Текст книги "Сибирская роза (сборник)"

– А мне почём знать? Опечатывала не я, сам Грицианов. Между рук всё пошло…

– А-а… – смутился Бормачёв, словно кто на язык ему наступил. – Грицианов – это вечные дрыжики перед профессором… перед свет-Кребсом… дрыжики… Дрожит и кланяется каждому его чиху. До-олго хочет красиво жить… Больные требуют вернуть вас. А как вернёшь? Вы ж почти на месяц бултых, как в прорубь, и нетути вас. Где пропадали-то? Поделитесь по секрету.

– А разве Желтоглазова не говорила? Я была с нею на конгрессе.

– На конгрессе? Может, не надо песенок, доктор?

– Какие ещё песенки? В первый день мы с нею в перерыв стакнулись. А остальные два дня я её уже не видела.

– Неужели на конгресс она явилась лишь бы отметить командировку? На неё похоже… За этой кумушкой не задолжится… Тот-то эк сколь тряпичных навезла впечатлений. Пол-Борска вырядила начичик по последнему писку моды… Не тухленько, не тухленько скатала Марфа Ивановна…

– Потом я ещё осталась. Всё про борец по каплюшке собирала в Румянцевке.

Бормачёву не верилось, что слышали уши. Напрямую он и рубни:

– Это что же?.. И конгресс, и библиотека – всё на свои грошики?

– Да уж не на ваши…

«Её выгнали за борец, – расстраиваясь, подумал он, – а она на свои полетела на конгресс, в библиотеку, просвещаться до конца по части борца?.. Ох народушко, ох народушко… Какие тебя силы и держат? – Бормачёв отвернулся от Таисии Викторовны. Ему совестно стало, что эта женщина, маленькая, хрупкая, измождённая, увидит близкие, подступающие его слёзы. – Наша учёная элита шмындяет в столичные библиотеки сдирать у чужих свои кандидатско-докторские опусы только по научным командировкам. А навар каков от тех опусов? Мышам гарантируется безбедное житьё! О мышах думают. А о людях, о горьких пиндигашках, ждущих капелек этой великой издёрганной бабы так, как ждёт молока ребёнок, припадая к материнской груди, – об этих-то когда и кто всерьёз начнёт думать?»

Бормачёв сделал вид, что у него развязался шнурок, нагнулся к ногам. Вытер глаза платком и сел как-то неестественно ровно, будто аршин проглотил.

Он старался не смотреть Таисии Викторовне в глаза.

– Дела такие! – отрывисто начал он. – Москва дорого обходится всем. Пожалуй, вы в долгах как в шелках. Надо за дела браться. А дела такие. Больные требовали разобраться, за что это сняли вас. Наши люди разобрались. Нудлер не ваша медалька и не вам ею отсвечивать. И прочие пункты ваших прегрешений 1 вздор, чистейший вздор, глупейший вздор!

Бормачёв говорил всё резче, всё запальней, всё громче. Смелел от нарастающей, закипающей в нём злости. Смелел смелостью труса, оказавшегося ночью в лесу. Он один, кругом ночь, темь чёрная. Страшно. Но вот заговорил сам с собой – и звучащий собственный голос покрывает, глушит в человеке страх, укрепляет человека зябкой силой, зябкой твёрдостью.

Вместе со стулом Бормачёв повернулся к Таисии Викторовне и продолжал, прямо уже глядя ей в глаза:

– Вот тут, – показал он за плечо большим пальцем на стену, где висели правила для руководителя, – десятый пункт гласит: если твои распоряжения оказались ошибочными, признай и исправь. Я вас не увольнял, это сделал Грицианов. Я извиняюсь перед вами за Грицианова. Но это извинение на хлеб не намажешь вместо масла. Мне гораздо ближе, мне гораздо приятней другой пункт моих правил: всегда благодари подчиненного за хорошую работу. По отношению к вам я бы делал это с большой охотой. Да что вам мои благодарности! По закону я обязан восстановить вас на работе. Да именно в ваших интересах и не восстановлю!

– П-почему? – привстала от изумления Таисия Викторовна. – И вы сживаете меня с места?.. Ни с сеча ни с плеча[65]65
  Ни с сеча ни с плеча – ни с того ни с сего.


[Закрыть]… Какая-то мизгирова сеть[66]66
  Мизгирова сеть – паутина.


[Закрыть]… Если уж изъясняться на языке ваших настенных правил, так рядом с пунктом про благодарность есть и такой: будь справедливым особенно в отношении к подчинённым.

– Именно чувство настоящей, нас-то-я-щей, а не видимой, призрачной справедливости и вынуждает меня не восстанавливать вас.

