Текст книги "Потомок Микеланджело"

Когда стало известно о высадке Бонапарта на юге Франции, почти всех изгнанников охватила бурная радость.

Теперь их освобождение, очевидно, было не за горами. Революционный генерал, друг и коллега Робеспьера-младшего, спаситель Республики от роялистского мятежа конечно же наведет порядок и расправится с этой презренной Директорией. Он не допустит, чтобы его соратники и единомышленники томились здесь, в этой проклятой крепости. Он наверняка восстановит демократическую конституцию и оправдает все надежды патриотов.

Пылкий Жермен в тот же день декламировал стихи, сочиненные им на данный случай; стихи были довольно корявыми, но вызвали аплодисменты. Не аплодировали лишь двое: Блондо и Буонарроти.

Блондо, человек болезненный и желчный, почти всегда был мрачно настроен, а Бонапарта, по его собственному признанию товарищам, ненавидел лютой ненавистью.

– Но почему же? – удивлялись они.

– А потому, что это явный карьерист и злодей. Вы толкуете о роялистском мятеже. А помните, как он закрывал наш Клуб Пантеона? Тогда он угрожал нам смертью.

– Нашел что вспоминать, – махнул рукой Казен. – Тогда он действовал как подневольный. И никаких угроз с его стороны я не помню. А сейчас…

– А сейчас, – подхватил Блондо, – он будет рваться к единоличной власти и, полагаю, добьется ее. Но если он уничтожит Республику, я заколю его собственной рукой!

Расходившегося Блондо пытались унять. Жермен же подошел к Буонарроти.

– Я вижу и тебе мои стихи не понравились. Оно, впрочем, и понятно: ты ведь в отличие от меня, доморощенного стихоплета, настоящий поэт.

Буонарроти поморщился.

– Не в этом дело. Просто я не могу разделить вашего энтузиазма. Блондо чересчур горяч. Но во многом он прав.

– Ты изумляешь меня.

– Я знаю «революционного генерала» с ранней юности.

– Ты никогда не говорил об этом.

– Не было случая. А сейчас, пожалуй, расскажу. Так вот, живя на Корсике, я близко познакомился со всем честным семейством, а оно было не маленьким. Целый клан. Обедневшая семья из местного дворянства. Особенно сблизился с одним из его братьев, с Жозефом. Он работал в газете, которую я тогда издавал, и, постоянно нуждаясь в деньгах, брал безвозвратные ссуды. Что же касается Наполеона, то и с ним я тогда был накоротке, случалось, ночевал в одной комнате, на одной постели и делился последним куском хлеба. Тогда он мне нравился.

– Вот видишь! Но что же тебя привлекало?

– Мне казалось, будто у нас общие идеалы: свобода, равенство, братство – те великие принципы, которые выдвинула революция. И оба мы в одно и то же время – это нас особенно сблизило – поняли, что правитель острова Паоли, произнося трескучие патриотические фразы, готовится изменить, отдать остров англичанам. И мы начали неравную борьбу с Паоли.

– Стало быть, Бонапарт и тогда выступал как революционер и патриот.

– Да, мне так казалось, и поэтому он был мне приятен. Хотя друзьями мы не стали. Но потом…

– Что же ты замолчал?

– Все рассказывать долго, тем более что началось с едва заметных ощущений. Скажу только, что и под Тулоном, и позднее я стал улавливать в этом человеке усиливающиеся нотки честолюбия, и это мне претило. Особенно я хорошо понял его в период Директории, когда пути наши опять пересеклись. Ты слышал, что сказал только что Блондо?

– Конечно.

– Так вот, он знает, что говорит. При закрытии Клуба Пантеона «революционный генерал» действительно угрожал нам расстрелом. В тот день я имел с ним беседу с глазу на глаз. Сначала он пытался меня привлечь и превратить в провокатора на службе Директории, затем, когда не преуспел в этом, начал грозить. Я рассмеялся и показал ему спину. Думаю, этого он мне не забыл и не простил.

– Допустим. Но сейчас-то на него возлагают надежды все свободолюбивые силы страны.

– И напрасно. Их ждет горькое разочарование.

– Уверен в обратном.

– Ну что ж, время покажет.

И время показало.

Весть о событиях 18 – 19 брюмера в первый момент повергла большинство изгнанников в полное недоумение.

Но Жермен и тут не сдался.

– Все правильно, – сказал он. – Эти люди свергли презренную Директорию и образовали Консульство, на манер античной Римской республики. Недаром их поддержали лучшие люди Парижа и страны. Консульство – коллегиальная демократическая власть. Теперь ждите перемен и для нас.

