Текст книги "Колье Шарлотты"

Анатолий Ромов
Колье Шарлотты

Колье Шарлотты
Повесть

Рано утром, как обычно, примерно в четверть девятого, я вышел из своей квартиры на Харью, недалеко от Ратушной площади, чтобы как раз в 9.30 успеть в управление. Я не спеша шел мимо Ратуши, мимо маленьких кафе, мимо огромной гостиницы «Виру», разглядывая давно уже ставшие привычными детали улиц, мостовых, тротуаров, домов – так, будто я, старый москвич, шел сейчас не по Таллину, а по одному из арбатских переулков. Стоял конец августа, и было солнечно, но, судя по довольно холодному сейчас воздуху, жара уже прошла и не вернется до следующего сезона. Но все равно, если в августе несколько дней подряд стоит солнце, это, по нашим меркам, идеальная погода.

Я люблю наш город. Наш – потому что прожил в нем пять лет. Для большинства Таллин известен как место, где можно хорошо провести время. Согласен. Больше того – я совсем не против массы приезжих. Гостиницы у нас всегда переполнены, а поездка в Таллин становится для москвича, ленинградца или киевлянина после возвращения домой приятным воспоминанием. Верно, здесь есть все, чтобы ты не скучал. Есть варьете, кафе, бары, гостиницы с сауной на каждом этаже. Некоторые гордятся именно этим, утверждая, что если не варьете и бары, то сауны здесь действительно лучшие в Союзе. А кафе? Что стоит хотя бы кафе в гостинице «Таллин», где подают кофе с орешками и даже летом топят камин сосновыми поленьями? Или «Мюндибар» в подвальчике на Ратушной площади, со стенами, обтянутыми шкурами, и тусклым мерцанием свечей?

Но мне нравится в Таллине не это. Тихие улочки, средневековые кирки. Ветер, который постоянно продувает западную окраину у военной гавани. Соборы на Вышгороде, залив с бесчисленными валунами. Яхт-клуб, около которого можно сидеть бесконечно, разглядывая уходящий вдаль, поросший соснами берег. Странный, какой-то особо чистый вид серых и желтых домов в старой части города, стены которых иногда кажутся продолжением брусчатых мостовых. Бульвар Суворова с большими липами, у каждой из которых свой характер. У горожан тут есть поговорка: люди в Таллине улыбаются реже, зато наши улыбки ценятся вдвое дороже.

Я шел и думал о том, что моя устойчивая привязанность к Таллину – а я как-никак коренной москвич – имеет свои причины. И винить в том или благодарить (это уж как угодно) я могу только Сергея Валентиновича Сторожева, попросту Валентиныча, или «шефа», или, если хотите, начальника нашего оперативного отдела. Шефа я знаю чуть больше пяти лет – с той самой истории с Васильченко, после которой Сторожев негласно разрешил мне называть себя просто по имени – Сергей. Я должен был оценить это – он стал майором. Правда, и я стал старшим лейтенантом. Но называть его Сергеем за эти пять лет я так и не научился. Разве я мог равнять себя с Валентинычем?

…Я многое теперь узнал о нем. Мудрый, невозмутимый, всезнающий Валентиныч. Это то, что на виду, то, что для всех. А в жизни его постоянно совершалась своя драма, о которой Сторожев молчал. Внешность. Несмотря на тренировки и закаливания, внешность Валентиныча осталась той же самой. Изменить свою внешность – курносый нос, небольшие серые глаза, пшенично-тусклые волосы – Валентиныч не мог. Спрашивается – зачем? Зачем Валентинычу было все это менять? Да затем, что он всегда хотел – и хочет сейчас – нравиться красивым женщинам. Не просто хорошеньким, а красавицам, женщинам царственной красоты. Сейчас, конечно, только одной из них, а именно собственной жене, Хелли Сторожевой. Он до сих пор, как мне кажется, не может поверить, что его невзрачная внешность способна привлечь красивую женщину. Такую, скажем, как Хелли.

Хелли, или, сохраняя почтение, Хелли Августовна, всего на год старше меня. Хелли величественна, невозмутима, царственно хороша. Она всегда неповторимо-снисходительно улыбается. Стройная, легкая, изумительная Хелли. Сторожев постоянно хотел выглядеть в ее глазах героем. И в этом была драма. Он не верил ее чувству. Как мне кажется, он хотел доказать, что может нравиться всем красивым женщинам мира. Тысячу раз понимая это, я прощал Валентинычу его недостаток.

