Текст книги "Тень Голема"

Глава 8

На Варварке, за Знаменским монастырем, рядом с торговыми рядами уже лет сто стоял добротный белокаменный особняк с подворьем, где помимо дома был разбит фруктовый сад и построены многочисленные подсобные здания. Некогда принадлежало все это хозяйство внуку знаменитого московского зодчего Василия Дмитриевича Ермолина, царскому постельничему[25]25
  Придворная боярская должность в допетровской Руси.


[Закрыть] и печатнику[26]26
  Хранитель государственной печати. Заведовал личной канцелярией государя и государственным архивом.


[Закрыть] Юшке Бобрищеву. Московские старожилы сказывали, что строил ему дом знаменитый итальянский мастер Алевиз, работавший в те времена в Кремле. Не поясняя, впрочем, кого из двух Алевизов, Нового или Старого, имели в виду!

Время шло, не стало итальянских архитекторов, почил бездетным и сам Юшка, а выморочный[27]27
  Имущество, которое осталось после умершего и на которое никто не претендует.


[Закрыть] дом его отошел казне и какое-то время пустовал, пока в 7064[28]28
  1556 год.


[Закрыть] году от сотворения мира не был он передан царем Иваном Васильевичем в качестве помещения для московской конторы английским купцам, в коих великий и грозный государь большую пользу для державы своей видел. Торговый двор быстро приобрел положение Английского посольского дома и пребывал в нем непрестанно долгие десятилетия, невзирая на смену правителей и династий в обоих государствах.

Значение посольства было столь велико, что на содержание свое ежедневно получало от русской казны четверть быка, четырех баранов, двенадцать кур, двух гусей, одного зайца или тетерева, шестьдесят два хлебных каравая, пятьдесят яиц, четверть ведра «фряжского» средиземноморского вина, три четверти ведра хмельного пива, полведра водки и два ведра меда! Живи не хочу! Но все меняется в этом мире, и вот уже пробежал между державами холодок недоверия, рожденный накопившимися за годы разногласиями и несовпадениями в мыслях по многим торговым и политическим вопросам. Положение это после необъяснимого и вызывающе наглого бегства посла Дадли Диггеса осложнилось настолько, что разговор уже не шел об упрочении позиций английской короны в пределах Русского государства. Тут надлежало спасать хотя бы то, что еще спасти было возможно. Именно за этим, как только королевский флот нашел деньги для оплаты экипажа 30-пушечного линкора «Convertive», прибыл в Москву самый успешный английский посол в России – сэр Джон Мейрик. Опытному дипломату хватило несколько дней, чтобы понять – за полтора года его отсутствия Москва сильно изменилась!

Мейрик сидел в казенной палате английского посольства за большим дубовым столом и пытливым взглядом изучал двух загадочных гостей, прибывших к нему с рекомендательными письмами от сэра Тоби Мэтью. В письме содержалась просьба: оказать всяческое содействие двум странствующим адептам – достославному метру Артуру Ди и его компаньону Эдварду Келли – при дворе московского государя. Поскольку для старого дипломата не было секретом, что сэр Тоби являлся давним шпионом короля и самым близким другом лорда-канцлера, Мейрик догадывался, от кого на самом деле прибыли в Москву эти люди. Но годами устоявшаяся привычка ничего не принимать на веру побуждала сомневаться в каждом новом лице, появлявшемся в его окружении.

Мейрик радушно улыбнулся гостям и, отложив в сторону рекомендательное письмо, учтиво спросил:

– Слышал, Тобиас вернулся из ссылки?

– Вы абсолютно правы, сэр, король лично даровал ему прощение, – степенно кивнул головой старший из посетителей, называвший себя Артуром Ди, рано поседевший благообразный мужчина лет тридцати пяти, одетый в темно-бордовую докторскую мантию с магистерским капюшоном, вшитым вместо обычного воротника. – Он уже в Лондоне и весьма благосклонно принят его величеством, пожаловавшим ему рыцарское достоинство!

– Отрадно слышать, – холодно улыбнулся Мейрик. – Однако сэр Мэтью просит оказать вам содействие при русском дворе, но не поясняет, что я должен сделать? Судя по письму, вы – странствующие алхимики?

