Текст книги "Мы здесь живем. В 3-х томах. Том 1"

Те, кто отсидел много лет в лагерях, кажется, уже забыли русский язык. Нормальный человек не поймет их разговора, а если поймет, то ужаснется от содержания и смысла сказанного. Вот пример. Был у нас там зэк Вовка Пенин. Сам себя он звал Владимиром Ильичом, так оно и было по документам. Второе имя у него было «Сын ГУЛАГа». Ему было под тридцать и сидел он безвылазно с пятнадцати лет. Человек очень потрепанный и нервный, легко заводимый по малейшему пустяку. Часто по просьбе зэков импровизирует выступления своего знаменитого тезки. Эту его способность знали все: и зэки, и начальство. И однажды, на общем собрании перед посевной Вовка с места стал вставлять реплики во время выступления зам. начальника по ПВЧ. Тот пару раз смолчал, но потом не выдержал и оборвал горлопана: «Послушай, Ильич, может, тебе броневичок подать?» Ильич, когда хохот в зале немного стих, скартавил: «Непременно, батенька, с пулеметом!»

То ли его считали сумасшедшим, то ли еще почему, но ему многое сходило с рук у начальства. Например, почти еженедельно надзиратели забирали с его постели личную карточку, где содержатся основные сведения о зэке: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья и срок. Он надписывал полностью свои имя и отчество, а в фамилии первую букву П писал так, что она походила на Л. Надзиратели приносили новую, где очень четко видна была П, а вместо полных имени и отчества стояли только инициалы. Вовка в тот же день все ставил на прежнее место.

Однажды он где-то раздобыл карикатуру на Гитлера и приклеил хлебом этот портрет себе в изголовье. Пока мы были на работе, надзиратели сорвали Гитлера. Владимир Ильич стал бегать по всей зоне и кричать всем, что у него отобрали портрет его папы. Дошел он с этим до начальника лагеря и требовал отдать папу. Начальник пригрозил ему карцером. В ответ Ильич пригрозил: «Ну, б…, я вам завтра устрою!»

Все это приняли за обычный треп. Но на следующее утро вся зона проспала подъем. С большим опозданием забегали по баракам надзиратели, срывали одеяла с зэков, поднимая их на завтрак и на работу. Обычно сигнал подъема – рельсовый звон у вахты. Там на вкопанном столбике подвешен кусок рельса, и надзиратели бьют в него отбой вечером и подъем утром. По этому сигналу и живет лагерь. В это утро надзиратель подошел к столбику с молотком, а рельса нет. Пока выясняли да советовались, время шло, а потом забегали по баракам. А зэки, пользуясь моментом, огрызаются и ворчат еще: пошли на х…! Подъема еще не били! И снова под одеяло. Развод начался поздно, а зэкам того и нужно. Все знали, что это Ильич ночью упер от вахты рельс и утопил его в уборной. После этого новый рельс повесили уже около вахты по ту сторону запретки, а не в зоне.

Однажды мы возвращаемся с работы и видим: у вахты стоят мужчина и пожилая женщина. Видно, что они приехали к кому-то на свидание. Женщина близоруко всматривается в лица зэков, боясь пропустить своего. Это оказалась мать Владимира Ильича, а мужчина – его старший брат. Когда брат, узнав Вовку, окликнул его, тот выбрался из середины строя к краю и, поравнявшись с родными, воскликнул, обращаясь к матери: «Мамочка, твой рот е…л, как ты постарела!»

Я видел, как от этих слов отшатнулся назад брат, будто его кто сильным толчком отбросил. Мать зажмурилась и закусила сильно тонкие губы. Многих бригадников покоробило услышанное. Ильич же как ни в чем не бывало стал давать деловые советы матери и брату на ходу: что им делать, к кому обращаться за разрешением и т. д.

Интересно, что в бригаде было полно настоящих отбросов, людей, полностью разложившихся и не признающих никакой морали, для которых давно уже нет ничего святого. Но даже из них никто не хихикнул при этой сцене.

В разгар лета Владимир Ильич был отправлен на штрафняк. Видно, ему собрали все в кучу и оформили как злостно нарушающего лагерный режим. Мне с ним суждено будет увидеться ровно через год, когда и я загремлю туда же. Но там уже была не целина, и поэтому рассказ об этом подождет своего момента.

