Текст книги "Мы здесь живем. В 3-х томах. Том 2"

Но некоторые распространялись властями, очевидно, для того, чтобы нейтрализовать невыгодный для них фольклор.

Один мой знакомый рассказывал, что на инструктаже активистов (он сам был в их числе) чуть ли не в милиции им так объяснили эту катастрофу: Комаров, мол, сам виноват в своей гибели, он самовольно, без приказа и разрешения, отправился в космос, когда аппаратура не была еще как следует проверена. И подтвердили широко распространенный слух об американском предложении помощи в таком варианте: патриот Комаров отказался изменить Родине, не принял помощь американцев, предпочитая погибнуть в космосе.

Может, эта сказка состряпана не в верхах, а где-нибудь на уровне райотдела милиции, уж очень она дурацкая: в самом паршивом колхозе лошадь из конюшни без разрешения не дадут вывести, а тут космический корабль с космодрома угнали!

Сам я тоже с недоверием отнесся к официальному сообщению – хотя бы потому, что оно официальное. Но ведь правду все равно не узнаешь, так что ж тут обсуждать?

Другое событие произвело на меня сильное впечатление: письмо Солженицына съезду писателей (я получил его текст из Москвы, конечно, тайком). Было радостно, что есть люди среди писателей, кого не запугали и не купили, что есть кому и у нас сказать правду без оглядки на последствия для себя.

Хотелось узнать о реакции нашей интеллигенции на это письмо. Я не сомневался, что многие готовы поддержать Солженицына, даже, пожалуй, большинство сочувствует требованию отменить цензуру Главлита. Письмо своей смелостью и искренней заботой о духовном возрождении страны может и должно возбудить тех, кто пока молчит или не понимает, даже твердолобые и безнадежные должны хотя бы задуматься.

В 1977 году, прочитав «Теленка» Солженицына в ссылке в Чуне, я узнал, что шестьдесят человек членов ССП публично поддержали его письмо. Это, по-моему, немало для нескольких тысяч советских писателей – «инженеров человеческих душ» и «совести народной».

В Барабинске мне некому было показать это письмо, не с кем поделиться впечатлениями. Я знал заранее, что забота Солженицына о свободе творчества не будет понята моими земляками: не о мясе и не о барахле! Разве что из желания подудеть в одну дудку со мной сказали бы: «Да, дает мужик! Теперь его, конечно, посадят» или «Хорошо ему вякать! Писатель, такому ничего не будет, а нашего брата за рога бы, да и в стойло».

…Родители мои время от времени твердят свое: не уезжай никуда, оставайся в Барабинске, и здесь люди живут. Мать так больше о моей женитьбе заговаривала: «Сколько будешь в холостяках ходить? До белой бороды, когда ни одна старуха не согласится?» Я отшучивался: «Подберу невесту поздоровее да поязыкастей, потаскаете друг друга за волосы, не обрадуешься тогда женатому сыну». А она шутки понять не хочет: «Живите отдельно, вы – себе, а мы со стариком – себе. Бывает, что не уживаются вместе две хозяйки, это не беда!»

Не дай бог, зайдет к нам в дом потенциальная невеста – старики тут же угощение на стол и сделают все, чтоб гостья задержалась подольше и чтоб ей у нас понравилось. Мать надеялась, что женитьба образумит меня, приклеит к дому и я наконец устрою жизнь «по-человечески».

К моим связям с Москвой мать относилась враждебно-ревниво. Иногда и высказывала, что у нее на душе: «Чует мое сердце материнское, опять будешь в тюрьме с этой Москвой!»

Родители не раз слышали от меня «крамольные» речи, по их понятиям – святотатственные (хоть сами – и наедине, и в компании – не раз проклинали и свою жизнь, и власть) и ведущие прямо в тюрьму. Вот они и начинают выговаривать: что тебе не живется нормально? что тебе нужно от советской власти?

– Хотя бы того, чтоб меня и других не били по голове!

– Почему нас никто не бьет? Мы всю жизнь прожили и тюрьмы не боялись!

– Мам, да ведь и Гитлер не всех бил по голове. Живи по его законам, кричи вместе со всеми «Хайль Гитлер!» – и можешь спать спокойно.

– Любая власть, если ты против нее, будет тебя бить и по голове, и по жопе.

– А в Америке компартия открыто заявляет, что борется против власти капиталистов, – и никого там за это не сажают.

– А ты откуда знаешь? Ты что, был там, сам видел?

– Но ведь об этом пишут в газетах!

– Нашел чему верить! Все вранье.

– Так пишут-то наши газеты, советские!

– Да ну тебя, – мать безнадежно машет на меня рукой. – И в кого ты у нас такой умный? Ни у отца в роду, ни у меня никто никогда в тюрьме не был. А тебя уже дважды угораздило, и так дураком и остался. Других хоть тюрьма учит. Лучше бы пил: пьяница проспится, а дурак никогда. Правду ведь пословица говорит, что в семье не без урода.