– Это что-то из серии доморощенной оригинальности, – тонко пискнула Таисия Викторовна. – Как ножом по обуху резанули…

– Нет, это из серии «Хочешь жить – вертись с умом».

– То есть, «когда хочешь выиграть, прикинься глупцом, это принесёт больше пользы»? – выхватила она совет из-под стекла.

– Не совсем… Однако… Что-то в этом направлении… Я могу вас восстановить. А зачем? Я смотрю чуточку дальше завтрашнего дня…

– Но до завтра надо ещё дожить.

– Доживёте! – с апломбом заверил Бормачёв. – Куда вы денетесь? Но пока мы живём в сегодня, давайте о том, что мы имеем на эту минуту. Ситуация для вас в диспансере сложилась архитрудная. Тупиковая ситуация…

– Из тупика выходят по тому… по тем же рельсам, по которым и загоняли в тупик. Не так ли?

– Так. Но чтобы вас вернуть, надо убрать с вашего места мадам Желтоглазову. А это значит, что мне предстоит выйти один на один с самим Кребсом. С дядюшкой Кребсом! Я не боюсь за свой выход. Ещё вчера, до встречи с вами, я б не вышел, а теперь, послушав вас, я «звероподобен». Во мне проснулось что-то отважное, я не знаю ему названия, но оно есть, оно зажило во мне. Я знаю, мой выход чреват. Всемогущий дядюшка навалится в ответ расшатывать мой тронишко с инвентарным номером 1955. – Бормачёв тенькнул ногтем в жестянку с выдавленным номерком на боку стола как раз с той стороны, где сидела Таисия Викторовна. – Расшатает, и я со своего трончика ухнусь, как голый цыплок из гнезда. С этой минуты это меня не страшит. Мне не важно удержаться на своей инвентарной седушке, мне важней помочь вам. А как? Ну, верну я вас в диспансер. Думаете, начнёте спокойнушко работать? Вспом… Покопайтесь в голове, вспомните, как с вами обходились… Сплетни, будто бы вы вербовали больных на своё лечение… И без вербовки отбоя нет! Подлоги в диагнозах ваших больных… Ни одной врачебной пятиминутки, чтоб кто-нибудь не кольнул вас. Угрозы судом. И тэдэ и тэпэ… Вас всё это веселит? Вы ко всему этому жаждете вернуться? Я знаю, вы смелая, не мешком пуганая… Но!.. Вас вынудят уйти. А не уйдёте сами, на пустяках свалят по всем правилам профессиональной склоки, и никто и ничто вас не спасёт. А может, вам зудится просто доказать им силу? Может, хотите прийти, чтоб эффектно уйти по собственному желанию? Тогда зачем вам этот дешёвый фарс? Конечно, вам бы, по-хорошему, нужно работать именно в диспансере. С Грициановым и Желтоглазовой, с этими гнутыми[67]67
  Гнутый – приспособленец.


[Закрыть], не проблема найти общий язык. Грицианов человечек безвредный. Я знаю все его слабости, поскольку сильных сторон у него нет. Мечется, как карась на сковородке, с кандидатской. Даже подключил двух лобешников. В шесть рук строчат уже не первый год. Но что? Сие миру неведомо… Не поднимала б норку и Желтоглазова, не будь дядюшки. Дядюшка… Кребс… Во-он откуда несёт сквознячком… Во-он кто вами дышит… И Грицианова, и Желтоглазову дёргает за ниточку дядюшка. Раз дёргает, они и дёргаются, порой и сами тому без радости. Кребс главный гинеколог в городе. Консультирует у себя в клинике институтской, консультирует и в диспансере. Как через такую гору вам перепрыгнуть? Иэ-эх!.. Несподручно бабе с медведем плясать, как бы юбку не порвать… Это трио бандуристов вырывает у вас пустую, уже без мяса, без мозга, сухую со спичку косточку – диспансер. Я вам напрямок скажу… Возьмите разводную… Киньте вы им красиво эту никчемушку. Киньте! Будь она прончатая!.. Отступите! Тигр перед прыжком отходит и приседает… Вы ж ни срезанного ноготочка не теряете! Зато сбережёте всё – силы, нервы, радость в работе! – и пойдёте дальше. Отсутствие видимой борьбы – это тоже борьба, и самая действенная!

– Пока это туман… нулевая видимость… – уныло подумала вслух Таисия Викторовна. – Да куда и с чем я сунусь, если очутилась на самой мелкой мели? Раку по щиколотку… Без работы… Без денег…

Бормачёв смутился. Замолчал.

Молчала и Таисия Викторовна, выжидая, что же ещё он выдаст.