– Как бы эта «коллегиальная власть» не обернулась личной диктатурой, – пробормотал себе под нос Бадье. – Так иной раз случалось и в Древнем Риме.

Филипп Буонарроти только ухмыльнулся.

Зато Блондо дал полную волю своему холерическому темпераменту.

– Презренный демагог! – кричал он. – Я так и знал, что он всех обведет вокруг пальца. И все это дурачье верит ему. Но и вы хороши! Тоже мне – подлинные революционеры и патриоты! Ваши погибшие соратники, Бабеф и Дарте, сейчас переворачиваются в своих могилах!

– Да уймись ты, наконец, и перестань нас оскорблять, – пытался остановить его Жермен.

Но остановить Блондо было невозможно.

В эти дни чрезмерно ревностная администрация форта поспешила привести всех к присяге на верность Консульскому правительству. Никому из узников и в голову не пришло противиться этому. Никому, кроме Блондо.

– Отказываюсь, – прорычал он.

– Почему же? – удивился пристав, разносивший подписной лист. – Ведь новый режим – это всеобщее благо. Лучше не спорьте и подпишитесь под текстом присяги, как подписались ваши товарищи.

Блондо рванул протянутый ему лист и написал: «Клянусь до самой смерти быть верным партии Робеспьера и убить Бонапарта».

– Боже мой, – изумился чиновник, – что вы такое написали! Как вы несправедливы к человеку, который несет Франции мир и покой! И вы восхваляете Робеспьера, он же бич человечества!

– Я заколю узурпатора! – вопил Блондо. – И лучше не касайтесь своими грязными руками памяти Робеспьера: вот кто принес бы нам подлинный мир!

Комендант форта, когда ему доложили о случившемся, приказал, чтобы Блондо немедленно изолировали и поместили в больницу: он решил, что заключенный сошел с ума.

– Ну вот, видишь, к чему привели эти дурацкие неистовства! – заметил Жермен.

– Ты прав, – в раздумье ответил Буонарроти. – Абсолютно незачем было посвящать наших врагов в свои сокровенные замыслы. Он лишь ухудшил наше положение. Надо немедленно ослабить эту акцию. Давай-ка займемся составлением очередного обращения к правительству – сейчас самое время для этого.

В новой петиции Буонарроти превзошел себя: она была подлинным шедевром «макиавеллизма правого дела».

Основная идея этого произведения искусства заключалась в том, чтобы показать Консулам: так называемые «заговорщики» и новое правительство – порождение одних и тех же условий, плод многолетней несправедливости предшествующих властей. По существу, и те и другие боролись с единым злом: с антинародной конституцией 1795 года, с растленной Директорией и ее клевретами. Что представлял собой так называемый «заговор Бабефа»? Что, если не попытку ниспровергнуть конституцию 1795 года и порожденный ею тлетворный режим? И ту же самую цель ставили перед собой заговорщики брюмера во главе с Бонапартом. Разница лишь в том, что первые не преуспели, а вторые добились победы. Но разве эта победа не есть о б щ а я победа – победа п р а в о г о д е л а? Почему же удачливые заговорщики ныне пребывают у власти, а их старшие братья, не сумевшие, вследствие предательства, довести дело до конца, томятся в неволе? Прямой долг Консулов, вытекающий из логики событий последних лет, ликвидировать создавшуюся несправедливость, выправить положение и дать почетную свободу тем, кто были их предшественниками!

Все получалось на редкость последовательно и убедительно.

В своем силлогизме Буонарроти делал всего лишь одно «упущение». Он «забыл» сказать о том, что обе названные им группы заговорщиков боролись с Директорией, имея в виду взаимно исключающие цели: бабувисты – благо всего народа, брюмерианцы – авторитарную власть группы ставленников богатейших людей страны. Но какое это могло иметь значение в плане «макиавеллизма правого дела»? Тем более что на первых порах Бонапарт и его соратники сами твердили о «всенародном» характере их переворота!

Товарищи единодушно одобрили хитроумный труд Филиппа.

Новая петиция обязательно должна была иметь успех – в этом никто не сомневался.

И она возымела успех. Правда, не сразу.

Жозефа Фуше потомки окрестят «флюгером».