Можно считать, что такая внешность, как у Валентиныча, для работника оперативного отдела – подарок. Но, в конце концов, с любой другой внешностью у нас можно работать не хуже, если, конечно, ты не в закрытом режиме. В начале работы я учился описывать собственную внешность несколькими фразами, не раз составлял свой словесный портрет: «Мартынов. Рост выше среднего, сложение сухое, лицо овальное, волосы русые, глаза карие, расстановка нормальная. Скулы слабо выпуклы, уши прижаты, нос прямой. Ноздри расширены больше обычного, брови светлей волос. Татуировок нет. Особые приметы – родинка под правой лопаткой». Мои детали и особая примета тогда, в начале работы, не давали мне покоя. Я думал о них даже во сне. Но у кого этого не было? Было у меня, будет у каждого, кто сделает первые шаги на нашей работе. Особые приметы есть у всех. Деться от них куда-то невозможно. И я раз навсегда воспринял истину: главное не в твоей внешности, а в тебе самом.

Размышляя над всем этим, я пересек небольшую улочку за универмагом; здесь начинались кварталы высоких, типичных для Таллина начала века четырех– и пятиэтажных домов. В одном из них размещается наше управление. Честно говоря, сейчас, проходя по знакомым улицам, я готовился, как обычно, впрячься с утра в текучку, то есть заняться разбором множества мелких дел, которыми обычно бывает перегружен любой оперативный отдел приграничной и портовой зоны. Среди этих дел может оказаться все, что угодно: от споров по нарушению территориальной зоны до нарушения валютного режима. Или, как мы говорим: весь мусор наш. Рабочая номенклатура – сотрудники среднего звена. Такие как я или, скажем, Ант Пааво, с которым мы уже два года сидим вместе в нашей четырнадцатой комнате. Кстати, об Анте мне не раз еще придется говорить подробней. В общем, я сознавал: не всегда текучка вызывает восторг и энтузиазм. Именно об этом я подумал, входя в дверь управления, предъявляя пропуск дежурному и поднимаясь на второй этаж, туда, где размещалась приемная и кабинет Сторожева. Естественно, как только я заглянул в дверь и кивнул стучащей на машинке секретарше Гале, с другого бока тут же возник Ант. Привычная согласованность. Как всегда, у нас с утра дела к Сторожеву.

– Валентиныч у себя? – спросил я.

– Сергей Валентинович говорит с Москвой.

Мы с Антом переглянулись. Такой ответ мог означать только одно: Галя сегодня не в духе. Ант сделал почти умильное лицо, пытаясь смягчить обстановку:

– Галюша, когда дали Москву?

– Уже давно, Ант, милый. В семь пятнадцать.

Кажется, поговорить с шефом сейчас, утром, не удастся. Жаль, тогда бы я мог спокойно спланировать свой день. Хотя я мог бы обойтись и без советов шефа, от текучки все равно не уйти. Как будто подтверждая это, на Галином столе раздался звонок внутреннего телефона. Галя сняла трубку, долго слушала, поглядывая поочередно то на меня, то на Анта. Судя по ее реакциям, кажется, говорили снизу, из приемной управления.

– Хорошо, – наконец сказала Галя и на секунду закрыла трубку. – Ант, ты сейчас свободен? Явщик. Говорят, малоинтересный.

– Давай, что уж там, – нехотя кивнул Ант.

– Да, я поняла. – Это Галя сказала уже в телефон. – Проведите его в четырнадцатую.

Эти короткие реплики были привычны. Четырнадцатая комната – наша. «Явщик» – человек, явившийся с повинной. Малоинтересный – значит, явка с повинной по первым данным не связана с чем-то серьезным. Вернее всего, с повинной явился какой-то мелкий фарцовщик. Или начинающий спекулянт.

– Ант, его уже ведут к тебе. – Галя положила трубку. – Спеши.

– Все, ушел. – Ант кивнул нам с Галей и исчез в коридоре.

