Текст книги "Охота на избранных"
Автор книги: Анатолий Росич
Жанр: Жанр неизвестен
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
3
Она ждала ребенка. Ждала, ждала, но так и не дождалась. Несмотря на всю бездонно-распахнутую близость – даже «немножко», как она говорила Сергею, забеременеть не получилось.
Весна, их пятая весна, в начале апреля споткнулась и упала абрикосово-цветущим лицом в снежно-бурую грязь. Тогда он и уехал, впервые надолго исчез, как исчезает долгожданное апрельское солнце за плотным облаком. Хотя – оно не исчезает, ты знаешь: пролетит время, как облако, и большое красивое светило снова появится, ослепит и согреет.
Вся пятилетняя история их отношений была большой и красивой. Потому, наверное, что когда они встретились, ей, Оле (теперь уже Ольге Дмитриевне, учительнице киевской гимназии №127) было немножко за двадцать, а ему около (на вид) тридцати. Он умел любить по опыту, она – по природе. Он все эти годы называл ее Оленькой, и это всегда звучало искренне, – иногда, правда, «княгиней Ольгой», а еще: «моя княгиня».
Познакомились они тоже красиво, нестандартно.
Студенткой – она училась на филфаке КГУ (который и Грохов, оказывается, когда-то закончил) – устроилась на время парламентских выборов подработать в штаб Теневского, тот взял ее секретаршей. Депутат и кандидат в депутаты Верховной Рады Василий Теневский любил красивых девушек – правда, в последнее время не так активно, как раньше. Потому что несколько месяцев назад одну из молоденьких-красивеньких долюбил до того, что она вышла за него замуж, заменив собой устаревшую жену.
В штабе поговаривали, что Теневский давно завидовал коллеге по парламенту Роману Паукшенко. Они были одного возраста и, фактически, одной биографии: оба из комсомольских активистов ушли в бизнес, из бизнеса – в политику. Вася пытался ни в чем не отставать (по крайней мере, сильно не отставать) от удачливого Ромы – ни в оборотах капитала, ни в политических связях, ни даже в личной жизни. Конечно, его кипучее неравнодушие к хорошеньким девушкам было самоценно, не зависимо от всяких «пауков». Но когда Паукшенко развелся с женой и женился на смазливой студентке, Теневский сделал то же самое. Поэтому пока в других, даже очень молоденьких и смазливеньких, не нуждался. Однако, по привычке, к работе привлекал.
При первой встрече с Олей Грохов как бы между прочим заметил, глядя своими выразительно-светлыми глазами в ее притягательно-карие:
– Да, я знал, что Теневский берет на работу только красивых девушек. Но я не знал, что среди них могут быть НАСТОЛЬКО красивые!
Она улыбнулась от смущения и удовольствия – ведь это не кто-нибудь сделал ей комплимент, а самый популярный в этом офисе (да только ли в этом?) человек. Потом, в течение двух месяцев они знали друг друга так, как знают в любом напряженно работающем коллективе, – в основном замечают лишь деловые качества. Тем более, работы с каждым днем становилось больше, предвыборная карусель набирала обороты, и Грохов, главный идеолог, руководивший всей стратегией избирательной кампании, почти не отвлекался на нерабочие разговоры. По крайней мере, таких разговоров она от него не слышала – зато слышала и видела другое: вся команда Теневского уважала его больше, чем самого Теневского.
И вот однажды, накануне Нового года, когда, хочешь не хочешь, а предпраздничное настроение в той или иной степени расслабляет всех, к ней забежали две студентки-подруги, которые тоже работали в штабе, «обрабатывали» избирателей телефонными звонками. Когда зашел Грохов, они планировали, где будут встречать Новый год.
Она потом и сама удивлялась, как осмелилась задать такой вопрос, но спросила:
– А вы, Сергей Владимирович, где будете встречать Новый год?
В ответ он посмотрел на нее так, как смотрит мужчина на свою будущую любовницу.
– Вопрос интересный, – открыл дверь в свой кабинет и жестом пригласил ее зайти. Она переглянулась с подругами и переступила порог.
