Текст книги "Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться"

2008

Много лет тому назад я прочитал фразу, сказанную джазменом, трубачом, певцом, легендой джаза Луи Армстронгом: «Сперва я думал, что людям нужна песня, но скоро понял, что им нужен спектакль». Я привел эти слова в «Рассказах о Анне Ахматовой» в связи с ее оценкой одного обсуждавшегося в нашем с ней разговоре стихотворения – «в этих стихах есть песня». Песня как одно из непременных и непреложных свойств поэзии. Но сейчас противопоставление песни спектаклю пришло на ум потому, что я вспомнил, как читала стихи Ахматова. А вспомнил потому, что на всех наших комаровских встречах, приуроченных к дню ее рождения, чтение стихов было центральным пунктом, занимало времени больше, чем все прочее, звучало ожидаемо и органично.

В одной из книг Надежды Мандельштам есть глава под названием «Два полюса». В ней автор упрекает Ахматову в том, что она предлагает образ «поэта на сцене». Имеется в виду стихотворение «Читатель». Действительно, утверждение Осипа Мандельштама об актере как «профессии, противоположной» поэту всецело разделялось Ахматовой. «Эстрадничество» 1950–1960-х годов неизменно вызывало у нее порицание, слово «эстрадник» носило пренебрежительный оттенок. И тем не менее в «Читателе», датированном 1959 годом, изображен именно поэт-актер:

 
Не должен быть очень несчастным
И, главное, скрытным. О нет!
Чтоб быть собеседнику ясным,
Весь настежь распахнут поэт.
 
 
И рампа торчит под ногами,
Все мертвенно, пусто, светло,
Лайм-лайта холодное пламя
Его заклеймило чело.
 
 
А каждый читатель как тайна,
Как в землю закопанный клад,
Пусть самый последний, случайный,
Всю жизнь промолчавший подряд.
 
 
Там все, что природа запрячет,
Когда ей угодно, от нас.
Там кто-то беспомощно плачет
В какой-то назначенный час.
 
 
И сколько там сумрака ночи,
И тени, и сколько прохлад,
Там те незнакомые очи
До света со мной говорят.
 
 
За что-то меня упрекают
И в чем-то согласны со мной…
Там исповедь льется немая,
Беседы блаженнейший зной.
 
 
Наш век на земле быстротечен,
И тесен назначенный круг,
А он неизменен и вечен —
Поэта неведомый друг.
 

Этот образ как будто противоречит и самим основам ее поэтического кредо, таким как «без тайны нет стихов», «поэт – это тот, кому ничего нельзя дать и у кого ничего нельзя отнять», – и вообще тому трагическому автопортрету поэта, который возникает из ее стихов. В «Читателе» декларируется сначала, что для того, чтобы быть понятным (понравиться) современникам, все равно «черни» или «элите», – просто «современникам», поэт чего-то не должен. Но углубленное прочтение текста, скрытые в стихах цитаты и указания снимают противоречие поэт/актер, если усмотреть в нем, например, Шекспира. В первую очередь – Шекспира. Или другое воплощение того же образа – Пастернака-Гамлета.

Или… и это – может быть, самое непредвиденное из открытий, посетивших меня за полстолетие со дня смерти Ахматовой: образ ее самой, застывшей фигуры посредине пустой сцены, читающей свои стихи в бездну тонущего в темноте зала. Переводящей поэзию из состояния более позднего на часах цивилизации, письменного, в первоначальное – звука голоса. Фигуры, стоящей не прямо против невидимых слушателей, а под небольшим углом к ним. Это знак отчужденности поэзии – хотя и присущей миру и сродной ему, но помнящей о своем нездешнем источнике. И другой отчужденности – о которой скажу в своем месте.

У Мандельштама времен «Камня» есть стихотворение:

 
Вполоборота, о печаль,
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль.
Зловещий голос – горький хмель —
Души распахивает недра:
Так – негодующая Федра —
Стояла некогда Рашель.
 