– Ага, а отцова-то отца Колчак расстрелял? А дядя Афоня, сама говорила, добровольцем к красным ушел еще несовершеннолетним.

– Так не в тюрьму же! Да и время не такое было. Чего вам сейчас не живется? Мы в лаптях ходили, а вы ежегодно новые туфли покупаете, и все вам не так!

Ох уж эти мне родительские лапти! Это, как они думают, самый веский аргумент в пользу советской власти. Задумайся они, что туфли, мотоциклы, телевизоры и прочие блага цивилизации есть уже везде в мире, а нашему народу обошлись слишком дорого, в миллионы жизней, – так, наверное, обожгло бы им пятки в этих туфлях.

У таких людей, как мои родители, жизненный опыт берет свое начало с предреволюционного времени, символом которого понаслышке, от пропаганды, стали лапти: «лапотная Россия» (между прочим, в Сибири и батраки ходили в сапогах). И получается у них, что советская власть заменила им лапти на туфли. Этого представления из них ничем не выбить.

* * *

Известие, что мне нашли жилье недалеко от Москвы, пришло, когда я уже подзаработал немного денег. Но до отъезда мне хотелось побывать у деревенской родни: доведется ли с ними еще увидеться? Рассчитавшись с хлебозавода, я попросил двоюродного брата отвезти меня в деревню на мотоцикле. Мы решили сначала заехать к материному брату дяде Афанасию в Здвинск. Это большое сибирское село – районный центр – на берегу реки Каргат, в ста километрах от Барабинска. По хорошей дороге ушло бы у нас часа полтора, чтобы доехать. А мы, выехав в обед, добрались туда только к вечеру.

Дом дяди стоит на самом берегу. Живут они вдвоем, дядя Афоня и тетя Дина, шестеро их детей поразъехались из дому. Дядя очень схож с моей матерью: такой же маленький, сухощавый и лицом очень похож. Я помню его даже еще до войны, как он приезжал к нам в Барабинск на санях и водил поить лошадь к водокачке: сажал меня верхом, а сам шел рядом, одной рукой придерживая повод, другой – меня.

С войны он вернулся весь увешанный орденами и медалями, был несколько раз тяжело ранен. После войны сумел, несмотря на малограмотность, окончить курсы взрывников и работал на дорожном строительстве. Тогда он часто бывал у нас. А теперь (1966) дяде уже шестьдесят пять лет, он получает пенсию, но слишком маленькую, так что подрабатывает истопником в конторе. И огород служит им подспорьем.

Дядя Афоня нам с братом очень обрадовался. Конечно, накрыл на стол, выставил традиционную бутылку – но так и не распили ее. Дядя сказал, что совсем бросил пить: «Все, что мне полагалось выпить в жизни, – выпил раньше времени, а чужое прихватывать не полагается». И точно, моя мать рассказывала, что в молодости дядя был хороший пьянчуга, и притом, даром что малорослый, большой любитель подраться. Хоть ему частенько крепко перепадало, он все не унимался. Но с годами появились у него «сухие периоды», когда он в рот не брал спиртного.

Анатолий, единственный сын дяди Афони (остальные – дочери), видно, не «урод в семье», пошел в отца и даже гораздо дальше. Он здорово пил еще до армии, пил и в армии, а после и вовсе запился. Лихо шоферит, ездит, накачавшись водкой, с ветерком по бездорожью. Было, что и машину разбивал, и наезды у него были, но все как-то ему сходило с рук и прощалось.

Жена Анатолия повесилась – может, не выдержав такой жизни. Дядя Афоня взял к себе двух маленьких: внука и внучку. Растит их без помощи сына.

До отцовой деревни, куда мы держали путь, от Здвинска было еще около двадцати километров. Официально деревня имеет название Верхний Урюм (она стоит на берегу реки Урюм), но местные жители и окрестные называют ее почему-то Лохмоткой, хотя здешний колхоз имени Мичурина считается в районе зажиточным, богатым.

У меня в Лохмотке полдеревни родня. Наша фамилия здесь самая распространенная, и когда называют какого-нибудь Марченку, то добавляют уличную кличку или примету, чтоб не перепутать: «те Марченки, что коло магазина», «бабки Любки Марченко»…

Говорят в Лохмотке на устоявшейся смеси русского и украинского, есть местные словечки, каких я нигде больше не слышал. Например, крестных называют «лельками». Лохмотка – переселенческая деревня, в 1910-х годах сюда переселились украинцы из восточноукраинских губерний. Теперь они считают себя русскими, но жители ближних деревень по-прежнему дразнят лохмоткинцев хохлами.

