Текст книги "Лучшие речи"

* * *

Кассационная жалоба в Сенат, заключение по которой давал А. Ф. Кони, была оставлена без последствий. Как отмечал в своем заключении Кони, это дело «возбудило и при его возникновении, и при дальнейшем судебном движении горячий интерес и самые противоречивые толкования».

Суд признал Назарова виновным и определил лишить всех прав состояния, сослать на поселение в Сибирь.

По делу Ольги Палем, обвиняемой в убийстве студента Довнара

16 мая 1894 г. в одном из номеров петербургской гостиницы «Европа» Ольгой Палем было совершено убийство студента Института путей сообщения А. С. Довнара. В это же время Палем ранила себя в левую сторону груди и была доставлена в больницу в тяжелом состоянии (пуля, задев легкие, застряла в спине), но после благополучной операции жизнь ее была спасена.

Судебное разбирательство уголовного дела Ольги Палем началось 14 февраля 1895 г.

Председательствовал на заседании председатель окружного суда Н. Д. Чаплин, обвинял Н. П. Башилов. Всего было вызвано 92 свидетеля.

На решение присяжных, несомненно, большое влияние оказала яркая и образная речь защитника Н. П. Карабчевского, вскрывшего глубокие причины происшедшей трагедии. Палем была признана невиновною.

Оправдательный приговор Ольге Палем вызвал в некоторых слоях общества нападки на суд присяжных.

На оправдательный приговор в уголовный кассационный департамент поступил протест товарища прокурора Петербургского окружного суда и жалоба поверенного гражданской истицы.

21 октября 1895 г. дело слушалось в Сенате. Докладывал дело сенатор Н. С. Таганцев, заключение давал А. Ф. Кони.

Сенат по предложению А. Ф. Кони передал дело в Петербургскую судебную палату для нового рассмотрения в другом составе присутствия.

* * *

Решение присяжных заседателей по делу, подлежащему рассмотрению Правительствующего Сената, вызвало крайние и противоречивые мнения, страстная поспешность которых, во всяком случае, превосходит их основательность и обдуманность. С одной стороны, это решение выставляется образцом правосудного урока из области личной нравственности, направленного на защиту тягостного положения покинутой женщины, с другой стороны, в нем усматривается яркое доказательство непригодности суда присяжных, не дающего своими оправдательными приговорами удовлетворения чувству справедливости и безопасности. Но не в таких односторонних мнениях и не в неуместных рукоплесканиях, встретивших провозглашение этого решения, содержится истинная оценка его правильности. Она должна исходить из вопроса о том, состоялся ли приговор присяжных в таких условиях, которые, по закону, дают ему силу судебного решения. Если эти условия не соблюдены, если присяжным не была дана возможность свободно выразить все оттенки своего внутреннего убеждения по делу, или они не были ознакомлены с полнотою своих прав по ответу на вопросы о виновности, или если они были призваны высказаться в области, им не подлежащей, или же, наконец, обсуждали дело, сущность которого затемнена усиленным нагромождением излишних и чуждых рассматриваемому преступлению подробностей, то о значении их приговора и о степени его правильности говорить преждевременно, ибо при такой обстановке – есть ответ присяжных, но приговора – нет.

Обращаясь к делу об убийстве Ольгою Палем студента Довнара, надлежит признать, что такие условия соблюдены не были и что состоявшийся о ней приговор не может иметь силы судебного решения. На суде, правильно устроенном, каждое обвинение в убийстве подлежит обсуждению не только с точки зрения совершившегося преступного события, но и по тому, что хотел совершить виновный в этом событии, как и когда возникла в нем и окрепла преступная воля и была ли она проявлением свободного самоопределения, а не результатом болезненно-помраченного сознания. Поэтому, призывая присяжных для ответа на вопрос о виновности, закон заботится о том, чтобы, в случае возникновения при рассмотрении и разрешении дела одного или некоторых из этих коренных вопросов, им была предоставлена возможность подвергнуть их своему обсуждению. Этой возможности присяжным заседателям в деле Палем предоставлено не было и им не было указано на полноту их прав в этом отношении.

