не дожидаясь, когда он стихнет окончательно, Андрей проговорил сурово:

– Насчет хлеба разговор не шуточный у нас…

Петр Бородин не стал дожидаться конца собрания, побежал домой. Он с таким грохотом швырнул свою палку в угол, что Григорий, привычный к таким возвращениям отца, на этот раз удивленно поднял голову:

– Чего ты гремишь?

– Чего, чего… Хлеб отбирать будут, вот что! Господи, что за напасти на нас!!

– Кто будет отбирать хлеб, почему?

– Почему? Сходи на улицу. Народ расскажет тебе…

Григорий оделся и вышел.

Вечером Петр Бородин, отодвинув чашку с чаем, спросил у сына:

– Что же, Гришенька, делать будем? Может, закопаем хлебушек?

– Как ты закопаешь? Земля-то мерзлая еще.

– А как же быть тогда?

Григорий молча поднялся и пошел спать. Утром вывел из конюшни лошадь и стал запрягать.

– Куда? – высунулся было отец в двери.

– Хлеб повезу Андрюшке.

Старик только икнул и осел на пороге. Григорий краем глаза глянул на отца, усмехнулся и, сжалившись, проговорил:

– Ждать, что ли, когда сами придут к нам? Я узнал вчера, нам немного – двадцать пудов. Отвезем, чего уж… Демьян Сухов вон – тоже повез. Пусть подавятся. А остальное – спрячем куда-нибудь, как земля оттает…

Старик покорно кивал головой.

Несколько недель спустя Григорий действительно выкопал ночью во дворе яму, сложил туда мешки с пшеницей и зарыл. Сверху навалил еще кучу навозу.

Меры предосторожности Бородины приняли не зря. В течение лета Веселов несколько раз объявлял о дополнительной продразверстке. Но Петр Бородин отговаривался, что зерна у него нет, а сколько было – все сдал.

– Спрятали вы хлеб, – говорил Тихон Ракитин, не веря Бородину.

– А ты приди, поищи, – предлагал старик, а у самого сердце заходилось: «Вдруг найдут».

Приходили, искали, но безрезультатно.

– Ты, сынок, сена бы привез возика два, сметал на то место, – сказал Петр сыну как-то уже под осень. – Все-таки спокойнее было бы… Игнат Дементьич вон тоже под навоз спрятал. Нашли вчера. Как бы не навело их теперь…

Но именно сено и «навело» на бородинский тайник.

Хмурым октябрьским утром во двор ввалилась куча народу. На крыльцо в расстегнутой телогрейке вышел Григорий, сел на перила, зевнул. Достав из кармана горсть каленых семечек, начал плевать на землю, не обращая внимания на людей. Среди толпы стоял и Федот Артюхин. Сдвинув на затылок военную фуражку, он выдвинулся вперед и негромко крикнул:

– Эй, ты!..

– Ну, – коротко отозвался Григорий.

– Не нукай, не запряг еще, – огрызнулся Федот.

– Вы по какому делу? – спросил Григорий сразу у всех. – Если насчет хлеба, то зря. Нет у нас лишней пшеницы.

– А чего это сено вздумали перевозить так рано? – спросил Тихон Ракитин.

– Какое сено? – невольно вскочил с перил Григорий. Но, поняв, что выдает себя, поспешил сесть обратно.

– А вот это самое, – указал Артюхин рукой через плечо. – В прошлые годы ты всегда по первопутку возил, а то и зимой.

– В самом деле, мы проверим, Григорий, – проговорил Веселов. – Ну-ка, тащите с пяток вил.

Григорий не знал, что делать. Но когда в руках у мужиков появились вилы, сорвался с крыльца, подскочил к Веселову.

– Не дам! – закричал он в лицо Андрею. – Разворочаете замет, а кто складывать будет?

– Отойди, – спокойно проговорил Веселов. – Если ничего нет под сеном, сами сложим его в стог.

Постояв, посмотрев, как мужики быстро работают вилами, Григорий повернулся и не спеша ушел в дом. В горнице, прикладывая мокрую тряпку ко лбу, валялся отец, жалобно подвывая. Потом из окон второго этажа Григорий смотрел, как мужики, раскидав сено, копали землю, вытаскивали мешки с пшеницей, грузили их на подводы и увозили со двора.