Семья моего отца переселилась из Харьковской губернии в Сибирь в 1914–1915 году. Перевезли свой сельскохозяйственный инвентарь (отец и сейчас вспоминает какую-то особенную бричку на рессорах), получили здесь надел – восемьдесят десятин. Кони были, о прочей скотине и говорить нечего. Жили зажиточно, как и другие переселенцы. Во время Гражданской войны Лохмотка поддерживала красных, мужики партизанили против Колчака. Мой дед ковал пики для партизан. Видно, он был азартный мужик: не вышел из кузни, даже когда колчаковцы входили в деревню. За этим занятием они его и прихватили – и расстреляли.

Лишившись кормильца, семья обеднела. Конечно, где там было вдове с ребятишками обработать свой надел. Отец ребенком еще пошел в работники к богатым крестьянам. Зарабатывал, говорит, хорошо – что за лето получит, того семье хватало на год. Хозяева попадались разные: один к работникам относился, как к своим, вместе работали, вместе и ели, а при расчете добавлял еще сверх договоренного, а другой был скуп, рассчитывался в обрез, кормил плохо. Когда всех их раскулачивали, щедрого и доброго жалели, скупого никто не жалел. Отец говорит, что его заставляли подписывать постановление о раскулачивании, а он против хорошего хозяина не стал; может, хвастает, он у нас любит прихвастнуть и силой, и храбростью («Я одному как дал – он набок, я другому ка-ак дал!..»). Ну, раскулачили и сослали, конечно, и тех, и этих. Был бы жив дед – и их, может, раскулачили бы, хотя бы из-за знаменитой брички. А так мой отец остался деревенским гегемоном, кто был ничем, стал всем, но без возможности заработать кусок хлеба. Хорошо еще, вовремя успел смыться в город. Точно так же и мать росла сиротой в бедной семье (только в другой переселенческой деревне, русской, из Орловской губернии, то есть из «кацапов»), с детства батрачила, а после коллективизации тоже ушла в город на заработки.

В детстве я частенько проводил лето в Лохмотке. Около деревни Урюм разливается широко и больше похож на озеро, чем на реку. Ребятне благодать, мелко, идешь-идешь, чтоб зайти по горло, и ни тебе ям, ни омутов. Местами берег песчаный с белым и мелким, как мука, песком. Здесь полно чаек, от них над речкой стоит постоянный гвалт, который смешивается по вечерам с таким же гвалтом воронья и грачей за околицей.

Подальше от деревни берега густо заросли камышом, в котором раньше кишели утиные выводки. Мы, ребятишки, промышляли уток древним способом, на волосяные петли. Здесь это называлось «ловить пленками». Развесим петли гирляндами по кромке камыша, перегородив ими проход к чистой воде, а утка сама, плывя, сунет голову в петлю, сама и затянет ее. Но иногда эти петли брали под свой надзор коршуны и ястребы, и тогда мы обнаруживали в них только перья да лапки.

За своей дичью мы лазали по шею в воде и тине, резались до крови о камыши и завидовали взрослым охотникам, имевшим старенькие ружья. Конечно, уток мы ловили не для забавы: в голодное военное и послевоенное время мы подкармливали этим промыслом свои семьи.

И еще тогда в реке было полно рыбы. Про удочки здесь и не знали, ловили сетями или неводами. Вся речная гладь, бывало, густо уставлена тычками, меж которых натянуты сети: у каждого рыбака свое место на реке. А когда тянули невод, нас, мелкоту, звали помогать с того края, который ближе к берегу.

В 1950-х годах ловить рыбу сетями запретили. Уполномоченные из райцентра ездили по деревням и отбирали сети. Приехал я как-то в те годы в очередной раз в деревню поздно ночью. Шофер дядя Миша – тоже Марченко – высадил меня возле дома бабушки, когда там уже все спали. На мой стук в окно никто не откликнулся, а просто кто-то молчком открыл дверь. В темноте я не мог узнать, кто мне открыл, и спросил вместо «здравствуйте»:

– У вас свет есть?

– Какие сети?! – услышал я ворчливый голос бабушки. – Еще в прошлом году все отобрали, чтоб вам лихо стало!..

Кроме бабушкиного дома был для меня родным здесь и дом «лельки» – моей крестной. Отец лельки, мой двоюродный дед, когда-то, как говорят, по-цыгански смуглый, с густой шапкой черных волос, уже к моему первому приезду в деревню был древним стариком. Полчерепа у него было совершенно голо, а другая половина едва прикрывалась волосами, легкими и белыми, как тополиный пух. У него постоянно тряслись голова и руки – трясучка осталась от контузий и ранений на империалистической и на гражданской. Он был несколько раз проколот, прострелен и порубан. Руки тряслись настолько сильно, что он редкую ложку мог донести до рта, не расплескав. Так что щи ему наливали в миску, и он пил их через край.