В «Листках из дневника» Ахматова передает обстоятельства его возникновения. Дело было в «Бродячей собаке». «Я стояла на эстраде и с кем-то разговаривала. Несколько человек из залы стали просить меня почитать стихи. Не меняя позы, я что-то прочла. Подошел Осип: «Как вы стояли, как вы читали», и еще что-то про шаль…». Она называет это восьмистишие «наброском с натуры». Ей было тогда двадцать четыре года. Я познакомился с ней, когда ей исполнилось семьдесят. В «Рассказах» я описал впечатление, которое она тогда произвела на меня. «Она была ошеломительно – скажу неловкое, но наиболее подходящее слово – грандиозна, неприступна, далека от всего, что рядом, от людей, от мира, безмолвна, неподвижна. <…> Держалась очень прямо, голову как бы несла, шла медленно и, даже двигаясь, была похожа на скульптуру, массивную, точно вылепленную – мгновениями казалось, высеченную, – классическую и как будто уже виденную как образец скульптуры. И то, что было на ней надето, что-то ветхое и длинное, возможно, шаль или старое кимоно, напоминало легкие тряпки, накинутые в мастерской ваятеля на уже готовую вещь. Много лет спустя это впечатление отчетливо всплыло передо мной, соединившись с записью Ахматовой о Модильяни, считавшем, что женщины, которых стоит лепить и писать, кажутся неуклюжими в платьях». Повторю, что в другом месте мы еще вернемся к этому впечатлению.

Людей пришло опять много, пожалуй, больше, чем в прошлом году. Я начал с трех коротких сообщений. Что с нынешнего года эти вечера, если они продолжатся, а мы думаем, что они продолжатся, будет вести Павел Крючков. (Я знал, почему открывал и вел самый первый наш съезд – обозначить преемственность задуманной затеи от того, что здесь было при жизни Ахматовой. И зачем вел следующий – по возможности, закрепить тон и натяжение струны. Это – не говоря о личных отношениях и желании поддержать Жукова. Но в мои планы не входило закреплять за собой должность как постоянную… Забегая вперед, скажу, что мое объявление не привело к заметным переменам: вести программы, улаживать и направлять стал Крючков, но я по привычке нет-нет и вмешивался.)

Затем я предупредил, что от встречи к встрече состав специально приглашенных гостей будет меняться: в этом году ими будут Белла Ахмадулина и ее муж художник Борис Мессерер, а также актер, поэт, режиссер Владимир Рецептер.

И наконец – что открыть сегодняшний вечер я собираюсь разговором уже непосредственно об Ахматовой, а именно, о ее стихотворении «Мужество». О нем здесь несколько раз заходил разговор в прошлом году, словно бы обещая какое-то прямое обсуждение, но дело до этого так и не дошло.

«Публикация этого стихотворения в 1942 году в газете «Правда», помимо главного впечатления – редких по силе и чистоте слов клятвенного признания в преданности родному языку и тем самым родине, оставляло в сознании читателей еще что-то вроде ощущения неожиданной, пусть легкой, но непривычности, где-то на грани чуть ли не с растерянностью. Репутация поэта как представителя ушедших эпохи и культуры, враждебных революции и новой идеологии, – и репутация газеты, агрессивно выражавшей установки времени, сменившего их, не вполне совмещались в понимании людей, читавших эти строки. Стихотворение говорило о Великой Отечественной войне, это было бесспорно: «Мы знаем, что ныне лежит на весах, и что совершается ныне…». Но странно говорило. Сегодня эти слова прозвучат не единожды, у нас будет время постараться проникнуть в них. И мне хотелось бы, чтобы вы, может быть, не с первого раза услышали их настоящее содержание. Потому что, когда Ахматова делает признание: «Не страшно под пулями мертвыми лечь, не горько остаться без крова, но мы сохраним тебя, русская речь», – то, если воспринимать эти стихи только в аспекте войны, трудно избавиться от недоумения. Разговор об уничтожении русской речи никогда не шел, такой сюжет не вставал. И вообще, когда Ахматова употребляет слово «мы», это, прежде всего, какой-то узкий круг. Как в стихотворении «Родная земля», когда, произнося: «Но мы мелем и месим, и крошим тот ни в чем не замешанный прах», – она словами «месим» и «крошим» выдает, кто эти «мы». Она преподносит нам знаменитые строчки Мандельштама «Аравийское месиво, крошево» из «Стихов о неизвестном солдате». То есть «мы» – это «родная земля», это наш акмеизм.

