Текст книги "Предчувствие"

Анатолий Рясов
Предчувствие. Роман

© А. Рясов, 2022

© Н. Агапова, дизайн обложки, 2022

© ООО «Новое литературное обозрение», 2022

Пролог,
что попытается выступить в роли камертона

Чем бы завершить?

Нет, так не пойдет. За раскаленную печную дверцу ведь тоже не станешь браться голыми пальцами. Потому-то вечно поблизости все эти прихватки, полотенца, платки, кочерги, пусть даже отмычки, чего уж там. В конце концов они, конечно, начнут раздражать, и все равно схватишься рукой. Назло себе. Но тогда уж и вопрос забудешь. Особенно если дверца окажется холодной. А пока что не так. И придется спрашивать, хотя причина понуки весьма смутна. Как вкрадчивый, но, увы, неразборчивый шепот сквозь дымную штору. Бесконечно тусклый, восхитительный. Никому не принадлежащий. Но чтобы уж совсем не запутаться, можно выбрать другую формулировку, попроще. Сделаем вид, что это подходящее слово.

Ну вот, к примеру: как назвать этот город?

Действительно, сами посудите, поистине чудоватое местечко, будто бы намеревающееся притвориться неразрушенными декорациями. Представьте все эти негодные театры с их пыльным реквизитом, дырявым занавесом, несуразными костюмами, нелепым фиглярством, зевающей публикой. Взглянув на сцену, зрители не станут признаваться в том, что это единственный для них шанс узнать хоть что-то о своей жизни. Что сцена реальнее повседневности. Да, это тоже станет частью всеобщего притворства. Словно лишь в обличье лукавого, наигранного фарса вся эта невнятная текучесть сможет получить повод для извинения. Но скажите на милость, неужели проклятие навеки нависнет над худосочными, сиротливыми плечами? Разве обвиняемый так и останется стоять в этой скорбной позе – со склоненной, обвислой, словно наполовину срубленной головой, неспособный избавиться от чувства состоявшейся обезыменности?

Да, наверное, несчастный городок так и застынет на кривом взгорье, на берегу замерзшей речки – перед блеклым, выдуманным, ледяным полуотражением, словно восковая кукла, съежившись от обязательного холода. И не сдвинется с места даже после того, как последний воображаемый прокурор покинет площадь Правосудия. Неумелый, хворый актер, надеющийся, само собой, не на аплодисменты, но хотя бы на подобие снисхождения. Так и будет вслушиваться в трепетную тишину, в коварную торжественность, в безответность. В какой-то морозной, анонимной оторопи. В смутном сиянии. Не решится раскрыть глаз, не сумеет заметить, что зал давно пуст. Сколько же он простоит на неуютной, постылой сцене? Или уже через мгновение упадет с подмостков, как шахматная фигурка, сметенная с миниатюрной доски рассердившимся ребенком, которому надоест разучивать правила игры. Кто сможет ответить?

Часть первая. Отъезд

Эпизод первый,
сделаем его похожим на завязку, хотя и не станем сообщать почти ничего ни о главных, ни о второстепенных героях дальнейшего повествования

Когда вам наконец посчастливится остановиться в здешней гостинице, не изумляйтесь, если консьержка, приподняв кудлатую шевелюру над кучей влажных от слюны семечных шелушинок, непременно сваленных прямо на стол аккурат между завернутым в змеящийся кабель телефонным аппаратом и стаканчиком с письменными принадлежностями (тупыми карандашами, непишущими ручками, рваными промокашками, покоящимися на дне окаменелыми ластиками, точилками и другой бесполезной канцелярской утварью), – так вот, не округляйте глаз, если дама, сверкнув рябоватым лицом, не станет провожать вас до номера, делясь подробностями о достоинствах отеля, а лишь окинет зевающим взглядом протянутые документы и, словно несказанный дар, просунет в крохотное окошко ключ от вашей комнаты, завернутый в засаленную, напоминающую обрывок просроченного медицинского рецепта бумажку с начертанной цифрой-иероглифом.

Впрочем, пары слов вы удостоитесь.