Сколько я помню деда Прокопа, он всегда что-нибудь делал дома для колхоза: грабли, вилы, лопаты, косы, топоры. Мне и сейчас он видится строгающим зубья для грабель или косовища под густой черемухой, где находился его верстак. Я забирался на эту черемуху повыше за крупными ягодами, и мне сверху сквозь листву хорошо был виден дед – в белой самотканой рубахе и таких же штанах. Ветерок легко шевелил на нем это белое одеяние и белый пушок на затылке. Дед был тонким и щуплым, так как давно усох, и казалось, если ветер захочет, то ему ничего не стоит поднять деда от земли и понести над ней, как белую паутину.

Дед Прокоп был малоразговорчив, да и слаб уже на уши стал под старость. Но любил разыграть людей, подшутить над ними. Меня он разыграл в первый же день приезда.

Бабушка Лукерья подала нам с ним на стол по миске щей. Я заметил, что мои щи по цвету отличаются от щей в миске деда: мои светлые, а его очень красные. И я с любопытством посматривал на его красные щи. Дед, заметив это, подмигнул мне украдкой от бабушки и кивком головы пригласил попробовать из его миски. Я тайком от бабушки зачерпнул полную ложку. Я знал, что щи не горячие, и поэтому без опаски схлебнул всю ложку сразу. Рот так обожгло, что я поперхнулся, закашлялся. Бабушка от печки повернулась ко мне. Из моих глаз текли слезы. Я не выдал деда, но бабушка сразу догадалась, стала его ругать:

– Да разве ж можно так шутить с малым ребенком, дурень старый…

Дед сидел невозмутимо и как бы не слышал бабушки. И так же невозмутимо, к моему удивлению, тряся головой и руками, продолжал неспешно хлебать свои огненные щи.

Долго еще после этого, когда мы садились за стол, дед тайком от бабушки подмигивал мне, предлагая угоститься его щами. Но я больше не любопытствовал и отказывался. Потом я узнал, что дед заранее сам натирал себе в миску несколько стручков красного перца, и миска эта стояла до обеда.

Сколько раз покупал меня дед на чем-нибудь! Я зарекался ему верить, но, как назло, не мог угадать, когда. Не поверю пять раз – и все невпопад. На шестой поверю – обязательно влипну. Дедова внешняя угрюмость часто подводила не только меня: от такого человека обычно не ждут подвоха и розыгрыша.

Дед Прокоп прожил около ста лет. Он умер, когда я был в мордовских лагерях.

В послевоенные годы в Лохмотке (как в других деревнях и даже в Барабинске) было полно земляных домов – не временных землянок, а именно домов, сложенных из толстых пластов земли с дерном, с земляным полом, который хозяйки к празднику подмазывали и заглаживали глиной с навозом. В таком вот доме жили мои бабушка с тетей Домной и ее тремя детьми, а летом я был шестым обитателем. Кроме того, здесь же помещались другие временные жильцы: квочка с цыплятами в закутке под печкой, где обычно стояли кочерги и ухваты.

Печка продолжается дощатыми полатями, верхней спальной плацкартой, одной на всех детей и стариков. Обстановка в избе вся самодельная: стол и лавки на кухне, кровать и пара табуреток за перегородкой в горенке. Да еще по стенам – в рамках или просто наклеенные на газете – фотографии ближней и дальней родни.

Все было просто, ничего-то лишнего. И просторно – не то, что нынче.

Лишь похоронив вождя народов и лучшего друга всех колхозников, деревня начала прибарахляться и обрастать излишествами.

* * *

Я вспоминаю нищую и голодную деревню 1940-1960-х годов и пытаюсь понять, насколько неизбежна была эта страшная нищета народных кормильцев. Это правда, что после войны в деревнях не хватало работников: мужиков-то повыбили. Однако же деревня худо-бедно кормила страну. А при этом сама голодала, отдавая государству все, что производила. Справедливости тут, конечно, нет, но, может, была такая необходимость, может, благодаря временной несправедливости крестьяне смогли к 1955 году надеть покупные штаны вместо домотканых? Еще через десять лет обзавелись велосипедами, а теперь, еще десять лет спустя, покупают мотоциклы и пианино и мечтают о своем автомобиле? Может, мудрое государство (в лице и под руководством) лучше, чем сами граждане, знало их нужды и потому решало: пусть нынче Ванюшка бегает с раздутым от макухи брюхом, зато его дети когда-нибудь покатят в авто?

Зато, зато… «Зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей». Все равно и сейчас в стране не хватает мяса, масла, а также автомобилей, хлеб покупаем у Америки, рассчитываясь богатством недр – «народным достоянием».

Я не могу судить о возможностях советской экономики и о наилучших путях ее развития. Но ведь общеизвестно, что многие другие страны, разоренные войной, возродили свою экономику и подняли ее на более высокий уровень, чем наша, без бесконечных вынужденных жертв (выдаваемых за всенародный героизм и энтузиазм). И значит, эти жертвы бессмысленны.

