Текст книги "Прошлое нельзя зачеркнуть. Историческая фантастика"

Глава третья, в которой появляется Александр Сергеевич Пушкин

В московском особняке главы Коллегии образования Александра Семёновича Шишкова, дарованном ему Верховным Правлением из отобранного у бунтовщиков имущества, собирались любители русской и польской словесности. Александр Семёнович, только что сменивший министра образования, известного содомией и иными пороками, являл собой образец наилучшего русского и консервативного. Служение Отчеству он посвятил, дабы оберегать молодое поколение от заразы «лжемудрыми умствованиями, ветротленными мечтаниями, пухлой гордостью и пагубным самолюбием, вовлекающим человека в опасное заблуждение думать, что он в юности старик, и через то делающим его в старости юношею». Вдобавок, Шишков принадлежал к коренной нации, к удовольствию Пестеля разбавив русской кровью тевтонские ряды Верховного Правления.

Овдовев незадолго до назначения, не обошедшегося без подсказки Строганова, наш увядший муж в свои семьдесят два года женился на вступающей в пору расцвета польской красавице Юлии Осиповне, урождённой Нарбут. Интересуясь пледом и тёплым чаем с вареньем, а не супружескими утехами, называя себя нетребовательным гостем в собственном доме, он снисходительно взирал на развлечения прелестницы, собиравшей молодёжь в гостиной.

Александра Павловича на шишковские посиделки приглашать не собирались. Но коль однажды выразил такое желание приближённый Верховного Фюрера, отказа не последовало.

Весть о его назначеньи на пост главы Коллегии Благочиния долетела до московских салонов, но ещё не улеглась, не стопталась от частого применения в виде темы для сплетен; оттого молодые люди, сохранившие в душе осколки либерализма, куда более страшились сурового Бенкендорфа, нежели нового и покуда непонятного Строганова. Надевши фрак и приняв цивильное выражение лица, он явился в богемный кружок совершенно не страшный, отнюдь не карающим ангелом.

– Bonjour, Александр, – приветствовал его тёзка, невысокий курчавый поэт с необычно смуглой кожей.

– Гутен таг, – чуть нахмурился Строганов. Понятно, что в разрешённом очаге вольнодумства возможно многое, на улице немыслимое, но чтобы шефа Коллегии Г. Б. встречали по-французски – извините, перебор.

– Полноте, друг мой. Долой сомненья – с твоим приходом на Лубянку в прошлое уйдут мрачные времена Бенкендорфа, – Пушкин перешёл на заговорщический шёпот. – А то поговаривают, что при Республике жандармы лютуют строже, нежели при царях.

– И что прикажешь мне делать, Александр Сергеевич? Новая власть от горшка два вершка. Ей критику принять – смерти подобно. Не то снова переворот, жертвы и кровь. Ты же не хочешь такого для России. Поэтому заклинаю: умерь пыл. Следи за словами и не доводи до греха.

Поэт прихватил бокал с лакейского подноса.

– Что ж грозит мне, коль друг мой Алекс – глава Благочиния?

– Не надо, прошу. Знаешь, брат – не полиция ведёт дело, бумага ведёт. Я перед Верховным Правлением и Пестелем в ответе, а уж кляузничают на меня сверх всякой меры. Поэтому – увы. Чем смогу подсоблю, но на эшафот вместо тебя не стану.

Худой и взъерошенный молодой человек распрямился тем временем среди гостиной. Разговоры умолкли. Тонким от напряжения голосом он прочитал крымский сонет на польском языке и получил признание собравшейся публики.

– Саша, кто это?

– Адам Мицкевич из Вильни, друг Юлии Осиповны.

– Друг или…

– Нет, mon cher ami. Хозяйка – дама общительная, но строгих правил. При живом муже ни-ни. Хотя пытались многие-с, иные – с ночи после венчания, – по печальному тону поэта Строганов догадался, что Александр Сергеевич состоит в числе сломавших саблю при штурме сего редута. Отбросив переживания прошлого, Пушкин гордо вскинул голову. – Мой черёд. Ты «Евгения Онегина» слышал? Ну, не беда. Ещё не все главы написаны. Сегодня впервые шестую прочту.