У меня, по моим подсчетам, было еще минут пятнадцать. Я с благодарностью подумал об Анте. Ведь он мог сейчас, сославшись на какие-то свои дела, свалить этого явщика на меня. Но Ант, умница ты моя, поступил благородно. Взял на себя эту совершенно некстати появившуюся с утра заботу. Причем особых поводов для того, чтобы так сблизиться, у нас с Антом как будто не было. Я – москвич, вырос в Москве, учился в московской школе и конечно же был совсем далек от того, что было с детства близко и понятно Анту. А именно – жизнь на маленьком эстонском хуторе, на побережье, где детей с малых лет приучают к работе на земле, к уходу за скотом, где мальчишка с восьми-девяти лет уже выходит с отцом в море на малых сейнерах за рыбой. Ант, правда, не пошел по стопам родителей, крепких хуторян, а решил стать юристом. Увлекался спортом, стал чемпионом Эстонии по стрельбе из пистолета. Еще первокурсником по воле случая отличился в народной дружине – участвовал в задержании особо опасного преступника, по окончании юрфака по рекомендации райкома комсомола Ант Пааво был направлен к нам в управление на оперативную работу.

Я знал, что, пока Ант допрашивает явщика, Валентиныч может вот-вот закончить разговор и я успею поговорить с ним. Но Галя, пожалев меня, сказала, продолжая печатать:

– Володя, лучше не жди. По-моему, это надолго. И потом, для тебя есть бумаги, так что займись.

– Что за бумаги?

– Помнишь, сводка «14-В»? В прошлую пятницу ее должны были передать?

Сводка «14-В». Кажется, что-то связанное с контрабандой. Да. Если точней – расшифровка перехвата радиосеанса. Гриф «14-В» означает – оперативная для всех следственно-оперативных отделов. Да, это нам передавали в пятницу. Дешифровка радиосеанса, засеченного несколько дней назад службой радиоперехвата центра.

– Вот, посмотри. – Галя кивнула, и я взял с края ее стола папку. Раскрыл и тут же, в приемной, стал просматривать бумаги. Так. Все это я уже видел. «СРП зафиксировала радиосеанс связи… короткой цифровой шифровкой и подтверждения приема… Сообщение принято неизвестным радистом… в слабозапеленгованной точке… В районе Таллин – Нымме, Таллин – Ранна…» Я перевернул первый лист. Сама дешифровка очень короткая: «Магнитный ко 36–37 шпан». Ниже, через строчку, трактовка шифровальщиков: «Ожидайте провоза (груза) в магнитном контейнере; контейнер (будет) расположен под днищем теплохода в районе 36—37-го шпангоута». Дешифровку перечеркивает пометка Сторожева красным карандашом: «Володя, м.б. «Норденшельд» или «Лисичанск»? Кажется, обычная контрабанда. «Норденшельд» и «Лисичанск» – два однотипных теплохода смешанной туристской пассажирской линии «Трансбалтик шип лайн». На линии стоят два рейсовых судна: «Лисичанск» – наш, «Норденшельд» – иностранный. Оба заходят в Таллин с интервалом в пятнадцать дней. Дают туристам возможность осмотреть город и после трехсуточной стоянки идут сначала в Ленинград с такой же стоянкой, затем снова к нам, а потом уходят в Европу и Америку с заходами в инпорты. Подумаем. «Норденшельд» ошвартовался в нашем порту позавчера. И уходит завтра. Или сегодня? Не помню. Значит, на нем привезли контрабанду? И Валентиныч решает «пустить» все это на меня? Ладно. Что бы там ни было, раз это указание Сторожева, надо работать.

– Галочка, спасибо. Я заберу это.

Утвердительный кивок:

– На здоровье.

Я прошел по коридору в нашу комнату. Ант сидел за своим столом и что-то быстро писал. Кажется, дописывал. Вот и явщик. Перед Антом на стуле сидел парень лет двадцати пяти, довольно модно одетый, с красивым лицом – несколько, пожалуй, парикмахерского типа. Как мне показалось, парень сейчас был изрядно подавлен происходящим. По виду этот явщик был типичным мелким фарцовщиком. Людей такого типа спекулянты-валютчики называют шестерками. Обычный их криминал – обмен мелких партий валюты, не более. Кончив запись – как я понял, это были последние фразы, – Ант поднял голову, тряхнул своим шикарным, цвета соломы волнистым начесом и сказал довольно скучным голосом:

– Значит, Горбачев, я правильно вас понял? Каждый доллар вы покупали у иностранцев за два рубля? А сбывали по пять?