Подсудимая была предана суду по обвинению в убийстве студента Довнара по заранее обдуманному намерению, для чего она пригласила его на свидание, т. е. по обвинению в предумышленном убийстве, по признакам 1454 статьи Уложения. Суд постановил дополнительный вопрос об убийстве в запальчивости и раздражении, предусмотренном второй частью 1455 статьи Уложения.

Оба вопроса, различаясь видом умысла, сходны, однако, в одном – в цели лишить жизни жертву преступления. Но подсудимая, как видно из протокола суда, заключения его на замечания сторон и из обвинительного акта, виновною себя в производстве выстрела в Довнара, с целью лишить его жизни, не признавала, а заявляла, что стреляла по направлению к Довнару с целью его напугать и что, таким образом, смерть его произошла случайно. Поэтому и на основании 801 и 812 статей Устава уголовного судопроизводства присяжным должно было быть разъяснено, что они имеют право дать на каждый из поставленных вопросов ограничительный ответ именно по отношению к умыслу Палем лишить Довнара жизни. Этим им давалась бы возможность, в случае признания ими объяснений подсудимой справедливыми вполне или отчасти, признать ее виновною в нанесении, без умысла на убийство, смертельного повреждения Довнару. Без указания же на право дать такой ограничительный ответ присяжные были замкнуты в пределах вопросов, центром тяжести которых была цель лишить жизни, и если они почему-либо отрицали эту цель, то были поставлены в безвыходное положение – или признать Палем виновною свыше содеянного, или оправдать ее, не имея возможности осудить за то, в чем она, по убеждению их, виновна. Между тем объяснение подсудимой своей вины, проверяемое личным впечатлением присяжных и развертывающеюся перед ними картиною обстоятельств дела, имеет на суде по внутреннему убеждению, не стесняемому формальными доказательствами, весьма важное значение. Недаром Судебные уставы, в противоположность отжившим судебным порядкам, поставили одним из главных условий уголовного разбирательства право, а по всем серьезным делам даже обязанность подсудимого присутствовать на суде, недаром и не бесплодно ему присвоено всегда и во всем, касающемся предъявленного к нему обвинения, последнее слово. Ввиду этого и кассационная практика всегда придавала особое значение разъяснению присяжным права их давать ограничительные ответы, и из решений 1876 года № 48 и в особенности 1880 года № 41 по делу Игумновой вытекает, что умолчание об этом праве только тогда не составляет нарушения, когда по содержанию вопроса не существует возможности ограничительного ответа. Но преступлений, где такой возможности нет, не много, и убийство ни в каком случае к ним не принадлежит. Поэтому мы имеем здесь дело с нарушением и притом ввиду особой важности в процессе постановки вопросов и разъяснения способов ответа на них – с нарушением существенным.

Этому нарушению по отношению к содержанию ответа присяжных на вопросы соответствует и другое, столь же, если даже не более важное, нарушение по отношению к содержанию вопросов или, точнее, к объему того, что предоставлено было обсуждению присяжных. Возможность осуждения невинного всегда волнует постороннего наблюдателя. Она всегда должна тревожить совесть судьи, вызывая в нем сознательную и иногда очень трудную борьбу между возникающими сомнениями и слагающеюся уверенностью. Но сомнение в виновности при наличности преступного события может быть различное. Оно может направляться на виновность обвиняемого в совершении приписываемых действий или на его вменяемость. Бездоказательное, лишенное всякого основания осуждение должно так же болезненно отражаться на душе всякого, в ком не замерло чувство справедливости и человеколюбия, как и осуждение человека с померкшим или исступленным рассудком, переставшим освещать ему его пути и деяния. И то и другое осуждение суть своего рода общественные несчастия. Поэтому, если у судей или присяжных возникает сомнение в том, не находились ли душевные силы подсудимого при содеянии им преступного дела в болезненном состоянии, исключающем возможность вменения, и если это сомнение не мимолетно и неуловимо, а выражено точно и определенно, оно должно найти себе возможный способ разрешения в постановляемых судом вопросах, а не висеть на воздухе между словами «да, виновен» и «нет, не виновен».