Не умаляя талант Мицкевича, Александр Павлович ощутил, что рядом с Пушкиным и великий Шекспир – школяр. В эпоху, когда любой грамотный дворянин умеет сочинять элегии не хуже, чем стрелять из дуэльного пистолета, гордый коротышка, размахивавший рукой среди шишковской гостиной, возвысился над всеми поэтами мира как скальная глыба над морской равниной. Строганов решил было замять дело с нелепым доносом о провокационном «Во глубине сибирских руд…», как услыхал следующие вирши.

Исполня жизнь свою отравой,

Не сделав многого добра,

Увы, он мог бессмертной славой

Газет наполнить нумера.

Уча людей, мороча братий,

При громе плесков иль проклятий,

Он совершить мог грозный путь,

Дабы последний раз дохнуть

В виду торжественных трофеев,

Как наш Кутузов иль Нельсон,

Иль в ссылке, как Наполеон,

Иль быть повешен, как Рылеев.

При звуках последних слов Юлия Осиповна, раскрывшая ладони для хлопка и прелестные губки для «брависсимо», уронила руки, с немым вопросом взирая на Строганова. Тот вцепился в пушкинский локоть и утащил безумца к гардеробной.

– Ты с ума сошёл! Одним лишь «братья меч вам отдадут» на Сибирь наработал, и вот – на тебе.

– Арестуешь? – прищурился Пушкин.

– Всенепременно. А чтоб от Расправного Благочиния уберечь, сей же час отправлю в Нижний… Что это я? Во Владимир. У тебя ж там имение есть, Болдино, чай в карты не проиграл? Вот и сиди в том Болдино, стихи пиши. Соснам да берёзам хоть про Рылеева, хоть про Бестужева читай.

– Соснам да берёзам говоришь… За четыреста вёрст от Москвы.

– До сибирских острогов три тыщи. А во Владимир столица переедет, – глядя в тёмные глаза нелепого русского карбонария, Строганов добавил. – Время пройдёт, Рылеев и прочие цареубийцы в историю канут. Тогда и шуми про них на каждом углу.

– Что ж. И на этом благодарствую… друг, – с тем словом Пушкин принял у лакея цилиндр, трость и плащ-крылатку, а его тюремщик понял, что другом поэт назвал его в последний раз. Неблагодарен мир, такие в нём и люди.

* * *

Евреи тоже оказались существами неблагодарными. Как не клялись, что страждут обрести землю обетованную, на юг Малороссии ехать добром не захотели. Каждый раз, сгоняя христопродавцев с насиженного местечка, казаки рубились с ними как с вражьим войском, а отселение всегда перерастало в еврейский погром. Ладно – свои, российские, но тьму иудеев из земли Привисленской в Крым понагнали, до польской независимости.

Строганов доложил Пестелю, что еврейская экспедиция в Палестину терпит крах. В лагерях да стихийно возникших местечках собралось их тысяч триста. По сусекам поскрести – разве что столько же наберётся, из них крепких мужчин десятая часть. Никак войско не складывается, способное турка за Палестину воевать.

– Павел Иванович, дозволить польским домой вернуться? А то, глядишь, мы от евреев не избавились, зато польскими приросли. Шум и стыд на всю Европу, часть-то помёрла в пути.

Вождь пробежался кружок-другой по зале Георгиевского дворца и отказал.

– Найн! Выходит, иностранным больше даём прав, нежели собственным, хоть и негодным гражданам.

Осторожно, словно около неразорвавшейся пушечной гранаты с догоревшим фитилём, Строганов сделал попытку воззвать к здравому смыслу.

– А ежели… ну их всех! По домам, до лучших времён?

Пестель нервно дёрнул головой. Для здравого смысла день выдался негодный.