Артур Ди поморщился и сухо произнес, оглаживая аккуратную, клинышком стриженную бороду:

– При всем моем уважении, сэр, должен заметить вам, что такого ремесла в природе не существует. Мы предпочитаем называться философами или, на худой конец, просто адептами.

– Ах, оставьте свою игру смыслами, – устало пожал плечами Мейрик, оставив без внимания очевидное недовольство собеседника. – Как ни называй, данная область натурфилософии не приветствуется при дворе нынешнего царя.

– Это все следствие отсталости и дикости нравов местного народа, – скривил в презрительной гримасе по-девичьи смазливое лицо спутник Артура Ди, представившийся как Эдвард Келли.

Мейрик бросил колючий взгляд на весьма развязного и подозрительно изнеженного молодого человека с бриллиантовой серьгой в правом ухе, которому едва ли исполнилось больше двадцати пяти лет.

– С такими мыслями, юноша, здесь вам тем более не снискать себе ни славы, ни денег! Не лучше ли забыть о «дремучих москалях» и вернуться в уютную Европу?

Услышав подобную отповедь, произнесенную к тому же совершенно бесстрастным голосом, Келли заметно смутился и глазами, полными растерянности, призвал своего старшего товарища на помощь.

– Мой секретарь, – с ядовитой учтивостью произнес Ди, – своим неловким высказыванием никоим образом не желал оскорбить благородные чувства русской аристократии и царского двора, коим вы, сэр, кажется, весьма благоволите?

Он почтительно поклонился послу, слегка приподнявшись с места, после чего, погрузившись в размышления, неожиданно добавил:

– Если вам интересно мое мнение, в целом я не чувствую неприязни ни к кому, и, если бы я стал утверждать, что ненавижу кого-либо, кроме дьявола, моя совесть изобличила бы меня. Если среди всеобщих объектов ненависти существует нечто, что я осуждаю и презираю, то это враг разума, веры и добродетели – чернь: чудовищная толпа, в которой каждый по отдельности представляется человеком и разумным созданием Божьим, а смешавшись вместе, они превращаются в единого огромного зверя, более чудовищного, чем Гидра!

– Ну, если подумать, все мы немного чудовища – и человек, и зверь, заключенные в одном бренном теле! – язвительно парировал Мейрик.

Ди улыбнулся в ответ и потупил взгляд.

– Человек – благородное животное, изысканное в прахе своем! Единственное, что удерживает его от окончательного падения в пропасть, – это вера. Вы согласны, сэр?

– Смотря что вкладывать в это понятие. То, что для одного – вера, для другого – безумие.

– Конечно, я имею в виду веру в Бога! Герметическое искусство никоим образом не противоречит христианской религии. Людская молва подчас обвиняет нас во всех грехах, включая черную магию и безбожие, но в этих наветах нет ни капли правды! Тайну Magnus Opus[29]29
  Великое делание – получение философского камня.


[Закрыть] люди получили от самого Господа! Философ, если он, конечно, настоящий адепт, а не презренный суфлер, осведомлен во всех областях знания: теологии, медицине, математике, механике, оптике и химии!

– Именно об этом я говорил, – неожиданно подал свой голос женоподобный Келли, обиженно надув и без того пухлые губы. – В просвещенной Европе не найти ни одного монарха, не желавшего найти Великий магистерий[30]30
  Философский камень. Превращает металлы в золото и, кроме того, обладает другими свойствами.


[Закрыть]. Адепты работают при многих сиятельных дворах, принося немалую выгоду своим покровителям. Почему бы русскому царю не воспользоваться услугами таких прославленных адептов, как мы, тем более что хозяйство его после войны находится в бедственном положении?

– Что же вы, господа, намерены сделать? Провести сеанс алхимической трансмутации и пополнить кладовые царя философским золотом? Или, может, поделиться секретом Эликсира жизни или, на худой конец, жемчужной тинктурой? Думаю, это имело бы успех при царе Борисе, но при Михаиле Романове царствует мать-монахиня, для которой люди вашего ремесла – слуги дьявола, использующие для бесовских целей кровь убиенных младенцев.

– Вы смеетесь над нами? – растерянно озираясь, спросил Келли. – Мой патрон сведущ во всех областях передового знания, в том числе в астрологии, ботанике и медицине. И, конечно, никто лучше него не может предсказывать будущее, ибо ему благоволят ангелы, которые и открыли ему тайну философского камня!