– Да. – Горбачев покосился на меня. – Я… сбывал их по пять.

Ант кивнул, просмотрел еще раз запись допроса, поставил точку. Подумав, подписался. Потом на свой манер, совершенно особым образом кашлянул:

– Володя, подпишешь? За присутствующего?

– Ага. – Я подошел к его столу и взял лист протокола. Вгляделся. Все как обычно. «Протокол показаний… Горбачева В. В. … заведующего складом горпродбазы № 18… явившегося с повинной в действиях, связанных… с нарушением валютного режима… также скупки и перепродажи инвалюты… в гор. Таллине. Я, Горбачев В. В. … заявляю, что действительно… числа… месяца… в баре на втором этаже ресторана «Кунгла»… скупил у иностранца, назвавшегося… сумму инвалюты в размере 75 (семьдесят пять) долларов… Затем… числа… в баре… «балла»… у другого иностранца… назвавшегося… скупил суммы инвалюты в размере 150 (сто пятьдесят) западногерманских марок…» И так далее, в том же духе. Я дочитал показания Горбачева до конца и после подписи Анта, за словами «при допросе присутствовал», поставил свою. Пааво подтянул протокол. Бросил, кивнув в сторону Горбачева:

– Видишь, явился с повинной. Герой. – Перевернув протокол, Ант придвинул его теперь вплотную к Горбачеву. Положил ручку. – Ну что, Горбачев, читайте и ставьте подпись. Вот здесь. Да, правильно. Только прочтите сначала.

– А… меня… – Горбачев взял ручку. – Вы?..

Пааво усмехнулся. Горбачев, помедлив, не читая, размашисто поставил подпись.

– Все-таки не прочел. – Пааво, хмыкнув, взял протокол. – Не волнуйтесь, Горбачев, задерживать вас мы не будем.

– А-а-а?

– Вы же явились к нам сами? Ну вот. Вы что думаете – сразу, как только сюда пришли, вас засунут в каталажку? Можете идти. Мы вас вызовем.

– Но… ведь… – Горбачев был явно чем-то подавлен. Подумав, встал. – Большое спасибо. Спасибо.

– Не за что. Подождите. Дайте отмечу пропуск.

Горбачев, двинувшийся было к двери, вернулся. Полез в один карман, во второй, достал пропуск, протянул Анту. Ант поставил на обороте число, время, подписался и вернул.

– Печать поставите у секретаря. Вторая дверь направо. Все. До свидания.

– До свидания. – Горбачев, кивнув, вышел.

– Что у него? – усаживаясь за свой стол, поинтересовался я. – Что-нибудь путное?

– Ничего интересного. – Ант вложил протокол в папку. – Обычная шестерка. Мелкая фарцовка валютой – не более. Сообщил имена, адреса, вот видишь, даже сдал валюту. Восемьдесят долларов.

– А повод?

– Сдрейфил, испугался, что-то почудилось, вот и пришел. Хотя ты прав – надо будет поинтересоваться у ребят, может быть, он уже был на учете. Ну, что там у тебя? Ты от шефа?

– У меня? – Я разложил перед собой на столе взятые у Гали бумаги. – Знаешь, Ант, тут катят, кажется, на меня одно дело.

– Представляю. Валентиныч?

– Так что, может быть, собственную текучку я должен буду кому-то сдавать.

– Только, Володя, не нужно этих многообещающих пауз. Хорошо, я беру у тебя всю текучку, только не кати на меня это дело. Контрабанда?

– Провидец… – Мне, признаться, это пикирование уже надоело, и я собирался от Анта отстать, помешал звонок телефона. Внутренний.

Ант снял трубку. Все дальнейшее происходило, как мне показалось, мгновенно и в то же время так, будто было каким-то странным образом замедлено, расширено во времени.

– Пааво слушает. Так. Так. – Я увидел: лицо Анта резко изменилось. – Сколько? Примерно сто пятьдесят метров? Что? Вышел и упал? Опергруппа! Поняли? Только ничего не трогать! Вы поняли? Передайте, чтобы ничего не трогали! Все! – Ант бросил трубку, и я, выбегая вслед за ним из комнаты, увидел, как он автоматически ощупывает на бегу пистолет под пиджаком.