Ведущий Павел Крючков

Точно так же и в «Мужестве». Война началась в обстановке государственного террора, продолжавшегося третье десятилетие. Поэтому уже «не страшно под пулями мертвыми лечь» – как Гумилев, расстрелянный в 1921 году. «Не горько остаться без крова» – как все брошенные в лагеря, забранные из своих семей, из своих домов – как тот же Мандельштам. Стилистика этих стихов – стилистика «Реквиема», а не военно-патриотическая. Хотелось бы, чтобы мы вместе, в конце концов, в этом стихотворении услышали это содержание. «Мужество» обращено не столько к врагу, к немцам, сколько к нам самим.

Вот и все. А теперь слово ведущему, Павлу Крючкову».

Павел Крючков: Добрый вечер. Ну, и разрешите немножко истории. (Далее – для не присутствовавших на первой встрече и на второй – следует рассказ о Будке, требовавшей ремонта; о Жукове, который его осуществил; о программе первого вечера, грозе и дожде, которые ее сопровождали; и программе второго с певшимися на нем песнями. В заключение – краткое описание намеченного на сегодня.)

Я потому это все рассказываю, что сама собой складывается какая-то традиция, возникает история какая-то. Мы стали общаться просто и с комаровцами. И мэр Комарова во всем этом тоже стал принимать участие, и фонд «Келломяки-Комарово».

Сейчас я сердечно попрошу Сашу, помощника, включить запись. Только перед тем как он это сделает, я хочу сообщить вам, что этой записи сопутствуют разнообразные примечательности вроде календарных совпадений. Начнем с того, что сегодня годовщина начала войны, сегодня 22 июня, а эта единственная запись этого стихотворения была сделана вот в этом домике 9 мая 1965 года, в День Победы. Сюда приехал в тот день московский литературовед-звукоархивист, я уже упоминал об этом. Ахматова прочитала ему на магнитофон несколько стихотворений и отрывки из «Реквиема». Потом, когда ее не стало, оказалось, что только он и записал это знаменитое и хрестоматийное стихотворение «Мужество».

Голос Ахматовой: «Я читаю эти стихи 9 мая 1965 года в Комарове.

Мужество

 
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!»
 

Павел Крючков: Ну, вот, а теперь я прошу выйти Беллу Ахмадулину.

Белла Ахмадулина: Я нежно и почтительно приветствую всех, кто собрался в этом месте, чтобы еще раз вспомнить, почтить Анну Андреевну Ахматову. Моя задача довольно скромна. Я хочу прочесть просто несколько стихотворений, посвященных Анне Андреевне. У меня есть такие, которые, может быть, лучше. Посвященные Мандельштаму, Блоку и всем, кто как-то был связан с Анной Андреевной во времени, страданиях, и вот тем, с которыми она и собиралась спасти русское слово – и все-таки спасла. Я возьмусь для смелости прочесть для начала стихотворение Анны Андреевны, написанное здесь. Дело в том, что вот мы все слышали ее величественный, такой многозначительный, такой влиятельный голос. Я когда-то услышала, это и была, может быть, запись Льва Шилова, благородного очень господина. Не знаю, это была такая маленькая-маленькая пластинка. Я слышала, как Анна Андреевна читает стихотворение «Приморский сонет», и строчку из этого стихотворения «Дорога не скажу, куда» я взяла эпиграфом к своему стихотворению, совсем короткому. А это, ну просто в честь этого места, в честь этого ветхого трогательного ранящего дома. Ну, вот это стихотворение Ахматовой «Приморский сонет».

 
Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни…
 

Анна Ахматова

Мое стихотворение короткое, называется «Строка».

 
Пластинки глупенькое чудо,
Проигрыватель – вздор какой,
И вдруг, неведомо откуда,
Из недр стесненных, из-под спуда
Корней, сопревших трав и хвой,
Нет, глубже мыслимых глубин,
Из пекла, где пекут рубин,
Донесся, близится, и вот,
Раздался бас земли и вод,
 
 
Которым молвлено протяжно,
Как будто вовсе без труда,
Так легкомысленно, так важно:
«…Дорога не скажу куда…»
Меж нами так не говорят,
Нет у людей такого знанья,
Ни вымыслом, ни наугад
Не подберешь тому названья,
Что мы, в невежестве своем,
Строкой бессмертной назовем.
 