Он закрыл дверь, подошел к ней почти вплотную.
– Я думаю, важно не где, а с кем – ты это хотела спросить? – И пока она думала, что ответить, он продолжил: – Сказать честно? Я тебе скажу. Только тебе одной, Оленька, я скажу честно. Сказать?
– Ну, раз уже заинтриговали…
– Я буду встречать Новый год у себя дома с тобой. – И, не дав ей даже брови вскинуть от удивления, добавил: – Но с одним условием! – поднял вверх указательный палец. – Мы будем с тобой вдвоем, только вдвоем. Конечно, за полночь можно будет выйти на улицу, покричать-подурачиться вместе с народом, но встречать Новый год – только вдвоем!
– Вот как вы решили! Без меня? А если я не соглашусь? – пошла она в наступление.
– А если не согласишься, тогда считай, что это была шутка. Глупая.
Она почувствовала, что ее наступательный пыл мгновенно угас, и честно сказала то, что пришло на ум:
– Я уж подумала, Вы серьезно. А оказывается, это шутка?
– Нет, пока ничего не оказывается. Я даю тебе возможность решить, именно тебе! самой! решить, шутка это или нет.
И она решила – думала целый день и полночи. Хотя и без раздумий знала, что такое бывает раз в жизни – встретить мужчину, о котором мечтала с четырнадцати лет. И такую встречу превратить в шутку? Она же не безумная.
Впрочем, именно безумием можно было назвать все эти пять лет…
А та неделя, которая оставалась до Нового года после того, как она сказала: «Да. Это не шутка», – была неповторимой. Такая подготовка к празднику и впрямь напоминала новогоднее чудо – ведь впереди было действительно «новое счастье». Если и может быть что-то реальное и конкретное в тривиальном поздравлении «с Новым годом, с новым счастьем», то это именно то, чего ждала она.
Когда в десять вечера она зашла в его квартиру, и он снял с нее пальто (сам расстегнул пуговицы!), она поняла, что с этой минуты – вся в его власти, он сделает с ней все, что захочет. Но даже намека на испуг не было. Наоборот, она почувствовала, что это и есть то счастье, к которому она была готова.
Потом пили шампанское – естественно, не под бой курантов, потому что до них было еще далеко – целое море счастья, которое ей предстояло переплыть. И… не на берег выйти, а влиться в океан – безбрежный океан счастливого безрассудства. Так ей казалось, когда они выключили свет, и на маленькой настольной елочке замигали разноцветные огоньки.
А потом она увидела его раздетым. Конечно, сначала до пояса. Но и этого было достаточно, чтобы окончательно потерять голову. Единственная мысль была – прижаться к его телу, прилипнуть, погрузиться в него всей своей юной плотью. Такого мужского тела она вблизи никогда не видела. Раньше считала, что спортивная фигура – это хорошо для мужчины, и не более. Ее никогда особо не привлекали тяжелоатлеты, всякие культуристы, бодибилдеры и прочие «качки». Но теперь у нее отобрало речь. Сергей Грохов отличался прежде всего умом, нестандартным, своеобразным, могучим и т.д. Ну, и лицом, конечно. Но она никогда не думала, что он еще и обладатель такого тела. Плечи, грудь, бицепсы, кубики пресса – являли собой произведение искусства, словно сам Создатель, имея где-то в запредельных высях музей своих лучших творений, взял из него один из редких экземпляров и отправил на землю. И именно сейчас, за пару часов до Нового года, и именно сюда, в эту небольшую, уютную двухкомнатную квартиру, где волею того же Создателя оказалась она, обыкновенная студентка.
Он не был классическим «качком» – ни одна мышца не выпирала, не казалась больше, чем требовалось для гармонии. Но ей мнилось: прикоснись – и каждый квадратик его тела взыграет, отзовется. Она не удержалась и первой прикоснулась к нему – положила ладонь на его грудь…
– Сколько тебе лет?.. – только и смогла спросить.