Мы выскочили на улицу. Дежурный, стоявший перед дверью, мог и не показывать – мы и так отлично видели в стороне небольшую группу людей. Они склонились над чем-то чуть поодаль, метрах в ста двадцати от входа в управление. Подбегая, я увидел, что это как раз перекресток двух ближайших, сравнительно тихих улиц. Люди расступились, уступая нам место.

Да, теперь я понял, что мы бежали не зря. На мостовой, прижавшись щекой к каменной брусчатке, лежал Горбачев. Пиджак его был распахнут, одна нога подогнута. Было тепло, солнечно; здесь был один из самых тихих уголков Таллина. И мне показалось – Горбачев лишь споткнулся, упал и вот-вот встанет. Но, поймав взгляд дублера дежурного по управлению, который сидел сейчас на корточках над телом, я понял: Горбачев мертв и больше уже никогда не встанет. Я пригнулся: все понятно с одного взгляда. Мне хорошо было видно небольшое пулевое отверстие над правым виском Горбачева. Под этим отверстием темнела засыхающая, но еще довольно свежая лужица крови. Все остальное я уже старался делать спокойно, четко, без эмоций.

– Быстро. – Эти мои слова дублеру дежурного я произнес почти автоматически. – Опергруппу на точки.

– Они уже там.

– Хорошо. Фотографа и врача сюда. И на всякий случай вызовите «скорую».

– Ясно, товарищ старший лейтенант. – Дублер кинулся к двери управления.

Ант успел посмотреть на меня и покачать головой. Мы присели над Горбачевым. Сидя так и разглядывая труп, я попробовал быстро прикинуть про себя все, что помнил о последних минутах явщика. Все, что могло быть, что где-то существовало, все, что каким-то образом могло влиять на это происшествие. Но ничего особенного вспомнить я не мог. На первый взгляд эта смерть была явно нелепой, хотя я давно уже знал, что нелепых происшествий не бывает. Ант, нахмурившись, разглядывал Горбачева; зачем-то потрогал мостовую около тела. Чуть скуластое лицо Анта сейчас явно было растеряно, хотя за Антом я никогда этого не замечал. Да, его можно понять. Явщика-то допрашивал он.

– В висок, – сказал Ант. – Черт возьми, в висок.

Я оглядел стоящих вокруг людей. Четыре женщины, трое мужчин. Конечно, они вряд ли помогут определить, откуда был произведен выстрел. Хотя бы даже с какой из сторон, с какой из четырех улиц. Мельком я подумал, что место для выстрела выбрано идеально. Ладно, будем рассчитывать на опергруппу. И все-таки определить, откуда точно был произведен выстрел, вряд ли удастся. Если бы, скажем, в момент выстрела работала кинокамера, фиксирующая, как падал Горбачев. А так пустой номер. Подошли фотограф и врач. Я кивнул им – начинайте работу – и встал.

– Товарищи, – Ант оглядел стоящих вокруг людей, – прошу вас помочь нам. Вы все присутствовали при происшедшем? Товарищи! – повторил Ант. – Попрошу нам помочь.

Люди, окружившие место, где лежал сейчас Горбачев, как будто бы не хотели отвечать. Впрочем, так и должно быть.

– Я лично присутствовал, – отозвался первым довольно полный мужчина с портфелем и аккуратно перевязанной коробкой от торта.

– Очень прошу вас всех, товарищи. – Я сделал знак Анту.

Пааво достал блокнот, чтобы записать фамилии. Фотограф уже делал снимки.

– Кто первым заметил… этого гражданина? – Я кивнул на Горбачева.

– Я, – сказала одна из женщин. Ей было на вид лет сорок; типичная таллинская домохозяйка, одетая подчеркнуто по сезону и, как мне показалось, только что вышедшая из парикмахерской. – Я, знаете, шла и так вижу, этот парень. Идет. – Она замолчала.

– Далеко от вас?

– Да нет, совсем рядом. Я сначала даже не обратила внимания. Идет себе и идет. А потом… Потом вдруг, знаете, как-то зашатался. Я подумала – пьяный. И вдруг, гляжу, упал. А я себе иду, ну, думаю, пьяный, что мне… А потом, гляжу, кричат.

– Кто? – сказал Ант.