– Пусть там и живут, крымских татар в иудаизм склоняют.

– Так две трети в лагерях, их десять тысяч войска сторожит. Как с ними прикажете?

– В Сибирь. Непременно в Сибирь. Или к Киргизам. Куда мы буйных с Кавказа везём? Вот, пусть выбирают – степи или леса. Архиважно. У нас демократия и право выбора. Так, решено. Какой следующий вопрос, партайгеноссе?

К этому разговору Пестель справил Строганову партийный мандат. Маленькая до поры партия «Союз Спасения», названная по имени дореволюционного малороссийского кружка Южного общества декабристов, объединила Верховное Правление, с ним – глав коллегий и приказов, включая Дельвига и Кюхельбекера. Устав её перевели на русский язык, сократив название до двух букв – С. С. Меж собой партийные товарищи общались по-немецки, называя друг друга «камерадами» или «партайгеноссе». Народ именовал сподвижников Пестеля эсесовцами, а бывшие графы и князья стояли в очереди, жаждая попасть в ряды С.С. или К. Г. Б.

Вторая напасть после евреев приключилась от крестьян, вполне себе православных. Вождь с революционной решительностью поделил землевладельцев на мелких и крупных, постановив – у мелких землю отобрать всю и без остатка, у крупных половину. Угодья, как обещано, крестьянам раздать. Само собой, при разделе участков злоупотреблений не счесть, брат на брата с вилами кинулся. Заодно полыхнули помещичьи усадьбы, точь-в-точь как при Разине да Пугачёве. Что поделаешь, народный обычай.

Бывшим владельцам угодий Пестель повелел деньгами урон оплатить. Земли описали, цену вывели, счета предъявили. Сумма намного превысила годовой приход казны. Кайне проблем, отрезал государь и отправил Корфа печатать деньгу. За два месяца рубль упал втрое.

Зато с русификацией России дела наладились удивительно и гладко. Поляки, остзейские немцы, татары, киргизы и всякие прочие кавказцы были осчастливлены предписанием: в земских установлениях владенье русским наречием подтвердить и получить паспорт русских. А коль нерусскими чают остаться – пусть их. Да только в казённых департаментах служить нельзя, землю иметь нельзя, торговое дело иметь нельзя… Живи себе тихо как-нибудь и на глаза не попадайся, странный нерусский человек.

Приведя обывателей к русским и нерусским, партайгеноссе Пестель взялся за религию. Вождь сию проблему обдумывал долго и пристально, оттого решение принял серьёзное. Собрав Верховное Правление, он объявил свой манифест, по особому случаю сразу по-русски отпечатанный:

– Народы татарские, заволжские и киргизские исповедуют веру магометанскую. Им дозволяется продолжать оной держаться и всякое насилие воспрещается. Не менее того надобно всяким случаем пользоваться дабы дружелюбием и кроткими убеждениями их склонять к воспринятию святаго крещения; на каковой конец полезно посоветоваться с их духовными чинами.

Главы коллегий переглянулись. Что задумал мудрый вождь? Завсегда сами решали, ни у каких мусульман не спрашиваясь. Неспроста, ох неспроста Александр Павлович сие дело учиняет.

– У них заведено многожёнство, – продолжил Государь. – А так как обычай сей противен православной вере, то и должно многожёнство быть на будущее время совершенно запрещено. Содержание жён взаперти есть большая несправедливость противу сей половины рода человеческого. А посему надлежит употребить средства кроткие, дабы магометане обычай сей оставили.

Сразу понятнее Правлению. По кротким мерам у нас Строганов и Бенкендорф мастера. Так укоротят… Ежели никак магометанство без многожёнства богопротивного невозможно – конец магометанству.

– Так как татаре и вообще магометане, в России живущие, никаких неприязненных действий не оказывают противу христиан, то и справедливо даровать им все частные гражданские права наравне с русскими и продолжать возлагать на них одинаковые с ними личные и денежные повинности, распределяя их по волостям на основании общих правил, – завершил Пестель.