По делу Палем такое сомнение у присяжных возникло, когда защита ходатайствовала, как записано в протоколе, о постановке дополнительного вопроса по 96 статье Уложения о наказаниях о том, не совершила ли подсудимая преступление в припадке умоисступления, ибо к этому ходатайству присоединились четыре присяжных заседателя, несмотря на выслушанное ими заключение лица прокурорского надзора об оставлении домогательства защиты о постановке вопроса без удовлетворения. Это было, по существу своему, заявление одной трети присяжных о том, что им представляется сомнительным, чтобы подсудимая стреляла в Довнара, сознавая смысл своих действий и имея возможность управлять ими. Разрешение этого сомнения в ту или другую сторону представляется чрезвычайно важным в интересах истинного правосудия. Оставлять это сомнение не только без надлежащего разъяснения, но и без предоставления ему законного способа выразиться при обсуждении виновности подсудимой, значило и по вопросу о вменяемости ставить присяжных в такое же безвыходное положение, как и по вопросу о составе преступления. Когда присяжному заседателю, сомневающемуся в здравом рассудке подсудимого при совершении его деяния, предоставляется на выбор лишь обвинение или оправдание, едва ли возможно сомневаться в его выборе. Относясь совестливо к своим обязанностям и памятуя, что от его слова очень часто зависит вся судьба человека, им судимого, присяжный заседатель, конечно, скажет это слово за оправдание – и скажет его не только в силу глубокого правила in dubio mitius[19]19
  В сомнении смягчаюсь (лат.).


[Закрыть], но и из чувства нравственного самосохранения. Суд не принял, однако, мер к разъяснению и дальнейшему разрешению сомнения, на которое так ясно указывала внушительная для всякого голосования треть присяжных. Суд устранил это сомнение, признав достаточным преподать присяжным заседателям описание порядка освидетельствования сумасшедших и умоисступленных по 353–355 статьям Устава уголовного судопроизводства и указать им, что при предварительном следствии не обнаружено обстоятельств, вызывающих предположение о болезненном состоянии подсудимой, предусмотренном 96 статьей Уложения о наказаниях. Такое устранение надлежит признать вполне неправильным и стесняющим свободу суждений присяжных заседателей.

Оно, во-первых, нецелесообразно по своему приему. Приглашением присяжных обдумать свое ходатайство в совещательной комнате, последствием чего был отказ от этого ходатайства, суд ставил себя в возможность услышать подтверждение этого ходатайства. Но он знал, однако, что и на это подтверждение, хотя бы даже оно исходило от всех присяжных, безусловно необходимо ответить отказом, ибо твердые и не подлежащие никакому колебанию указания Сената, идущие еще с 1867 по 1892 год, начиная с дела Протопопова и кончая делом Сергеева, воспретили постановку вопросов о невменении без предварительного соблюдения порядка освидетельствования по 353–355 статьям Устава уголовного судопроизводства. К чему же было это бесплодное совещание присяжных? В судебном деле все излишнее и напрасное является вредным тормозом для правильного исхода.