Секунду, щас дожую. Квокша поднимет указательный палец, давая понять, что все же не намерена отпускать вас без своего рода напутствия. Вы послушно дождетесь завершения усердного челюстного труда (во рту у мымры будут уже не семечки, а загодя припасенный бутерброд с салом), потратив драгоценное время на разглядывание потолочных сапин и неровностей. Тут же рядом – обнадеживающая записка об отсутствии в отеле клопов и тараканов, а также совсем уж неуместное объявление: «Продам фортепиано „Заря“. Разумный торг. Расстроенное, потребуется настройка. Самовывоз с третьего этажа. Лифта нет» (вот уж, честно сказать, дело на любителя; понять бы еще, откуда здесь это пианино на третьем этаже). Затем всматривание в паркетные расщелины. Разглядывание застрявших там рисинок, орешков и зубочисток. Затем еще несколько эонов густой тишины, заграждающей все звуки, даже чавканье.

И наконец ответ.

Что ж, родненький, отправляйтесь блуждать по этажам и коридорам, у меня и без вас забот не оберешься. Поспешным, почти бесшумным выхлопом словно бы вымычит эти – вернее, конечно, не совсем их, но наверняка чем-то похожие – напрасные слова ее зевок, на глазах превращающийся в полуулыбку. Какая мимика! Какая гамма эмоций! На секунду покажется, что изо рта у тетеньки вывалится шматок черной сажи и повиснет на губах, как остатки поблескивающей лузги. Как пепел несостоявшейся речи. Пакетики чая и баранки, завернутые в еще планируемую к прочтению газету, дрянные сигареты, какие-то папки в футлярах из пыли, полная выдранных волос расческа – нет, эта пропахшая котлетами и салом каморка не будет похожа ни на монашескую келью, ни на больничную палату, но почему-то заставит перебирать бесполезные шпаргалки аналогий. Однако хватит упражняться в ерничаньях, для этого абзаца их уже вполне достаточно.

Вы покинете душное фойе и, даже не подумав искать глазами лифт (спасибо объявлению), подниметесь по дряхлой лестнице, выбивая каблуками белую пыль из приклеенной к ступенькам ковровой дорожки (нет, не пытайтесь разгадать ее первоначальный цвет). Этажей всего три, а коридоров на каждом из них – по два, или в каком-то смысле – один, под прямым углом расходящийся в стороны от лестничного пролета. Но по нему действительно придется поблуждать. Комнат будет немного, однако невнятица с нумерацией и частое отсутствие цифр на дверях обрекут вас на продолжительные унылые скитания. Вы задумаетесь о том, тот ли это этаж. Спуститесь и подниметесь, затем спуститесь еще раз, возможно, даже решитесь задать вопрос хранительнице ключей (впрочем, вряд ли, не надо, зачем портить едва окрепший намек на товарищество). А желанию незамедлительно сменить гостиницу воспрепятствует мгновенное воспоминание о том, что заместить ее решительно нечем (по крайней мере, это достоинство отеля едва ли сумеет ускользнуть от вашего внимания). Наверное, в какой-то момент вы готовы будете войти в любой номер, дверь коего будет приоткрыта: не обнаружив внутри посетителей и потому посчитав его свободным, решитесь упасть на скрипучую кровать. Пусть даже эта клетушка окажется комнатой для гостиничного персонала. Пусть даже она будет загромождена тряпками, швабрами, ведрами и бумажными рулонами. Пусть даже не на кровать, а на сваленные на полу покрывала. Уснуть, поскорее уснуть, а там уж будь что будет. (Гори все огнем, как скажут некоторые, мы же в меру сил постараемся воздерживаться от чрезмерных банальностей, но, не впадая в противоположную крайность, заметим, что полностью избежать их, вероятно, тоже не удастся. Так уж сложатся обстоятельства. К тому же о трюизмах у всех свои представления. Как вам, наверное, известно, сколько людей – столько и мнений. Но хватит, всегда лучше недоговорить, чем переговорить.) Так вот, весьма вероятно, что впереди вас ждут гроздья возмущений, крики, скандал – господи, да какая разница. Пусть все это будет продолжением сна. Потом, пускай когда-нибудь потом начнутся ненужные разбирательства… Да, лишь такого рода мысли сумеют найти приют в вашей раскалывающейся голове.