– Прошу простить великодушно, герр Государь, – вылез Бенкендорф, которому всегда и всё требовалось растолковывать буквально. – С распределением как? Поелику нет магометан в Прибалтике да у северных морей, туда их, равномерно?

– Яволь, мой славный Александр Христофорович, – вождь обрадовался понятливости соратника. – Натюрлих, к белым медведям их, на Север. Там хоть по три медведицы в гарем.

Строганов не шелохнулся; в воображении своём схватился руками за голову. Быстро прирастающие числом приверженцы исламской веры обретут причину ненавидеть русских на вечные времена… Не слишком ли много врагов? Оказалось – фюрер только вошёл во вкус.

Пестель сокрушённо посетовал, что самые несчастные народы в Республике суть те, которые управляются Американскою компаниею. Она их угнетает, грабит и немало о существовании их не заботится; почему должны непременно сии народы от неё быть вскорости освобождены. Половина Правления даже не слыхивала о такой компании, но раз вождь решил – так тому и быть. Америка пополнила список врагов России.

Вернувшись мыслями на Родину из зловредной заокеанской державы, фюрер вспомнил о страшном наследии царской эпохи – военных поселениях.

– Одна мысль о военных поселениях, прежним правительством заводимых, наполняет каждую благомыслящую душу терзанием и ужасом. Сколько пало невинных жертв для пресыщения того неслыханного зловластия, которое с яростью мучило несчастные селенья для сего заведения отданные и сколько денежных сумм на сей предмет растраченных: все силы государства нарочито соединяя для гибели государства! И всё сие для удовлетворенья неистового упрямства одного человека.

Строганов оглядел присутствующих. Партайгеноссе единодушно осудили царское злосердечие, назвали «за» и «против» военных поселений, не найдя выгоды от их упразднения; решили наконец оставить их временно, но без срока. Пусть себе будут.

Наконец, они заслушали петицию земств о созыве Всероссийского Собора для учреждения постоянной власти взамен временной.

– Не готова ещё Русь-матушка к представительному управлению, – огорчился Пестель. – Лет десять-пятнадцать потребно, там посмотрим. А вы, Александр Павлович, на заметку возьмите земских предводителей, коих особенно нынешняя власть не устраивает.

Строганов очеркнул фамилии подписантов. С недовольными Благочиние потом разберётся.

Глава четвёртая, в которой празднуется первая годовщина
Великой Декабрьской Революции

До Рождества Христова с очевидностью стало понятно, что переезд Верховного Правления во Владимир-на-Волге откладывается до неопределённости. Посему вождь повелел отмечание главного державного праздника затеять в Москве и покинутой столице.

Придворный государев художник написал портрет Строганова, высокого, осанистого, в парадной форме обер-фюрера К. Г. Б. Малые копии того портрета отправились к Бенкендорфу, Дибичу и Дубельту, а также в кабинеты поплоше, дабы мелкие столоначальники не только главного вождя знали, но и указующий строгановский перст.

К праздникам Белокаменная украсилась. Особенный шарм придали ей кумачовые полотнища со словами Пестеля из «Русской правды», у церквей развешенные и в присутственных местах. Люд московский ходил, голову задрав, грамотные вслух читали, неписьме́нные прислушивались.

«Правительство есть принадлежность Народа, и оно учреждено для Блага Народнаго, а не Народъ существуетъ для Блага Правительства».

«Народъ имѣетъ обязанность Правительству повиноваться».

«Благоденствіе общественное важнѣе Благоденствія частнаго».

Избранные истины из «Русской правды» Коллегия Священного Синода наказала читать на проповедях с амвона; в школах и лицеях они заучивались наизусть.

В морозный день 14 декабря Государь с соратниками по партии поднялся на парадное кремлёвское крыльцо и зачитал приветственное слово перед солдатами московского гарнизона, полков внутренней стражи и приглашёнными статскими служащими. Затем по брусчатке дворцовой площади маршем прошли праздничные полки.