– Я. – Стоящая рядом женщина была помоложе; она все еще держалась двумя руками за виски. – Господи, как же это страшно… Прямо на улице… Прямо вот так, на улице… Он был от меня довольно далеко. И вдруг без всякого. Знаете, как будто на что-то наткнулся.

Краем глаза я видел, как Ант быстро записывает показания.

– Скажите, – Ант перевернул лист, – а откуда раздался выстрел, вы не слышали?

– Выстрел? Да нет. Я вообще ничего не слышала.

– Ну, какого-нибудь звука? – сказал я. – Хлопка, удара?

– Нет. – Женщина задумалась. – Нет, как будто ничего такого слышно не было.

– Может быть, кто-то другой что-то слышал? – Я повернулся к стоящим рядом. Никто не отвечал.

– Товарищи? – сказал Ант.

– Нет. – Мужчина с портфелем и тортом виновато улыбнулся. – Я ничего не слышал.

– Я тоже, – подтвердил сосед. – Все было тихо. Вот упал человек – это я видел.

Судя по всему, ждать каких-то еще дельных показаний от свидетелей было бесполезно.

– Хорошо, товарищи. Попрошу всех оставить свои адреса и телефоны, вы можете нам очень помочь.

Ант стал записывать адреса свидетелей. Я снова присел над Горбачевым. Я хорошо помню все, чему учил меня Валентиныч. Во-первых, никогда не следует давать себя обмануть кажущейся простоте. И особенно простоте, проявляющейся при осмотре места происшествия, любого, самого, на первый взгляд, обычного. Причем особенно важно со знанием дела, толково и не торопясь осмотреть место происшествия в первые минуты, желательно в первые секунды после случившегося, чтобы увидеть, поймать, найти то, что потом неминуемо исчезнет, ускользнет бесследно, так, что никакие фотографии со всех точек, никакие подробные протоколы и описи не помогут. Но сейчас, сколько я ни вглядывался в безжизненно лежащее на брусчатке тело Горбачева, в его темно-синий щегольской пиджак и бежевые брюки, даже в синевато-серые камни мостовой, я не мог заметить ничего особенного. Хорошо. Надо хоть элементарно осмотреть труп. Я отогнул борта пиджака. Осмотрел внутренние карманы – сначала один, потом второй. В одном из карманов была авторучка, кажется, что-то очень модное, тип «шариковый паркер», и паспорт. В другом – портмоне, на первый взгляд натуральной кожи, и записная книжка. Я поочередно достал все это. Развернул паспорт. Все в порядке. Фамилия – Горбачев, имя – Виктор, отчество – Владимирович, прописка таллинская. Открыл портмоне – там лежали деньги. Четыре десятки, две бумажки по рублю и мелочь. Развернул книжку. Видно было, что этой записной книжкой Горбачев пользовался довольно давно. Большинство ее листов было тесно исписано. Я перелистал книжку. Номера, адреса, телефоны; некоторые записаны карандашом, некоторые ручкой; большинство телефонов и адресов таллинские, но есть и иногородние. Хорошо, книжкой этой все равно придется потом заниматься, и основательно. Раздался скрип тормозов – это остановилась машина скорой помощи. Я оглянулся. Ант стоял рядом и показывал мне: не давай пока уносить труп. Получалось, что все действия по первому осмотру теперь уже окончательно беру на себя. Я поднял руку, останавливая вышедших из «скорой» санитаров.

– Свидетелей отпускать? – спросил Ант.

– Да, конечно. Спасибо, товарищи. – Я повернулся к нему: – Ты что хотел? – Но я уже понял, чего хочет Ант. Пока еще не убрано тело, попробовать по его положению определить направление, откуда был произведен выстрел.