У самого въезда в Лохмотку нас встретила растущая при дороге огромная, издалека видная береза. Ночью она похожа на человека – великана, раскинувшего изуродованные ветром и грозой руки-ветки, то ли приглашающего путника в деревню, то ли преграждающего ему дорогу. В детстве этот великан пугал меня.

Вторая от края избушка – бабушкина. В ней давно никто не живет: бабушка умерла, тетя Домна с детьми переехала на жительство во Фрунзе. Хоромы эти никому стали и даром не нужны: люди теперь селились в нормальных рубленых избах, строились, бросая свои земляные допотопные сооружения. Бабушкина избушка стоит с пустыми выбитыми окнами, с зияющим проемом вместо двери. Даже огород никем не засажен: земли хватает, у каждого колхозного двора огромный огород.

Мы проехали мимо одичавшей бабушкиной усадьбы, направляясь к дому лельки.

Оба мы – и лелька, и я – рады были встретиться после стольких лет. За столом, тут же сразу накрытым и увенчанным, конечно, бутылкой, вспоминали родню – живых, и уже умерших, и народившихся за это время. Обе лелькины дочери уже давно замужем, внуков ей народили («А ты отлыниваешь!»). Сама она все еще работает – поваром в артели армян-шабашников, которые и живут у нее в доме. Эта артель приезжает в Лохмотку уже второе лето, строит колхозу новые объекты. В это лето они строят коровник. К осени рассчитывают получить много денег – и получат, это точно. Во всяком случае, раз в десять больше, чем уплатили бы за эту же работу своим колхозникам. Но свои не управляются и с полевыми работами, вот и приходится колхозу за большие деньги нанимать строителей со стороны.

В те годы, когда я посетил Лохмотку, артели шабашников работали чуть ли не в каждом колхозе нашей области. Заехали мы на обратном пути в совхоз – там тоже шабашники строят зерносушилку. И не дальние приезжие, а земляки-новосибирцы, молодые инженеры. Отпуск да еще по две недели за свой счет – и каждый привезет приблизительно половину своего годового заработка.

Мой зять – муж двоюродной сестры – работает в этом совхозе начальником отделения. «Замотался вконец», – жалуется он мне.

Утро, например, начинается с того, что он с бригадиром бегает по домам, пытаясь уговорами или бранью выгнать женщин на дойку коров. Не всегда это удается, и бывает, что буренки до обеда не доены.

– Может, платите дояркам мало, – предположил я.

– Мало! Не меньше двухсот в месяц! Разбаловался народ, – возмущается зять. – Раньше за горсть зерна пахали от зари до зари, и гнать не надо было: сами бежали. А теперь кланяйся каждой! На работу, с работы ли – машинами возим, а раньше на полевом стане всю неделю…

– Так ты б хотел, чтоб как раньше, за горсть зерна?

– Не в том дело. Теперь за труд получай не трудодень липовый, а деньги, и немалые. Работай только. Так видишь – не хотят. Хозяина в стране нет!

– Сталина хочешь?

– А что Сталин? При нем хоть порядок был. Плохо было, зато слушались.

– Твое начальство тоже о Сталине вздыхает: такие, как ты, при нем по струнке ходили. Чего же ты не ходишь?.. Лучше сталинской системы ты ничего не можешь предложить, чтоб хозяйство не буксовало.

– Это чтоб опять капитализм, это ты имеешь в виду, да?

* * *

Но притереться к социалистическому сельскому хозяйству зятю не удалось. Он ушел из одного совхоза, из другого; в конце концов уехал от земли и устроился на более спокойную, менее рискованную должность где-то в управлении.

Как и в Барабинске, никто не расспрашивал меня в деревне, за что я сидел, с кем, каковы сейчас политлагеря. Лишь один родственник, уже подвыпив, прихватил еще бутылку самогона и поманил меня во двор: «Есть разговор». Но и во дворе он не нашел подходящего места и повел меня в баню. Выпив стакан, он спросил:

– Скажи, правду говорят, что ты продался?

– А кому, как говорят?

– Заграничной разведке!

– Ну, раз заграничной, то правда.

– А за что же ты продался? Твой дед здесь расстрелян колчаковцами. А отец всю войну прошел!

– Платят хорошо, очень хорошо. За добросовестный труд здесь столько никогда не будут платить.

– А если поймают?

– Так сейчас не ловят. Что ты! Кому это нужно: ловить шпионов. Это осталось только для книжек да для кино.

– За шпионаж не судят? – Он надолго задержал занесенную над стаканом бутылку и смотрел на меня во все глаза.

– Ты же видишь меня живым и на свободе…

– А органы знают?

– О чем? Что я на свободе или что я шпион?

– Что шпион.

– Наверняка.

– А ты откуда знаешь?

– Сам же говоришь, что все говорят. А раз все говорят, то органы и тем более обязаны знать.