– Айн… Айн… Айн-цвай-драй, – отсчитывали шаг унтеры, разворачивая ротные коробки лицом к обожаемому фюреру.

– Хайль Пестель! – кричали полковые командиры, проходя у крыльца.

– Зиг хайль! – орали солдатские глотки, а тысячи сапог складно лупили по брусчатке.

Вождь приветствовал их поднятием руки. Вечером отгремела салютация, по-русски – огненная потеха; праздник удался.

Иначе завершился день в брошенной столице – Санкт-Петербурге, а именно в Петропавловской крепости. На подёрнутые инеем булыжники кронверка солдаты вывели десяток арестантов в ручных и ножных железа́х. Заместо торжественных речей злоумышленники слушали ляйтера Расправного Благочиния, огласившего приговор и высочайший рескрипт.

– Пётр Иванович Борисов, двадцати шести лет, обыватель города Житомира, умышлял на убийство вождя державы, вызывался сам, дал клятву на совершение онаго и умышлял на лишение свободы главы Коллегии Государственного Благочиния; учредил и управлял тайным обществом «Спасение республики»; приуготовлял способы на совершение сих злодеяний. Указом Расправного Благочиния от тринадцатого декабря сего года приговорён к повешенью.

– Мерзавцы! – изошёлся криком Борисов, влекомый к виселице парой солдат, по случаю празднества парадномундирных. – Революцию продали, утопили в крови! Падёт проклятие на головы ваши!

Голос прервался, удушенный тряпкою, а на голову смутьяна водружён был мешок; тело вздрогнуло раз-другой на верёвке и затихло.

– Барятинский Александр Петрович, двадцати восьми лет, отставной штаб-ротмистр и обыватель Тульчина, умышлял на убийство главы Вышнего Благочиния и приуготовлял способы на совершение сего злодеяния. Указом Расправного Благочиния от тринадцатого декабря сего года приговорён к повешенью.

Мрачный усатый кавалерист не огласил криками кронверк, молвил просто:

– История нас рассудит, господа.

С тем словом ступил на эшафот; тело дёрнулось его и упало, не удержанное слабой верёвкой. Двое солдат потащили Барятинского на исправную виселицу.

– Что ж это деется, Господи? – шепнул молодой парнишка, недавний рекрут.

– Известное дело, верёвка потёрлась от частой работы, – ответствовал бывалый солдат, прилаживая новую петлю. – Помню, Рылеева вешали, дважды срывался. Так что штыками докололи.

– Ду хаст штилльцушвайген! (6) Молчать! – рявкнул унтер, и вскоре бывший штаб-ротмистр беззвучно обвис в пеньковых объятиях.

(6). Тебя не спрашивают!

Далее расправный чин огласил приговоры остальным бунтовщикам, коим казнь в петле высочайшим рескриптом заменена на гражданскую с двадцатью годами каторги и вечным поселеньем в Сибири. Так что годовщина Революции декабристам запомнится.

* * *

А в провинции иначе день праздничный проходил. К слову сказать, провинция – вся Россия, кроме разве что двух столичных городов. Да и то, как Пестель часть видных людей в Москву вывез, неугодных выслал, Петербург немедленно опровинциалился, прежний блеск растратив.

Во Владимире-на-Волге купеческие старшины да заводчики праздничный день пропустить не могли. Когда ещё вместе собраться и чарку опрокинуть, не оглядываясь на Вышнее Благочиние, усматривающее в любом собрании тайное общество. Павел Николаевич Демидов принял гостей с Урала и всей губернии.

– Александр Сергеич, душа моя, вы с Болдина съехали? Надзор же за вами! А как в Сибирь приговорят?

– Пустое, Пал Николаич, – ответствовал чуть пьяный поэт. – Иль не имею я права во имя праздника вседержавного кутнуть за здравие вождя? Куда шампань унёс, лакей-каналья?