Но ответа не требовалось, его тело было сногсшибательно молодым – и все (она пока не знала, что этому телу уже под сорок). Она и впрямь еле стояла на ногах, которые ослабли, как и руки, спина – но это была приятная слабость, словно она только что по шею погрузилась в теплую ванну.
Дальше произошло то, чего она не могла вспомнить конкретно, потому что это было полное выключение из реальности, мгновенный перелет в сказку. Сначала, как только он обнял ее за обнаженную спину, она, как и хотела, вся погрузилась в него. Но через несколько мгновений поняла (это было последнее, что она поняла) – не он ее, а она его обнимает, впитывает в себя. Огромное теплое море, в которое она вошла, вдруг сжалось до размеров осязаемого, трепещущего сгустка пьянящего тепла, которое можно обхватить – руками, ногами, губами, каждым своим сочленением, вобрать в себя. Она почувствовала, как тепло вливается в живот, в грудь, в ноги, тело становится легким, невесомым, поднимается и взлетает туда, куда еще раньше улетела ее душа – в какие-то межзвездные миры, где нет земных креплений, ни физических, ни моральных…
В реальность вернул их будильник мобильного телефона, который Сергей предусмотрительно установил на без десяти двенадцать, и они вспомнили, что надо бы все-таки встретить по-человечески Новый год. Быстро встали с кровати. Он вскочил в спортивные брюки, хотел надеть рубашку «для торжественного момента», но она сказала:
– Не надо. Ты и так выглядишь торжественно.
– Да, Оленька, ты права, – понял он ее. Обнял, поцеловал в шею ниже уха, и добавил: – Я думаю, самый торжественный момент был у нас только что. Ты согласна?
– Да, конечно… – прошептала она. – Разве я могу быть с тобой не согласна?
Она называла его на «ты» теперь уже по праву. Никакая выпивка «на брудершафт», что они сделали час назад, не могла ей позволить чувствовать себя равной с ним. Такое право давала только постель, точнее – тот полет, который она пережила. Там, на неземных широтах, если только туда попадаешь, – все равны.
Потом, около четырех утра, когда они вспомнили, что постель бывает нужна еще и для сна, – она таки спросила:
– А как ты поддерживаешь форму? – и погладила его по теперь уже любимому животу.
– Никак. Ты же видишь, времени нет за этой бешеной работой.
– Ну, а раньше в тренажерный зал ходил?
– Нет, Оленька.
– Ну, хоть зарядку делаешь?
– Чуть-чуть…
За пять лет Оля не то что не узнала, но даже не догадывалась, чем он занимается. Конечно, будучи умной женщиной, к тому же, любящей, она чувствовала, что что-то здесь не то. Сергей Грохов просто-напросто не использует свой потенциал (кому как не ей это видеть). Он мог бы быть кем угодно – депутатом, министром, президентом, если не страны, то крупной компании, – но он был скромным помощником депутата и к более высокому положению не стремился. Почему? Вот и в Москву поехал на такую же работу – поменял шило на мыло…
Она несколько раз пыталась заговорить с ним об этом – каким он видит свое будущее, что собирается делать, к чему стремится – но Сергей отвечал очень туманными, загадочными фразами, например:
– У каждого, Оленька, свой путь, своя миссия на земле. Она часто невидима, непонятна людям, ведь не они ее определяют…
Не знала она и его прошлого. На этот вопрос он тоже отвечал замысловато-философски. Одну фразу по поводу его биографии она запомнила на всю жизнь:
– Самым лучшим, что есть во мне, я обязан самому худшему, что было со мной.
В конце концов, она рассудила: Сергей, несомненно, еще чем-то занимается, непонятным ей, действительно, невидимым. Что это может быть за занятие? И она сделала для себя вывод: он – тайный агент. Чей агент – СБУ, ФСБ, ЦРУ или совсем засекреченной спецслужбы – это уже не ее дело. Он агент – и все. Единственное, что она могла к этому добавить, это – «важный» агент. Ибо с его талантами он мог выполнять только большую «миссию». Вот и отъезд в Москву подтверждает такую версию.
Как только она этот вывод сделала, все вопросы к нему насчет дальнейшей перспективы прекратились. Да и зачем ей это?