– Я должен в это поверить?

Мейрик громко рассмеялся, с откровенной иронией глядя на своих гостей. Прожженный английский дипломат, как любой здравомыслящий человек, не верил ни в мистику, ни в оккультные науки, а как опытный негоциант допускал, что собеседник – законченный пройдоха, именно в этот момент пытающийся его одурачить. – В юности мне довелось встретиться со знаменитым тогда адептом-алхимиком, имени которого уже не помню. Сей славный муж пообещал одному богатому лорду улучшить качество его золота посредством погребения в землю и полива тайными субстанциями. Восемьдесят золотых дукатов были закопаны в саду и исправно поливались предписанными отварами до тех пор, пока адепт не исчез вместе с деньгами.

– Понимаю, сэр, вам нужны доказательства моего искусства! – мрачно кивнул головой Артур Ди и достал из поясной сумки небольшой футляр из слоновой кости. Осторожно открыв его, он показал Мейрику черный, до блеска отполированный кристалл, лежавший на подложке из красного бархата.

– Знаете, что это?

– Господь с вами! Откуда?

– Это «глазок». Магический кристалл, подаренный мне ангелом Уриилом. С его помощью можно поддерживать связь с духами, обитающими за пределами человеческого мира! Хотите узнать свое будущее прямо сейчас?

– Сделайте милость!

Ди встал, вынул кристалл из футляра и с таинственным видом водрузил его посередине стола на восковую печать-пентакль. Оставшись стоять, он движением руки предложил Келли занять свое место в кресле. Келли уселся напротив чудесного артефакта. Пристально вглядываясь в него, он уже скоро впал в глубокий транс и принялся спазматическими гортанными звуками изрекать некие послания, полученные от потусторонних созданий. На первый взгляд это был бессмысленный набор цифр и произвольная комбинация букв, складывавшихся в слова неизвестного языка. Ди, стоявший за спиной Келли, изобразив на лице благоговение и экстаз, расшифровывал эти послания на человеческий язык. Очень скоро выяснилось, что на магический сеанс к адептам пришел целый консилиум потусторонних духов, представившихся ангелами Гальве и Рафаэлем и девочкой-эльфом Мадиной, битый час, по мнению посла, моловших неописуемую чепуху из мешанины полного абсурда и несусветной глупости.

В результате этого сеанса Мейрик вдруг узнал, что все у него сложится хорошо. Деньги, слава, расположение короля! Но чтобы предсказание свершилось в будущем, сейчас ему необходимо не спускать глаз со своего окружения. После смутных и загадочных посланий, более похожих на причудливый бред душевнобольного человека, невероятная болтушка Мадина пояснила на хорошем греческом языке, что «ангелы» имели в виду. По ее словам, один из секретарей посольства, Ричард Свифт, подкуплен голландским дипломатом Исааком Массой. Собственно, на этом сеанс и закончился. Явившийся с опозданием ангел Габриэль еще пытался отправить людям свои духовные послания, но тонкая связующая нить между мирами резко оборвалась. Исчезли ангельские голоса, пропали их колышущиеся в чистых гранях кристалла образы.

В то время как Келли пребывал в глубоком изнеможении, весьма похожем на обморок, Ди выглядел спокойным, отрешенным и даже немного печальным.

– Удовлетворены, сэр? – глухим голосом спросил он у дипломата. – С нашей помощью вы проникли за завесу будущего!

– Весьма впечатлен! – кивнул Мейрик без тени лукавства и, повернувшись лицом к двери, добавил: – А вы знаете, господа, я, конечно, не претендую на ваши лавры, но кое-что тоже умею!

– Хайд, – крикнул он. – Вы здесь?

В комнату вошел рыжий, как ирландский волкодав, Криспин Хайд и низко поклонился хозяину.

– Звали, милорд?

– Звал! Помнится, ты говорил, что родом из Мортлейка?

– Точно так, есть в Суррее такая дыра, в которой меня угораздило родиться. А что?

– Знал ли ты семью прославленного доктора Джона Ди?

– А кто его не знал? – засмеялся Хайд и развязно подмигнул притихшим гостям. – Если честно, – почесал он лохматую голову, – у нас его колдуном и чернокнижником считали, но в дом частенько захаживали. Амулет прикупить, судьбу узнать. Мало ли? Опять же, выяснить какие дни благоприятные для дел, а какие нет!