– Я недалеко скажу, вы уберегли главное, – с ласковой настойчивостью заговорил Бормачёв. – Не поддались на делёжку борца. Костища эта сахарная, здоровенная, и по оплошке согласись вы делиться, блинохват Кребс проще простого вырвал бы её у вас и заиграл бы всю. Ох уж эти учёные! Они, наверно, потому называются учёными, что учёны тому, как и у кого что стоящее уморщить. Самим дотумкать – шариков невдохват, а хапнуть готовенькое – они тут как тут. То стащат что у природы, то у травника. Ну, разве секрет, что часто и густо научная медицина добывает свои новшества из недр копилки народной? То, что народная делала веками, научная нынче объявляет открытием. И преподносит его так, будто бы она сама до всего до этого доехала. А чтоб за народной признать хоть какую малость и преподнести её научно пригодной, так сказать, к употреблению – ни боже мой! Сама не может, но и наперёд себя уж не пустит. А до чего эта дамесса спесива, чванлива, глупа, как лесковская купоросная фея? Глупа! Зато в чине учёной. Каково? Иные шустрые учёнишки попросту шельмуют народную медицину, и очень, и очень напрасно. Переживём мы свою смутную полосу, не развалимся. Само время повернёт учёную даму лицом к народной медицине. Хочешь не хочешь, а ещё ка-ак повернёт! Ещё расплеснётся у нас же в Борске институт народной медицины. Станут испытывать народные методы. И испытав, и утвердившись, запустят широко в практику, во все учебники. Верю, как в утро, пробьёт час, будут люди выбирать между народной и научной медициной. Лечиться человеку – он на развилке. Идти в какую поликлинику? В какую больницу? К народникам или к официальщикам? Люди умные, скоро поймут, к кому им пришатнуться. Тогда наука живей завертится. А сейчас… Это ужас! Сейчас чтоб внедрить новый препарат, надо двенадцать лет. Правда, новый сорт пшеницы вводят за пятнадцать. Но к чему равняться на худшее? Классно всё будет в будущем… А пока… Вот вам геморройка, в нашем миру, в просторечии, старичок Гем. Мы медики, стыдиться разучены. Легче сказать, чем ни лечим этого старичка, а человек и тридцать лет мается. А что делает бабунька? Я сам деревенский. У нас в Колпакском нет не то что больницы, нет и медпункта. Кого прижмёт, мчат в соседнее Узорово к фельдшерке, а наичаще обходятся подножными средствами. Про старичка… У бабушки нет ни наших заводских, ни валютных снадобий, чем безуспешно пользует учёная медицина. Не из аптеки бабушка носит здоровье. Она присоветует простенькие свечечки из сырой картошки или бросовую луковую шелуху. Подержи эту рубашечку в кипятке, прикладывай на ночь к топке. Можно каждую ночь. А можно и через ночь. Отходит с месяцок, ваш старикашка усох, накрылся медным тазиком… Эхэ-хэ и так далее…

Бормачёв осёкся. Приутих. Ему стало вдруг как-то неловко. «У человека судьба на ниточке, а ты про что молотишь? Ух и молодчуга!» – выговорил себе ядовито и, виновато подгорюнившись, уставился Таисии Викторовне прямо в глаза.

Он выдержал её долгий вопросительный взгляд и не сморгнул. Ни разу не сморгнул!

Это его несколько подживило.

От природы схватчивый, прокудливый, он стыдился смотреть людям в глаза, когда навязывал чью-нибудь волю сверху, душа к которой у него не лежала. При этом глаза его бегали, как стрелка домашних ручных весов, когда на крючке тяжело и палец дрожью бьёт. Сегодня на весах слишком много, чтобы уступчиво, лукаво приплясывать под чужую, кребсовскую, дудку. Хватит подплясок!

Таисию Викторовну свёл с толку этот открытый, честный взгляд. Почему Бормачёв так прямо, даже с каким-то внутренним вызовом, смотрит ей в глаза? Начал разговор с нею ладно. На разговоре он хороший… Она поверила, что он ей союзник, но телефонная его говоруха заставила её думать иначе: «Не-ет, не союзник. Это какой-то парень-шнырь… Зато после! После! Говорено вдоволе, выше бровей наморожено! Да что всё это? Искреннее желание мне подмочь иль всё это пустозвонная словесная эквилибристика?! Ну чего разводить галимастику? В моих интересах не восстанавливать меня в диспансере… Гмг… Тут, пожалуй, что-то от живой правды… Ну, вернусь… Так что, они в обнимашки ко мне кинутся? Ой ли… Наверняка встретят ещё бо́льшими препятствиями. Нечего мне там, чучелу заболотскому, делать, нечего… Тогда где и что мне делать?»

Таисия Викторовна примирительно улыбнулась Бормачёву:

– Насчёт диспансера, пожалуй, вы правы… Тогда что вы можете мне предложить?