Во-вторых, это устранение является нарушением правильного течения дела на суде. Совещание большинства присяжных о том, следует ли ставить не могущий быть поставленным вопрос о причинах невменения, вытекающих из сомнения, возникшего у меньшинства, есть совещание по существу дела, есть предрешение ответа на вопрос об ответственности подсудимого, при котором необходимо обсудить все обстоятельства дела в их совокупности. Отказ присяжных от своего ходатайства в данном случае есть выражение подчинения меньшинства мнению большинства, которое может быть результатом нежелательного для правосудия компромисса в узких пределах уже поставленных вопросов. Но закон требует, чтобы решительное совещание присяжных по существу предъявленного пред ними обвинения происходило не только после утверждения судом вопросов, но и после руководящего напутствия председателя, разъясняющего смысл, значение и способы разрешения этих вопросов и преподающего основания для суждения о силе доказательств, имеющихся в деле. Принимая во внимание, что окончательное совещание присяжных продолжалось, как видно из протокола, 35 минут, а процедура обсуждения ходатайства о постановке вопроса по 96 статье Уложения судом и присяжными заняла 2 часа и 10 минут, нельзя не признать, что совещание присяжных, занявшее некоторую часть этого времени, было именно тем преждевременным обсуждением имеющих последовать ответов, которое существенно нарушает законную хронологию судебного рассмотрения дела.

В-третьих, это устранение представляет собою смешение области суда и присяжных. По силе 762 статьи Устава уголовного судопроизводства каждый из присяжных имеет право делать замечания относительно дополнения или исправления поставленных судом вопросов, но от суда зависит признавать их уважительными или нет. Это дискреционное право суда, за исключением лишь случаев отказа в постановке вопросов о причинах, исключающих вменяемость, когда основательность такого отказа подлежит, согласно решениям 1869 года № 536 и 1871 года № 1401, проверке Правительствующего Сената. Отказ суда, несомненно, должен основываться на соображении обстоятельств, выясненных на судебном следствии, и если удовлетворение ходатайства присяжных стоит в зависимости от разрешения вопросов судопроизводственных, то вопросы эти должен разрешить суд, один суд, который исключительно призван к этому. Возлагать на присяжных разрешение процессуальных вопросов – значит выводить их из принадлежащей им области ведения. Между тем суд по настоящему делу, предпослав совещанию присяжных о постановке вопроса по 96 статье Уложения изложение порядка свидетельствования душевнобольных, установленного 353–355 статьями Устава уголовного судопроизводства, предоставил им решить, следует ли им настаивать на своем ходатайстве ввиду невыполнения этого порядка при предварительном следствии, т. е. решить вопрос процессуальный, сводящийся к тому, возможно ли судить о душевном состоянии Палем без исполнения целого сложного судопроизводственного обряда. С другой стороны, не предприняв никаких действий к разъяснению присяжным возникшего по делу в среде их сомнения и поставив их в такое положение, что они пришли к необходимости отказаться от ходатайства по поводу этого сомнения, суд, тем самым, принял на себя окончательное разрешение одного из важнейших вопросов по существу дела, постановка которого на основании 763 статьи безусловно обязательна, если только на судебном следствии он возникал и притом существует законный способ для собрания надлежащих и всесторонне проверенных для разрешения его материалов.