Мейрик жестом прервал детские воспоминания своего слуги и кивнул на пребывавших в полной растерянности алхимиков.

– Скажи мне, приятель, знаешь ли ты этих людей?

– Нет, а кто это? – мотнул головой Криспин, едва удостоив незнакомцев взглядом, полным безразличия.

– Это сын Джона Ди – Артур – и его секретарь Эдвард Келли! А что, разве нет?

Хайд недоуменно выпучил глаза и с жаром хлопнул себя ладонями по коленям.

– Чтоб меня раздуло, как дохлую треску, если эти джентльмены те, за кого себя выдают! Если память мне не изменяет, Артуру сейчас должно быть за сорок. А Келли, я слышал, вообще повесили лет двадцать назад, но и тогда он уже был раза в два старше этого прощелыги, больше похожего на румяную девку!

– Что скажете, джентльмены? – спросил Мейрик, переводя ехидный взгляд с одного самозванца на другого.

К удивлению, Артур Ди, или человек, называвшийся его именем, даже пойманный на обмане, кажется, совсем не смутился таким положением дел. Он высокомерно улыбнулся и процедил сквозь зубы:

– Мне запрещено объяснять профанам священное искусство Гермеса Триждывеличайшего[31]31
  Гермес Трисмегист – пророк, автор теософского учения, излагаемого в известных под его именем книгах.


[Закрыть], оставившего нам секрет Эликсира жизни, или Золотого напитка, способного молодить старое тело и делать жизнь более продолжительной. Да, я не Артур Ди, я Джон Ди. Два месяца назад мне исполнился девяносто один год. А моему другу Эдварду – шестьдесят три!

Криспин Хайд, не дослушав разглагольствования мошенника, кровожадно ухмыльнулся и, выхватив из-за пояса испанскую наваху, схватил испуганного Келли за бриллиантовую серьгу и притянул к себе.

– Омолаживает, значит? – переспросил он, свирепо вращая глазами. – У прежнего Келли за кражу обрезали уши. У этого они на месте. Мне интересно, если я отрежу ухо, оно опять вырастет?

Келли побелел как полотно и умоляюще посмотрел на старшего товарища. Ди поморщился и неожиданно властным, привыкшим повелевать голосом произнес:

– Хватит, сэр. Ваша взяла. Велите слуге оставить нас наедине. У меня к вам разговор.

Мейрик, заинтригованный неожиданным изменением в поведении своего гостя, тем не менее ответил отказом.

– Говорите, если не хотите, чтобы Хайд обкорнал уши вашего приятеля. Мой слуга – единственный здесь человек, которому я доверяю, как себе самому. Так что он останется.

– Как пожелаете, – пожал плечами Ди и протянул Хайду руку: – Дай свой нож!

– Еще чего, – засопел тот и убрал наваху обратно за пояс, – нож, как верная жена, – по чужим рукам не ходит!

– Возьмите мой.

Мейрик с интересом протянул Ди шотландский дирк[32]32
  Шотландский национальный кинжал (иногда называют «шотландским кортиком»).


[Закрыть]. Развенчанный алхимик подрезал им подкладку своего камзола и достал небольшое письмо, скрепленное личной печатью короля.

– Читайте.

Дипломат настороженно сломал печать и развернул свернутый вчетверо лист бумаги. Он сразу узнал каллиграфический почерк Якова. Его величество писал лично ему, Джону Мейрику. Король повелевал ему, достопочтенному сэру Джону, английскому посланнику при Московском дворе, оказывать любую возможную помощь, которая понадобится подателю сего письма, словно бы это был сам король! Далее шла размашистая подпись Якова, уверенно залезавшая на текст самого послания! Мейрик, отрешенно глядя в пол, вернул письмо алхимику, но в конце концов, не удержавшись, проворчал:

– К чему, в таком случае, был весь этот театр?

Ди едко рассмеялся.

– Мир для меня вообще не более чем сон или кукольный балаган. Если вдуматься, все мы фигляры и скоморохи… и потом, я испытывал вас. Одно дело репутация, другое – личное общение!

– Ну и как? Удовлетворены?