Этот невзрачный рыжеватый человек со студенистым лицом и тусклым взглядом бесцветных, глубоко спрятанных под тяжелыми веками глаз обладал удивительным нюхом и вовремя пристраивался к той стороне или партии, которая побеждала или должна была победить. Потом, когда наступал критический момент, он с легкостью покидал своих «попутчиков» и приставал к новой партии, сулившей успех, нимало не заботясь о том, что приходилось коренным образом менять убеждения – их у Фуше попросту не было. Умеренный конституционалист в начале революции, крайний террорист во время якобинского террора, он, из соображений карьеры, даже присватывался к сестре Робеспьера. Но Неподкупный, мгновенно раскусив его, не принял этих авансов, и тогда напуганный Фуше вместе с Сиейсом стал душой термидорианского заговора, свалившего робеспьеристов. После термидора он стал верным слугой правых термидорианцев, а при Директории попытался спровоцировать Бабефа, но вождь заговора Равных так же быстро понял и отверг его, как в свое время Робеспьер.

Накануне брюмерианского переворота Фуше, как и Талейран, предугадал близкий взлет Наполеона и предложил ему свои услуги, каковые и были приняты. Правда, в самый день 19 брюмера, когда положение стало неясным, Фуше вдруг куда-то исчез, и Бонапарт это заметил, но решил не ставить каждое лыко в строку своему министру полиции, тем более что после победы заговора тот удвоил свое усердие.

Петиция узников Пеле попала прежде всего в бюро Фуше. Он внимательно изучил ее и по здравому размышлению решил умыть руки, переслав документ в министерство внутренних дел – благо главой этого министерства стал Люсьен Бонапарт – младший брат Первого Консула.

В то время Люсьен еще не закоснел в ореоле своего благоприобретенного величия. Это был человек легкомысленный, тщеславный, но вовсе не злой. Прочитав петицию и увидев подпись Буонарроти, он мигом вспомнил старое: Корсику, их нужду, помощь, которую оказывал Буонарроти его семье, и прежде всего старшему брату Жозефу. Вспомнил и отправился в Тюильри.

Наполеон принял его без энтузиазма. Диктатор был не в настроении, и, кроме того, суетливый Люсьен всегда его раздражал.

– Вот, прочти это, – сказал Люсьен, протягивая брату бумагу. – Обрати внимание: письмо адресовано Консулам, а твой любезный Фуше переслал его мне.

– И правильно сделал, – зевая, ответил Наполеон.

Он не стал читать послание, взглянув лишь на адрес и на подпись. Возвращая документ Люсьену, добавил:

– Письмо адресовано не мне, а всем трем Консулам. Но такими делами должно заниматься твое министерство.

– Что значит, мое министерство? Я же не волен отменить приговор Верховного суда.

– И я не волен. Закон есть закон.

– Но ведь речь идет о Буонарроти!

– Ну и что из этого? Хотя бы о самом господе боге. Не следует забывать, что этот Буонарроти – человек опасный: он уравнитель.

– Это в прошлом.

– Горбатого могила исправит. Однако оставим этот разговор. Если хочешь, попробуй провести бумагу через Законодательную комиссию. Интересно, что тебе ответят эти твердолобые.

Воцарилось молчание. С некоторых пор между братьями пробежала черная кошка. Люсьен был обижен на старшего брата, считая, что тот недооценил его помощь в день 19 брюмера. Наполеону же казалось, что новый министр слишком заносится и забывает о дистанции.

– Кстати, – сказал он вдруг официальным тоном, – прошу, когда будешь разговаривать со мной при посторонних, обращайся на «вы».

– Слушаюсь, – ответил Люсьен с явной издевкой в голосе.

– Не строй из себя шута.

Люсьен не выдержал:

– Уж не прикажешь ли называть тебя «вашим величеством»?

Наполеон смерил его холодным взглядом. И без гнева, но еще более сухо ответил:

– Всему свое время. А пока прошу обращаться ко мне на «вы».

После ухода брата он задумался. Буонарроти… Заговорщик, горд и себе на уме. Но чертовски талантлив. Такой может пригодиться, если его переломить. Надо еще подумать об этом деле.

Люсьен решил последовать совету Наполеона.

3 нивоза VIII года[5]5
  24 декабря 17 99 г.


[Закрыть] он поставил вопрос об изгнанниках перед Законодательной комиссией.

Он выступил с пространной речью, в которой подчеркнул, что заключенные на острове Пеле – это последние жертвы антинародного режима Директории, что весь их процесс был надуман и несправедлив. Теперь уполномоченные нового, народного правительства должны пересмотреть приговор Верховного суда, как несоответствующий тяжести преступления и вынесенный под сильным давлением извне.