Белла Ахмадулина читает стихи

А это еще одно, старое довольно посвящение.

 
Я завидую ей – молодой
и худой, как рабы на галере:
горячей, чем рабыни в гареме,
возжигала зрачок золотой
и глядела, как вместе горели
две зари по-над невской водой.
 
 
Это имя, каким назвалась,
потому что сама захотела, —
нарушенье черты и предела
и востока незваная власть,
так – на северный край чистотела
вдруг – персидской сирени напасть.
 
 
Но ее и мое имена
были схожи основой кромешной —
лишь однажды взглянула с усмешкой —
как метелью лицо обмела.
Что же было мне делать – посмевшей
зваться так, как назвали меня?
 
 
Я завидую ей – меж корней,
нищей пленнице рая иль ада.
О, когда б я была так богата,
что мне прелесть оставшихся дней?
Но я знаю, какая расплата
за судьбу быть не мною, а ей.
 

…Стихотворение называется «Снимок», подарен он мне был в Петербурге. А дарителю этот снимок подарила Анна Андреевна Ахматова в Италии, в Оспедалетти, в апреле 1912 года. И там был ее автограф. «Апрель 12-го года. Оспедалетти. Анна Ахматова».

Снимок

 
Улыбкой юности и славы
лишь припугнув, но не отторгнув,
от лени или для забавы
так села, как велел фотограф.
 
 
Лишь в благоденствии и лете,
при вечном детстве небосвода,
клянется ей в Оспедалетти
апрель двенадцатого года.
 
 
С тем – через «ять» – сырым и нежным
апрелем слившись воедино,
как в янтаре окаменевшем,
она пребудет невредима.
 
 
И запоздалый соглядатай
застанет на исходе века
тот профиль нежно-угловатый,
вовек сохранный в сгустке света.
 
 
Сложила на коленях руки,
глядит из кружевного нимба.
И тень ее грядущей муки
защелкнута ловушкой снимка.
 
 
Какой покой в нарядной даме,
в чьем четком облике и лике
прочесть известие о даре
так просто, как названье книги.
 
 
Кто эту горестную мету,
оттиснутую без помарок,
и этот лоб, и челку эту
себе выпрашивал в подарок?
 
 
Что ей самой в ее портрете?
Пожмет плечами, как угодно!
и выведет: Оспедалетти.
Апрель двенадцатого года.
 
 
Как на земле свежо и рано!
Грядущий день, дай ей отсрочку!
Пускай она допишет: «Анна
Ахматова», – и капнет точку.
 

И напоследок, пожалуй, такое стихотворение… В нем легко узнаваемый силуэт города и тени тех, великих, великих людей, память о которых так нас утешает, награждает, тревожит. Там легко, не названы по именам, но легко узнать по некоторым приметам – кто это. Если Воронеж, который посмел проведать прекрасную даму, понятно, что это Мандельштам и строчки Ахматовой: «По хрусталям я прохожу несмело». А дальше в воздухе этого города достаточно, достаточно, несмотря на все его и невзгоды, и все, что с ним происходит. В этом воздухе навсегда достанет места для дыхания тех, о ком мы не перестаем думать. Вот такое:

 
Ровно полночь, а ночь пребывает в изгоях.
Тот пробел, где была, все собой обволок.
Этот бледный, как обморок, выдумка-город —
не изделье Петрово, а бредни болот.
 
 
Да и есть ли он впрямь? Иль для тайного дела
ускользнул из гранитной своей чешуи?
Это – бегство души из обузного тела
вдоль воздетых мостов, вдоль колонн тишины.
 
 
Если нет его рядом – мне ведомо, где он.
Это он на свидание с теми спешит,
чьим дыханием весь его воздух содеян,
чей удел многоскорбен, а гений смешлив.
 
 
Он без них – убиенного рыцаря латы.
Просто благовоспитан, не то бы давно
бросил оземь все то, что подъемлют атланты,
и зарю заодно, чтобы стало темно.
 
 
Он всегда только их оставался владеньем,
к нам был холодно замкнут иль вовсе не знал.
Раболепно музейные туфли наденем,
но учтивый хозяин нас в гости не звал.
 