Целую неделю, Григорий не говорил ни слова. Отец, оправившись немного от потрясения, тихим голосом просил его:

– Сметай хоть сено-то, Гришка. Того и гляди снег повалит ведь. Пропадет сено-то…

Григорий только отмахивался.

Тогда старик вспомнил об Анне Тумановой. За несколько фунтов прогорклой муки она кое-как сложила сено в кучу. И вовремя. На следующую же ночь, без ветра, без дождя, на сухую землю лег снег.

* * *

Через несколько дней Анна снова переступила порог бородинского дома. Отец куда-то ушел, Григорий был один.

– Чего тебе? – спросил он.

– Есть нечего, – тихо проговорила женщина, отворачиваясь от Григория. – Мука, которую отец дал, давно кончилась. Может, еще какая работа найдется у вас?

Григорий долго смотрел, как со старых, неумело подшитых валенок Анны Тумановой медленно стаивал снег.

– Нету работы, иди, – сказал он наконец.

Женщина продолжала стоять, снег таял у нее на ногах.

– Ну, чего стоишь? Уходи. Или еще что хочешь сказать?

– Нет, я чего же… я пойду, – покраснев, промолвила Анна. – Видела я, отец твой пошел куда-то…

– Уходи ты к чертовой матери отсюда! – глухо воскликнул Григорий. И, видя, что она все еще медлит, прибавил, чтоб избавиться от нее: – Вечером я сам принесу тебе муки.

Сказал – и забыл. А дня через три почему-то вспомнил. Неожиданно для самого себя он, когда наступили сумерки, в самом деле пошел к Анне, прихватив каравай хлеба. А ушел от нее уже утром.

С тех пор Григорий частенько стал бывать у Анны. Никогда ни о чем не спрашивающая, неизменно покорная, она даже чем-то нравилась ему. Может, тем, что единственная на всей земле молча признавала его силу, его власть над собой. А может быть, тем, что хоть ее мог купить он, Григорий Бородин.

* * *

Каждое утро Петр, встав с постели, подбегал к окну и торопливо окидывал взглядом озеро. Черные тоскливые волны катились из края в край, как и вчера, как и позавчера, как неделю назад. Старик, тяжело дыша, отворачивался от окна, колол взглядом бабку-стряпуху, собирающую на стол, Григория, валявшегося на кровати, но ничего не говорил.

Чай пил молча, с остервенением дуя на блюдце. Однажды в блюдце с потолка упал таракан. Этих насекомых Петр уважал, считая, что они приносят в дом богатство. «Таракашки на потолке – значит, медяшки в кошельке», – сказал он Григорию, когда они переехали в новый дом, и вытряхнул из тряпки целое стадо тараканов. Они частенько падали с потолка то в суп, то в чай, и Петр каждый раз говорил: «Дурачок-мужичок… С курицы – навар, а с тебя какой товар?» – и легонько сдувал их на край тарелки или блюдца, невозмутимо продолжая есть. Но в этот раз, увидев в блюдце таракана, вдруг взорвался, трахнул блюдце об пол и забегал из угла в угол, топча разлетевшиеся осколки.

После завтрака Петр обычно опять сидел у окна и смотрел на озеро, потом шел в завозню, пересчитывал мешки с галантереей, будто до сих пор не знал, сколько их, и снова до вечера сидел у окна.

– Чего торчишь у окна какую неделю? – спросил, не вытерпев, Григорий. – Будто озеро караулишь… Никто не украдет его.

– Э-э… – безнадежно махнул рукой Петр и поплелся, как обычно, в завозню.

Григорий оделся и вышел следом. Отец стоял возле мешков.

Не поворачиваясь, отец ткнул костылем в мешки, промолвил жалобно:

– Кровь тут наша…

Но, сразу же поняв, что сказал не то, что следовало, заорал, не давая Григорию опомниться:

– Вот и сторожу озеро, жду, когда замерзнет. В город-то летом не доберешься. А там поди эх! Каждая пуговица по рублю!