Ей бы просто чаще его видеть – и больше ничего не надо. Они встречались раз-два в неделю, правда, бывало, что и в течение месяца она его не видела. Хотя, было обязательство, которое он взял на себя и которого за пять лет ни разу не нарушил – раз в год, в августе, он возил ее на море. Однажды даже в «Дюльбере» отдыхали, что под Ялтой – неизвестно, как ему удалось туда вселиться, ведь это парламентский санаторий, там отдыхали только депутаты с семьями.
Последний раз они были вместе на море всего неделю. Соленый привкус расставания остался надолго, потому что оттуда, из Симферополя, он первый раз надолго улетел не в Киев, а в далекую Москву.
И вот вчера позвонил: «Я возвращаюсь…» Что значит, возвращаюсь? Если едет на одну короткую встречу с ней – это не возвращение. Значит, в Киев возвращается? То есть, свиданий будет много? Они будут частыми?.. Впрочем, таких вопросов она ему не задавала, а только ждала. Причем, как это ни странно, каждой новой встречи ждала так же, как и первой пять лет назад – немножко с волнением и ожиданием сюрприза. Так ждет ребенок своего дня рождения, не зная, что ему подарят, но предвкушая, что в этот день сбудутся его заветные желания, кроме того, будет еще что-то вкусненькое…
***
Они обнялись так, как только они, им казалось, умели обнимать друг друга. С одной стороны, сквозь одежду чувствовали все, что должны чувствовать мужчина и женщина при объятиях, с другой – застыли в сближающем молчании на целую минуту. В течение этой минуты их души, тоже обнимаясь, превращались в единую духовную сущность, которая поднимала их над пошлой жизненной суетой, возносила ввысь – а дальше все, что с ними происходило, даже самое что ни есть плотское, происходило на той высоте. И не нужно было ничего говорить, потому что если что-то говорить, то такое состояние пришлось бы выразить словом «любовь» – истрепанным, опошленным, опущенным до уровня глупенькой современной песенки. Конечно, он знал избитую истину, что женщина любит ушами. И она знала, что получит от него такой поток красивых слов, который редкие женские уши слышат. Но это будет потом, когда нужно говорить шепотом, и в самые-самые уши, касаясь их губами, когда нужно говорить не только словами, а телами. Тогда она все услышит, о чем только мечтает слышать женщина, которая заслужила настоящую любовь, – заслужила долгим терпением и жертвенным ожиданием.
Но первые мгновения встречи должны быть сродни мгновениям вечности, в которой, как известно, царствует тишина. Они знали, что это минутное молчание скажет друг другу больше, чем тысячи самых красивых слов. А после такой минуты и разговор будет на определенной тональности.
– Что новенького, Оленька?
– У кого, Сереженька?
– У тебя.
– Ты, наверное, хотел спросить…
– Нет. Я хотел спросить, как дела у тебя.
– Не надо, Сережа. Я знаю, что я тебе тоже интересна. Но ты хотел спросить сначала об Оксанке, так ведь?
Грохов опустил голову, потом поднял, прямо посмотрел в ее бесхитростные глаза (он знал, что бесхитростные женские глаза – это редкость). Они сверкали, как ночные дождинки на листьях под утренним солнцем.
– Да, Оленька, ты права. Как себя чувствует Оксанка?..
4
До отправленья поезда «Киев-Варшава» оставалось десять минут. Вацлава Крышановского, невысокого блондина средних лет, провожали двое мощных помощников (по документам, а по функциям – телохранителей) депутата Верховной Рады Украины Романа Паукшенко.
– Подождите пять минут, и можете заходить, – прогудел один из охранников, с распиравшей пиджак бизоньей спиной, и скрылся в вагоне.
Постороннему рыжеволосому человеку, тоже не хилой наружности, прохаживающемуся по перрону, через окно было видно, как телохранитель профессионально обшаривал глазами и руками купе. Двумя пальцами приподнял треугольно уложенную подушку, словно чебурек с жирного противня, ознакомительно-брезгливо похлопал тяжелой ладонью по матрасу, как хлопают по мягким местам купленную на время дешевую женщину. Не выходя из купе, дождался своего коллегу и уезжающего польского гостя. Сопровождающие покинули вагон в последний момент, когда поезд уже тронулся.