Оба эти последние условия по делу Палем существовали. Вопрос о болезненном душевном состоянии на судебном следствии возникал. Суд в своем постановлении по поводу постановки вопросов утверждает, что на судебном следствии не обнаружено обстоятельств, указывающих на совершение подсудимою преступления в припадке болезни, доходящей до умоисступления, но это утверждение не может быть признано правильным. Судебные уставы вовсе не требуют для возбуждения вопроса об умоисступлении подсудимого «обстоятельств, указывающих» на таковое, т. е. доказательств, – напротив, ст. 355, применимая, согласно ст. 356 и примечанию к ст. 353 Устава уголовного судопроизводства и решению Сената за 1892 год № 20 по делу Сергеева, к возникновению вопроса об умоисступлении не только при предварительном, но и на судебном следствии, указывает лишь на «открытие обстоятельств, дающих повод предполагать, что преступное деяние учинено в припадке болезни, приводящем в умоисступление или совершенное беспамятство». Поэтому нужны лишь своего рода косвенные улики нарушенного равновесия душевных сил, а не доказательства такого болезненного состояния. Такие доказательства нужны лишь для применения 96 статьи Уложения по судебному приговору. И такие «поводы предполагать» во время судебного следствия по делу возникали в известном изобилии. Прежде всего в числе данных, предложенных на обсуждение суда обвинительным актом, на выводах которого строится, согласно 751 статье Устава уголовного судопроизводства, главный вопрос о виновности, указано на возбужденное состояние Палем не только после совершения убийства, но и осенью 1893 года, выразившемся в нанесении, с криком, ударов подсвечником одновременно Довнару и себе и в производстве в больнице, где лежал в тифе Довнар, сцен, в которых подсудимая проявляла «страстный, отчаянный характер». Затем подобные же данные были изложены на судебном следствии. Было допрошено восемь лиц и оглашены показания трех лиц, совокупность которых рисует отчетливую картину, дающую основательный «повод предполагать», о котором говорит 355 статья Устава уголовного судопроизводства. Показания свидетелей не занесены, согласно закону, в протокол судебного заседания, но содержание того, что слышал от них суд и присяжные, определяется 718 статьей Устава уголовного судопроизводства, а отсутствие указаний на противоречие в показаниях и на применение 722 статьи того же Устава прочтением прежнего показания указывает на то, что на суде свидетелями повторены всецело показания, данные на предварительном следствии. Итак, вот эта картина: в детском и отроческом возрасте, до 14 лет, Палем является нервною, крайне раздражительною девочкою, причем приступы раздражения сопровождаются обмороками; в период зрелости эта нервность продолжается и усиливается, ее сопровождают иногда пугающие близких галлюцинации, истерика, крайний упадок сил, приводящий ее на несколько дней в беспомощное состояние; на секретаря министра путей сообщения она производит впечатление женщины больной психически; когда чем-либо вызывается в ней припадок гнева или раздражения, она быстро приходит в исступленное состояние, бросает и швыряет все, что попадет под руку, хватается за нож, угрожая себе и другим, вся трясется и глядит бессмысленным взглядом, со страшно вращающимися белками; «смотришь, – говорит Кураева, – она уже лежит, где попало, ее трясет, она стонет, зубами клокочет, лицо бледное»… Такова она до убийства Довнара. Но и после убийства она отдается своим порывам, невзирая ни на что. По свидетельству помощницы начальника дома предварительного заключения, она приходит иногда в неистовство, рвет на себе волосы, бьется головою об стену, швыряет разными предметами и т. д. На суде читалась, наконец, ее переписка. Уже за два с лишним месяца до убийства она жалуется на смертную тоску, давящую до боли горло, и грудь, как будто обваренную кипятком. Все это слышали присяжные заседатели и на все это должны были обратить, согласно принятой присяге, «всю силу своего разумения».

Но не одни только приведенные обстоятельства дела развертывались перед судом, так сказать, в сыром виде, без выводов и обобщений. Они подвергались анализу, который, по смыслу своему, соответствовал возбуждению вопроса о свойстве вменяемости обвиняемой. Не только защитник был допущен допрашивать врача Руковича, вызванного в качестве эксперта, о психическом состоянии подсудимой во время совершения ею преступления, причем последним высказано, что Палем страдает крайнею возбужденностью нервной системы и резко выраженною неврастенией, но и Рукович, в свою очередь, получил разрешение допрашивать доктора Зельгейма о душевном состоянии подсудимой вслед за убийством Довнара. Из удостоверенных судом замечаний на протокол видно, что на требование научных выражений и на желание знать, было ли психическое состояние Палем, описываемое Зельгеймом, «психозом» или «неврозом», Зельгейм «ничто же сумняшеся» отрезал Руковичу, что «всякое убийство есть психоз».