Старик сел на мешок и заплакал:

– В кого ты, дурак пустоголовый, уродился… В матку, не иначе. Та, дура тонкобрюхая, тележного скрипу боялась. А Гордей да Лопатин, поди, не побоялись, поди, в городе направо-налево торгуют, деньги обеими руками гребут. Куда, думаешь, товары-то с лавки они увезли? Вот… А мы… Эх…

– Расквасился, – поморщился Григорий. – Подмерзнет озеро – съезжу с твоими пуговицами в город, посмотрю, что там… Не ной только.

– Да ить мои разве они, Гришенька? Твои ить, твои…

С этого дня Петр стал подниматься утрами еще раньше. Сидя у окна, чуть ли не проклинал бога:

– Прости ты меня, господи… Что это за зима ноне? Тьфу! Снегу навалило, да черви в нем от тепла.

Наконец озеро стало подмерзать. «Еще немного, еще с недельку, и…» – думал с нетерпением Петр Бородин.

Но в это время поползли слухи о колчаковщине.

3

Болтали всякое. Одни говорили, будто Сибирь отошла от России в отдельное государство и повсюду будут установлены царские порядки. Другие толковали, что Колчак идет как возмездие, сжигая все на своем пути, уничтожая правых и виноватых.

– Господи, за что всех убивать?

– Враки это. Чего им нас трогать! Кое-кого, ясное дело, кокнут… Андрюху вон, например, Веселова с друзьями.

– Их надо бы под корень… Без хлеба народ оставили.

– Ну, ты-то хлеб запрятал так, что не только Андрюха – сам теперь не найдешь…

– Под Советами пожили – попробуем под Колчаком…

Однако толком пока никто ничего не знал. Ночами на улицах Локтей было тихо. И в этой тишине было что-то зловещее.

Григорий, слушая такие разговоры, никак не мог понять, что к чему. «Если Андрюху… этот самый… то хорошо, – думал он. – А если всех, как болтают…» Что, к примеру, он, Григорий, сделал этому Колчаку?

– Гришенька… Может, того… – несмело заговорил однажды отец.

– Чего?

– Да подмерзло озеро…

– Иди ты… – отмахнулся Григорий, как от досадливой мухи. – Неизвестно, что теперь будет еще, а ты… с пуговицами. Вон правых и виноватых, говорят…

Петр упал на лавку, трясясь от душившей его бессильной злобы на сына.

– В матку и есть… Навязались на меня, чтоб вас… чтоб тебя бревном где-нибудь жулькнуло, как ее… С деньгами-то завсегда правый будешь…

– А-а, понес, – раздраженно бросил Григорий. – Да не трясись ты, как придурок.

Не в силах ничего сказать, Петр смотрел на сына так, что, казалось, сейчас произойдет чудо и Григорий вспыхнет огнем от этого взгляда.

* * *

Однажды поздним вечером Дуняшка, надев на босу ногу старенькие, растоптанные валенки, накинув на плечи полушубок, побежала к озеру за водой. Когда шла обратно, с полными ведрами, замаячили впереди на дороге какие-то фигуры, фыркнула лошадь, проговорил чей-то голос. Показалось – Гордея Зеркалова. Недоброе предчувствие охватило ее. «А Андрей там, в лопатинском доме…» – метнулась в голове мысль.

Темные, неясные фигуры медленно приближались. Не зная, что делать, Дуняшка свернула к ближайшему дому и тотчас услышала:

– Стой! – И человек верхом на лошади стал быстро приближаться к ней.

Дуняшка сбросила с плеч коромысло и кинулась прочь. Забежала за угол ближайшего дома, прилипла спиной к стене, прижала руки к бешено колотящемуся в груди сердцу.

Всадник, подскакав к тому месту, где раскатились по дороге ведра, остановился в нерешительности, поджидая остальных. Вскоре Дуняшка услышала голоса:

– Оказывается, баба какая-то с водой шла, с перепугу и ведра бросила.

– Анна Туманова, должно. Ее домишко, – ответил один из подъехавших, и Дуняшка теперь ясно разобрала, что говорит Гордей Зеркалов.

– Ну, черт с ней. Айда дальше. Где, говоришь, дом Веселовых? – спросил незнакомый голос.