Но радуйтесь, коли так! Ведь для кого-то не столь удачливого все способно предстать в куда более мрачном свете: скажем, под ноги рассеянному бедняге перевернется ушат помоев, забытый бестолковой уборщицей – с утра она затеет мыть полы, но что-то отвлечет ее от этого дела, и растяпа попадется в ее таз, словно глупый зверек в заготовленный капкан. Грязная вода растечется по полу, и темно-серые струи, образовав беспорядочный лабиринт, окружат пленника многократным сплетением жидких щупалец. Понадобится недюжинная отвага, чтобы переступить через хлещущие с невиданной силой потоки, но откуда возьмется мужество у того, чьи ботинки к этому моменту превратятся в затонувшие шлюпки, а промокшие носки при попытке сделать шаг породят столь непритязательный хлюп, что сама мысль о движении взбаламутит в глубине души только колющий, горький стыд? И вот, уже приготовившись разрыдаться, бедолага, полагающий это положение худшим из возможных зол, откроет новый оттенок мрака. Ненароком поскользнувшись на мокром линолеуме, он обнаружит себя в самом центре отвратительного мыльного болота. Какой трагичный миг, какая пронзительная нота! Сжалимся, не станем описывать дальнейшие мытарства этого пусть и вымышленного, но не столь уж нереалистичного персонажа, не будем повторять выражений, с которыми обратится к нему ошарашенная шумом уборщица (положим, что бездельнице уместно приписать это ремесло – хотя если кому и придется теперь убраться восвояси, так явно не ей), а, перешагнув через эти непритязательные мгновения, словно через пресловутые лужи, поспешим уже в ваш номер, чтобы поскорее познакомиться с его скудным убранством.

Итак, перед вами парочка истертых стульев; засиженный мухами комод (да, именно этот избыточный предмет мебели бросится в глаза одним из первых); стол, поблескивающий кольцами неотмытых кофейных или, пожалуй, даже винных пятен, если пристальнее приглядеться к этим липким кренгельсам; прямоугольник тусклого света, его явно будет недостаточно ни для работы, ни для чтения (а если передвинуть стол левее, поближе к окну? так лучше? уютнее? или стол не понадобится? помилуйте, возможно ли такое?); лампа, по странной прихоти захочется назвать ее керосиновой, но сдержите неуместный речевой каприз, мы совсем в другой эпохе; паутина в углу, под потолком, своими размерами она напомнит гамаки тайских рыбаков (опять претенциозные метафоры); ваза с перевернутым вверх ногами веником (а вот это не столь уж тривиальный образ, если задуматься); оконное стекло – проведя по нему ладонью, удастся сквозь образовавшийся в пыли проем насладиться видом на покосившийся деревянный нужник на заднем дворе (кто должен навещать этот мавзолей с окошком-сердечком на дверце? посетители самых дешевых номеров? какие-нибудь рабочие? сторож? сколько еще часов и где намерены прятаться все эти герои?); затем ржавая вода из-под крана в ванной комнате, куда вы зайдете, чтобы отмыть руку от липкого стекольного пуха, освежит бурые подтеки на стенках раковины; и, наконец, неказистая скрипучая кровать, вы тут же сдернете с нее похожее на старый халат покрывало и уже через несколько минут забудетесь беспробудным сном. Не волнуйтесь, вшей и мокриц в гостинице нет и не будет. Конечно, вам уже известно это преимущество нашего отеля из записки, пришпиленной у гостеприимного окошка консьержкиной каморки, но почему-то именно оно станет последним, что придет вам на ум, перед тем как все происходящее поглотят сновидения. Хотя нарочитость и категоричность этой нелепой бравады в усталом полузабытьи все же вызовет неприметное подозрение: не вредна ли и для посетителей таинственная отрава, навсегда изничтожившая всю ползучую живность? Но поздно волноваться, вы уже на пороге беспамятства.

А теперь повторим: как же назвать этот городишко?