Но красноречие брата диктатора пропало даром.

В Законодательной комиссии сидели тертые калачи, старые судейские крючки, всеми силами державшиеся за незыблемость «закона», в особенности если речь шла о покушении на частную собственность.

О заговоре Равных помнили слишком хорошо.

Ответ членов комиссии был единодушен:

– Верховный суд вынес свое решение без права апелляции и пересмотра. А посему приговор Буонарроти и его соратникам носит о к о н ч а т е л ь н ы й характер и должен остаться в силе вне зависимости от срока давности и изменений в правительственных учреждениях.

Эта формула претворилась в декрет.

Три недели спустя он был отослан администраций форта «Насьональ».

Люсьен не сразу признал себя побежденным.

В плювиозе он связался с министерством полиции. Он написал Фуше, предлагая встретиться, чтобы обсудить данную проблему.

Фуше не уклонился от встречи.

– По существу, – заметил Люсьен, – это вопрос вашей компетенции. Ведь именно ваше министерство отвечает за порядок в стране. Полиция обязана следить, чтобы интересы подданных государства не ущемляли без нужды.

Министр полиции чуть улыбнулся.

– Вы правы. Именно поэтому мы и держим преступников в тюрьмах.

– Но преступник преступнику рознь. Ведь на острове Пеле заключены люди, преступление которых не столь уж велико. Кроме того, если не ошибаюсь, их взгляды были вам когда-то близки.

Подобный ход оказался опрометчивым. Фуше не любил, чтобы ему напоминали о его прошлых взглядах. Он сразу замкнулся.

– Полагаю, нет необходимости поручать моим заботам этих несчастных. Я всегда приказывал, чтобы с ними обращались гуманно.

«Ушел», – подумал Люсьен.

Он не стал продолжать разговор и больше к нему не возвращался.

Но помощь совершенно неожиданно пришла с другой стороны.

В начале вантоза Первый Консул вызвал к себе министра полиции. Поговорив о разных делах, он вдруг, как бы между прочим, заметил:

– Тут на имя Консулов пришло прошение из Шербура.

– Я знаю, гражданин Первый Консул, – ответил Фуше.

– Вы ознакомились с этим документом?

– Разумеется.

– И ваше мнение?

Фуше помедлил самую малость.

– Мне жаль этих людей. И по-видимому, вина их не соответствует тяжести наказания: они всего лишь ошибались в характере и пределах понятия «свобода».

«И понятия „собственность“, – про себя добавил Наполеон. Но вместо этого сказал совсем другое:

– Что же мы можем для них сделать?

«Ага, ты хочешь что-то сделать для них, – молнией пронеслось в мозгу Фуше. – И прощупывание твоего братца было наверняка подсказано тобой».

– Конечно, приговор несправедлив, – сказал он. – Но изменить его трудно… Пожалуй, даже невозможно.

Ему показалось, что во взгляде диктатора мелькнула тень недовольства.

– Однако мы можем его… ослабить, смягчить, – продолжал Фуше. – Их приговорили к изгнанию. Но почему оно должно быть столь суровым? В нашей власти изменить место ссылки и режим.

– Это разумно, – задумчиво произнес Бонапарт.

– Их можно сослать на свободное поселение, скажем, на остров Корсику…

Наполеон скривился. «Пустить козла в огород», – подумал он.

Фуше снова уловил его мысль.

– Или на остров Олерон.

– Пожалуй, – резюмировал диктатор.

– Тогда отдайте распоряжение.

– Считайте, что оно уже отдано. Составьте бумагу, а Консулы ее подпишут.

…23 вантоза[6]6
  14 марта.


[Закрыть] состоялось решение Консулов о перемене места ссылки для заключенных Шербурской крепости. Они переводились на свободное поселение на остров Олерон.

Но от принятия решения до проведения его в жизнь прошел срок не малый – почти два месяца. Бюрократическая машина Консульства действовала не быстрее, чем расхлябанный административный аппарат покойной Директории.

Все началось с того, что в конце вантоза правительственный комиссар Шербура известил узников форта «Насьональ» о переменах, которые в ближайшее время должны произойти в их судьбе. Это таинственное сообщение (никаких объяснений и уточнений не давалось) взбудоражило Буонарроти и его товарищей.

Неужели на этот раз подействовала их петиция? Чего же можно ожидать? Пересмотра приговора? Амнистии? Или, напротив, правительство готовит им новые, еще более суровые испытания?

Положение чуть-чуть прояснилось, когда 2 жерминаля[7]7
  23 марта.