Из всех видов работ на Куянде мне больше всего нравилось работать на сенокосе. Нас поднимали не по общему подъему, а раньше. Мы запрягали своих волов в арбы и медленно двигались по утренней степи вглубь от лагеря. Оцепление было огромным, и мы почти не ощущали себя в неволе. Пока мы доезжали до места, солнце уже поднималось высоко и начинало сильно припекать. А на месте нас ждали лошади и конные косилки – их нам готовили зэки-бесконвойники. Мне было вдвойне приятно работать на конных граблях еще и потому, что это напоминало мне детство в деревне. Я каждое лето проводил тогда в деревне и работал вместе со своими сверстниками в поле. Там мы тоже на сенокосе работали на конных граблях.

Здесь, на сенокосе в Куянде, я своими глазами наблюдал акт скотоложства. До этого я только слышал об этом и принимал за лагерный треп. А тут на вот, пожалуйста, смотри. А хочешь, так можешь попробовать, так как доступ для всех свободен. Зэки использовали для этого кобыл. Да что зэки! И солдаты тоже по очереди подходили за своей долей. Нас конвоировали три солдата: один с автоматом и двое с карабинами. Кобылу для удобства запрягали в конные грабли, и желающий получить удовольствие становился ногами на оглобли, отводил в сторону кобылий хвост… Все так просто! Я не скажу, что все зэки увлекались этим. Многие отказывались и даже осуждали тех, кто использовал животных. Но были и заядлые любители кобыльей любви. Некоторые зэки из других бригад рвались к нам только ради этого.

На Куянде я еще прихватил в лагерях практику коллективных случек. На великие советские праздники начальство устраивало из зэков самодеятельность. При лагере организовывали культбригаду, и она под руководством зам. начальника по КВЧ (культурно-воспитательная часть) составляла программу и развлекала зэков. Для поощрения зэков устраивали между лагерями соревнование на лучшую самодеятельность. Эти культбригады иногда выезжали в соседние лагеря. Помимо этого вида контактов между зэками разных лагерей существовал и еще один: также обменивались опытом передовики производства. Эти чаще выезжали. И обычно ездили из мужских лагерей в женские. Попасть в такой «коллектив» было чрезвычайно трудно. Здесь нужно было быть не только отличником и передовиком производства, и не столько им, сколько своим человеком у начальства. Или быть хорошим артистом. Но даже ведущий артист не всегда мог рассчитывать на такую поездку. О предстоящей поездке в женскую зону знал весь лагерь за много времени вперед, и от желающих записаться в лагерную художественную самодеятельность отбоя не было. Какие только интриги не велись вокруг этого между зэками! Какие драмы порой разыгрывались в женских и мужских лагерях ради возможности съездить к бабам! Везли случников под конвоем, а по прибытии в женскую зону их просто пропускали туда, условливаясь, что через три или четыре часа они все вернутся сами на вахту. Вообще-то встреча должна начинаться с торжественной части, а уж потом «живые контакты». Но, как правило, стоило зэкам пройти через вахту женской зоны, как их сразу же расхватывали и растаскивали гулаговские обольстительницы.

Я ни разу не участвовал в этом мероприятии. По двум причинам. Во-первых, я всегда с отвращением относился к лагерной самодеятельности. И это исключало для меня одну из двух возможностей съездить на случку. К тому же у меня и способностей нет для участия в самодеятельности. Во-вторых, я не мог попасть в число поощряемых передовиков производства. Я мог быть передовиком при своем желании. Но этого ж мало! А на большее для такого дела я опять-таки не был способен.

Поэтому о коллективных случках я знаю со слов непосредственных участников. Но все предшествовавшие этому события и последующие происходили на моих глазах.

Один из женских лагерей находился у нас по соседству. Это был маленький хуторок из нескольких бараков. Я говорю «хуторок», потому что издали на фоне бескрайней степи бараки казались очень привлекательными. Их обычно белили известью, и они ярко выделялись и были видны издалека. Среди нас были зэки, которые до ареста работали здесь шоферами. Не раз им приходилось видеть издали эти беленькие строения, да не знали они тогда, что это такое. Лагерь этот назывался Кайбас. Наши же передовики почему-то ездили на случку не на Кайбас, а на более отдаленную женскую командировку. А Кайбас в Куянде у всех был на языке из-за своей близости. До нас только слухи доходили о жизни в женском лагере. Больше всего эти слухи затрагивали половой вопрос. То и дело рассказывали то надзиратели или солдаты, а то и наши зэки-бесконвойники очередную историю про то, как зэчки-бесконвойницы изнасиловали случайно заехавшего к ним тракториста или шофера. Туда же на Кайбас бегали в самоволку солдаты, как они говорили, «перепихнуться».