Бутылка отставлена в сторону. Стаканы так и остаются неналитыми.

Потом вполголоса:

– Ну а сам-то ты как? Против своей страны, против народа…

– Понимаешь, по мясу соскучился.

– Какое еще мясо?

– Именно, что все дело в мясе. Шпионам платят иностранной валютой или натурой. Заходишь в специальный магазин для иностранцев, и там все, что твоей душе угодно. И ни очереди, и по низким ценам. Мяса – навалом.

Собеседник мой задумался, молчит. Потом чуть улыбнулся:

– Врешь ты все! С тобой по-серьезному хотят поговорить, а ты…

– А как можно об этом по-серьезному-то? Все говорят, что я шпион, а госбезопасность смотрит, слушает и ничего не предпринимает! Какая уж тут серьезность!

– А я откуда знаю? Люди говорят, вот я и спрашиваю по-свойски.

– Говорят, а ты уши развешиваешь!

– Ну а за что же тебя судили? Мать же сама говорила, что ты сидел с политическими.

– Точно, сидел с ними.

– И много их там?

– За десять тысяч я ручаюсь.

– Как при Сталине? – Он удивлен.

– Да нет, при Сталине были миллионы.

– Все равно много… А за что все же они сидят?

– Каждый за свое: кто за книжки…

– Писатели? И такие есть?

– Есть.

– А я думал, что они все продажные твари.

– Выходит, не все.

– А еще кто?

– Студенты есть. Есть такие, кто выступал на собраниях, писал листовки, агитировал, создавал организации, составлял программы. Есть еще и за войну…

– Этих перестрелять надо было! Предатели!

– И такие есть. Но есть и такие, кто и немцев бил, и советских тоже.

– А, бандеровцы! Тоже не чище!

– Эти чем тебе насолили?

– Они нам проходу не давали, били нас в лоб и в спину.

– Кто к кому пришел с оружием – украинцы в Москву или наоборот?

Под конец, совсем уж окосев от самогона, мой собеседник накинулся на Америку:

– Ты думаешь, мы Америку не расколошматим? Еще как. Жаль, Сталин не послушал Жукова и не объявил ей войну в сорок пятом.

Очень распространенная это байка! Она, видно, родилась в пылу окончательного разгрома Германии и торжества отечественного оружия.

– А что вам плохого сделала Америка?

– Да она только и ждет, чтоб завоевать нас!

Я не стал доказывать моему собеседнику, что в сорок пятом Америка могла это сделать, если б хотела, а теперь не может, если и пожелает.

Сейчас я бы добавил: не вздумайте присоединять Америку к соцлагерю ни мирным, ни военным путем! Если это произойдет, то кто нам поможет хлебом и продуктами в неурожайные годы и даже в урожайные? Где мы будем выпрашивать кредиты на строительство коммунизма? У Эфиопии или у Ким Ир Сена?

* * *

…К началу лета 1967 года я вернулся от родителей – надо было устраиваться поближе к Москве. Полгода назад я поделился с двумя-тремя московскими друзьями своим замыслом, при этом не скрыл, что, видимо, попытаюсь уйти за границу, так как не смогу сам осуществить задуманное. Надо сказать, что мои друзья отнеслись к этому плану скептически: они были уверены, что попытка перехода границы окончится моей гибелью. «Напиши сам, напиши так, как ты нам рассказываешь, – убеждали они меня. – Посмотрим, что из этого получится». Я же предпочитал выступить в своей стране по другим причинам, о которых уже говорил. Рассчитывая на помощь новых друзей, я решился попробовать писать, как сумею.

Я раньше считал, что труд писателя самый легкий. Придумай, о чем писать, да знай грамоту. А мне и придумывать не надо.

Еще в Барабинске я записал несколько эпизодов и отправил по почте в Москву. Но я увидел, что получается совсем не то. Все расплывалось, тонуло в массе подробностей; я не знал, что надо оставить, что выбросить, меня кружило, как по заколдованному кругу, и я чувствовал, что повторяю одно и то же, и не знал, как этого избежать. Пока писал, изматывал все нервы, и все равно ничего не получалось. Как начать повествование, чем кончить? Какое-то должно быть начало, какое-то «жили-были», но я не мог его найти.