– Ты понял? Вип-персона нашлась. Пх!.. – фыркнул бизоноподобный, провожая глазами медленно уползающий поезд.
– Для «Паука», наверное, важная птица, – развел руками напарник.
– Да в том-то и дело, что в сравнении с нашим «Пауком», этот европеоид – букашка, – резюмировал помощник Паукшенко.
Поезд еще не выехал за черту города, как в двухместный люкс, в котором разместился один поляк, постучали. Крышановский как раз переоделся в апельсиновую футболку и спортивные брюки. Поиграл спортивной грудью перед зеркалом и лишь затем открыл дверь. На пороге купе стоял стройный рыжеволосый мужчина, с усиками, в утемненных, под стать волосам, оранжевого оттенка очках. Одет он был неприметно – джинсы, темно-серый джемпер и легкая светло-серая куртка.
– Кофе или чай? – весело спросил незнакомец, слегка улыбаясь.
– Что?.. Кто вы? Не понимаю! – то ли возмущаясь нежданным визитом, то ли принимая шутку, легко воскликнул хозяин люкса почти без акцента.
– Понял, – закрыв за собой дверь, произнес нежданный гость. – Желаете покрепче. – И вдруг, без малейшего размаху, с висячей руки ударил поляка в челюсть.
Удар был настолько резкий, что больше бить не пришлось. Крышановский упал на сиденье, распластав руки, как падают в конце сентября на асфальт созревшие киевские каштаны, раскрывая от удара кожуру. Незнакомец быстро достал из внутреннего кармана куртки шприц…
В тот момент, когда за рыжеволосым закрылась дверь в купе, возле него остановился подошедший с другой стороны вагона черноволосый мужчина в темных солнцезащитных очках. Глядя в окно, он безмятежно провожал взглядом из-под очков Киев. Поезд проезжал Борщаговку – безликие панельные девятиэтажки советской эпохи сменились бесконечными гаражами, разрисованными графити.
Минут через семь рыжий вышел из купе. Он направился в одну сторону, черный – в другую, оба быстро покинули вагон. Еще минуты через три поезд резко затормозил – кто-то рванул стоп-кран – и замер на одной из пригородных станций, фактически еще в Киеве.
Когда состав тронется, проводницы из двух разных вагонов, которые взяли за сто долларов «до Ровного» очень просившихся мужчин (одна – симпатичного рыжего, вторая – привлекательного брюнета), попытаются их найти, проверяя купе и тамбуры, но поиски ни к чему не приведут. Что ж, разные чудаки встречаются в поездах. Но главное в данном случае не исчезнувшие фальшивые пассажиры, а наличествующие стодолларовые купюры – настоящие, не фальшивые…
«Рыжий» не спешил становиться русоволосым, «брюнет» не спешил становиться шатеном. Они стали такими только тогда, когда, добравшись по отдельности на такси до Пушкинского парка, войдя в него, вдали от посторонних глаз сняли парики, очки и усы. Там и встретились.
– Ну, как клиент? – спросил Вадим, бывший пять минут назад «брюнетом», обнажив из-под очков выгоревшие под южным солнцем прямые ровные брови и глаза цвета летней морской волны. – Раскололся?
– Еще бы! – лаконично ответил Сергей.
– Жить будет?
– Куда же он денется! Обязан жить. И нам помогать.
– Ну и? Проясняется что-то?
– Ситуация очень занимательная, хотя до полной ясности еще далеко. Правильно в Москве говорили, здесь начинается что-то небывалое. Но! Москва даже не подозревает, насколько все интересно… – последнюю фразу Сергей произнес уже не деловым, а философски-задумчивым тоном.