Я пробыл на Куянде до конца лета, а потом оказался на головном лагере в самой Сарепте. Произошло это так. Была организована новая бригада для работы на ремонте кошар – нужно было их приготовить к зиме. Вот в эту бригаду из сенокосной я и был переброшен. Ездить на работу было километров двенадцать. Ездили на арбах, запряженных лошадьми. И конвой наш – два автоматчика – ехали на лошадях, но только верхом. В бригаду были отобраны малосрочники, поэтому конвой был не очень строгим. К тому же солдаты были уверены, что никто из нас не убежит в этой открытой на все четыре стороны на многие километры степи. Доходило до того, что конвой спал, а бригада работала. Мы издали видели, как к нам подъезжала бричка с двумя солдатами из дивизиона, снабжавшая наш конвой обедом, и заблаговременно будили нашу охрану. Обычно конвойные солдаты стояли на двух углах воображаемого четырехугольника оцепления. На каждом углу этого четырехугольника втыкали красные флажки. Каждый солдат брал арбу и устраивался под ней от знойного солнца. Трудно было не уснуть в таком положении. Солдат конвоя нам часто меняли. Это прием начальства: чтобы не устанавливались слишком близкие отношения между зэками и солдатами. Солдаты попадались нам разные. Злых и вредных зэки умели проучивать. Однажды вот нас принял новый конвой и с первого же дня стал вредничать: то и дело орет, приказывая не растягиваться, не курить, не переговариваться, не смеяться и еще черт знает чего не…

И два дня с конвоем этим мы ездили со скандалом. А на третий нам удалось от него избавиться. Как и другие, наши охранники часов в одиннадцать спали каждый на своем «боевом посту». Обед им привозили где-то в половине первого. А тут пораньше внезапно появился верхом на коне их командир. Видно, капитан объезжал и проверял своих подчиненных. Зэки видели подъезжающего офицера, но не стали предупреждать вредных охранников, а с любопытством и злорадством наблюдали молча за тем, что же будет. А офицер подъехал к одному из спящих солдат, слез с коня, взял у спящего его винтовку. Офицер хотел выстрелить вверх над ухом солдата, но потом передумал и просто разрядил ее и вытащил и забрал затвор. После этого он пошел к другому, тоже спящему, солдату. Тот был с автоматом. Капитан легко забрал оружие, а солдат продолжал спать. Капитан отошел метров на десять от солдата и дал короткую очередь из автомата в небо. Оба солдата вскочили и ошалело смотрели: один на капитана, а другой на свою обезвреженную винтовку. При зэках офицер разматерил солдат, вернул им отобранное у них и предупредил, что по возвращении в казарму он их накажет. С тем он и уехал. На следующий день у нас был уже другой конвой. И после этого случая все охранники старались не портить отношения с зэками.

Восстание в Темиртау

Новый день в штрафном лагере Карлага на станции Карабас ничем не отличался от обычных дней. Как всегда, для зэков он начался с гулаговских курантов – шести ударов по подвешенному у вахты метровому обрезку железнодорожного рельса.

Заспанные зэки вываливались из душных саманных бараков на свежий воздух в одних трусах. Одни спешили к умывальникам, другие к сараю-сортиру, третьи просто присаживались на корточки вдоль бараков в ожидании завтрака.

К половине восьмого весь лагерь должен быть у вахты и по-бригадно выходить через предзонник за ворота. По ту сторону вахты постепенно выстроится огромная серая колонна. Единственный рабочий объект лагеря – каменный карьер. Он расположен в полукилометре от лагеря и обеспечивает камнем две крупнейшие стройки: Карагандинский металлургический комбинат в Темиртау – казахстанскую Магнитку – и строящийся новый шахтерский город Тентек.

Не больно-то загоришься желанием идти на солнцепек и, обливаясь потом, вкалывать ломом, кувалдой и клином.

Вот уже и баланду привезли с пайками: штрафняк не имеет ни своей хлеборезки, ни столовой-кухни. Еду привозят с кухни соседнего общего лагеря – ДОКа, тут же, рядом, на Карабасе. Привозят ровно пайка в пайку и черпак в черпак.

Завтрак уже в разгаре, и никто не замечает, что сегодня не видно в зоне ни единого мента. Обычно они задолго до окончания завтрака бегают и подгоняют зэков на работу.