– Там… И Ракитин рядом живет. Не спугнуть бы. – Теперь говорил сын Зеркалова, Терентий. Дуняшка стояла ни живая ни мертвая.

Сбоку, всего в полуметре от нее, осветилось окно, и Анна Туманова, растрепанная, в одной рубашке, прижалась лбом к стеклу. Она услышала, очевидно, шум на улице и старалась рассмотреть, что за люди бродят у ее дома. Потом отошла, и в окне мелькнула мужская тень. И тотчас свет в комнате погас.

Когда всадники осторожно, стараясь не шуметь, отъехали, Дуняшка выглянула из-за угла и ближайшим, плохо укатанным переулком кинулась к дому Лопатина.

Бежать Дуняшке было трудно. Валенки болтались на ногах. И ей казалось, что она не бежит вовсе, а, задыхаясь, топчется на одном месте. А люди верхами на лошадях уже подъехали к их дому и, увидев, что там никого нет, поскакали к лопатинскому…

Не соображая, что делает, Дуняшка скинула полушубок. Пробежала еще шагов пятьдесят, ухватилась за чью-то изгородку и сбросила валенки. Сухой снег тотчас обжег голые ноги. Однако острую, режущую боль Дуняшка испытывала только какие-то секунды. Потом все прошло. Она бежала, не чувствуя ног, словно не касалась земли…

Взбежав на крыльцо лопатинского дома, застучала в дверь обоими кулаками, раскачиваясь, била в нее плечом, выкрикивала:

– Скорее, скорее… Андрей!

Когда дверь распахнулась, Дуняшка упала на чьи-то руки, прошептав:

– Гордей Зеркалов… и еще с ним… конные… сюда…

Тихон Ракитин захлопнул дверь. Когда закрывал, увидел, что во двор действительно въезжают люди. И в тот же момент раздался выстрел.

Пуля пробила дверь и ударилась в стену бревенчатого коридора, никого не задев, Ракитин взглянул на Веселова.

– Пошли через задний ход! – сказал Андрей. – Может, успеем еще, пока не окружили. Помоги жену вынести.

Дуняшка с обмороженными ногами лежала на полу, закрыв глаза. Андрей с помощью Ракитина взвалил ее себе на плечи. Они быстро прошли через все комнаты, выскочили на улицу с противоположной стороны и увидели, что полнеба освещает зарево.

Горела ли только избушка Веселовых или банда, возглавляемая Зеркаловым, подожгла заодно и домишко Ракитина – отсюда было не разобрать.

Через несколько минут Веселов и Ракитин постучались в двери Федота Артюхина.

– Господи, а я и то смотрю – зарево. Думаю… – зашептал было Федот, но Веселов перебил его:

– Вот пусть у вас Дуня побудет. Больше некуда…

– Ну-к что? И пусть, и пусть… Значит, я и подумал…

– В деревне бандиты… Айда с нами… от греха… – торопливо бросил Ракитин. И сейчас же взвизгнула жена Федота Артюхина:

– Куда еще! Хватит! И так довоевался, кровью харкает. – И, закрыв мужа не по-женски широкой спиной, со злостью глядела в лицо Ракитину.

– Так я говорю – Зеркалов… – морщась, повторил Ракитин.

– Мы ему плохого ничего не делали… А если с вами Федот хороводился по глупости – значит, задница чесалась, плетей просила… Вот и пусть всыплют…

Федот вытягивал шею из-за плеча жены, крутил головой, открывал и закрывал рот, но сказать ничего не решался.

Андрей растерянно бросил взгляд на Артюхину, оглянулся на Тихона и нагнулся к Дуняшке, намереваясь взять ее и вынести на улицу. Жена Федота, не трогаясь с места, не шевеля почти губами, проговорила:

– А ее не трогай. Пропадет с вами, с проклятыми, баба…

– Мы посмотрим, мы уж посмотрим за ней, – часто кивая головой, выдавил из себя наконец Федот. – А вообще-то я… надо бы, конечно, с вами…

– Сиди! – зыкнула на него жена, оборачиваясь.

Андрей Веселов еще помедлил в нерешительности. Ракитин осторожно тронул его за плечо.