Я приехал в полной неуверенности. Еще раньше Лариса показала присланные мной письма другим посвященным друзьям, и они по-прежнему советовали: «Пиши, как умеешь». Мы с Ларисой посидели над моим текстом; в результате от трех пухлых писем – в общей сложности не меньше тридцати тетрадочных листов – осталось страниц пять. Прежде всего она заставила меня выбросить все декларации против лагерного режима и режима вообще. Оказалось, что моя писанина наполнена именно этим. Я считал, что должен все и всех назвать своими именами, чем резче, тем лучше. «Это совершенно никому не нужно и не интересно, – говорила Лариса. – Ты должен рассказывать конкретные вещи, а выводы пусть делает сам читатель». Я спорил, думая, что она смягчает мои выражения ради моей безопасности. Вначале мне приходилось просто подчиняться: раз она взялась помочь мне, я вынужден с ней считаться. Потом, когда я перечитал то, что было в конце концов оставлено, то почти поверил, что она права. Но все еще внутренне сопротивлялся и, когда писал дальше, норовил в очередной раз высказаться на всю катушку, как мы это делали в стычках с лагерным начальством или с лекторами. «Ты же не для них пишешь», – убеждала меня Лариса и снова вычеркивала. И лишь когда ее поддержал еще и Б.[8]8
  Борис Иосифович Шрагин.


[Закрыть], я окончательно успокоился насчет того, что читатель обойдется и без моих подсказок.

Лариса расспрашивала меня: так что же было дальше, как я объясняю ту или иную ситуацию. «Вот это и надо дописать». Я дописывал, и текст приобретал какую-то форму.

В процессе редактирования этих первых в жизни написанных мной страниц я понял: надо писать простые фразы, как говоришь, не надо втискивать в одну фразу все, что вообще хочешь сказать, как будто это твоя последняя возможность высказаться. Даже не понял, а увидел. И дальше старался писать именно так, хотя и сейчас это у меня не очень получается.

Словом, сама работа придала мне смелости. К тому же я надеялся, что, как я ни напишу, мой добровольный редактор сделает из этого удобочитаемый текст (но эти надежды не оправдались, вернее, оправдались не совсем так: Лариса ничего не переписывала вместо меня, а заставляла меня самого переделывать и переписывать; только вычеркивала, выбрасывала куски фраз, абзацы, а то и целиком эпизоды).

Объем написанного рос, хотя и очень медленно. И то, что я успел сделать к концу лета, все еще никак не связывалось в одно целое.

