Текст книги "Потрет женщины в разные годы"

А Ноздрюха спустилась в цеха, походила между станками, узнавая их грохот и работу, много было незнакомых лиц, а кого встречала знакомых, приглашала назавтра в гости. Нюрки Самолеткиной нигде видно не было, она наконец спросила о ней, и Ноздрюхе сказали, что Нюрка два уж года как вышла замуж за сверхсрочника, родила, нынешнее лето часть его перевели на Север, и Нюрка уехала вместе с ним.

Ноздрюха пошла домой по осенним улицам родного своего города, в котором родилась, выросла и, за малым вычетом, прожила всю свою жизнь, какая была прожита, стала растворять окна, прибиратъся, мыть, вытирать пыль – облаживать дом заново к жилью, и думала она о том, что, ежели так покопатъся-то, разобраться-то если, не особо у нее вовсе плохая жизнь, не особо, нет, самая обыкновенная. А уж есть, конечно, кому и счастливее выпадает – в космос вон летают, – так то что ж… Главное, чтоб товарищи Брежнев с Громыкой от войны охоронили, хуже-то войны ничего нет, а охоронят, да мир будет – вот и счастье, живи-радуйся, чего еще.

Год 1978-й
Десятиклассница

1

Остановка автобуса была напротив Иришиного дома. И когда Наташа по скрипнувшим ступеням сошла на морозно захрустевший под ногами утоптанный снег и посмотрела на окна ее квартиры, по яркому полному свету в обоих окнах, по движущимся теням на занавесках она определила, что квартира сестры полна уже народу.

Дверь ей открыла Света, одна из давних, еще со школы, подруг Ириши, бывшая нынче в черно-смоляном, завитом парике, очень шедшем к ее бледно-розовому, с нежной тонкой кожей лицу.

– Салют, – коротко сказала она Наташе, впуская ее в квартиру, и ушла в комнату, подрагивая бедрами под длинным, до лодыжек, красно-фиолетовым платьем, туго натянутым на спине и с просторными рукавами-буф.

Сама Ириша была на кухне – стояла, прислонившись к косяку заклеенной на зиму балконной двери, курила и разговаривала с Парамоновым, обросшим до глаз густой, кудрявой каштановой бородой. Она была в голубом, послушно обтекавшем ее изящную хорошую фигурку модном сейчас комбинезоне, белом с желто-кофейными кругами батнике под ним и со своей тяжелой из-за длинных густых волос, поднятых на шее наверх, женственной прической в этом мужском почти костюме была, показалось Наташе, еще лишь более женственной и по-женски прелъстительной,

– Ну, так и что же они, эти ваши лазоходы, что они такого поразительного сделали, практически вот? – спрашивала она.

– Не лазоходы, а лазоходцы, во-первых, – поправлял ее Парамонов. – Во-вторых, что мне еще добавить более поразительного, Ирочка? У вас, у женщин, самый преконсервативный склад ума, вас тычешь носом – брито, а вы – стрижено!

Из комнаты доносился перезвяк раскладываемых на столе ножей и вилок, звон рюмок, невидимый Наташе, чертыхался, громыхая своим большим крепким голосом, словно в груди у него ходили по листам толстого железа, Столодаров, открывая бутылку; пробка наконец вылетела из горлышка с тугим звонким чмоком.

– При-веет! – сказала Наташа, раздевшись и входя на кухню.

Они обнялись с сестрой и поцеловались в щеки, Парамонов, картинно склонив голову к плечу, взял Наташину руку, подержал ее мгновение поднятой, а затем поцеловал, общекотав своей мягкой приятной бородой.

– Честь имею! – сказал он, улыбаясь глазами.

– Натанька! Мое – вам! – крикнул, вскинув руку с зажатым в ней консервным ножом, Маслов. Высокий, гибкий, в отлично сшитом бежевом костюме, с быстрыми ловкими движениями и такими же быстрыми, ласковыми, впрочем, глазами, он стоял у обшитого пластиком кухонного стола в углу, возле умывальника, и открывал банки с кабачковой икрой. – Натанька! Как вы насчет тайн, которые рядом с нами?

– А! Это вы о лазоходцах? – спросила Наташа. – Я слышала сейчас – Борис говорил. Но я ничего не знаю.