Да, не такой уж простой вопрос, как покажется на первый слух, но во всяком случае табличка на вокзальной станции… Нет-нет, не станем упреждать событий. Еще не время переходить к описанию вокзала. Вероятно, имя придумается, но позже, к чему вымучивать заголовки прежде срока? Незачем это. Решительно незачем. Да и не надо придавать кличкам сакрального значения. Название непременно появится. Само собой. Потом. Как и злобная уборщица. Вдруг даже это будет одно и то же имя. Это не такая уж редкость, вспомните, в конце концов, Софию или Вирджинию, Анапу какую-нибудь. Так что спите спокойно, торопиться некуда, а мы, оставив вас в ядовитом царстве сна, обратимся к тем, кому предстоит сыграть куда более важную роль в дальнейшем повествовании. Ничто не помешает нам погрузиться в события, которые, возможно, и не подумают происходить.

Эпизод второй,
к радости пытливого читателя мы поведаем кое-что о главном герое романа, но бо́льшую часть страниц посвятим некоторым приметам провинциальной жизни

Поверьте, еще не раз проплывет перед глазами эта пыль, привыкшая серыми сгустками оседать на вещах задолго до того, как их вынесут из магазина. Тонкая песчано-пепельная пленка будет прочно скреплять здешние явления мутной гризайлью: неказистые дворы, покосившиеся ворота, скамейки с отломанными спинками, колдобины под ногами, увязшие в грязи тележки; убогие комнатушки, нераздвигающиеся дверцы буфетов, их дребезжащие (какой досадный звук!) даже от самых вкрадчивых шагов стекла; ничего не выражающие взгляды; плохо подметенный пол, хранящий в узких щелях осколки яичной скорлупы и обрезки ногтей, отстриженных (отгрызенных?) вместе с кусочками плотно приставшей к ним грязи; нескончаемая, поистине нескончаемая брань; отбитые ножки бокалов и липкие рюмки; рассыпанные на полках, давно потерявшие срок годности таблетки; кладовые, сберегающие прах изъеденных молью, рассыпавшихся шалей, – все это мелочное, невыносимое, столь знакомое существование.

Итак, в очередное утро он будет спать беспробудным, полупьяным сном. Очнется, грязный, помятый (хорошо еще, если его ботинки с вечера окажутся сняты), широко раскрытый рот будет жадно вдыхать кисловатый воздух, попутно разрежая тишину тошнотворными расхрипами. Если в эту комнату каким-то чудом попадет посторонний, то первым его инстинктивным движением станет откупоривание окна или хотя бы форточки.

Обстановка? Если кратко – скопище хлама. Немытая посуда, пустые папиросные пачки, смятая одежда, опорожненные бутылки, хлопья пыли в углах, посверкивающие на утреннем солнце, как комки тополиного пуха. Можно дать и куда более детальное описание, но пора уже разбудить хозяина комнаты. Нам помогут прорезающие дымку солнечные лучи.

Пролежав несколько мгновений с открытыми глазами, он, немного вернувшись в себя, почти привстанет на одном локте, пытаясь припомнить события предыдущей ночи, затем протянет руку к пачке папирос, благо одна, не пустая, найдется на табуретке рядом с кроватью, и уже через считаные мгновения пепел начнет падать на его липкую бородку, на нестираную наволочку, на заскорузлые пальцы, осыпаясь, как иссохшие башни однодневного песчаного дворца. Но дымящееся размышление, если здесь вообще уместно зачинать разговор о мысли, не породит ничего, кроме грубого ругательства, которое, надо отдать должное хозяину жилища, не худшим образом охарактеризует описываемую ситуацию. Наконец это жалкое существо попытается подняться.

Стоп.