– Ноги у нее поморожены, – бросил наконец Андрей Артюхиным, вслед за Ракитиным выскочил на улицу и побежал в сторону соснового бора.

4

Карательный отряд колчаковцев, возглавляемый бывшим локтинским старостой Гордеем Зеркаловым, несколько дней рыскал по всему селу, шарил по домам, но Андрея Веселова и Тихона Ракитина нигде не было.

Федот Артюхин, который без возражений согласился взять к себе Дуняшку, теперь только понял, чем это ему грозит. Несколько раз на день он спрашивал у жены:

– Может, спрятать ее в подпол, а? Ведь найдут – убьют нас всех…

– А коли в подполе найдут? Тогда спросят – зачем прячете? А так еще, может, пронесет бог.

– Ну, ну, – бормотал Федот, однако успокаивался ненадолго.

– А может, и я… того… – то и дело начинал он, не смея взглянуть в глаза жене.

– Ну!

– Зря не пошел с Андреем? Все-таки устанавливал…

– Чего?

– А эту… власть.

– Дурак! Чего ты устанавливал? Ты языком трепал…

– Ну, все-таки… слово, сказывают, не воробей…

– Вобьют тебе его с обратного конца… Ничего, стерпишь… Зато не разинешь больше рта…

На второй день рано утром к ним зашли двое рослых колчаковцев.

– Чей дом?

– Мой. Артюхина Федота, – еле вымолвил Федот.

Обшарив глазами метавшуюся в жару на кровати Дуняшку, колчаковец полез в подпол. «Что я тебе говорила?» – сверкнула глазами жена. Федот только закивал головой.

– А это кто? – спросил другой колчаковец и указал плетью на Дуняшку.

У Федота зашлось сердце.

– Сестра моя, болеет, – ответила жена Федота. – Дура, напилась самогону, свалилась в снег и… вот смотри. Все ноги обморозила. – И открыла Дуняшкины ноги.

– Ладно. – Колчаковец махнул плетью. Увидев висевшую у двери потрепанную солдатскую шинель, повернул к Федоту свое заросшее рыжей щетиной лицо: – Ты, оглобля… воевал, что ли? Почему дома?

– Отпустили… из лазарета… – несмело ответил Федот.

– По ранению, что ль?

Федот молча и часто закивал головой.

– В язык, должно, – усмехнулся другой колчаковец. – Ишь говорить не может. Пойдем, Зеркалов разберется. Он тут всех знает.

Когда они ушли, Федор перекрестился.

– Господи! А коли б сам Гордей зашел? Ведь он в лицо Дуняшку-то помнит.

– Не каркай, – отрезала жена, и Федот умолк.

Терентий Зеркалов, размахивая наганом, носился вместе с колчаковцами по улицам, изымал у жителей муку, сало и другие продукты. И хотя никто не сопротивлялся поборам, молодой Зеркалов орал, угрожая наганом:

– Ну, чего глаза пучишь? Для нар-родной армии это, дурак!.. Понимать должен.

– Я понимаю, что же… При Советах у нас тоже брали, только по-хорошему, объясняли все…

– При Советах!! Я тебе покажу, сволочь, Советы…

В эти дни объявился в деревне и Лопатин. Где жил все это время, что делал – никто не знал. А теперь не торопясь похаживал по улицам, заворачивал почти в каждый дом.

– Этот вон самоваришко-то – мой, – ласково говорил он и записывал в тетрадь фамилии тех, у кого обнаружил свою вещь. Пряча тетрадь в карман, добавлял: – Придется отдать самоваришко-то. Поторопился Андрюха Веселов чужое добро раздаривать.

– Так мы что? – испуганно говорили хозяева. – Нам ведь дали, мы взяли. Андрей говорил, теперь, дескать, все народное это… А зачем ты фамильишку-то нашу записал?

– Чтоб не забыть тех, кто добро мое сберег. Отблагодарю вас, уж отблагодарю! – зловеще тянул Лопатин, не повышая голоса. – Советская власть быстро установилась, да быстро и кончилась.