– И она тоже ничего не знает, – сказал Парамонову Маслов, показывая консервным ножом на Наташу. – Теперь тебе ясно, кто тормозит движение человеческого прогресса?

– Сестры Бельковы! – затягиваясь сигаретой, со смехом сказала Ириша. – Натанька, если б мы с тобой все знали, человечество давно бы уже жило на Луне.

Маслов захохотал, продолжая открывать банку, открыл, сбросил зазвякавшую крышку на стол, бросил следом нож и, отряхивая одна о другую руки, повернулся.

– Ну, слава богу, что вы не знаете. Не хватало еще только на Луне, под колпаком, сидеть. Лучше уж все-таки здесь, на Земельке.

– К чертовой матери пропадем скоро со своей Земелькой, – сказал Парамонов. – Не помню, когда речную рыбу в магазине видел.

– Сестры Бельковы! – поглядел поочередно на Иришу, потом на Наташу Маслов. – Вы еще не совсем эмансипировались?

Наташа засмеялась, не выдержав, в ожидании того дальнейшего, что – она не знала, что именно, но непременно смешное, судя по многозначительности вступления, – собирался выдать Маслов, Ириша с поднесенной к губам сигаретой сказала, пожав плечами:

– Смотря что, Алик, ты имеешь в виду.

– Тарелки, – ответил Маслов, и Наташа прямо подавилась смехом. – Да не летающие, – махнул рукой Маслов, и тут уж Ириша тоже улыбнулась. – Я как мужчина могу есть и из банки, но вы-то как? Вам, наверное, надо в какую-нибудь красивую посудину это все вывалить?

– Вон там, открой полку, – улыбаясь, показала сигаретой Ириша. – Салатница там стоит. Устроит тебя?

– Нет, Боренька, – доставая с полки салатницу, посмотрел Маслов на Парамонова, – дела наши еще не так плохи. Они еще не того, не до конца. Может быть, успеем повернуть реки вспять?

– А мы их уже повернули, – сунув руки в карманы своих неизменных, потертых на ляжках до белесости джинсов, в которых он ходил даже в институт вести занятия, и размеренно пристукивая о пол ногой, сказал Парамонов. – То-то и доживем скоро: будем на краны счетчики ставить, воду мерить.

– Эй, кто там на кухне, сыпьте к столу, а то, кому места не хватит, будет за официанта вокруг бегать, – громыхнул, точно по железу прошел, из комнаты Столодаров.

– Посыпали, мальчики, – с улыбкой сказала Ириша, пошла, обняла по пути Наташу и повлекла за собой. – Как там папа с мамой?

– Квартиру пылесосят, – сказала Наташа. – Как начали с утра, остановиться не могут. Мать еще стирку развела. Как всегда, в общем. – Она потянулась на ходу к Иришиной щеке, потерлась о нее своей и поцеловала сестру, вышло – в ухо, и они обе засмеялись.

Сестра была старше Наташи на семь лет и казалась ей непостижимо взрослой, большой и все понимающей, она уже закончила институт и два года работала в конструкторском бюро, была уже замужем и развелась и с поры замужества, скоро четыре года, жила отдельно, сначала на частных квартирах, а потом вот в этой, кооперативной. Наташе нравилось, как она жила, нравились ее ежесубботние, как сестра называла их в шутку, «салоны», заведенные ею с нынешней осени, нравились ее друзья, составляющие этот «салон», и для нее уже стало необходимостью бывать у сестры по субботам, предпочитая вечера здесь всякому иному субботнему времяпрепровождению – она словно бы прикасалась здесь к иной, более совершенной и значительной жизни, чем та, которой жила сама, к жизни, какую для себя она еще должна была создать, и с жадностью глотала все, что происходило вокруг, что видела и слышала.

– А! И На́танька появилась! – выкрикнул от стола Богомазов, когда Наташа вошла в комнату. – Натанька, счастлив видеть!

– И я не меньше, – в счастливом возбуждении, сделав на ходу легкий книксен, отозвалась Наташа.

– Ну, садись куда-нибудь, – оставляя Наташу, быстро сказала сестра и пошла вокруг стола к свободному месту рядом с Богомазовым.

– Ага, – рассеянно ответила Наташа.