Неужели вы готовы поверить, что перед вами – главное действующее лицо разворачивающегося повествования? Боже правый, как же легко ввести вас в заблуждение!.. Стыдитесь! Побойтесь Бога, если вы верующие! Опомнитесь! Эта наивность рано или поздно приведет к тому, что вы попадете в сети настоящих жуликов. Так иной раз кто-нибудь сгоряча скажет: нет, не родит верба груши (сделаем вид, что эта поговорка здесь уместна). Понятно же, что перед нами – третьестепенный, случайно попавший в фокус повествования персонаж, дела которого в дальнейшем нас никоим образом интересовать не будут. Более того, у почти уже готового появиться на авансцене протагониста с этим субъектом обнаружится довольно мало общего. Если он взаправду когда-нибудь станет подобным забулдыгой (забегая вперед, скажем, что от превращения в столь бесцветного субъекта его, скорее всего, удержит благоприятное стечение обстоятельств и врожденная сила воли), то нам придется совсем иначе выстроить повествование, а поступать так, признаемся, нет никакого желания (кстати, еще неизвестно, сумеет ли рассказ вообще сложиться в таком случае). Пожалуй, ненужного персонажа надо бы вырезать из этого эпизода, пронумерованного двойкой, но в каком-то смысле он необходим нам, чтобы сыграть на контрасте, да и, возможно, двойка эта – нечто вроде оценки, выставленной провалившемуся на жизненном экзамене болвану, без которого наш дальнейший рассказ вполне сумеет обойтись. Конечно, здесь уже впору возмутиться. Воля ваша, спрашивайте: что это за существа перед нами? Зачем нам узнавать о них эти анекдотические подробности? Не довольно ли уже зубы-то заговаривать? К чему эта глупая консьержка, этот пьяница? Какие еще контрасты? Когда же, собственно, начнется история?.. Ну потерпите, торопыги, ответит рассказчик, поглаживая почтенную бороду. Скоро все узнаете.

Так где же, намереваетесь определить, этот вечно ускользающий от любопытных взоров некто, готовый отрекомендоваться главным героем? Ах, лишь в одном можно быть уверенным: он ни за что не станет спать в этот час! Душ, с некоторой ленцой выполненные гимнастические упражнения, утренний кофе, легкий (не побоимся даже сказать – скудный) завтрак – все это уже позади! Мы застанем молодого человека (ужасное словосочетание, не правда ли, но куда деваться?) торопящимся на вокзал, а поскольку дом его не из тех, что выходят окнами на гнилые шпалы, дребезг железнодорожных составов, заблеванные кафе и площадную ругань, а вовсе даже наоборот – расположенный на самом краю нашего городка, всматривающийся в широкое, необъятное, пусть и засеянное невесть какой породой поле, ежедневно служащее усыпальницей для солнечной звезды, то наш спешный путь будет пролегать через несколько куда более тихих улиц и позволит немного понаблюдать за размеренной жизнью этого городка. Но сперва, хотя на бегу это и непросто, попытаемся рассмотреть нашего героя. Имейте в виду, здесь потребуется определенная сноровка.

Молод, русоволос, гладко выбрит, не станем перехваливать – но почти красив. Опрятен в одежде (хотя и не настолько, чтобы строить из себя какого-нибудь провинциального денди, во всяком случае зонта, шляпы и молескиновского блокнота у него нет), нередко резок в суждениях, ленив (да-да, не удивляйтесь – он и сам с радостью поспешит это подтвердить, тогда как увалень из предложения, открывавшего второй абзац пронумерованного двойкой (черт возьми, сколько продуманных совпадений) эпизода, напротив, ни при каких обстоятельствах не согласится считать себя лентяем), неплохо эрудирован (как минимум – в сравнении с повседневным окружением), нередко задумчив, пожалуй даже мечтателен (согласитесь, все эти качества на виду даже в столь суетливые минуты), внешне уравновешен, но вопиюще непрактичен и все же, повторим, невероятно силен духом. Лишь какая-то странная бледность вкупе с непричесанными вихрами выдаст едва приметное волнение. Да, горько признавать это, но юноша заметно бледен и немилосердно худ. Пожалуй, достаточно для первого эскиза. Отчего такое невнимание к деталям? Помилуйте, для размытой фотографии стремительно перемещающейся фигуры и этих замечаний не так уж мало! Скажем честно, даже спортсмена на беговой дорожке рассмотреть легче, чем этого проворного юношу. Да, вот так он вбежит, буквально вскачет в это неторопливое повествование, выплеснув из него меланхолию и скуку! Наверное, позже, если он, конечно, обратит взор в нашу сторону, мы сумеем составить о нем более полное представление. Да-да, нам наверняка еще удастся подкараулить его в менее решительный момент. Не будем оставлять надежды. А пока главное – не мешкать, попытаемся не отставать от нашего героя. Это важно.