 
Ну, а те, что званы и желанны, лишь ныне
соберутся. Отверстая арка их ждет.
Вот уж в сборе они и в тревоге: меж ними
нет кого-то. Он позже придет, но придет.
 
 
Если ж нет – это белые ночи всего лишь,
штучки близкого севера, блажь выпускниц.
Ты, чьей крестною мукою славен Воронеж,
где ни спишь – из отлучки твоей отпросись.
 
 
Как он юн! И вернули ему телефоны,
обожанья, признанья и дружбы свои.
Столь беспечному – свидеться будет легко ли
с той, посмевшей проведать его хрустали?
 
 
Что проведать? Предчувствие медлит с ответом.
Пусть стоят на мосту бесконечного дня,
где не вовсе потупилась пред человеком,
хоть четырежды сломлена воля коня.
 
 
Все сошлись. Совпаденье счастливое длится:
каждый молод, наряден, любим, знаменит.
Но зачем так печальны их чудные лица?
Миновало давно то, что им предстоит.
 
 
Всяк из них бесподобен. Но кто так подробно
черной оспой извел в наших скудных чертах
робкий знак подражанья, попытку подобья,
чтоб остаток лица было страшно читать?
 
 
Все же сто́ит вчитаться в безбуквие книги.
Ее тайнопись кто-то не дочиста стер.
И дрожат над умом обездоленным нимбы,
и не вырван из глаз человеческий взор.
 
 
Это – те, чтобы нас упасти от безумья,
не промолвили слово, не подняли глаз.
Одинокие их силуэты связуя,
то ли мысль, то ли страсть, то ли чайка неслась.
 
 
Вот один, вот другой размыкается скрежет.
Им пора уходить. Мы останемся здесь.
Кто так смел, что мосты эти надвое режет —
для удобства судов, для разрыва сердец.
 
 
Этот город, к высокой допущенный встрече,
не сумел ее снесть и помешан вполне,
словно тот, чьи больные и дерзкие речи
снизошел покарать властелин на коне.
 
 
Что же городу делать? Очнулся – и строен,
сострадания просит, а делает вид,
что спокоен и лишь восхищенья достоин.
Но с такою осанкою – он устоит.
 
 
Чужестранец, ревнитель пера и блокнота,
записал о дворце, что прекрасен дворец.
Утаим от него, что заботливый кто-то
драгоценность унес и оставил ларец.
 
 
Жизнь – живей и понятней, чем вечная слава.
Огибая величье, туда побреду,
где в пруду, на окраине Летнего сада,
рыба важно живет у детей на виду.
 
 
Милый город, какая огромная рыба!
Подплыла и глядит, а зеваки ушли.
Не грусти! Не отсутствует то, что незримо.
Ты и есть достоверность бессмертья души.
 
 
Но как странно взглянул на меня незнакомец!
Несомненно: он видел, что было в ночи,
наглядеться не мог, ненаглядность запомнил —
и усвоил… Но город мне шепчет: молчи!
 

Ну, вот так. Благодарю Вас.

Павел Крючков: Ну, вот я вспоминал эти два прошедших года, когда все нынешнее, сегодняшнее начиналось. А в голове держал, что мне предстоит представить вам людей, – а выйдет еще немало людей… Я подумал, вот интересно, замечательный прозаик Валерий Попов, житель этого дома ныне, вот интересно – мог бы он себе представить, что здесь произойдет? Я прошу Валерия Попова подойти сюда, пожалуйста, и сказать два слова.