У Ириши с Богомазовым был роман. Наташа принимала это как должное, но все-таки иногда ей казалось странным, почему сестра предпочитает тому же, скажем, Парамонову или Столодарову Богомазова, невысокого, скорее даже просто маленького, почти лысого со лба, с уродливыми, в черной похоронной оправе очками на крупном, бесформенно мясистом носу, концы дужек у которых в ряби зубных прикусов. Раза два она спрашивала у Ириши об этом, и оба раза сестра отвечала с уклончивой усмешкой: «Что ж ты хочешь, чтоб я еще и с Парамоновым закрутила?» – «Нет, я говорю, почему именно Андрей?» – уточняла Наташа. «Действительно, почему? – говорила Ириша и снова усмехалась: – Исправиться, Натанька, да?»

Так, чтобы влюбиться, самой Наташе не нравился в Иришином «салоне» никто. Но за ней ухаживали, провожали до дома, и просто глупо было не поцеловаться в темном подъезде, чувствуя свою власть над взрослым, опытным уже, наверное, в отношениях с женщинами мужчиной, который вел себя совершенно как какой-нибудь малъчишка-одноклассник, подразнить его обещанием чего-то большего ответными поцелуями и в следующую субботу не позволить провожать себя. Она знала, что хороша собой, у нее прямой, тонкий красивый нос, нежный, крепкий, доверчивый рот, и временами ей было ужасно обидно, что никто из Иришиной компании не нравится ей так, чтобы влюбиться: жизнь, конечно, вся еще впереди, впереди еще все, но хотелось бы, чтобы это все наставало скорее, незамедлительно, чтобы эта будущая жизнь, которую ей еще предстоит создать для себя, начала бы складываться прямо сейчас.

– Натанька! Я для тебя держу место! – громыхнул Столодаров, показывая на свободный стул рядом. При своем громоподобном голосе он имел вполне заурядный рост, самой обычной ширины плечи, и только в лице, тяжелом, квадратном, с объемной челюстью и большими лохматыми черными бровями, этот голос как бы отпечатался. Прошлую субботу именно он провожал Наташу домой.

Наташа, улыбаясь, помахала Столодарову рукой и, ничего не сказав, отрицательно покачала головой.

Она села на первое же ближайшее от нее свободное место, подвинула, чтобы находились прямо перед нею, полагавшиеся ей тарелку, прибор, рюмку и только после этого огляделась. Справа от нее сидела жена Маслова.

– Здравствуй, Натанька, – сказала она, когда Наташа поглядела на нее, положила свою руку на Наташину и подмигнула.

Она работала операционной сестрой и была совершенной красавицей, прекрасно сложена, всякий раз, оказываясь рядом с ней, Наташа потерянно думала, что она против Лидии – просто уродина.

И сейчас она с огорчением подумала о том же и, ответив улыбкой на ее приветствие, тотчас отвернулась. Мужчина, сидевший слева, в черном, ручной вязки просторном свитере и свежеотглаженных темно-вишневых брюках, был ей незнаком. Он сидел, облокотившись о стол, крутя между пальцами наполненную уже рюмку и глядя то ли в нее, то ли еще куда-то на столе, и Наташа увидела. только его профиль – с крутым, выпуклым рисунком лба, мягким вытянутым подбородком, со складкой непонятной усмешки у губ.

– Это не Савин? – спросила она у Лидии, против воли наклоняясь к ней.

– Савин, – с удовольствием ответила та.

Ага, вот он какой. Савин полгода назад пришел работать в то же бюро, в котором работали Ириша с Масловым, а кончал институт и четыре года после института жил в Москве, – Наташа уже несколько раз слышала о нем, он должен был прийти на прошлые вечера, но почему-то не приходил.

Наконец все расселись. Парамонов, картинно склонив голову к плечу, с вытянутой над столом рюмкой, дождался тишины и, потомив всех долгое мгновение ожиданием тоста, сказал густым голосом:

– Поехали!

И тут же, первым, стал пить.

Все зашумели, засмеялись, закричали – кто протестующе, кто одобрительно – и тоже стали пить, и лезть с вилками к тарелкам, брать колбасу, сыр, порезанные пополам и залитые майонезом яйца – еды Ириша никогда не готовила, она бы просто денежно не осилила кормить-поить всякую субботу по десять – двенадцать человек, каждый приносил с собой, что полагал нужным.