Так вот, когда-нибудь, в тот день, когда у города уже точно будет имя – женское, мужское или какое-то бесполое, – он, настигнутый непостижимым решением, выйдет из дома, трижды провернув ключ в глазнице замка (словно в квартире останется что-то ценное), и с уже упомянутой суетливостью (не удивляйтесь, для большей точности мы повторим этот зачин еще раз, а впоследствии, наверное, время от времени будем обращаться к подобным приемам, ничего страшного, это поможет всмотреться в немаловажные детали) сбежит по лестничному пролету на улицу, так что звук его шагов еще некоторое время будет отдаваться глухим гулом в колодце старого подъезда. А пока мы будем вслушиваться в этот теряющий смысл, но не величественность шум, молодой человек уже успеет выпрыгнуть в утро.

Но как же звать нашего героя? Умолчать еще и об этом будет вопиющим неуважением не только к слушателю, но прежде всего и к нему самому. Нет нужды так рисковать. Что ж, Иероним? Или все-таки Феофан?.. Святополк? Нет, ни в коем случае не станем выдумывать смехотворных кличек. Из-за ненужной вычурности роман запросто утратит ритм. Пусть лучше речь пойдет об обычном Петре или, скажем, Алексее. Почему бы и нет?

Итак, он выбежит из дома с пронзительным, радостным, неслыханным чувством, которое лишь условно соотносимо с бесцветным и маловыразительным словом «невозвращение». Забегая вперед, скажем, что обычно столь твердая уверенность ему несвойственна. Но теперь – дело другое. Разве можно поверить, что он больше сюда не вернется, что ему в конце концов (в начале начал? в середине середин?) удастся вырваться из пресного ада и вдохнуть долгожданное счастье? Победа, ликование, душевный шторм, головокружение, барабанная дробь пылкого сердца! Как скоро то, что прозябающим здесь горемыкам по-прежнему будет казаться жизнью, станет для него лишь тенью на стене, забытым ощущением удушья! Опостылевшее прошлое перестанет существовать, сползет в сточную канаву, полную осклизлых огрызков, превратится в лакомство для жирных, замшело-звенящих мух. Наконец, наконец (или все-таки перво-наперво?) удастся сбежать из этого гадкого местечка, где каждая вещь с привычной унылостью будет лелеять мечту как можно скорее состариться; где природа всегда будет казаться принявшей снотворное, а архитектура – хлебнувшей яда; где покосившийся рыжий крест на луковице купола не потеряет сходства с флюгером, который вот-вот уронит ветер, а обшарпанная каланча колокольни словно создана для того, чтобы внушать мысли о самоубийстве; где даже горький, мешающий дышать воздух продолжит дымиться лишь затем, чтоб доводить людей до безумия. Нет, все это не способно остановиться в больничном давлении на психику, задержаться здесь – будет означать подступить еще ближе к грани помешательства. Если что-то достойное и сумеет каким-то чудом проступить сквозь горклый туман, то непременно будет заключать в себе зародыш болезни, обреченности расти в этой глине и потому слишком быстро износится, истлеет, закрошится по углам, словно негодный кирпич, сгинет в трактирной духоте и стуке банок по столам (отродясь – никаких кружек в этих грязных харчевнях), ненужным сорняком упадет в помойное корыто, будет вырвано с корнем, втоптано в мокрую землю, нет, нет смысла и сил продолжать. Ясно одно: здесь ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах нельзя оставаться. Пора вырвать из тягучего ила покрытый тиной якорь, превратить его в абордажный крюк, нет, пожалуй, это слишком безрассудное решение, лучше просто перерубить ржавую цепь. Она не так уж крепка, но для этого поступка тоже понадобится некоторая отвага, стряхнуть с себя память не так-то просто.