(Эти «два слова», несмотря на то что они очень похожи на те, какие Попов произносил год назад, я решил не изымать из записи того, что говорилось, как раз по причине их повторяемости и тождественности. Они звучат, как тост на дне рождения – проверенный, нравящийся гостям и при этом идеально уместный. Да и многое звучит так, когда встречаются люди сколько-то знакомые и говорят на знакомую тему. А Валерий Попов к тому же делает это живо и умно, хотя как бы не до конца серьезно.) Валерий Попов: Ну, как временный жилец этого дома, я могу сказать, что по-прежнему здесь все подчинено власти Анны Андреевны Ахматовой. И вот этот праздник тоже появился благодаря ее воле, потому что, когда эта Будка разрушалась, когда крыльцо провалилось и нельзя было войти, я оказался в поиске возле ее могилы и, как по волшебству, появился из-за ограды один из ее знаменитых сирот, Дмитрий Бобышев, с ним рядом шел тогда еще незнакомый мне Александр Жуков. Мы оказались здесь, и вот Будка возродилась. И благодаря этому дух ее обрел такую вот оболочку и царит здесь, как и всегда царил, и вся вселенная комаровская, она вся под ней, все только для нее. Когда вот несколько раз пытались починить эту будку до Александра Петровича Жукова, один плотник здесь стучал, стучал, что-то делал, делал, потом я случайно встретил его в буфете около станции, он говорил, я сейчас работаю у Ахматовой, выматываюсь страшно. То есть все под ней, все подчинено ей, все думы о ней. И даже, когда, как вы знаете, этой зимой обокрали Будку, то и это как-то получилось к славе Анны Андреевны. Потому что телевидение, которое здесь появилось, заявляло вдруг, что нашли какую-то книгу Ахматовой, то лампу Ахматовой, то нашли градусник Ахматовой, то есть как всегда, беды, невзгоды, перемолоты были в ее славу. То есть она по-прежнему царица здесь, а мы ее рабы и с радостью служим ей. Спасибо ей еще раз.

Павел Крючков: Валерий Попов сказал как раз о мифологии, я сейчас к этому и приведу. Вот, знаете, по дороге сюда сообразил, что это не из любви к цифрам, а просто как-то так само проявилось, – что опера английского композитора эпохи барокко Генри Перселла «Дидона и Эней» была написана ровно, просто, что называется, день в день, я заглянул в интернет, ровно за 200 лет до рождения Ахматовой. Эта опера, ну и эта тема, и эта героиня разными путями и на разных временны́х промежутках удивительно и трагично вписаны в литературную и в человеческую судьбу Ахматовой. Сюжет об этой карфагенской царице, которую ради завоевания Трои будущий основатель Рима покинул, и она взошла на костер, – он к Перселлу пришел из четвертой книжки «Энеиды» Вергилия. Но обрабатывалась эта тема и многократно преображалась она и в музыке множество раз, и в литературе. В частности, через биографию Ахматовой вошла как центральный миф в ее поэзию. Дидона перечислена среди других зеркальных ее двойников в «Последней розе» (стихотворении, которому предпослан эпиграф из Бродского «Вы напишите о нас наискосок»): «Мне с Морозовою класть поклоны, / С падчерицей Ирода плясать, / С дымом улетать с костра Дидоны, / Чтобы с Жанной на костер опять».

Я все это рассказываю не чтобы повторить лишний раз в этой аудитории, а непосредственно в тему нашей здесь встречи, потому что имя Дидоны прежде всего в моем читательском сознании и, насколько я могу судить, в ахматоведении, в науке напрямую связано с понятием жертвенности, так я это чувствую. Я еще забыл сказать, это важно: эта опера Перселла, пластинка с записью этой оперы, занимала заметное место в жизни Ахматовой. Она неоднократно появляется и в воспоминаниях, и сама чуть ли не частью мифа стала. Ахматова любила эту оперу, и неслучайно, что сегодня здесь будут звучать ее фрагменты. Вот такая прелюдия к тому, что я должен представить людей, которые будут эти фрагменты исполнять. Я просто прочту состав вокальной группы «Dedooks», а Всеволод Силкин, ее художественный руководитель, надеюсь, прибавит необходимые подробности. Итак, солисты: Оксана Горбоновская, Татьяна Антоновская, Надежда Игнатьева, Анна Краус, Сергей Величкин, Игорь Конокпаев, Всеволод Силкин, концерт– мейстер Мария Столярова и организатор всего этого дела здесь Дмитрий Дедух. Прошу вас, пожалуйста, сюда на сцену. Вокальная группа «Dedooks».

Всеволод Силкин: Добрый вечер, уважаемые дамы и господа, хотелось бы сказать два-три предварительных слова. Мы исполним для вас хоры из оперы «Дидона и Эней». Это музыкальное произведение было одним из любимейших Анны Андреевны, и сегодня в дань памяти мы исполним несколько номеров оперы.