– Боря, а что ты скажешь об этой идее – «дышите реже»? – спросил Парамонова Маслов. – Ты специалист по таким вопросам, что ты скажешь?

– Это трактат такой ходит, лекция Бутейко? – вскинулась со встречным вопросом Света.

– Первый раз слышу об этом, – склонил голову к плечу Парамонов. – Это что такое? Интересно?

– У нас врач один по этой системе от астмы вылечился, – сказала Лидия.

– Астма астмой, а давайте-ка еще по одной, а? – наливая вино в рюмки, предложил Столодаров.

В Наташину рюмку тоже забулькало, она посмотрела, кто это, – это был Савин, теперь она увидела его лицо в фас, и оно поразило ее своими глазами: ярко, до ощущения света, исходящего от них, серыми и с выражением мрачности в них.

Он заметил ее взгляд, поднял на нее глаза, и какое-то время они смотрели друг на друга.

– Арсений! Это моя сестра, Наташа, я вас не познакомила! – крикнула с другого края стола Ириша.

– Арсений, очень рад, – не наклоняя головы, но теперь улыбнувшись, сказал Савин, и улыбка у него оказалась хотя и снисходительной, но приятной.

– Наташа, – пожала плечами Наташа, обозначая тем самым, что сознает нелепость повторения имени, коли Ириша уже назвала ее, но что ж поделаешь: положено.

– Я вас, если позволите, так и буду – Наташей, – сказал он. – А то Натанька – это ужасно. На́танька – Ната́нька… Ужасно. Сами вы не слышите? Я бы на вашем месте не разрешил себя называть так.

«Господи, ведь верно, – удивляясь тому, что никогда не чувствовала этого, подумала Наташа. – На́танька… Ната́нька… действительно, как ужасно».

– Я привыкла, – сказала она вслух. – Можно и Наташей, конечно.

– Меня в детстве называли Ариком, – полуповернувшись к Наташе, но снова глядя куда-то в стол и крутя рюмку между пальцами, сказал он. – Так что, выходит, у нас с вами много, Наташа, схожего?

И опять улыбнулся, поднял на нее глаза, яркие до ощущения света в них, и ей показалось, будто они втягивают ее в себя, мягко охватывают со всех сторон и неудержимо влекут…

«Ужасно милый, ужасно», – ничего не отвечая ему, подумала Наташа.

Минут через двадцать кто-то включил проигрыватель, громко ударивший по барабанным перепонкам ревом электроинструментов, тут же, один за другим, все начали вставать из-за стола: кто доставая сигареты и отправляясь на кухню курить, кто начиная танцы, – за столом у Ириши никогда почти долго не сидели, только вначале.

Наташа тоже встала, покурила на кухне в компании Столодарова, Парамонова и Светы с Оксаной, также еще школьной подругой Ириши, как и она, уже бывшей замужем и разошедшейся, Света со Столодаровым, как всегда, знали уйму свежих анекдотов, – у Наташи даже заболел от смеха живот. Потом она пошла со Столодаровым в комнату и стала танцевать, он, утишая свой большой голос, принялся, как бы в шутку, выговаривать ей за то, что она не села с ним, называя ее при этом Натанькой, и Наташу это обращение раздражало. После Столодарова она танцевала и с Масловым, и с Парамоновым, и с Богомазовым, и со светловолосым, молчаливым, с постоянной приятной, благожелательной улыбкой парнем прибалтийского типа, с которым пришла Света, и все время ей хотелось, чтобы пригласил Савин, но он не танцевал, сидел, ни разу не выбравшись из-за стола, с зажатой в ладони пустой рюмкой, смотрел на танцующих, перекидывался с кем-нибудь фразой-другой и снова смотрел.