[Закрыть] Филиппу и его супруге (а равно и другим заключенным) были торжественно вручены письменные характеристики за подписью коменданта крепости, в которых удостоверялось их образцовое поведение в период жизни на острове Пеле.

Это обнадеживало. Иначе к чему было давать примерные аттестации?

Через несколько дней стало известно, что правительство постановило перевести пятерых бабувистов из департамента Ла-Манш в департамент Нижней Шаранты. Но куда именно? И на каких правах? И только во второй половине жерминаля, когда изгнанникам зачитали письмо министра внутренних дел от 15-го того же месяца[8]8
  5 апреля.


[Закрыть], обрисовались общие контуры того, что их ожидало.

Министр писал: «Я извещаю вас, что сделал все возможное для облегчения вашего переезда на остров Олерон. С этой целью я списался с министром полиции и префектом департамента Ла-Манш, чтобы каждый из них принял зависящие от него меры, делающие ваше путешествие и пребывание на новом месте возможно более приемлемыми. Я уполномочил префекта выделить средства, необходимые для приобретения вам одежды и пропитания на все время пути. Я также предписал выдать каждому в момент отбытия сумму в 300 франков. Желал бы, чтобы все эти меры облегчили вашу участь. Приветствую вас. Люсьен Бонапарт».

Письмо вызвало всеобщее разочарование.

Вот вам и пересмотр! Вот вам и амнистия!

Как говорится, из огня да в полымя: с одного острова на другой, из прежней неволи в новую…

«Остров Олерон… Олерон…» – почему-то название это не давало Филиппу покоя. Нет, он никогда раньше не бывал на Олероне. Но откуда это воспоминание? Словно бы речь шла о чем-то хорошо знакомом?..

Конечно, ничего особенно приятного этот остров не сулил.

И все же тень надежды не переставала маячить где-то на горизонте. Новый остров побольше. И климат там помягче. И путешествие впереди. Не в железных клетках, а в экипажах. И приоденут – нынешняя одежонка, как ее ни штопали и ни латали заботливые женские руки, стала жалким тряпьем. И денежки дадут – как-никак 300 франков – это сумма…

Но тут опять ждало разочарование.

Новой одежды не дали – получите там, на месте (ведомство другого департамента!). Что же касается денег, то оказалось, заботливый министр «ошибся»: 300 франков (точнее – 285) полагалось не на каждого, а на всех; из них 135 шли на кормежку в пути и 154 – на личные расходы, из расчета 3 франка на человека в день…

Вот вам и «сумма»!

И еще предупредили: это только до места следования. А там будет видно – как решат власти.

…Они покинули остров Пеле 21 жерминаля[9]9
  10 апреля.


[Закрыть]. Путешествие шло в три этапа и продолжалось не десять дней, как было запланировано, а более чем в два раза дольше. Виною тому было не только весеннее половодье, но и бюрократические сложности. Сначала их доставили в Ренн, центр департамента Иль-и-Вилен. Там состоялась довольно длительная и нудная церемония передачи изгнанников из рук в руки новым департаментским властям. Та же процедура повторилась при пересечении границы департамента Нижней Шаранты. И наконец через три недели после выезда из Шербура пятеро бабувистов, окруженные жандармами, прибыли на остров Олерон.

Остров Олерон во времена Конвента назывался «островом Свободы». Он расположен близ устья Шаранты, в департаменте Нижняя Шаранта, в одиннадцати километрах от берега. Длина острова двадцать восемь километров, ширина – от четырех до десяти километров, общая площадь – семнадцать тысяч гектаров. Остров вытянут с юго-востока на северо-запад. На севере – маяк, на юге – гавань с цитаделью; два небольших города и несколько деревень. Общая численность населения – 17190 человек; все это протестанты, живущие здесь со времени отмены Нантского эдикта. Климат неровный, но почва добрая и хорошо обработанная, дающая хлеб, виноград и другие фрукты. Кроме сельского хозяйства жители занимаются добычей морской соли, солением рыбы и виноделием.

Эти данные Буонарроти мог бы прочитать в любом справочнике того времени, если бы таковым располагал. А в более позднем путеводителе можно было обнаружить еще такую фразу: «С 1799 года служит местом ссылки».

Впрочем, утверждение это содержит небольшую хронологическую неточность: остров Олерон (и соседний остров Ре) стал местом ссылки не с 1799, а со следующего, 1800 года, причем первыми ссыльными как раз оказались Филипп Буонарроти и его четверо соратников.