«Так вот какие сюрпризы преподносит родной Киев, – думал Сергей Грохов, прохаживаясь уже в другом киевском парке, своем любимом Голосеевском, где ему всегда хорошо думалось. – Выходит, Москва на нынешнем этапе – провинция? Выходит, так. Если в Киеве можно развернуть игру более интересную, более масштабную, чем в Москве, значит, мое место здесь…»
Два месяца Грохов скрупулезно отмечал и изучал все контакты украинских политиков с американскими. Кто из американцев приезжает в Украину? С кем встречается? Не только официально, а главное, какие непротокольные контакты имеют заокеанские визитеры? Какие силы они представляют в США? Кто из этих людей приезжает второй, третий раз? Так, ища ответы на эти вопросы, Грохов вышел на поляка Крышановского. И тот много интересненького порассказал…
***
«Большой Крендель» вызывает!» – такой лаконичный приказ получил народный депутат Украины Роман Паукшенко в полуночный час.
Он как раз собирался погасить свет в своем пахнущем кожано-паркетным запахом большом кабинете и направиться в спальню. Всего пару месяцев назад он вселился в отремонтированную по всем евроканонам, как принято было называть, двухуровневую квартиру в доме на улице Грушевского, окна которой выходили прямо к парламентскому зданию с куполом, к Мариинскому дворцу и открывали взору днепровские дали. Эта квартира говорила о многом – в ней сошлись и уже взятые рубежи, о которых могли только мечтать партнеры по парламенту, и грандиозные перспективы, которые открывались перед 38-летним бизнесменом-политиком.
Пока достраивается загородный дом – почти копия американского Белого Дома, лишь немножко уменьшенная – он пока поживет здесь.
В этой квартире было все, чтобы, переночевав в ней, утром чувствовать себя настоящим человеком, – в том числе и молодая красивая жена. В полночь, по установленному расписанию, Роман Михайлович заканчивал дела, шел в ванную, слепящую модным акриловым блеском, и после всех предпостельных процедур некоторое время смотрелся в зеркало. Он видел: темные, чуть вьющиеся, красиво лежащие волосы, высокий лоб, зеленоватого оттенка умные глаза, прямой, с легкой горбинкой античный нос, полное лицо, но не одутловатое, а пластичное, полное тело, но не как у толстяка, а как у бывшего спортсмена, мастера спорта по классической борьбе. Не очень ему нравилась густая черная растительность на груди, но на то он и мужчина. Показав своему отражению кулак с поднятым большим пальцем, означавшим «все о’кей», он шел в спальню, будил жену и дарил ей оставшуюся, нерастраченную за день энергию.
Понятно, что на этот раз до жены он не дошел – энергия требовалась для неурочной работы.
Была середина июля. В то время, когда политики готовились к полуторамесячным парламентским каникулам, чтобы, заслуженно отдохнув, с новыми силами в новом политическом сезоне возобновить вечную и бескомпромиссную борьбу за права народа, – по телевизору прозвучала небезынтересная для некоторых из них информация.
Вечером «Киевский канал» передал, что в тюремной больнице покончил с собой киллер №1 Костюченко, на счету которого 18 заказных убийств. Скончался он якобы от «психотропных веществ». И в той же Лукьяновской тюрьме взрезал вены другой киллер – кто он и сколько совершил убийств, не сообщалось. В этом же сюжете администрация столичного СИЗО проинформировала, что «количество суицида», благодаря профилактической работе тюремных психологов, резко уменьшилось: всего 19 случаев в сравнении с 27 за аналогичный период прошлого года.
Это сообщение Роман Паукшенко слышал. Но он не думал, что экстренный вызов к боссу связан с данным новостным сюжетом непосредственно.
Когда он приехал в клуб «Панама» – одну из неофициальных резиденций Ивана Коренчука по прозвищу «Большой Крендель», депутата Верховной Рады, руководителя крупной парламентской фракции, главаря мощнейшей политико-криминальной группировки, – шефа не было. Пришлось около часа мучиться догадками, что же стряслось. Еще и помощник-секретарь босса Валера, обычно болтливый, как в рот воды набрал. Когда он напускал на себя маску высшей политической серьезности, треугольниками морща узкий лоб, его лицо становилось похожим на дорожный знак «Сужение дороги с обеих сторон». Роман, будучи ближайшим советником Коренчука, понимал, что этот верзила, привыкший выставлять из-под пиджака напоказ свою «пушку» (все знали, что пистолет газовый), не владеет никакой информацией. Но его тупое, показательно важное молчание говорило о том, что отсутствующий хозяин не обещал ничего приятного.