Не собрав никаких вещей, Алексей – нет, все-таки Петр! – не согласится взять даже одну-две из своих книг, на которые привык тратить почти все свои деньги. (Конечно, большинство томов – в дешевых изданиях, с массой опечаток, с отклеивающимися страницами, но читать романы, пьесы и стихи с экрана[1]1
  (Пора прибегнуть к помощи сносок.) Сложно поверить, но электронные устройства, словно всеохватная зараза, уже успеют добраться даже до столь захолустных мест.


[Закрыть] он так и не научится.) Так вот, из всех этих бумажных кирпичей, годами выстраивавших его жизнь, он не захватит ни одного, потому что его квартира, само собой, тоже покажется впитавшей зловоние проклятого селения, и – это известно наперед – даже книги сохранят постылый душок плесени. Да, да, не бери ни мешка, ни сумы, ни обуви и никого на дороге не приветствуй. Если воскресить бабушку нашего героя, она, наверное, выберет именно это напутствие. Что ж, вдруг и мы отыщем что-то полезное в бесцельных блужданиях, что, если они-то и окажутся полезнее привычной пользы?

Решение, которое вроде бы должно быть загодя обдуманным и взвешенным, вопреки всему будет принято внезапно, нежданно-негаданно, между делом, с бухты-барахты, как обухом по темени, вдруг, именно что вдруг; состоится задним числом, в один из таких же случайных, неотличимых друг от друга дней. Все, что он успеет ощутить, – это неуловимую важность первичного «вдруг», определяющего границу между старым и новым или, вернее даже, охватывающего обе противостоящие территории. Да, это «вдруг» окажется важнее всего остального.

Сжимая в руке билет, он помчится на другой конец вяло просыпающегося городка по одной из закоснелых улиц, по зашарканным булыжникам, которые навсегда останутся лишь робким намеком на тротуар. (Здесь можно будет до скончания веков вести споры о том, мостовая это или грунтовка, хотя, впрочем, никому из подвернувших тут ногу не придет в голову дискутировать на подобные темы, либо же диспуты будут неотличимы от многоэтажной брани, лучше уж не станем упоминать слов, что невольно сорвутся с их уст.) Вдыхая запахи невкусной утренней еды, мусора, выброшенных цветов, поджигаемого мальчишками сухого сена, он решит не перебирать в голове события своего детства, хотя буквально каждая из выбоин под ногами останется мутным окном, сквозь которое можно заглядывать внутрь памяти. И в этих ямах все всегда будет размываться, там не найдется ничего, на что можно опереться, но как раз в безнадежной далекости – нечто слишком даже реальное, опасность обостренной действительности. Впрочем, по-настоящему в такое путешествие никогда не удастся отправиться. По-прошлому – тем более. А по-будущему? Пока еще не сможем ответить. Но Петру (довольно миндальничать, решимся сохранить имя) некогда будет думать об этом. Распугивая путающихся под ногами кур, он успеет ускользнуть еще до того, как в воздухе зашевелится крещендо знакомых звуков: шарканье шагов, скрип ставен, сонные голоса, курлыканье голубей, урчание моторов, ленивый стук молотка; до того, как люди покажутся во дворах, до того, как они затеют первые свары. Сладостное ощущение чуждости всему этому. В который раз прошлое покажется лишь неудачным эскизом того, чему суждено произойти с ним.

Внезапно – громкое чиханье: это нарушит затишье старик-сосед; как обычно, Никифорыч не остановится, пока не чихнет еще пять-шесть раз, сотрясая своими выхлопами развешанное по двору белье, всем телом задрожит так, словно у него нескончаемая аллергия на стирку, а на самом деле это просто всем знакомая привычка, так что до этих взрывов никому и дела не будет. Прочь – от обреченного мычания лишаистых коров, от пригнувшихся по берегам грязной речушки лопухов, от выглядывающего из сарайного окна красноглазого нахохленного петуха – вытягивая шею, он захочет по заветам отцов напоследок наказать непослушного паренька: подло клюнуть или даже вкогтиться в волосы нашего героя, словно не желая замечать изменений в его возрасте. Что ж, осторожно спросим и мы: так ли уж она велика, эта разница? Или иначе: почему ее всегда будет хотеться сократить или удлинить, почему она не способна совпасть с самой собой? Но он ни за что не станет слушать подобных вопросов, отчего-то больше всего ему теперь захочется сбежать в те недоступные времена, в которых больше не придется ничего вспоминать. (Заметим в скобках, как странно, однако, само желание называть эту недостижимость «временами».)