– Вполне. На мой взгляд, вы даже лучше своей репутации! Надеюсь, сэр, после того как между нами возникло доверие, я могу рассчитывать быть представленным ко двору?

Мейрик задумчиво прикусил нижнюю губу.

– Я постараюсь. Есть у меня на примете один влиятельный вельможа.

– Кто такой?

– Кузен царя, начальник Аптекарского приказа, боярин Михаил Салтыков.

– Он что, любит оккультизм и алхимию?

– Скорее, золото и власть!

Ди коротко хохотнул, оскалив рот в каверзной гримасе.

– Ну что же, все это с избытком лежит в нашем волшебном сундуке. Поскорее устройте нам встречу!

Дипломат едва заметно кивнул и поднялся из-за стола, полагая разговор законченным, но беспокойная мысль, взбудоражившая его, заставила вернуться к разговору.

– Прошу вас, джентльмены, не делать ничего, не посоветовавшись со мной! – Он веско поднял указательный палец вверх. – Россия – не Европа. Это надо понимать! Мне самому иногда кажется, что здесь даже время течет по-другому.

«Алхимики» выразительно переглянулись и одновременно поднялись из-за стола.

– Со своей стороны, сэр, будьте осторожны. Наши «ангелы» живут в этом мире! Они знают, что говорят!

– Что вы имеете в виду?

– Сведения о секретаре Свифте.

На лице Мейрика отразились сомнения, но, поразмыслив, он решил быть откровенным со своими гостями:

– Я давно знаю о связи Свифта и Массы и поэтому ничего не собираюсь менять. Ричард безнадежно глуп и совершенно безопасен. А мне спокойней знать предателя в лицо, чем только догадываться о его существовании!

Глаза шпиона и дипломата встретились. Они прекрасно поняли друг друга без всяких слов.

Глава 9

На исходе четвертой ночной стражи[33]33
  Шесть часов утра.


[Закрыть], когда первые солнечные лучи озарили зубчатый парапет Китайгородской стены, крепко сложенной некогда итальянским зодчим Петроком Малым[34]34
  Петр Франческо Анибале – итальянский архитектор, работавший на Руси в 1530-е годы, в основном в области фортификации.


[Закрыть], неспешный московский люд лениво потянулся в ближайшие храмы на утреннюю службу. В то же время от тюремной ограды на Варварке отъехала скрипучая телега, запряженная лохматым и пегим, как мадьярский хряк, монастырским меринком. Отец Феона, слегка подстегивая поводьями неспешное животное, все время хмурился и молчал. Отец Афанасий, напротив, пребывая в приподнятом расположении духа, болтал без умолку, не забывая любезно раскланиваться со всеми попадавшимися на пути прохожими. Наконец Феона не выдержал:

– Отче, радуешься, словно прародитель Адам в саду Эдемском! Что на тебя снизошло? Думается, для нас с тобой не то место и не то время сейчас!

– Благодать Господня! – удивился Афанасий. – К чему унывать? Мы живы-здоровы, даже биты не сильно. Домой едем. В обитель!

Монах дружески потрепал своей размашистой дланью плечо товарища.

– Разве монастырь не сад Эдемский на земле, где Господь наполняет души миром и покоем? Вот она – истинная полнота благодати! Так отчего мне грустить, брат?

Афанасий, беспечно заложив руки за голову, откинулся на охапку соломы, рассыпанной на дне телеги, и, прищурившись от удовольствия, замычал себе под нос какой-то псалом. Феона печально улыбнулся и покачал головой:

– Конечно, всякий дар от Бога. И конечно, получить его – великая радость! Так непременно думает и отец Дионисий. Только мы с тобой, брат, зачем на Собор приехали? Защищать архимандрита! А что получилось? И настоятелю не помогли, и себе жизнь осложнили. Старика без вины сана лишат да в Кирилло-Белозерскую обитель в заточение отправят!

– Может, еще не отправят? – Афанасий приподнялся на локтях и виновато посмотрел на отца Феону. – Слышал я, за него сам Феофан, патриарх Иерусалимский, просил! Неужто не послушают?

Феона не ответил, настороженно оглядываясь по сторонам. Афанасий неожиданно разразился громким смехом, пугая случайных прохожих, удивленно взиравших на странного монаха.

– Ты чего? – вздрогнул Феона.