На второй же день колчаковцы согнали к дому Зеркалова жителей Локтей, прижали к самому крыльцу. На перилах крыльца сидел Терентий, поигрывая плеткой. Сам Гордей с забинтованной головой (видно, не бездельничал во время отсутствия, побывал уж в пекле), Лопатин и еще несколько человек стояли рядом.

– Авдей Калугин! – выкрикивал колчаковец с заросшим лицом, один из тех, что приходили к Артюхину.

Авдей в рваном полушубке, в облезлой шапке выдвинулся вперед. Гордей Зеркалов наклонялся к Лопатину, тот говорил, заглядывая в тетрадь:

– Одеяло атласное, новое… Два оцинкованных ведра…

– Двадцать плетей за одеяло. И за ведра – по десять, – говорил Зеркалов, словно назначая цену.

Авдея свалили в снег, сдергивая с него полушубок…

– Марья Безрукова!..

– Два чугуна полутораведерных… И еще платье бумазейное… И платок…

– Пятнадцать – за все!

Первого пороли при гробовом молчании. Люди смотрели на извивающегося под ударами плетей Авдея, на Зеркалова и Лопатина, все еще не понимая толком, что происходит. А когда принялись за Марью, за других, заволновалась толпа, колыхнулась, готовая расплыться во все стороны. Кто-то кричал в середине:

– Это что же нас, словно беглых каторжников?

– Скорый суд у тебя, Гордей…

– По какому такому закону?

– Чего над людьми издеваетесь?

– Молча-ать!!

Этот возглас повис над толпой, перекрыв все другие. Гордей Зеркалов угрожающе замотал над головой наганом и еще раз крикнул:

– Молчать, говорю!! – и, отдышавшись, захрипел: – А вы как думали? Обрадовались, что власти в деревне… временно отсутствовали?! Грабеж устроили!

– Советы, говорили же…

Грохнул выстрел. Испуганные, посыпались с тополей и заметались над церковной крышей воробьи. Люди, притихнув, сжались еще плотнее в кучу. Терентий Зеркалов, не вставая с перил, посмотрел на людей и, усмехнувшись, отвернулся, плюнул в снег.

Гордей сунул наган в кобуру, прокричал:

– Выйдь, кто говорил… Ну! Сейчас слова обратно в глотку вобьем…

Никто не вышел из толпы.

Тогда Терентий Зеркалов, снова усмехнувшись, сказал, не поворачиваясь:

– Федот Артюхин, выйди…

– Так а я что? Я к тому сказал, что ведь не сами люди барахлишко брали…

– Выйди, сволочь! – рявкнул Терентий, резко повернул к народу голову, а потом уж повернулся сам. Отыскав в толпе Артюхина, впился в него глазами. И Федот против своей воли вытиснулся из толпы и застыл в смертельном испуге.

– Люди, может, и не стали бы грабить, – медленно произнес молодой Зеркалов. – А кто уговаривал их на это? Кто митинговал во дворе лопатинского дома? Ну!

Это «ну» словно подстегнуло Федота, и он еще сделал резкий шажок к крыльцу.

– Так ведь я… – Федот беспомощно оглянулся, потом торопливо сдернул шапку, прижал к груди обеими руками. – Я, конечно, говорил… Постольку поскольку, мол, э-э… раз дают, мол, так и брать надо… Я что? Сейчас вот мне сказали: иди – я пошел. И в тот раз крикнули: «Айда… к Лопатину…» Куда денешься… – сбивчиво объяснял Федот, крутя головой. И вдруг увидел, что Терентий вытаскивает наган, дико закричал: – О-о-э!!

Хотел, видимо, кинуться в толпу, но словно примерзли ноги к земле, осел на снег. Народ, видя, что Терентий и впрямь собирается выстрелить, отхлынул в разные стороны. Только жена Федота, взвизгнув, бросилась к мужу, закрыла его своим телом и закричала:

– Ну, стреляй, стреляй!.. Только в меня сперва. Все равно подыхать мне с голоду без мужика…

Гордей Зеркалов что-то сказал сыну, и тот опустил оружие. Тогда Артюхина принялась пинать мужа:

– А ты, дубина стоеросовая!.. Ведь говорила: доорательствуешь, паразит такой… – И обернулась к крыльцу, сверкнув заплатой на холщовой, не гнущейся на холоде юбке. – Господи! Да всыпьте вы ему десятков восемь… Это на пользу будет, может, ума прибавится…

– Пулю бы ему в зубы… – буркнул Терентий.