Ввиду этих данных нельзя утверждать, чтобы вопрос о душевной нормальности вовсе не возникал и не был затронут на судебном следствии. Он возникал ясно и вразумительно, и притом по поводу состояния, указанного именно 96 статьей Уложения и IV к нему приложением, а также ст. 3551 Устава уголовного судопроизводства. Закон говорит именно о припадках болезни, доводящих до умоисступления и беспамятства. Если на обязанности суда не могло и не должно было лежать точное и окончательное определение, суть ли несомненные и удостоверенные на суде свидетелями истерические припадки Палем, названные Руковичем резко выраженною неврастенией, результаты той именно болезни, о которой говорит 96 статья Уложения, то еще менее суд имел основание принимать на себя окончательное разрешение такого специального невропатологического вопроса и решать, что резкая неврастения не может быть болезнью, приводящею в исступление.

Суд, безусловно, должен обладать полнотою юридических сведений, но желательно, чтобы в действиях его сказывалось и знакомство с сопредельными с юриспруденцией знаниями, с широкою областью судебной медицины, хотя бы настолько, чтобы установлять границу, до которой идет усмотрение судьи и за которою начинается разъяснение специалиста, сведущего человека. С этой точки зрения надо заметить, что с тех пор, как истерию перестали считать капризом и принадлежностью сварливых женщин, а увидели в ней серьезную болезнь, бывающую и у мужчин, и с тех пор, как известный Бирд начертил мастерскою рукою картину неврастении, стоящей часто на самой опушке сумасшествия, достаточно развернуть серьезное руководство по судебной психопатологии, чтобы найти ценные и подробные указания на «быстротечное помешательство на почве неврастении», так называемое furore morboso, на «истерический невропсихоз» и на скоропреходящее душевное расстройство у истерических больных, между прочим, выражающееся в меланхолическом порыве – raptus melancholicus hystericus. Разъяснений специалиста не должны чуждаться или опасаться ни суд, ни обвинительная власть. Не имеющее юридической обязательной силы, проверяемое на суде указаниями здравого смысла, житейского опыта и логикою фактов, сопоставляемое с другими, мнение это, почерпнутое притом из специального наблюдения, никакой опасности для правосудия не представляет и если несколько усложняет процесс, то зато уменьшает вероятность роковой ошибки в тех случаях, когда за устранением надлежащей экспертизы каждому присяжному приходилось бы делаться психиатром «на свой счет и страх» или прислушиваться к случайным мнениям какого-нибудь самозваного знатока. Если суд не соглашается с объяснениями эксперта, если обвинитель спорит против них, у всех, следящих за отправлением правосудия, остается сознание, что все-таки сведущий человек имел возможность предстать пред судом, что он сказал ему и сторонам классическое «Бей! Но выслушай», и что житейская правда дела, к которой всемерно должен стремиться суд, освещена со всех сторон. Эта правда учит нас, что в каждом человеке, несмотря на духовное развитие его, сидит зверь, стремящийся, при раздражении или возбуждении, растерзать, истребить, удовлетворить свою похоть, и т. д. Когда человек владеет этим сидящим в нем зверем – он нормален в своих отношениях к людям и обществу; когда он сознательно дает зверю возобладать в себе и не хочет с ним бороться – он впадает в грех, он совершает преступление; но когда он бессилен бороться сознательно – тогда он больной. Призовите первого в судьи, покарайте второго, но не наказывайте, а лечите третьего, и если есть повод к сомнению, кто стоит пред вами – второй или третий, – призовите на помощь науку и не стесняйтесь потерею времени и труда. Исследование истины стоит этой потери!