Афанасий, вытирая брызнувшие из глаз слезы, с трудом выговорил:

– Вспомнил, как головщику Лонгину, прости Господи, дубьем по сусалам отмерил! Давно хотел, да оказии не представлялось. Зато теперь без половины зубов ему только у скоморохов распеваться!

На монаха накатило по новой. Хлопая себя кулаками по широкой груди, он рухнул на дно повозки, с головой закопавшись в охапку соломы.

– Да ну тебя! – отмахнулся отец Феона; тем не менее, вспомнив «веселую» драку на Соборе, сам невольно улыбнулся.

За Всесвятскими воротами Китай-города сразу начинался Васильевский луг, когда-то давно служивший для выпаса и водопоя великокняжеских табунов и сбора конных дружин, а лет пятьдесят назад, при царе Иване Васильевиче, распаханный и превращенный в плодовый сад. Обычно, за малой нуждой, людей на лугу было немного, но не в этот раз. Кареты, сани, подводы. Тачки с нехитрым скарбом. Конные и пешие с мешками, торбами и тюками. Мужчины и женщины. Старики и дети. Все они удивительным образом двигались в разных направлениях. На лицах многих застыло выражение тревоги и страха.

Феона почувствовал неладное. За свою жизнь он часто встречал подобное выражение на лицах людей и прекрасно знал, чему оно обычно предшествовало.

Монах остановил телегу и, свесившись с облучка, крепкой рукой схватил за ворот спешащего мимо мужика с большим коробом за плечами.

– Мил человек, что здесь происходит?

Всполошенный посадский, не сразу сообразив, что от него хотят, несколько раз дернулся, пытаясь освободиться от крепкой хватки Феоны, но, увидев безнадежность своего положения, сразу смирился и в смятении посмотрел на монахов.

– Куда вас черти несут, иноки Божьи? Ночью поляки с запорожцами несметными полчищами к Москве подступили, а наши казачки, как узнали, так сразу и драпанули из города. Проломили ворота и в посад утекли. Сказывают, на Яузе теперь слободы грабят! Известно ведь, где война, там и разбой!

Мужик поправил короб и, не оборачиваясь, мелкой рысцой побежал куда-то в сторону Соляного двора на Кулижках.

У наглухо закрытых Яузских ворот Белого города собралась толпа. Многие были на телегах, заваленных домашним скарбом. Но были и те, что шли налегке, ибо из всего имущества имели только мешок за плечами. Народ галдел и что-то требовал. Пожилой стрелецкий урядник с усталыми глазами хрипло орал в толпу:

– Сворачивайте взад. Тут прохода нету…

Наотмашь двинув кулаком в ухо особо настырного беженца, пытавшегося просочиться сквозь стрелецкое ограждение, он слезно упрашивал собравшихся:

– Куда претесь, дуботрясы? Двигайте к Покровским или Фроловским воротам. Там еще открыто!

Привязав меринка к коновязи у старого, давно заброшенного острога и бросив безропотной скотине охапку соломы со дна телеги, монахи решительным шагом направились к деревянной лестнице, ведущей на боевой ход крепостной стены. Часовой из числа молодых стрельцов, охранявших узкий взлаз на стену, не обратил на монахов никакого внимания. Объяснялось это просто. Вся галерея верхнего боя уже была заполнена толпой зевак, облепивших амбразуры бойниц. Гнать их с крепостной стены военное начальство, очевидно, не видело смысла, потому что снаружи, кроме мародерства взбунтовавшихся, изменивших присяге казаков, ничего другого не происходило. Ни поляков, ни запорожцев и в помине не было, а слободы богатых Кошелей и Серебрянников уже страдали от грабежа и насилия тем более ужасного и нелепого, что совершали эти бесчинства те, которых принято было называть своими!

– Страх, до чего разбойничают служилые! – произнес благообразный старик, стоявший рядом с иноками.

Тревожно вслушиваясь в беспорядочную стрельбу и крики о помощи, доносящиеся со стороны Денежной и Кошельной слобод, старик горестно покачал головой:

– До нитки обдерут людишек! С такими защитниками враги не нужны!