Через некоторое время, как это опять же обычно водилось, проигрыватель выключили, из угла за диваном извлекли гитару, и Богомазов, подкрутив колки, побренчав по струнам, стал петь своим слабеньким, но приятным баритоном современные фольклорные песни – про художника, нарисовавшего свой портрет синей краской, повесившего его на стену, а потом поменявшегося с ним местами, про то, как мы в Америку придем и им дворцов культуры понастроим, про несчастную любовь одиннадцати тринадцатых к девяти одиннадцатым, потому что их общий знаменатель был слишком велик для их маленькой любви… Когда голос у Богомазова начал срываться, гитару взял Парамонов, попробовал тоже петь, картинно склоняя голову к плечу, но голоса у него не было, он путался в струнах, и ему не дали играть, отобрали гитару, а в центр круга, который сам собою образовался между диваном и столом, кто-то – кажется, Столодаров, Наташа не заметила точно, – бросил, крутанув, пустую бутылку.

– В «бутылочку»! Ну, это гениально! Прекраснейшее занятие! – закричали, захохотали, загалдели кругом и возбужденно, уже в азарте предвкушения игры стали сдвигаться на стульях теснее к дивану, сдвинулись, и Света, прорвавшись через другие руки, крутанула бутылку.

Выпало на Иришу.

– Э, холостой ход! Это неинтересно! Заново, заново! – снова загалдели кругом, Света с Иришей приподнялись со своих мест, потянулись друг к другу, звучно поцеловались, вытянув друг к другу губы, засмеялись, и Ириша, сев, крутанула бутылку.

– Есть! – закричали вокруг Наташи.

Бутылка показывала горлышком на пришедшего со Светой прибалтийца.

– Выходить или как? – подбочениваясь, спросила Ириша.

– Выходить – и никаких разговоров, иначе смысла нет! – Парамонов, сидевший рядом с прибалтийцем, толкнул его со стула ладонью и завладел бутылкой. – На кого выпадет – тому и суженой быть.

Савин, все так же сидевший за столом и не принявший участия в игре, встал и, обходя образовавшийся круг, молча пошел из комнаты. Хлюпнула замком, открываясь, входная дверь.

Из кухни вернулись Ириша с прибалтийцем.

– Уже? – спросил Парамонов, пустил бутылку – и она опять указала на садившуюся Иришу. – Неужели? – откидываясь на спинку стула, сказал Парамонов. – Но я ведь, Ирочка, верю в такие вещи.

– Перекручивай! – закричал Богомазов. – Пусть отдохнет человек.

Все захохотали.

– Перекручивай, перекручивай, в самом деле – отдохнуть нужно! – кричали Парамонову.

Что-то подняло Наташу с места, она вышла в коридор, увидела неприкрытую дверь на лестничную площадку, мгновение постояла и растворила ее.

Савин стоял к ней спиной, у начала лестницы, облокотившись о перила, поставив ногу на продольную железину у их основания, курил и смотрел в окно внизу, на промежуточной площадке между лестничными маршами.

– Вам не плохо? – спросила Наташа от двери.

Он выпрямился, медленно повернулся, увидел ее, и на лице его, так же медленно, как он поворачивался, вышла улыбка.

– А! Наташа! – сказал он и сел на перила, одною ногой упершись в пол, другою покачивая в воздухе. – А вы что же, не играете в «бутылочку»?

В том, как он произнес это слово, Наташа сразу же уловила насмешку, и ей, непонятно отчего, сделалось стыдно.

– Мне показалось, что вам плохо, – сказала она.

– Кошмарно, кошмарно плохо! – все так же насмешливо помотал он головой, бросил сигарету на пол, встал с перил и растер ее каблуком. – Я уж подумал даже, хоть бы кто вышел, поддержал, когда стану падать.

«Господи, ужасно милый! Ужасно! – глядя на него и чувствуя, как в висках шумит кровь, подумала Наташа. – Удивительно, он совсем… ни на Маслова, ни на Столодарова… – совсем другой».

– Но ведь это же так – в «бутылочку»… шутка, – сказала она. – Ведь они же все серьезные, уважаемые люди. Маслов – руководитель группы, Парамонов – кандидат наук…

– И носитель дивных брюк, – засмеявшись, перебил ее Савин, разломил оказавшееся вдруг у него в руках небольшое яблоко, с которым, видимо, и вышел из квартиры, подошел к Наташе и протянул половину. – Поможете, Наташа? Я хотел тихо и спокойно выкурить сигарету в одиночестве и заесть сладким плодом, но уж раз вышли – что ж, помогайте.

– А вы в Москве какой институт кончали? – спросила Наташа, беря яблоко и не кусая его, держа в руке.