Поводы к возбуждению сомнения возникли притом не внезапно, ибо еще во время приготовительных к суду распоряжений защита ходатайствовала о вызове экспертов-психиатров, и еще в первый день пятидневного заседания эксперт Рукович, допрошенный по предмету повреждений, причиненных выстрелом, был по ходатайству защиты и старшины присяжных оставлен в зале заседаний, из чего видно, что уже тогда признавалось необходимым выслушать мнение сведущего по врачебной части лица и притом не только о телесных повреждениях Довнара. Это сомнение ясно выразилось в ходатайстве присяжных. Его нельзя было оставить неразрешенным надлежащим, указанным в законе, порядком или считать, что оно разъяснено коренным образом и бесповоротно двумя выслушанными присяжными диаметрально противоположными мнениями – доктора Руковича о том, что припадки резко выраженной неврастении не имеют ничего общего с психическими болезнями, и доктора Зельгейма о том, что всякое убийство – психоз.

Вот почему суду надлежало отнестись с глубоким вниманием к ходатайству присяжных и, вместо бесплодной процедуры совещания о постановке не могущего быть поставленным вопроса, обратиться к законному исходу, указанному 549 статьей Устава уголовного судопроизводства и решением Сената по делу Сергеева 1892 года № 20, которым признаны правильными действия суда, усмотревшего в заявлении защитника и объяснениях подсудимого повод к предположению о страдании последнего болезнью, приводящею в умоисступление, и представившего о том судебной палате для разрешения ею, не представляется ли необходимым освидетельствование подсудимого по 353–355 статьям Устава уголовного судопроизводства. Сомнение присяжных, выраженное согласно 762 статье Устава уголовного судопроизводства, конечно, имеет еще больший вес и значение, чем заявление стороны или слова подсудимого, и составляет доказательство возникновения в деле нового обстоятельства, не бывшего в виду или упущенного из виду обвинительною камерою, на разрешение которой и должно быть о том представлено на основании 549 статьи Устава уголовного судопроизводства. Это был единственный правильный исход из дела. Многодневный труд суда и присяжных не мог бы при этом считаться потерянным, ибо результатом его явилась необходимость осветить одну из важнейших сторон дела, да и, наконец, что значит потеря труда пред таким шагом, который обеспечивает получение, в пределах человеческой возможности, правосудного решения? Вследствие этих соображений приговор суда и решение присяжных заседателей над Палем не могут быть оставляемы в силе за нарушением 762, 812 и 549 статей Устава уголовного судопроизводства.

Всестороннее рассмотрение дела не было бы, однако, исчерпано, если бы ограничиться только что приведенным выводом. Он не объемлет всех нарушений, допущенных по делу. Решение присяжных не может считаться состоявшимся в нормальных условиях и тогда, когда сущность дела затемнена и усложнена нагромождением излишнего, не относящегося к исследуемому преступлению материала и когда судебное расследование далеко переходит за границы, определяемые сущностью отношений обвиняемого к преступному событию, и вторгается в беспредельную область житейских обстоятельств, разворачиваемых не для выяснения судимого преступления, а по поводу этого преступления. Чрезмерное расширение области судебного исследования, внося в дело массу сведений, быть может, иногда и очень занимательных в бытовом отношении, создает, однако, пред присяжными пеструю и нестройную картину, в которой существенное перемешано со случайным, нужное с только интересным, серьезное со щекочущим праздное или болезненное любопытство. Этим путем невольно и неизбежно создается извращение уголовной перспективы, благодаря которому на первый план вместо печального общественного явления, называемого преступлением, выступают сокровенные подробности частной жизни людей, к этому преступлению не прикосновенных. При этом самый виновник всего дела постепенно окутывается туманом, отходит на задний план и стушевывается, уступая, незаметным образом, свое место на скамье подсудимых одному из тех отвлеченных обвиняемых, которые под именем слабого характера, страсти, темперамента, увлечения, общественной среды, бытовых неустройств и т. п. дают удобный повод высказаться свойственной у нас многим жестокой чувствительности у жестокой к пострадавшему или обиженному и чувствительной к виновнику мрачного или злобного деяния.