– Понимаешь, пока еще не унесли труп, может быть, определим хотя бы сторону…

Мы с Антом постарались как можно точнее приглядеться к положению тела Горбачева. Я знал, что Ант прекрасный стрелок, да и сам я как будто бы стреляю неплохо. Поэтому сейчас мы оба, не сговариваясь, оглянулись. От перекрестка в четыре стороны расходились две улицы: одна довольно широкая, Локк; ее пересекала гораздо более узкая Роозипуу. Судя по тому, что не было слышно выстрела (явный глушитель), а также по тому, как выбрано место убийства – попробуй-ка кинься во все четыре стороны, – и, естественно, по точности попадания было ясно: стрелял ас. Знаток своего дела. Хорошо, прикинем все четыре стороны. Сторона улицы Локк, ведущая к нашему управлению, верней всего, отпадала. Если не считать ее (а учитывать ее все-таки нужно), оставались три стороны: первый отрезок Роозипуу, довольно пустынный; вторая часть этой же улицы, более оживленная, на ней было два магазина – «Молоко» и «Галантерея»; и также довольно оживленная вторая часть улицы Локк. Вернее всего, стрелять могли с этих двух сторон – оживленных Роозипуу или Локк. Они сходились углом; судя по тому, как лежал Горбачев, стреляли откуда-то отсюда. Но откуда именно – с Локк или с Роозипуу? Ант смотрел сейчас в сторону Локк, и я понял, что именно его интересует. Большой девятиэтажный дом метрах в двухстах от перекрестка; весь первый этаж этого дома занимал магазин «Гастроном». Я хорошо знал этот дом; в нем было четыре подъезда, и все они выходили на улицу.

– Может быть, оттуда? – предположил Ант.

– Может быть. А может быть, и оттуда. – Я посмотрел в сторону оживленной части Роозипуу. Меня лично заинтересовал старый шестиэтажный дом. В нем, правда, было всего два подъезда; но я знал, что во всех домах этого типа в каждом подъезде обычно есть два действующих выхода – в парадное, на улицу и черный ход во двор. Внизу, на первом этаже этого дома, была мастерская «Металлоремонт».

Подошли участники опергруппы. Доклады каждого из них были коротки: пока ничего обнаружить не удалось. Девятиэтажный дом на Локк и шестиэтажный на Роозипуу были осмотрены членами опергруппы с особой тщательностью. По крайней мере, на лестницах, чердаках, лестничных площадках и у окон этих домов обнаружить пока никаких следов стрелявшего не удалось. Номера на дверях всех квартир, из которых мог быть произведен выстрел, переписаны, фамилии жильцов проверяются. Все квартиры взяты под наблюдение. Осмотр еще нескольких возможных объектов ведется оставшимися там участниками опергруппы.

Пока я выслушивал доклады, санитары стояли рядом и смотрели на меня. Я посмотрел на Анта. Он пожал плечами, махнул рукой.

– Убирать? – спросил санитар.

Я промолчал. Санитары поставили носилки на мостовую, стали перекладывать на них тело.

– Ты его обыскал? – спросил Ант.

– Только внутренние карманы.

– Подождите. – Прежде чем санитары унесли Горбачева, Ант тщательно выполнил не очень приятную, но необходимую процедуру: еще раз обыскал карманы брюк и пиджака. Но кроме того, что ожидалось – носового платка и двух ключей на брелоке, – там больше ничего не нашлось.

Естественно, мы должны были тут же сообщить обо всем происшедшем Сторожеву. Наверняка, впрочем, Валентиныч уже знал обо всем, что случилось на перекрестке в ста с небольшим метрах от входа в управление. Звонок дежурного в нашу комнату был только потому, что Горбачев вышел от Пааво. Сразу же после звонка к нам дежурный обязан был поставить в известность о случившемся начальника отдела. Поэтому, дав указание начальнику оперативной группы младшему лейтенанту Лёне Ковальчуку составить подробный и тщательный отчет, я посмотрел на Пааво. Ант, естественно, понял, что значит этот мой взгляд, и мы двинулись в управление.

Когда мы вошли в кабинет, Сторожев сидел за столом. По своей привычке – а вовсе не потому, что его, скажем, что-то волновало, – он постукивал по накрывавшему стол стеклу кончиком карандаша. Кивнул: садитесь. Выслушал подробный доклад – сначала Пааво. Ант отлично знал характер шефа, поэтому сейчас подробно и даже несколько нудно стал рассказывать все от начала до конца. Сначала о том, как Галя передала ему явщика, потом о том, как этот явщик выглядел в первые минуты и как сначала реагировал на первые вопросы; затем – как стал реагировать уже в ходе допроса. Сторожев выслушал доклад Анта, задал несколько обычных вопросов и повернулся ко мне. Я стал рассказывать все остальное. Я старался говорить без особых эмоций, подробно перечисляя все, что произошло, включая звонок снизу, то, как мы бежали к перекрестку, каким мне показалось положение тела, как шел опрос свидетелей, свои впечатления об этих свидетелях; потом о наших попытках определить сторону, откуда был произведен выстрел, и, наконец, впечатления от опроса участников опергруппы. Пааво положил на стол папку с протоколом допроса и сданные явщиком восемьдесят долларов, я – все, что нашлось в карманах Горбачева: паспорт, записную книжку, портмоне с деньгами, авторучку, брелок с ключами и носовой платок.