– Энергомеханический. Это имеет какое-нибудь отношение к вашей обиде за «бутылочку»?

– Нет, просто я тоже хочу поехать в Москву учиться.

Савин стоял совсем рядом, она чувствовала тепло, исходящее от его большого, крупного тела. «Если он меня поцелует, я ему разрешу», – немея пальцами рук, подумала она, и, словно услышав ее, Савин взял Наташу одной рукой за спину, другой за голову, уперев в затылок твердый, круглый бок яблока, притянул к себе и, обдав ее смешанным запахом вина и сигаретного дыма, стал целовать. «Господи, какой милый!..» – думала Наташа с запрокинутой головой, упираясь руками в грубый, колючий свитер у него на груди, и все у нее в голове кружилось, и сама она будто падала куда-то, ей казалось, ее никто еще не целовал так.

Савин отпустил ее, и, когда отстранялся, Наташу на мгновение снова обдало тем же смешанным запахом вина и дыма.

– А почему вы совсем не танцуете? – спросила она после молчания, избегая смотреть ему в глаза.

– А вы заметили? – Он с хрустом откусил от яблока и стал жевать, глядя на нее с улыбкой. – Спасибо.

Наташа наконец решилась взглянуть на него. И вслед за ним подняла наконец ко рту яблоко.

– Это вы еще не привыкли, – сказала она. – Это у вас оттого, что вы у Ириши впервые. Вы со всеми ними познакомитесь поближе – и тогда… Правда, у них всегда интересно. Это вы не привыкли просто.

– Не привык, ну конечно! – сказал он, доел свою долю яблока, протянул к Наташе ладонь за ее огрызком, она, стесняясь, отрицательно помотала головой, Савин, разжав ей пальцы, насильно взял обглодыш у нее из руки, спустился к окну, открыл форточку и выбросил все на улицу.

– Вы мне должны будете рассказать о Москве, – сказала Наташа, когда он стал подниматься к ней наверх.

– Рассказать о Москве? Что вы, Наташа! Ее видеть надо. Вот, коль решили, поедете – и увидите.

Савин поднялся, Наташа думала, они сейчас снова будут целоваться, но он раскрыл дверь и с порога позвал ее:

– Идете?

Наташа молча наклонила голову и вошла в квартиру.

На кухне, в дальнем от входа углу, за плитой, Парамонов целовался с женой Маслова, она обнимала его за шею, и правая рука Парамонова была под ее вытянутой из брюк кофточкой. В комнате крутила бутылку Оксана, а Маслов сидел на стуле вытянувшись, с застывшим, мертвым лицом, и смотрел на дверь комнаты.

Наташа прошла к проигрывателю, включила его, поставила пластинку и вывела ручку громкости на предел.

– Алик! – крикнула она Маслову. – Заберите у них бутылку, дамам хочется танцевать.

Проигрыватель нагрелся, и хриплый голос Эллы Фицджеральд загремел в небольшой комнатке ревом реактивного самолета.

– Ты что, уже целовалась с ним? – спросила сестра минут через двадцать, когда наконец Наташа с Савиным устали, он снова сел к столу, а она, тяжело дыша, опустилась на диван и в изнеможении откинулась на спинку.

– А что, заметно? – улыбаясь, спросила Наташа.

Ириша помолчала.

– Ох! – сказала она потом. – Я ведь все-таки ответственна за тебя перед папой с мамой.

Наташа засмеялась, обхватила сестру за шею и потерлась о ее щеку.

– Что ты? – сказала она. – Ну что ты! Я все знаю, они ведь меня все провожали – и что? Нет, не бойся.

– Смотри! – Ириша повернула голову и, пригнувшись, укусила ее легонько за ухо. – Я тебя люблю, я хочу, чтобы у тебя все хорошо было.

Время уже подходило к одиннадцати, уже ушли Света со своим молчаливым, приятно всем улыбавшимся прибалтийцем, ушли Масловы – она оживленная, с довольным, счастливым лицом, он вялый и угрюмый, – Наташа обещала родителям быть не позже двенадцати, и ей уже тоже пора было собираться.

Но когда она вышла в коридор, громко отказав в провожании Столодарову, вызвав затем, так же громко, Иришу из комнаты, чтобы попрощаться, Савин не встал из-за стола, как сидел – так и остался сидеть.