Ансамбль «Dedooks»: исполняются арии, дуэты, хоры из оперы.

С вашего позволения, мы споем еще два произведения: первое – Виссарион Шебалин, «Зимняя дорога», слова Александра Сергеевича Пушкина.

Белорусская народная песня «Купалинка», аранжировка Атрашкевич.

Павел Крючков: Когда звучала прощальная ария Дидоны «Remember me», я думал о том, что само это выражение стало паролем, оно вошло как такой код – «помни меня». Если угодно, в ответ на него мы сейчас послушаем три архивные аудиозаписи, такие короткие монологи, или каким-то другим словом, может быть, это следует назвать, в общем, три таких сюжета, трех современников Ахматовой, людей, принадлежащих к совершенно разным поколениям. Один родился в начале 80-х годов девятнадцатого века, другой в 1918 году, третий – это уже совсем для нее молодое поколение. Но сквозь все три записи, которые вы услышите, звучит, я думаю, это самое «вспомнить». Каждая длится по две с небольшим минуты.

Помогать мне будет Александр, звукорежиссер. И, наверное, можно было бы каждую запись и каждую личность сопроводить цитатами из воспоминаний, дневников, но все трое прекрасно всем известны, и я ничего такого делать не буду. Может быть, крохотный комментарий.

Первая запись была сделана в Петербурге после того, как Александр Солженицын смог вернуться в Россию. Беседа была камерная, и, в частности, разговор шел об Ахматовой. Записал его ленинградский замечательный литературовед Леонид Дубшан. И в конце этой записи, которую мы услышим, обратите внимание: интервьюер задает вопрос, он спрашивает: «А содержание бесед с Ахматовой?» И Солженицын ему нечто отвечает. Солженицын, которому в этом году исполнится 90 лет, говорит о двух первых встречах.

Александр Солженицын.

У нас с Анной Андреевной было четыре встречи. Первая встреча сразу после «Ивана Денисовича», только-только напечатали его. И я приехал на Хорошевское шоссе, у Марии Петровых она жила там в квартире, и мы с ней вдвоем разговаривали. И меня все тогда спрашивали, что у вас есть еще, а я помалкивал, что у меня есть еще, потому что как будто вообще ничего. А разве так может быть, что это первая проба пера, вообще так все говорили. Ну, Анне Андреевне я дал понять, что немножко, знаете, что-то написано, чего-то коснулось, каких-то лагерных проблем. Я говорю, да не беспокойтесь, Анна Андреевна, это все будет. А потом я просто прочел ей свое стихотворение. Так сложилось, я приехал в ссылку 3 марта 1953 года. Первую ночь нас из НКВД и не выпускали, мы во дворе НКВД находились, а 4 марта 53-го сказали: «Ну идите по домам, так и быть, недалеко поместитесь». Я пошел к какой-то старушке там ссыльной, и она меня приютила. Я лег и сплю. Утром 5 марта она меня толкает, будит: «Слушай, иди, иди радио слушай, что там такое случилось?» Иду, а там смерть Сталина объявляют. Боже, думаю, совпадение. И я в тот же день написал стихотворение. Ну, вот, я, значит, Анне Андреевне раз прочел это стихотворение, она потом сказала: «Да, Сталин все-таки нас с вами пропустил». Мы с ней изрядно поговорили, она очень много говорила о нашей встрече. А потом в Москве, она наездами и я наездами, так что сейчас трудно расставить по времени. Я помню, что в квартире Глен она очень меня пригласила приехать, она лежала на диване, нездорова была. Не вставала. Книги, соответственно, мы дарили, она подарила мне свое белое издание. У нее же было черное и белое издание, вот этого однотомничка, белых было очень мало, вот она подарила мне белое, написала: «Солженицыну в дни его славы». Вы понимаете, что скоро больница. Ну, почему не понимаю? Твардовский говорил: «Ну, у нас с вами сейчас несколько лет есть». Я говорю: «Лет? Александр Трифонович, если месяц есть, то хорошо». «Вы ничего не понимаете. Вы на такой орбите, да сейчас вас никто не тронет». Ровно через месяц начали меня гнобить, через месяц. Ну, это я все понимал прекрасно. Так вот, значит, тогда она говорит: «А вы любите Булгакова?» Я говорю: «Очень люблю, ужасно, сердечно». «А хотите я вас со вдовой познакомлю?» «Что вы? Вдова здесь?» «Да». Она звонит по телефону, связывает меня с Еленой Сергеевной, и так я через несколько дней был у Елены Сергеевны. А так я бы и не знал, когда б ее нашел. Мы потом очень дружили с Еленой Сергеевной. Я всего Булгакова ненапечатанного у нее читал, ну, у нас была большая дружба потом долгое время.