Жалоба гражданского истца с подробностью перечисляет не относящиеся, по его мнению, к делу обстоятельства, исследование которых было допущено при производстве следствия о Палем. Допущение судом их рассмотрения давало бы основание к усмотрению неправильности в действиях суда по охранению задачи исследования при признании, что суд имел право и законные способы для полного устранения такого рассмотрения. Право это, однако, как то разъяснено решением 1878 года, № 34, суд имеет во всей полноте лишь по отношению к письменным доказательствам и свидетельским показаниям, впервые предъявляемым или даваемым на судебном следствии. Но право это существенно ограничено касательно тех доказательств, которые добыты предварительным следствием, были в виду обвинительной камеры и подлежат на суде лишь проверке – по отношению к свидетелям, на основании 521, 538, 574, 718, 722 и 726 статей, а по отношению к вещественным доказательствам и к письменным актам предварительного следствия – на основании 687 и 697 статей Устава уголовного судопроизводства, в силу коих протоколы осмотров, освидетельствований, обысков и выемок по требованию сторон безусловно подлежат прочтению, а вещественные доказательства подлежат осмотру и оглашению. Точно так же прочно установлена в законе и в кассационной практике безусловная, под угрозою отмены решения, обязанность суда вызывать, по требованию сторон, допрошенных при предварительном следствии свидетелей. Несомненно, что в силу 611 статьи Устава уголовного судопроизводства и на основании решения Сената 1887 года, № 11, по делу Маслова, председатель имеет право устранить из показания свидетеля, допрашиваемого на суде, рассказ об обстоятельствах, не идущих к делу, но применение это может быть связано с такими практическими затруднениями, которые весьма смягчают значение допущенного в этом отношении бездействия. Свидетель был вызван к следователю иногда издалека, провел томительные часы в ожидании допроса; по расспросе его следователь признал, что то, о чем он может свидетельствовать, относится к делу; занес все это в протокол, им подписанный, заявил ему, что все сказанное и записанное он должен подтвердить присягою… но наступил день заседания по делу и этому же свидетелю, явившемуся по повестке чрез полицию, сделавшему, быть может, большой путь, оставившему свои занятия или уволенному от них начальством, снова проведшему тревожные часы и даже дни в ожидании допроса, принявшему затем торжественно присягу, выслушавшему увещания председателя и угрозы карою за лжесвидетельство, приходится сказать: «Идите, вы не нужны, известное нам, но не присяжным, показание ваше к делу не относится». Но свидетель может с изумлением, даже со справедливым негодованием спросить себя: «Зачем же меня тревожили?» и принять затем все происшедшее к сведению уже и на тот случай, когда он со своим показанием действительно будет относиться к делу. Да и на одном ли свидетеле может отразиться такое применение 611 статьи? Решители дела – присяжные заседатели, и у них может родиться всегда вредное для правосудного исхода дела подозрение, что от них что-то скрывают, о чем-то пред ними стараются умолчать, и притом о таком, что, однако, уже было исследовано самою же судебною властью. Это «что-то», записанное там, в деле, лежащем на судебном столе, о чем не позволяют говорить свидетелю, несмотря на отобранную присягу показать правду, должно смущать совесть присяжных и вести их к произвольным догадкам, порождающим и произвольное решение. Наконец, как это нередко, к сожалению, случается, не относящиеся в сущности к делу показания внесены в обвинительный акт и уже выслушаны присяжными. Идя последовательно, надо признать и обвинительный акт в надлежащих частях не относящимся к делу, но на это ни председатель, на основании 611 статьи, ни весь суд права не имеют, ибо обвинительный акт утвержден судебною палатою, которая признала его соответствующим закону и одобрила список вызываемых по нему свидетелей. Поэтому центр тяжести нарушения, приводящего к извращению уголовной перспективы, лежит не в судебном, а в предварительном следствии и в деятельности лиц и учреждения, наблюдающих за правильностью и законностью его производства. Отсюда вытекает необходимость и по делу Палем обратиться к периоду, предшествовавшему преданию ее суду. Этим определится и то звено дела, на котором может сосредоточиться отмена приговора.