К вечеру демидовский особняк близ слияния Камы и Волги наполнили выходцы из славных нижегородских семей – Блиновы, Бугровы, Курбатовы. Строгановы, вестимо, тоже, дальние родственники всемогущего обер-фюрера К. Г. Б. Купеческие жёны, яркие, румяные, худобой не обременённые, в отдельный кружок сбились, судача. Степенные их мужья, как водится, разговоры завели о торговле.

Александр Петрович Бугров, наследник мукомольного дела отца и самый юный из купечества, сокрушался о ценах.

– Четыре рубля сегодняшних не стоят и рубля прошлогоднего. Цену на муку мы втрое подняли и всё одно за зерном не поспеваем. Хоть мельницы закрывай али в убыток торгуй.

– Есть слово заграничное – инфляция, – просветил Павел Демидов, последний из здешних обывателей в европах гостивший. – Пестель с Корфом без меры деньги печатают, оттого ассигнации дешевеют быстрее, чем снег весной тает.

– В чём же корысть за никчёмные бумажки торговать? – возмутился кто-то из железоделательных заводчиков. – Али в золото их обратить и сидеть сиднем, пока в страну порядок не вернётся?

Купцы оглянулись. Упоминать отдельные грехи Правления, сиречь временные трудности, не возбраняется. А вот объявлять, что в России после декабря порядка не стало, пахнет крамолой, известно чем чреватой. Однако в тот вечер европейская шипучка да русское хлебное вино языки на волю выпустили, посему Пестелю сотоварищи икаться полагалось изрядно.

– Раньше торговал, как хотел, только подати плати. Ныне каждый чиновник влезть норовит, то соточку просит, а то и целую тыщу. Где на всех напасёшься?

– У меня две тыщи душ крепостных рабочих на заводе трудилось. Как вольную дали, половина разбежалась; они же и вернулись – за корку хлеба батрачить готовы. Да нет у меня дела для них: завод день работает, два стоит.

– Нижегородские банки лопнуть готовы. Деньги в рост давали царские, додекабрьские, и процент божеский. Возвращают нынешними, подешевевшими, и то с неохотой. Хоть половину города в долговую яму сажай, денег от того не прибавится.

– По весне осемь домов скупил, как о новой столице услыхал, перестроил их солидно, под казённые присутствия. И где та столица? В Москве! Хоть картошку в домах разводи…

Бывшее дворянство обманутым себя сочло. От любви к добрым лошадям, жизни широкой, дамским нарядам модным и карточным играм половина семейных усадеб в банк заложена. Должники как один новую власть поддержали, обещаниям поверив, что царские долги спишутся. Дудки! Землю отобрав, из премии кредит вычитают. За должниками приставы охотятся из Судебной коллегии и Расправного Благочиния: деньги давай. А как отдать-то, ежели они на парижских кокоток трачены?

– Слыхали, господа? Казначейство новые деньги печатает. Тысячные. А на них…

– Пестель на коне?

– Нет, Корф верхом на кукише!

Опасно позубоскалив и прослышав о вояже Демидова со Строгановым из Варшавы в Москву, постановило купечество после Рождества заслать Павла Николаевича в Кремль, с Александром Павловичем разговор иметь. Хоть малость удавку на горле ослабить.

Уверовав, что трудные времена вскорости пройдут, Строгановы, Демидовы, Блиновы и Бугровы рукоплескали любимому поэту.

Пока свободою горим,

Пока сердца для чести живы,

Мой друг, отчизне посвятим

Души прекрасные порывы!

Товарищ, верь: взойдёт она,

Звезда пленительного счастья,

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена!

Именно сии строки глава Благочиния напомнил Павлу Николаевичу, когда тот переступил порог его жарко натопленного лубянского кабинета.