Но вот кто-то заметил это и громко говорит: «Мужики, а чего это менты не появляются?»

И сразу зашушукались, заволновались. И поползли параши по зоне одна невероятнее другой: подох Никита, началась война, амнистия…

Внезапный невывод на работу для зэков всегда праздник. Это редкость необычайная и спроста не бывает. Причины для этого всегда очень важные.

Тем не менее часть зэков уже толпится у вахты в готовности идти на выход на работу. Большинство же просто подошли сюда, чтоб хоть что-то узнать. То и дело слышатся крики из толпы: «Эй, старшой, открывай!», «Долбо…, выводите!»

Но вахта мертва. Дверь ее не открывается, и никто из ментов в ней не показывается. Даже зэк-нарядчик не может достучаться. Все это здорово разжигает любопытство зэков, и они настойчивей требуют начальства. Наконец нарядчика впустили на вахту. Он скоро вышел обратно, объявив зэкам: расходитесь.

Как бы подтверждая сказанное, вышли начальник лагеря старший лейтенант Журавлев и кум, прозванный зэками за свою обезображенную оспой рожу «Шилом бритый», и тоже потребовали: «Разойтись от вахты! Развода сегодня не будет!»

«Почему?», «В чем дело?», «Гражданин начальник, а…»

Но все зэковские вопросы остаются без ответа, так как начальство быстро юркнуло в дверь вахты.

Что-то стряслось. Что-то будет! И лагерь гудит и наполняется все новыми и новыми парашами.

Но с въездом с обеденной баландой бесконвойника с ДОКа все проясняется. Новость невероятнее всех рожденных параш: на работу не вывели потому, что в Темиртау восстание и войска МВД отправлены туда на подавление.

Восстание в Темиртау! Мне тогда было двадцать лет, и о бунтах против советской власти на воле я никогда не слышал; знал о лагерных бунтах да о грузинском 1956 года. Но чтобы бунтовали рабочие на воле – этого я никогда и ни от кого не слышал. И не верилось как-то.

К тому же в Темиртау стройка считалась ударной комсомольской. Находясь в Карлаге, я регулярно читал областную газету «Социалистическая Караганда» и республиканскую «Советский Казахстан». Там много писалось об этой стройке. И вот тебе на: комсомольцы бунтуют против советской власти! А комсомольцы-солдаты будут их усмирять!

Три дня нас не выводили на работу. А на четвертый все пошло по-привычному. От солдат конвоя мы в первый же выход на работу узнали подробности о Темиртау. На наши расспросы солдаты отвечали охотно, чувствовалось, что им самим хочется рассказать. Мыто думали, что раз они вернулись, то бунт подавили. А оказалось, что их просто заменили подошедшими регулярными войсками.

Так что же произошло в Темиртау в первых числах августа 1959 года? Мои сведения – это пересказ слышанного от очевидцев, в основном солдат МВД – непосредственных свидетелей и участников событий. Еще есть сведения от шоферов, которые возили наш камень в Темиртау и которые застряли там из-за этих событий на несколько дней.

Наш конвой не без гордости сообщил нам: только наш дивизион расстрелял там 11 000 патронов!

Конечно, не все эти 11 000 были всажены в людей. Большая их часть наверняка была выпущена в белый свет как в копеечку. Но ведь в Темиртау согнали карателей со всего Карлага!

О причине бунта нам выложили одну версию:

Стройка в Темиртау была первой, куда приехали иностранные строители, молодые рабочие. Это было начало обмена рабочей молодежью между соц. странами. В Темиртау приехали несколько сот молодых болгар.

Для этих гостей-строителей были созданы особые условия и в быту, и на работе. Их условия резко отличались от тех, в которых жили и работали остальные рабочие – советские.

Жили болгары в отдельном городке, куда заглядывать посторонним, то есть советским, строителям было запрещено: за этим строго следили милиция и особые посты-наряды из партийно-комсомольского актива города.

Чистота, простор и порядок в общежитиях, отличное снабжение продуктами и промтоварами в их магазине – все это было в диковинку не то что видеть, но даже и слышать нашим строителям.

И на работе тоже было устроено так, что разница ощущалась во всем: в распределении по рабочим местам и объектам, в оплате, в самих условиях работы.

Вот та почва, на которой и разразилась катастрофа.

Начальник лагеря ст. лейтенант Журавлев вместе со своим заместителем по КВЧ ст. лейтенантом Цыбулей объясняли нам, что бунт подняли не комсомольцы, а пригнанные вербованные, среди которых было много уголовников, только что освободившихся из мест заключения. Начальство нам ничего конкретного о причинах бунта не говорило, а твердило одно: «Из хулиганских побуждений!»