Около двух часов босс прибыл.
– Пошли, – буркнул зловеще, с силой рванул дверь кабинета. – Никого не пускать! – бросил секретарю, тот, вытянувшись, застыл, как робот перед своим конструктором, хлопнула дверь.
Не успел помощник расслабиться, как двери вновь распахнулись:
– Собрать всех! – крикнул Коренчук. – Всех! – оскалился и добавил: – Скажи: «Большой Крендель» вызывает!
Когда Иван Павлович называл себя по прозвищу, что случалось крайне редко, это означало, что у всей подчиненной братии будут серьезные проблемы.
– Ты понимаешь, «Щегол», сука… – наливая в две рюмки коньяк «Hennessy», начал хозяин «Панамы» и тут же себя остановил. – Подожди. Давай… – указал рукой на питье, присел прямо на стол.
Паукшенко поднялся. Он уже понял: возник новый конфликт с Евгением Щегольским – предводителем другой, конкурирующей за высшую власть в стране ФПГ (финансово-политической группы), которую с таким же успехом можно было бы назвать ОПГ (организованной преступной группировкой).
Выпили молча, как на похоронах. Действительно, понял Роман, они только что похоронили… спокойствие. Он не знал, что случилось, но чувствовал: того равновесия, которое было достигнуто в таких многотрудных переговорах со «Щеглом», того относительного спокойствия, которое позволяло им успешно делать бизнес и продвигаться к высотам власти, – больше нет.
Коренчук словно читал его мысли:
– Я ни хрена не понимаю. Только что разговор был, на нейтральной территории, тет-а-тет…
И опять замолчал, уставившись в пустую рюмку. Роман, понимая, что сейчас его роль советника как никогда важна (что могло быть важнее угроз, исходящих от главного конкурента!) взял бутылку, налил по второму разу. Подчеркнуто спокойно спросил:
– О чем разговор, Иван Павлович?
Тот взял рюмку, отошел от стола, опустил свое большое тело в диванную мякоть.
– Садись, – указал на место рядом. Заглотнул коньяк, дождался легкой отрыжки. – Дай закурить.
– У меня… нет. Вы же бросили, Иван Павлович…
Хозяин кабинета поднял глаза и посмотрел прямо на своего младшего соратника. Это были кирпично-отталкивающие, светло-коричневого цвета глаза. Телеэкран, как давно заметил Роман, неприятной ржавчины во взгляде не фиксировал, по телевизору лицо Коренчука, когда его показывали крупным планом, было вполне фотогеничным, даже симпатичным, глаза его не портили. Но вблизи эти два кружочка цвета полусозревшего помидора выражали, с одной стороны, холодное равнодушие к собеседнику, с другой – какое-то затаенно-паучье намерение. Глаза шефа напоминали Роману именно двух пауков, несмотря на то, что такое сравнение сразу вызывало связь с его собственной фамилией. А еще у Коренчука была мягкая рука. В прямом смысле слова. Это вначале удивляло Романа, ведь «Большого Кренделя» все считали очень волевым, решительным, несгибаемым и т.д. – одним словом, крутым во всех отношениях мужиком, а мягкое рукопожатие сразу размывало такой образ. Потом Паукшенко решил: никому об этом своем открытии не говорить, ведь главное – чтобы народ этого не знал, которому нужна во власти «сильная рука». В понятие «народ», по убеждениям Романа Михайловича, входило и большинство так называемой политической и деловой элиты страны, которое, по правде, ничего не решает, а годится только для того, чтобы его в нужный момент использовать.
– Закурить! – повысил голос босс, уставившись на младшего коллегу кирпичным взглядом.
Глубоко вздохнув, Паукшенко достал из кармана пачку «Маrlboro», принес с тумбочки давно пустующую пепельницу, поставил на журнальный столик.