– Павел, друг мой, как вам не стыдно. У Республики вдосталь врагов реальных, действительных, опасных. А мне надобно заниматься сей чушью и вас спасать, благородных идеалистов. Александру Сергеичу передайте моё наипоследнее предупреждение. Один шаг из поместья – в Сибирь. Что он в Болдине за осень накропал? Пришлите мне, полюбопытствую. Но в гостиных да в присутственных местах читать ни-ни. Ферштейн, любезный? Самовластье, как он изволил выразиться, далеко от обломков, а ваши имена переписаны, вот они. Стоит чиркнуть в этом уголке – в Расправное Благочиние, и не придётся нам больше свидеться, Павел Николаевич.

Заученная в памяти петиция владимирского купечества застряла в горле. Вот как дело повернулось. Тут не о лучшем мечтать, а на своём бы месте усидеть. Демидов осмелился лишь о лихоимстве чинов нижегородских рассказать.

– В чём же трудность, дорогие мои? Пишите отношение в Вышнее Благочиние, они враз за сребролюбцами надзор учинят. Как что заметят – в острог и ауфидерзейн. Каждый гражданин Республики бдить и доносить обязан.

– За доброе слово спасибо, – Демидов поднялся. Потом не удержался и добавил. – Изменились вы с весны, Александр Павлович.

– И вы, Павел Николаевич. Совсем по-купечески растолстели. Где осанка кавалергарда? Шучу-шучу. Ступайте с Богом, а коли трудности – непременно ко мне, не чинясь. Делом ли, советом – помогу.

У кабинета Строганова купец прочитал белую надпись на широком красном кумачовом полотнище:

«Тайные розыски, или шпіонство, суть посему не только позволительное и законное, но даже надёжнѣйшее и почти, можно сказать, единственное средство, коимъ Вышнее Благочиніе поставляется въ возможность достигнуть предназначенной ему цѣли. Пестель».

Сочинять кляузу Демидову показалось не с руки. Не хотелось уподобляться в средствах служащим здесь господам. Он покинул Лубянку и забрался в сани, запахнувшись полостью от январского мороза. Добрые кони потрусили по утоптанному снегу, а сидящие на облучке бывшие демидовские крепостные лакей Егорка и кучер Прохор примолкли, дабы их бормотание не отвлекало барина от высоких дум.

Простоватый Прохор провёл революционный 1826 год подле бывшего графа, а обученный грамоте Егор по возвращении из Польши справил пашпорт и подался в город за счастьем. О том он поведал Прохору, пока Демидов искал правды в К. Г. Б.

– Так что семейство моё получило кус подле выселок. На меня, с барином ездившего, землицы не отмеряли. Дай Бог, чтоб с того наделу мои присные ног с голодухи-то не протянули. Перебрался я во Владимир-Нижний, да. Пробовал по-старому наняться, в лакеи, токмо втуне. Гэбэ часть барства за Урал сослало. Кто у них в услуженьи был – ныне рады за кусок хлеба живот рвать, не то что за рупь. К шорнику нанялся, твои уроки памятуя, – тут Егорка получил весёлый взгляд Прохора, знавшего, что из лакея мастер по сёдлам и уздечкам никакой. – Да по миру пошёл мой Савельич. Как сбрую продаст, тех денег не достаёт кожу купить. В рекруты не записали, тощим обозвав. А как не быть худым, ежели пятую седьмицу впроголодь? Воровал, взяв грех на душу. Барин наш меня заметил, когда я на паперти Христа ради просил. Сто лет здравия нашему Павлу Николаичу!

– Стало быть, не дала свобода тебе счастья? – спросил Прохор, разглядывая толпу нищих, коих солдаты Благочиния пытались вытолкнуть хотя бы с Лубянской площади, почитай – из центра Москвы. Видать, не у одного Егорки свободная жизнь пошла вкривь и вкось.

– Окстись! Какое счастье! О холопах хоть баре заботились, чтоб не окочурились мы. А тут…

– Зато теперича мы – равноправные граждане свободной Расеи, – кучер вспомнил слышанные с амвона слова, и слуги Демидова горько засмеялись в понимании, что на барина уповать могли, а на подарившую волю державу – вряд ли.