Наташа спустилась на улицу, в разогнанную кое-где лампами фонарей заснеженную белую тишину предночья, подождала у подъезда минут семь – не появится ли Савин, но его все не было, к остановке подкатывал автобус, и она поехала домой, на другой конец города, одна.

2

– Ната, что происходит, на тебя жалуются все учителя, – сказала Мария Петровна. – Ведь ты еще в прошлом году так хорошо училась, у тебя ни по одному предмету не было троек, а сейчас?

Уроки уже кончились, началась пересменка, и они стояли у учительского стола возле окна вдвоем во всем кабинете, лишь время от времени заглядывали в дверь, разыскивая друг друга, чтобы начать уборку, двое мальчишек-дежурных.

– Но мне не нужны все эти физики с геометрией, зачем я буду их учить, тратить время? – Наташа взглянула на классную руководительницу, пожала плечами и снова стала смотреть в сторону, в окно – за окном шел снег, и улица, дома на другой стороне ее были в белой, слепящей глаза пляшущей заволочи.

– Как это не нужны, что ты говоришь, Ната? Ты что, ты так в самом деле думаешь? – Мария Петровна сделала шаг в сторону и склонила голову к плечу, стараясь заглянуть Наташе в лицо.

– Конечно, не нужны, а зачем они мне? – Наташа снова посмотрела на классную руководительницу и решила, что глаз больше не отведет. – Я буду поступать в медицинский, я уже точно это знаю, зачем мне в медицинском физика? Я занимаюсь тем, что мне будет нужно. По химии на меня ведь не жалуются?

Мария Петровна вела ее с четвертого класса, Наташа была у нее одной из любимых учениц, и сейчас Наташе было неловко и трудно разговаривать с классной руководительницей обо всем этом, потому что она знала, что Мария Петровна говорит с ней не по обязанности, а по сердечной учительской расположенности к своей любимой ученице, но сама она к ней никакого ответного чувства не испытывала.

– По химии, Ната, не жалуются, нет, – сказала Мария Петровна. – Но то, что ты говоришь, пойми, просто-напросто глупо. Неразумно. И ты вредишь ведь в первую очередь себе, не кому-нибудь, не учителям. В конце концов им безразлично, что у тебя – тройка или четверка, это для тебя важно. – Теперь она отвернулась к окну и, глядя в бурлящее молоко снегопада за ним, пристукивала в раздражении о пол носком своей старой, с поблекшей, белесой кожей, стоптанной вовнутрь туфли. Ей было лет тридцать шесть или тридцать семь, и она казалась Наташе совсем уже пожилой, отцветшей женщиной. – Хотя бы для того все это важно, что впереди у тебя экзамены. Экзамены выпускные, на аттестат зрелости, и когда ты будешь поступать в институт, средняя оценка из него будет плюсоваться ко всем другим. Это что, тоже тебе не нужно? Тоже не важно?

– Экзамены я сдам, Мария Петровна, – сказала Наташа. – Я знаю, что делаю. Я ведь уже не маленькая. К экзаменам я все выучу. До них еще полгода целых.

– Полгода пройдут, как одна неделя, и не заметишь. Сейчас надо заниматься. А то будешь жалеть потом.

– Ясно, Мария Петровна, – ответила Наташа, глядя ей в глаза и складывая руки под фартуком. Она приготовилась к тому, чтобы выслушать все уже сказанное по второму разу, немного только в других словах, но классная руководительница лишь вздохнула, помолчала, покачав головой, и сказала:

– Ну что ж, ладно, раз ясно. Иди.

Она села за стол и раскрыла журнал, чтобы что-то записать в нем, а Наташа попрощалась и пошла из кабинета.

У окна в коридоре, возле стеклянной двери на лестницу, сидя на подоконнике, ждал ее Рушаков.

– Получила накачку, двоечница? – спросил он, спрыгивая с подоконника и идя ей навстречу.

– Сам-то не лучше, – сказала Наташа.

– Я от природы такой, – размахивая портфелем и прыгая по ступенькам рядом с ней на одной ноге, со смешком сказал он. – Со мной и разговоры вести нечего – с меня взятки гладки.