– Ладно, – тихо сказал сыну Зеркалов. – Для другого она нужнее будет, побереги. – И крикнул Федоту: – Иди сюда!..

Федот вскочил на колени, помедлил и, поняв, что никто не намеревается в него стрелять, подошел:

– Ты что же это?

– Гордей Кузьмич… я…

– Знаю тебя с пеленок, а то бы… Можешь искупить свою вину – записывайся добровольцем в народную армию. Будешь у меня адъютантом…

Артюхин растерянно оглянулся на жену, но она не слыхала, что сказал Зеркалов.

– У меня легкое… того, прострелено…

Терентий многозначительно потряс наганом перед носом Артюхина, и Федот тотчас торопливо закивал головой. Терентий опять скривил губы и плюнул ему под ноги.

Разговаривая с Артюхиным, Гордей Зеркалов сошел с крыльца. Теперь он поднялся обратно и заговорил, бросая слова в гущу народа, как увесистые булыжники:

– Перепороть бы всех не мешало, да ладно… Односельчане ведь мне вы. За явную и тайную поддержку советской власти обкладываю дополнительно, так сказать… по мешку пшеницы с каждого дома… Свезти в кладовые Лопатина. Зерно пойдет на нужды народной армии… – А закончил свою речь так: – Расходитесь к чертовой матери! Но пшеница к завтрему чтоб была. Уклоняющихся расстреляем по закону военного времени.

Народ хлынул в переулки. Площадь перед домом Зеркалова опустела. Только Федот Артюхин топтался на снегу.

– Так ты взаправду, что ли, Гордей Кузьмич? – осторожно проговорил он, чуть осмелев. – Ведь легкое у меня…

– Я тебе покажу – легкое! Ступай вот с ним, – указал Зеркалов на стоявшего рядом колчаковца. – Он форму выдаст. А потом бегом сюда. Дрова будешь колоть и… того… жилье содержать. Адъютант, в общем… – И пошел было в дом, но обернулся: – А жену к Лопатину пошли. Пусть прибирает у него в доме… – И повысил голос: – Чего рот разеваешь? Ступай!

Федот проглотил только слюну и опять часто закивал головой.

* * *

Прибежав домой, Петр Бородин вцепился в сына, который тоже только что вернулся с улицы.

– Видал, а? Видал, сынок, кто правый-то теперь? Ну, чего молчишь?

– Да отпусти ты! Впился как… – Григорий отодрал руки отца от своих плеч, сел за стол. – Давай жрать, бабка, чего там копаешься?

Петр угадал, что в сыне произошел какой-то перелом, и тихонько перекрестился. Теперь он был уверен, что Григорий скоро сам заговорит о поездке в город.

Несколько дней Григорий ходил по комнатам хмурый, думал о чем-то. И однажды за ужином сказал:

– Ладно, батя… Завтра-послезавтра поеду в ночь. Может, не вытряхнут мешки по дороге.

Петр только начал икать в ответ. Когда стемнело, он, ни слова не говоря, пошел, запряг лошадь и вернулся в комнату.

– Гришенька, того… Запряг. Давай погрузим.

– Я ведь сказал – завтра-послезавтра…

– Да чего уж… Чует сердце – сегодня надо. С богом, Гришенька, а?

Петр уже не просил, он умолял. Григорий чувствовал: не согласись с ним – ляжет и помрет тут же отец, не вынесет.

– Ладно, – проговорил Григорий и встал.

Когда уже погрузили мешки, раздался топот конских копыт по мерзлой дороге. Григорий кинулся к забору, прильнул к щели. Торопливо уходила куда-то из деревни банда Гордея Зеркалова.

– Ну что, что там? – подойдя, прошептал отец.

– Ничего. Я сказал тебе, что послезавтра поеду, значит – послезавтра, – зло ответил вдруг Григорий и, не смотря на отца, ушел в дом.

Утром в село вступил с небольшим отрядом партизан Андрей Веселов.