– Спокойствие, главное спокойствие, – выпустив дым изо рта, словно проникший в него злой дух Щегольского, сам себя предупредил Иван Павлович. – Давай думать. Значит так: вечером, где-то в половине девятого, «Щеглу» кто-то позвонил. На мобилу. И сказал всего несколько слов, коротко, но разборчиво: «Поздравляем, вам ценный подарок, возьмите в почтовом ящике на Рейтарской». Это дословно, «Щегол» клянется. Он как раз был у себя в квартире, в охраняемом доме, ты понял – охраняемом! – на Рейтарской, ты знаешь, где он живет. Его человек спустился, вскрыл конверт, проверил на вшивость, нет ли там порошка, читать, конечно, не стал, принес пахану. А там, в компьютерной распечатке, слушай внимательно, самое интересное…
– Я слушаю… – подался вперед Роман.
– В письме говорилось, что два киллера, которые сидят на Лукьяновке, признались, что это он, «Щегол», заказал Омельчука из налоговой, ты помнишь, и нардепа Вишняченко. И главное – эти признания киллеров записаны на видео. Теперь слушай, цепочка какая: это было в полдевятого. А в девять впервые сообщили, что эти киллеры мертвы, вроде бы, покончили с собой. Самое интересное, что этот звонок «Щеглу» был сделан из мобилы, которую позавчера украли в нашем партийном офисе у одного нашего человека. Догоняешь? Получается, что это мы убрали киллеров и теперь показаниями, записанными на видео, будем его шантажировать. Он мне прислал эсемэску: «Поздравляю. Надеюсь, поделишься новыми видеофильмами». Пришлось встретиться. Я доказывал, что никакого видео нет, мы тут ни при чем, что это подстава, но «Щегол» не поверил… Что делать? Давай, думай, ты у нас умный! Что это вообще за фигня?
Паукшенко закурил.
– Я думаю, пока ничего не делать. Допустим, у нас есть такие записи. Пока мы их не пустим в дело, «Щегол» тоже ничего не будет предпринимать…
– Да? Ты уверен? И те, кто это заварили, тоже ничего не будут предпринимать? Зачем же они тогда замутили, ты, грамотей? Кто это мог сделать? Вот над чем думать надо!
– Я думаю, что кроме людей «папы», на такое никто не осмелился бы. Или, второй вариант, это сам «Щегол».
– «Щегол»? Да он на такие комбинации не способен.
– Он-то не способен, а его люди… Я слышал, он нанял целую бригаду новых политтехнологов из Москвы.
– Значит так: эту версию проверь. Как хочешь. Вычисли этих москвичей, самого главного, прижми его, в общем, ты знаешь, как…
– «Кистеня» можно привлечь?
– Нет. Ты знаешь его методы. Здесь нужна аккуратность. «Кистень» – крайний вариант. Но… Я чувствую, это не «Щегол». Неужели «папа» затеял с нами такую игру? На хрена ему это?
– Спровоцировать войну со «Щеглом». Я не вижу другого объяснения.
– Зачем?
– Мы не знаем, что ему взбрело в голову, но…
– Зачем? – визгливо крикнул Коренчук, явно теряя самообладание. – Чтобы мы перебили друг друга?
– Может, его пугает ваш прямой путь к премьерству. Он пообещал вам, потом подумал и испугался. Это в его духе…
– То есть? Через несколько месяцев я становлюсь премьер-министром, но без команды. Без поддержки своих людей. Потому что их к тому времени уже не будет? И я стану пешкой в его руках. Потом он назначит преемника, меня-то бояться не будет… И не видать мне президентства, а тебе премьерства. А кто станет преемником? Не «Щегол» ли?
– Иван Павлович, это самый черный вариант. Я думаю, что если даже та голова, – Паукшенко указал пальцем в высокий потолок, – такое задумала, у нее не получится. Мы отработаем все варианты. Главное, сейчас не показывать, что мы испугались, не суетиться, никак не проявлять нашей… – Роман хотел сказать «тревоги», но нашел слово: – настороженности.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