Нет, сколько ни уверяй себя в неважности деталей, от них не так-то просто будет избавиться. Особенно если они прозрачны, растворены в воздухе, впитаны им. Невольно вдохнешь хоть малую часть. Петр уедет, чтобы никогда не возвращаться, а по этим кривым булыжникам по-прежнему будут бегать дети, одним из которых навсегда останется он сам. Невысокие, тянущиеся друг за другом домишки коротенькой улочки упрямо покажутся нескончаемыми. И не надо говорить: все дело в том, что ему по-прежнему неизвестно, что такое настоящая бесконечность (кстати, почему вы так уверены, что это слово нужно употреблять в единственном числе?), – не надо, помолчите лучше. Нет, эти прячущиеся под небом негодные лачуги, на самой окраине низкие, совсем деревенские, как утята, которых можно напугать топотом, запросто разогнав по куширям, эти наклонные, касающиеся облаков, выдлинившиеся крыши и вправду сделают пространство необъятным, в который раз смешав близкое и далекое, точь-в-точь как на картинах иных художников. Или все дело в изначальной ложности противопоставления бывшего и предстоящего? Нет, этот вопрос пока слишком рано задавать, но мы все равно будем время от времени к нему возвращаться. Время от времени. Пространство от пространства. Температура от температуры. Звук от звука. Цвет от цвета. Против воли ему придется рассмотреть почти стертые дождем рисунки на исщербленном асфальте, попытаться собрать рассыпанные фрагменты, протопать еще раз по бесформенным лужам, по наизусть выученным подворотням. Он сможет сделать это даже с закрытыми глазами, как слепые – узнавая задворки лишь по звукам, разве что используя тонкую трость для постукивания по булыжникам и неровностям стен. Перемещаясь от звука к звуку, от времени к времени и так далее.

Вдруг, без предупреждения, ему снова исполнится пять лет. Он в том смутном, забытом отрезке жизни – еще до того, как начнет по-настоящему бояться темноты. Давно умершая бабушка примется ему читать. Да, тот возраст, когда буквы уже известны, но голос пока предпочтительнее. Он укутается в раскач и ворожбу полузабытых слов. Конечно, будет в этом чтении вслух что-то значительно большее, чем знакомство со стихами, что-то много большее, чем чтение, что-то спрятавшееся в интонации, которая запомнится лучше слов, но передать ее чужим голосом никогда не получится, поэтому и останется только хвататься за слова, хоть они, по крайней мере, будут теми же самыми. Или даже они незаметно изменятся, когда пройдет несколько десятилетий? Лучше думать, что нет. Помири нас как-нибудь: одному женою будь, прочим ласковой сестрою. Слушай, не спи пока, толкнет его локтем бабушка. Как просто назвать это ласковое забытье сном; про себя он, конечно, не согласится, но не станет спорить, молча посмотрит на нее, подтвердив бодрствование. Как будто это так важно – слушать с раскрытыми глазами. Ему-то покажется, что все наоборот: чтобы по-настоящему услышать, нужно сомкнуть веки, избавиться от мешающих картинок; бродить по дворам, изображая слепого, – это ведь правда его излюбленное занятие, а не выдумка. (Позже, не теперь, гораздо позже, он захочет научиться слышать с открытыми глазами – избавиться от опостылевшего противопоставления «на глаз» и «на слух», осознать его как слишком позднее.) Как царица отпрыгнет, да как ручку замахнет, да по зеркальцу как хлопнет. И вдруг бабушка заметит между страницами какой-то странный мусор, нахмурит брови, почти как та грозная государыня, ну нет, конечно, совсем не так, но быстро заставит внука признаться, что это его рук дело.