Выслушав нас, Сторожев бегло просмотрел протокол, паспорт. Полистал записную книжку. Как будто бы нашел что-то, вгляделся. Нет, отложил. Вздохнул.

– Вот что, Володя. Ты… ознакомился с бумагами, которые я тебе оставил утром?

С бумагами, которые шеф оставил мне утром. Сводка «14-В». Возможный провоз магнитного контейнера. «Норденшельд». Конечно, я с этими бумагами ознакомился. Судя по всему, этот вопрос означает – я все-таки должен буду заняться предполагаемой контрабандой.

– Сергей Валентинович, конечно. Я знал об этой сводке и раньше. Но сейчас еще раз, про себя, проработал.

– Очень хорошо. В таком случае у меня к тебе такая просьба – прорабатывай дальше. Так, чтобы к утру… да, к утру ты как можно больше знал о «Трансбалтик шип лайн», «Норденшельде» и всем, что с ними связано.

– Понял, Сергей Валентинович.

– И ты, Ант, тоже полистай, посмотри. Ну там, какие на этой линии рейсы, заходы. Как суда встают к стенке, каким бортом и на какой причал. Ясно?

– Ясно, Сергей Валентинович. А как же наш законный, Горбачев?

– Ваш законный Горбачев свалился, знаете, как куль на голову. – Сторожев снова, но теперь уже с досадой, полистал записную книжку. – Упустили?

Мы с Антом решили промолчать.

– Упустили. И не нужно этих взглядов и обиженного вида.

– Сергей Валентиныч, – начал Ант, – но ведь он… Он же ничего, ни с какого бока.

– Ни с какого бока. В любом случае вы должны были что-то увидеть. А если не увидеть, на худой конец хотя бы прочувствовать. Ладно. Допускаю, что оба вы здесь… ну, будем считать, как бы ни при чем. Вы понимаете – как бы. Все это. – Сторожев, будто решив составить какую-то сложную конструкцию, положил на папку с протоколом паспорт и записную книжку. Подумав, добавил туда же портмоне, авторучку, брелок с ключами и носовой платок. – Все это я пока оставляю себе. Вас же прошу заняться тем, о чем я уже говорил. И завтра утром, в девять, быть у меня. Вы все поняли?

– Так точно, Сергей Валентинович. – Не сговариваясь, мы встали и пошли к себе в четырнадцатую.

На следующий день ровно в девять утра мы с Антом вошли в кабинет Сторожева. Я наверняка знал, что предыдущие сутки не только для меня, но и для Анта не прошли даром. Впрочем, не знаю уж, как Ант, но я, хотя мне и казалось, что все это мной давно изучено, тщательно проработал все, что касалось или могло касаться «Трансбалтик шип лайн», «Лисичанска» и особенно «Норденшельда». Работа была скучной и необходимой, но увы, еще и еще скучней она показалась мне оттого, что, собственно, и изучать-то тут было вроде нечего. Еще раз переписать фамилии капитанов, старпомов и остальных помощников. Снова просмотреть типовую схему «Норденшельда». Еще раз подчеркнуть, что в районе тридцать шестого – тридцать седьмого шпангоутов на уровне ватерлинии расположена бельевая. Отметить, что ее иллюминатор при стандартном положении на стоянке обращен в сторону «от причала» и находится примерно в пятидесяти – шестидесяти сантиметрах над водой. Так что если, допустим, магнитный контейнер на днище будет снабжен магнитными ножками со взрывным срезающим устройством и дистанционным управлением среза, то всплывет этот контейнер после отделения от днища как раз около иллюминатора этой бельевой. А значит, доставать такой всплывший контейнер – скажем, каким-нибудь нехитрым устройством вроде багра – удобней всего будет именно из этого помещения.