Отец Феона, осторожно выглянув из бойницы, опытным глазом оценил обстановку за стеной. По хмурому лицу было понятно, что увиденное им снаружи бодрости духа не прибавило. Оглядевшись по сторонам, монах обратил внимание на группу ратных людей в военной одежде, нарочито державшихся в стороне от облепивших городскую стену горожан. Среди них выделялся высокий, грузный человек с тяжелым лицом землистого цвета. По повадкам выглядел он как большой сановник, больше привыкший отдавать приказы, нежели получать их от других.

– Отец, – дернул Феона стоявшего рядом старика за рукав суконной сермяги, – кто такой? Не знаешь?

– Отчего же не знаю? – проследил взгляд монаха старик. – Знаю! Воевода ратный, над Яузскими воротами поставленный, а звать его Головин Петра Петрович. А чего?

– Ничего, так просто. Полюбопытствовать хотел.

Отец Феона, кивнув Афанасию, без тени смущения или робости направился к суровому военачальнику.

– Воевода, ждешь, когда казачки посад пожгут и с добычей разбегутся? С кем Москву оборонять будешь?

Головин, боˊльшую часть жизни проведший на беспокойных южных рубежах державы, среди терских окочан[35]35
  Старорусский экзоэтноним XVI–XVII веков, использовался для обозначения нахских племен Северного Кавказа.


[Закрыть], кумыков и кабардинцев, имел славу человека прямого и грубого, привыкшего выражать свои мысли без затей и мирских условностей.

– Чего? – Воевода побагровел от гнева. – Ты, чернец, кто такой, чтобы меня спрашивать?

– Образцов! – раздалось вдруг за спиной.

Услышав знакомый голос, Феона обернулся. Молодой князь Семен Прозоровский по материнской линии приходился родным племянником царя Василия Шуйского. В свои неполные тридцать лет бóльшую часть провел он в беспрестанных битвах, в которых прослыл удачливым полководцем. По общему признанию, отличался князь отчаянной храбростью и тягой к опасным приключениям. Мало кто верил, что с таким нравом суждена ему была долгая жизнь, но, словно смеясь над судьбой, раз за разом князь повергал в прах все дурные пророчества, выходя невредимым из самых опасных предприятий.

Успел молодой князь отличиться и в новой компании. Войдя в доверие к главнокомандующему военного похода и претенденту на московский престол, принцу Владиславу[36]36
  Владислав IV Ваза (1595–1648), король Польши, претендент на российский престол.


[Закрыть], Прозоровский так очаровал королевича, что стал тот считать князя самым верным своим другом. Аккурат в это время подоспела к польскому войску очередная zdrada[37]37
  Предательство, измена (польск.).


[Закрыть] – одна из тех, которых в ту невезучую кампанию у ляхов случилось немало. Можайский воевода князь Борис Лыков, через своих лазутчиков хорошо осведомленный даже о количестве вшей на головах посполитых генералов, проведал, что польский гарнизон в Царево-Займище вместо службы сильно чаркой озоровал. Совершил тогда воевода смелую вылазку из города и наголову разбил поляков, пленив всех выживших в том бою, включая двух полковников.

Сильно оная поруха ляхов огорчила. Взялся тогда Прозоровский пособить польскому горю. Уговорил Владислава построить для себя острог напротив Можайска, обещав собрать двести человек пехоты и конницы и наказать жителей Можайска за жестокое поражение. Владислав, уверовавший в свою счастливую звезду, выполнил просьбу «верного» русского князя, но как только острог был закончен и укомплектован личным составом, Прозоровский в одну ночь предался своим соотечественникам с городком и всем гарнизоном. Надо ли говорить, что после такого вероломства об успешном штурме Можайска можно было забыть.

А еще через полгода отряд Прозоровского занял городок Борисов и держал там оборону столь удачно, что поляки на пушечный выстрел не смели подойти к неприступной крепости. Когда же опасность нависла уже над стольным градом, князь, своевременно и без потерь отступив к Москве, получил приказ царя со сводным отрядом поместной конницы оборонять Москву на рубеже реки Яузы.

– Давненько не виделись, дядя Григорий! – Прозоровский, в высоком шишаке с золотой насечкой и позолоченным зерцалом, надетым поверх красного бархатного кафтана, стоял за спиной отца Феоны и широко улыбался.

– Доброго здоровья, Семен… Васильевич, – смущенно запнулся монах и неловко прокряхтел, оглаживая бороду.