Леонид Дубшан: А содержание бесед сохранилось?

Александр Солженицын: Нет, не буду, это описано у меня, может быть когда-нибудь и будет.

Павел Крючков: Теперь следующая запись человека, который уж во всяком случае из этих троих дольше остальных знал Анну Ахматову. Они познакомились в 1912 году, кстати, здесь рядом, в Куоккале, то есть в Репине. Корней Чуковский, тогда литературный критик, и Ахматова, которая приехала с Гумилевым. Кажется, в 1913 году, Ахматова писала Гумилеву в письме… я только перескажу, я не помню цитату. Она пишет: мне тревожно, что Чуковский, я слышала, хочет свою статью об акмеистах превратить в лекцию. Что будет? Потом, в 21-м году, в журнале «Дом искусств» легендарном, вышла статья знаменитая «Две России: Ахматова и Маяковский». Потом шли годы, и близко к юбилею Ахматовой, это 64-й получается год, Корней Чуковский написал несколько страничек о «Поэме без героя». Он вообще готовил предисловие к книге «Избранных стихотворений» Ахматовой. Книга не вышла. В том, что он написал о ней, судя по свидетельствам, воспоминаниям, ей была очень важна там мысль об ее историческом зрении, так, во всяком случае, по книгам. Но она откликнулась тепло очень, прислала телеграмму, письмо, оно сохранилось, и спросила Лидию Чуковскую, почему критики пишут как пишут, а Чуковский пишет так, громко. Почему ему удается писать громко? Лидия Корнеевна сказала, потому что он пишет вслух. Это к нашей звукозаписи, так сказать. То, что вы сейчас услышите, звучало по радио. Корней Иванович пишет в дневнике: пришло очень много писем. Мои сбивчивые слова об Ахматовой люди как-то подхватили, и они их окрылили. Ну вот, собственно, и все. Этот фрагмент сейчас будет – выступление Чуковского по радио. И обратите внимание, будет слышно – какое стихотворение и как он его читает здесь. Я выбрал два момента в этой записи.

Корней Чуковский.

Когда появились ее первые книжки, меня, я помню, больше всего поразила четкость ее поэтической речи, конкретность, осязаемость всех ее зорко подмеченных, искусно очерченных образов. Образы у нее были незатейливые, очень простые, но в том-то и сила ее чудотворного мастерства, что все свои образы она всегда подчиняла могучему дыханию лирики. Историческое чувство у нее необыкновенно остро. О чем бы она ни писала, всегда в ее стихах ощущается упорная дума об исторических судьбах страны, с которой она связана всеми корнями своего существа. Ей не нужно было ничего забывать, ни от чего отрекаться, ни преодолевать в себе никаких чужеродных привычек, чтобы во время войны, в самое мрачное время кровавого разгула врагов, сказать с обычным своим лаконизмом бодрые и вдохновляющие слова.

 
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!
 

Но я чувствую как бледно и немощно мое сегодняшнее торопливое слово о ней, а мне хотелось бы собрать всю сердечность и нежность, на какую я только способен, чтобы приветствовать ее в этот радостный день.

Павел Крючков: Ну, вот это было как раз в дни юбилея ахматовского. И последняя запись, в отличие от двух предыдущих, человека, которого все прекрасно знают – это поэт Иосиф Бродский: он здесь бывал. Скажу только, что сделана эта запись в 1992 году для шведского фильма, который почти никто не видел, называется «Поэт о поэтах». И Бродский говорит там о, соответственно, Цветаевой, Мандельштаме, Пастернаке и об Ахматовой. Тоже выбран кусочек небольшой, и обратите еще внимание, он начинает как будто из середины, просто он там говорил, о том, как он оказался в Комарове, как впервые поехал сюда.