Между тем условия у меня были такие, что писание превращалось в какую-то скачку с препятствиями. Я, конечно, не мог жить в Москве. Хотя нашлись бы знакомые, которые дали бы мне угол, но ведь меня никто не прописал бы и не взял бы на работу. Люда Алексеева помогла мне снять угол во Владимирской области в Александрове – это в двух часах езды на электричке. С большим трудом мне удалось там прописаться[9]9
  Фрагмент с описанием прописки в Александрове был вычеркнут автором с пометкой «не обработано»; печатается по семейному архиву:
  Приехав в Москву, я решил не тратить время и сразу же выехать в Александров – городок в 113 километрах от Москвы и с прямым сообщением с ней. Еще в первые мои поиски жилья и прописки сразу после лагеря я бывал там. Тогда мне отказала милиция, несмотря на то что жилье я нашел. И ехал я туда сейчас с большим неверием в успех.
  Повидавшись лишь с несколькими самыми близкими друзьями, я дня через два вместе с Ларисой выехал в Александров. Лариса нашла там на окраине домик, хозяйка которого – одинокая пенсионерка – согласилась пустить меня на квартиру. Лариса, для гарантии, чтоб не потерять место, сразу уплатила хозяйке за три месяца вперед деньги за квартиру еще до моего приезда. Тетя Нюра, так звали хозяйку, встретила нас приветливо и обрадовалась. Мы приехали первой электричкой с утра, чтоб в этот же день успеть попасть в паспортный стол для прописки. Тетя Нюра, прихватив свою домовую книгу, пошла вместе с нами: такое правило.
  В паспортном столе огромная очередь. Дождались с волнением своей очереди и подали анкеты и документы. Паспортистка, взглянув на мои документы, велела подождать, а сама куда-то вышла с моими бумажками. Я сразу скис. Было ясно, что она побежала к начальству и мой вопрос будет решаться не в общем порядке, а с индивидуальным подходом. А это верный отказ в прописке. Лариса, хоть и старалась не показывать виду, что и она думает как и я, но я по ней догадался сам.
  Скоро паспортистка вернулась и велела мне пройти вместе с хозяйкой в один из кабинетов. Это оказался кабинет начальника милиции. В прошлый раз он отказал мне без личной встречи, просто наложил резолюцию: «Отказать» и все. Что-то скажет он теперь.
  И начались обычные в таких случаях вопросы-расспросы. Хотя перед ним все мои документы, нет, отвечай, а он сверяет.
  Но вот кончились анкетные вопросы, и он переходит к делу:
  – Почему приехали именно в наш город? Больше городов не нашли?
  – Жилья нет нигде у меня, а здесь тетка вот имеет свой дом. У нее жить буду.
  Уже то, что приходится врать, меня заводит. Но приходится сдерживать себя и что-то мямлить, отвечать.
  – У нас таких своих хватает, – слышу я из-за стола. – Ищите себе другой город!
  – Мне это ж скажут в любом другом и с большим основанием: здесь хоть есть жилье.
  – А вы, – начальник обращается к тете Нюре, – хорошо подумали, согласившись прописать его у себя?
  – А куда ж ему ехать больше?
  – А вы знаете, что если он пропишется, а потом что-нибудь натворит, то отвечать вы будете за него тоже.
  – А что он натворит…
  – Хозяйка не отвечает… – хотел я успокоить тетю Нюру, но меня прервал начальник:
  – Я сейчас разговариваю не с вами, а с вашей хозяйкой…
  В это время в кабинет без стука, как к себе, вошел еще один в штатском.
  – Выйдите, – обратился ко мне начальник, – и подождите в коридоре. А вы останьтесь, – это уже к тете Нюре, – мы с вами поговорим.
  – Вы решаете вопрос о прописке меня, а не ее…
  Мне не дали договорить, вмешался с ходу второй:
  – Вы что, хозяин кабинета? Вам же сказано: выйдите. Вот и идите, а если понадобитесь, вас пригласят.
  Я уже закипал, но сдержался: не поможет обострение отношений в процессе решения о прописке.
  В коридоре ко мне сразу кинулась Лариса с вопросом: «Что?» Я пожал плечами: «Не знаю. Велели выйти. Сейчас будут обрабатывать тетю Нюру, чтоб отказала в жилье».
  Не прошло и пяти минут, как открылась дверь и быстро мимо нас прошла тетя Нюра. Лицо ее было раскрасневшееся, и она не смотрела на нас. Проходя мимо нас, молча сунула мне в руки мои документы и только потом сказала скороговоркой, торопясь: «Я вас не пропишу у себя». Я остался стоять. Некоторое время стояла также и Лариса. Потом она кинулась следом за тетей Нюрой, а я за ней без всякой охоты вступать в объяснения с хозяйкой.
  Лариса ж, догнав тетю Нюру, взволнованным и возмущенным голосом стала выговаривать ей:
  – Как же так можно? Почему вы отказали, если мы с вами давно договорились и даже уплатили вам за три месяца вперед?
  – Ага, а зачем мне нужны всякие неприятности…
  – Но мы ж с вами договорились! Человек приехал издалека, там работал, сорвался с места, и теперь вы ему отказываете! Разве ж так можно? Что мы вам сделали?
  Видно было, что хозяйка сама стыдится своего поведения, а Лариса еще больше допекает ее упреками. В конце концов она пошла на попятную, к моему удивлению.
  – Если уплатите еще за три месяца вперед, то пойду и скажу сейчас же, что передумала и пущу.
  – Куда ж нам деваться, уплатим, конечно!
  – А вы ничего не наделаете, когда я вас пропишу? – Это уже тетя Нюра обратилась ко мне.
  – Да ничего я не наделаю! Да если и наделаю, так они ж вас просто запугивают, что хозяйка отвечает за квартиранта. С меня спросят, не с вас.
  Я даже не ожидал, что так все вдруг перевернется и наша тетя Нюра обратно направится в тот самый кабинет. Мы ждали ее на улице, снова отдав ей все мои бумажки. И она к нам вернулась довольно быстро. Подала мне паспорт и военный билет, сказав:
  – Вот и все. Ладно уж, будь что будет.
  Оказывается, что она уже и у паспортистки побывала и прописала меня. А я, не веря в удачу, долго молча рассматривал синий квадратик штампа о прописке в своем паспорте.
  Нам сейчас захотелось избавиться от хозяйки и побыть одним, чтоб откровенно порадоваться счастливому концу. Мы где-то здесь же на улице уплатили тете Нюре обещанные 45 рублей и под каким-то предлогом разошлись с ней, пообещав, что к вечеру или после обеда будем дома.


[Закрыть]. Устроился грузчиком на ликеро-водочный завод. Прописка и устройство на работу – это была целая проблема, на это ушло полностью полтора месяца.

Я снимал угол у одинокой старухи на дальней окраине городка. Тетя Нюра хорошо ко мне относилась, особенно когда убедилась, что я действительно не пьянствую и готов помочь ей по хозяйству: наносить воды из колодца, сложить дрова, натаскать торфяных брикетов. Но работа на заводе да эти мелкие услуги хозяйке отнимали почти все мое время; еще ведь надо и в столовую забежать или самому что-то настряпать на керосинке.

К тому же я жил в одной комнате с хозяйкой. И вообще ее изба состояла из одной комнаты: посреди избы – печка, и то, что перед печкой, называлось кухней, а за печкой наши с тетей Нюрой апартаменты. Она поставила мне деревянную кровать с соломенным тюфяком, перегородила жилье шкафом и даже занавеской отделила мой угол. У меня кроме кровати помещался еще стул, а на нем чемодан с моим бельем, на стене над стулом – вешалка; еще стоял крохотный стол-шкафчик с посудой и припасами.