– А с меня тоже. Но выслушивать такое – приятного, конечно, мало.

Они оделись в гардеробе, который уже кишел устраивающей свалки малышней, и вышли на улицу.

Из окна четвертого этажа снегопад был торжественно величествен и красив, на улице он сразу потерял всю свою красоту, превратившись в отдельные, частые, летящие в лицо хлопья, ослеплявшие, оседавшие на покрашенных тушью ресницах и таявшие на них, отчего на веках, как знала уже Наташа по опыту, отпечатывалась мутно-черная решетчатая штриховка.

– Ветер, ветер на всем белом свете!.. – продекламировал Рушаков. И сказал: – У меня билеты в кино. Через двадцать минут начало.

– Когда это ты успел? – спросила Наташа, останавливаясь у калитки бетонной изгороди. Домой надо было идти направо, навстречу ветру и снегу, в кино налево.

– На большой перемене, – с пренебрежительной горделивостью сказал Рушаков. – К математичке я еще опоздал, она меня пускать не хотела.

– А-а… – протянула Наташа. – Ты меня приглашаешь, что ли?

– А тебе что, некогда? – мгновенно ощетинившись, с язвительностью сказал Рушаков. Он занимался гимнастикой в секции, имел второй разряд, и на уроках физкультуры, еще в прошлом году, Наташа заметила, какое красивое, с литыми мускулами, с широкими развернутыми плечами, сделалось у него тело, а за прошедшее лето он еще больше раздался в плечах и вырос, над губой у него совершенно четко обозначились темные пушистые усики, очень шедшие его смуглому, узкому, с рельефно прорисованными скулами лицу. Он нравился Наташе больше всех других мальчиков из десятых классов, и чаще, чем другие, провожал ее до дома после школы, чаще, чем с другими, Наташа встречалась с ним по вечерам, ходила в кино и театр, но нынешнюю неделю она избегала Рушакова, не позволяла провожать и отказывалась встретиться вечером, говоря, что ей некогда.

– Ге-ен! – сказала Наташа мягко, кладя ему руку на грудь. – Ты не обижайся. Пожалуйста. Я бы с удовольствием, но в самом деле некогда.

– Ну да! – сказал Рушаков, мотая головой.

– Ты еще и обижаешься! – вспыхнула Наташа. – Ты спросил меня – покупал билеты, могу ли я? Нет! А что ж теперь обижаешься?

Она повернулась и пошла навстречу летящему в лицо снегу, прикрывая глаза свободной рукой в варежке, ей очень не хотелось, чтобы Рушаков шел за ней, и когда, наконец, оглянувшись, увидела, что его нет в этой пляшущей белой пелене, обрадовалась. Всю нынешнюю неделю Наташа думала о Савине. Она вспоминала все то, что слышала о нем еще до этой субботы у Ириши – как он, едва придя в бюро, не вникнув еще даже как следует во все тонкости его разработок, решил проблему надежности основного несущего узла, над которой бились человек десять и ничего не могли придумать, как он, не побоявшись, осадил принародно приехавшего из Москвы представителя головного института: «Ну вот, сразу видна провинциальная широта мысли!» – ругнулся тот по какому-то поводу, и все снесли это, но не Савин: «А что же ваш институт, извините, не подал нам ни одной путной идеи?» – она вспоминала это и то, каким он был у Ириши, как он пошутил там, на лестничной площадке: «Я уж подумал, хоть бы кто вышел, поддержал, когда стану падать», – и ей хотелось, чтобы новая суббота настала скорее, чтобы она уже была, и они бы снова, уединясь, стояли у перил, или нет, лучше на кухне, и он бы держал ее руку в своей…

Сегодня была суббота, уже половина второго, пообедать – половина третьего; вымыться, высушиться затем под феном – четыре, не меньше, а там уж до шести, когда надо будет выезжать к Ирише, – полтора часа, как-нибудь эти полтора часа можно убить.

Наташа открыла квартиру своим ключом, вошла в прихожую, захлопнула с размаху дверь и стала раздеваться. У матери на кухне шипело и стреляло масло на сковородах, выпыхивал к потолку белый жаркий пар из-под неплотно прикрытых крышек кастрюль, отец в комнате, расположившись за письменным столом, чинил транзистор.