– Он меня лялькой голожопой на коленях своих качал! – пояснил князь и посмотрел на Головина. – Да ты, Петр Петрович, наверно, слышал о нем?

– Мало о ком я слышал? – проворчал Головин, отворачиваясь. – Монах! Принял схиму – живи тихо!

Прозоровский нахмурил брови, неодобрительно цокая языком.

– Болтаешь, воевода! Государь жалел, когда Образцова от службы отпускал. Ценил его! К тому же они одного корня. Андрея Кобылы[38]38
  Московский боярин времен Ивана Калиты и Симеона Гордого, предок дома Романовых и ряда других родов.


[Закрыть] семя! Знал об том?

Новость о родстве Феоны с царской фамилией заметно смягчила свирепый нрав старого воина. Поменявшись в лице, он посмотрел на монаха с искренним дружелюбием, мгновенно проникшись к нему самыми теплыми чувствами.

– Чего сказать хотел, отче? Говори!

– Для начала скажи, Петр Петрович, сколько народа взбунтовалось? – Феона великодушно не обратил внимания на изменение в поведении воеводы.

– Конных почти полторы тысячи да пеших двенадцать сотен! – не задумываясь ответил Головин.

– А сколько осталось?

– Стрелецкий полк в Кошелях да триста ополченцев.

– Не густо! А с тобой, Семен?

Прозоровский, не ожидавший вопроса, вздрогнул.

– Тысяча сабель.

Феона печально покачал головой:

– Мало! Возвращать надо казачков. Без них не сдюжим!

– Что предлагаешь?

Феона подошел к бойнице и, указывая рукой на какие-то определенные места за стеной Белого города, стал объяснять свой план стоявшим рядом воеводам:

– Надо у Проломных ворот пушечный наряд разместить. В Воронцове и на Гостиной горе у рогаток надежные отряды поставить, чтобы отрезать путь в Сыромятники и к Покровским воротам; но самое главное, надо занять Яузский мост, тогда мы мятежников одним махом в крепкий мешок завяжем.

– Дельно говоришь, отче! – согласился Головин, с уважением глядя на монаха. – Пушкарей сейчас поставим, а Воронцово поле, как погромы начались, две роты «бельских» немцев из ближней иноземной слободы сами, без приказа, перекрыли, туда казаки без особой нужды точно не сунутся. А мост стрельцы из Заяузья прикроют. Я гонцов в Чингасы[39]39
  Старинный район Москвы рядом с современной Таганской площадью.


[Закрыть] пошлю. Пусть выдвигаются. Ну, а потом-то что? Враг у ворот, а мы со своими воевать будем?

– Зачем воевать? Договариваться надо! – поднял брови Феона, бросив на воеводу озадаченный взгляд. – Идти и уговаривать вернуться.

Стоявший рядом Прозоровский неожиданно рассмеялся в полный голос и по-дружески приобнял монаха за плечи.

– За тем Государем сюда и послан. Давай уговаривать вместе! Пойдешь со мной, дядя Гриша?

Не ожидавший подобного предложения отец Феона пристально посмотрел в глаза князю и не увидел в них ничего, кроме бесстрашия, решимости и боевого задора. Прекрасные черты для настоящего воина, слабо подходящие для хорошего дипломата и переговорщика. «Семену все еще нужен рядом мудрый дядька», – вздохнув, подумал Феона, а вслух произнес коротко:

– Пойду.

– Вот и славно! – улыбнулся Прозоровский, вспомнив любимое выражение отца Феоны.

Они не успели продолжить разговор. Афанасий, чьи глаза все время нахождения на стене горели неистовым огнем, а ноздри раздувались и трепетали от предвкушения настоящей битвы, громко окликнул Феону:

– Брат, посмотри сюда!

Взгляды всех устремились к указанному монахом месту. Из-за покинутого казаками деревянного острога выехал одинокий всадник, одетый в малиновый жупан с темно-фиолетовым подкладом, поверх которого была наброшена суконная опанча черного цвета с пришитым к ней медвежьим воротником. В руках всадник держал длинное копье с трепещущим на древке треугольным вымпелом. Был он молод. На первый взгляд не более двадцати лет. Гарцуя на расстоянии достаточном, чтобы не быть подстреленным со стены стрелецкой пищалью, он достал из-под накидки сигнальный рог и призывно протрубил в него.