Зэки же донимали начальников своими просьбами: «Отправьте в Темиртау добровольцем!» – «Зачем?» – «Комсомольцев постреляем, комсомолок по…!»

Сначала войска МВД попробовали войти в город, но им оказали такое сопротивление, что они вынуждены были отступить. Убитых было много с обеих сторон. Восставшие с самого первого дня разоружили милицию и военизированную охрану. Они захватили склады со взрывчаткой, которую употребили для изготовления бомб и мин. Это все не представляло большой проблемы для них: среди тысяч строителей было много парней, только что демобилизованных из армии.

И все же кажется невероятным, чтобы хорошо вооруженные каратели не вошли в город с ходу. То ли поступил приказ им не соваться при сильном сопротивлении, то ли они на самом деле оказались бессильными?

К тому же восставшие предупредили: если только войска попрут в город, то все важные объекты взлетят на воздух. А о том, что взрывчатки для этого на стройке вполне хватит, власти хорошо знали. Так что под угрозой уничтожения была вся стройка. Да еще на стадии скорого пуска первой домны.

На четвертый день к Темиртау подошли регулярные войска; из Ташкента прибыло несколько эшелонов с танками и бронетранспортерами. Они заменили войска МВД, и те вернулись на свои места.

Прибывшие войска двойным кольцом оцепили город и никого не пропускали ни туда, ни сюда. Днем танки стояли железными громадами на близком расстоянии друг от друга, а между ними разъезжали бронетранспортеры. Ночью вся эта техника заливала светом все пространство между собой и городом.

С первого дня восставшие предъявили требование: встретиться с кем-нибудь из руководителей страны – Хрущевым или Ворошиловым.

Сначала их попробовали уломать на уровне республиканского начальства, но ничего не добились. И в конце концов, когда стало ясно, что восставшие от своих требований не откажутся и могут взорвать стройку, из Москвы приехал Клим.

Заявился он с огромной свитой: несколько генералов и много лиц в штатском. Но без видимой охраны – таково было условие восставших. Интересно, не был ли в этой свите друг Ворошилова и знаток Казахстана тех лет Брежнев?..

Ворошилов вел разговор в таком духе: «Комсомольцы! Вы же резерв нашей ленинской партии!»

Ворошилов настаивал и требовал прекращения беспорядков, требовал повиновения, а после этого обещал договариваться и обсуждать требования восставших.

Переговоры ничего не дали: восставшие и Ворошилов не уступали друг другу. Ворошилов под конец спросил: «Знаете ли вы, как карает советская власть?» Ответ ему был следующий: «Мы построили Казахстанскую Магнитку – мы ее и взорвем!»

Как бы там ни было, а Ворошилов отдал приказ войскам подавить бунт. И танки, бронетранспортеры с автоматчиками ворвались в город.

А первый маршал, поди, отдав этот приказ, поехал с Брежневым осматривать поля с будущим целинным урожаем. Брежнев пишет в своих мемуарах «Целина», что Ворошилов не раз приезжал к нему на целину и живо интересовался целинными делами.

Сколько было жертв при подавлении этого восстания? Никто не ответит на этот вопрос. Но вот шоферы рассказывали нам в карьере, что танки на себе несли крыши бараков строителей, подминали под себя деревянные вагончики-общежития, наматывали на свои гусеницы палатки – временные летние общежития. А каково было сопротивление этой силе? Помнится, начальник конвоя лейтенант говорил: что это за комсомолка, если она ставит впереди себя двухлетнего ребенка и из-за него стреляет?

Уже будучи в политических лагерях Мордовии, я услышал, что подобное восстание было и в Новочеркасске. Но я ни разу ни от кого не слышал о дальнейшей судьбе участников восстаний.

Где они, что с ними?

В Темиртау всех, кто попадал под руку карателей, бросали в крытые грузовики и куда-то увозили. Бросали в одну кучу трупы, раненых, живых. Куда их отправляли? Производили ли где сортировку или, прикончив живых, трупы где-то закапывали?

Или где-то есть особо секретные лагеря или тюрьма специально для таких заключенных?

Большинству участников событий в Темиртау только что перевалило за сорок. И неужели никто из них так ничего и не расскажет?

Хочется верить, что мое воспоминание об этом когда-нибудь станет лишь одним в ряду прочих.