– Конечно, не век разговоры размузыкивать… Что я могу? Что у меня есть, кроме этого номерного тронишки? – он вяло хлопнул по жестяному номерку на боку стола. – Что?

Ему вспомнилось, как в беседе один на один Кребс настоятельно рекомендовал навсегда разлучить Закавырцеву с диспансером. Даже поставил вопрос так: я или она. Видите, он, консультант диспансера, не может её видеть с некоторых пор.

«И не надо. Я и сам, – подумалось тогда Бормачёву, не верну её вам в диспансер, не кину на растерзание. Не бегать вам с нею по одной стёжке. А куда её устраивать?»

– Вообще убрать из Борска, – буркнул Кребс. – Скажите: использовать вас на должности онколога, кроме Судьбодаровки, не имеется возможности.

– Несерьёзно. Что она, из Борска за триста вёрст будет ездить на работу каждый день? Или прикажете жить человеку поврозь с семьёй? Дети, муж в Борске, она в Судьбодаровке?

– Да ну задвиньте в участковое ярмо!

– Терапевта?

– Разумеется. Не нравится дурапевт, пускай рулит где по хирургии, гинекологии… Выбор неограниченный. В Борске не хватает врачей. Предлагайте ей что угодно. Хоть своё место заведующего. Только от диспансера, от онкологии подальше!

Бормачёв остался при мысли: совет жены выслушай, а поступи по-своему.

… Воспоминания отжали от него ответ.

Таисия Викторовна мягко напомнила:

– Так что же вы мне предложите?

Бормачёв встрепенулся, стряхнул с себя воспоминания.

– Видите, – раздумчиво начал он, – мне настоятельно рекомендовали подальше упрятать вас от онкологии. Я лично занимался вашим увольнением. Лично встречался с вашими больными. И прибился к твёрдому, к единственному выводу: держать вас надо ближе, как можно ближе к матушке-онкологии. А как? Если честно, зябнет одно местечко в районе. Да зачем вам туда от семьи забиваться? И тогда я пошёл за советом вот к этому человеку, – он указал на мужчину с папкой. Мужчина отложил папку, стал слушать. – У него не маки́тровка, а дом советов. Пора сказать вам всю правду. Он здесь не по своему, а по вашему, именно по вашему делу. Это он подсказал выход. Знакомьтесь: Виктор Петрович Огнерубов. Главврач железнодорожной больницы.

Огнерубов и Таисия Викторовна встречно поклонились.

– Мы с ним, недоборки, из одной деревеньки. Избушки-курюшки наших маломочных[68]68
  Маломочный – бедный.


[Закрыть] стариков рядом… Вместе мы учились, вместе на выходные к старикам… Сейчас наши квартиры дверь в дверь на одной площадке… В четыре кулака достучались мы в одну высокую душу. Убедили ту душу, нужен в железке онколог. Душа оказалась упрямая, упёртая. Пока сдалась наполовинку. Сочла, что хватит пол-онколога, то есть дала полставки. Это уже победа! Вырвали в две тяги половинку, вырвем и другую. Это печаль времени. Не всё вгладь катится… Трудно всей стране – трудно нам, медикам. Возьмите наше министерство здравоохранения. Покуда оно даже своего названия не оправдывает. Министерство, конечно, есть, да охраны здоровья нет. Лиха сна не знает медицина. Не спешит поворотиться к здоровому человеку. А вот свались с копытков, так мы к нему и с сиреной летим, мечемся, как кукушка в гнезде. Эхэ-хэ и так далее… Глушим мы пожары, а их упреждать надо! Упреждать выгодней, легче, да всё сносит нас волной текучки на тяжёлое… Покуда не повернётся медицина к здоровому человеку, здоровья не будет… Есть чем лечить рак, а мы знаем как? Кричим: новое, а ну давай сюда новое! Да мы и старое-то не знаем! Я вижу картину такой. Вы идёте к Виктору Петровичу на полставки. Для семейного человека это мало-малешко… Да… Со временем дожмём до полной… Испытываете в расцветаевской лаборатории борец на мышках, параллельно лечите своих больных. Только упаси вас Боже, сохрани Господь брякнуть об этом где-то. Не разрешал я вам пользовать людей. Запомните! Ведь ещё не прошли научные испытания на мышах. Пускай на виду будет так, как требует наука. Формально она права. Раз ещё мышки не отведали вашего коньячка, так кто ж позволит потчевать им людей? Мы должны всё делать по науке, – вывернул Бормачёв с иронией. – А я считаю, как и вы, лучше пускай люди живут без науки, чем умирают по науке. Скольких вы подняли! Разве это не доказательство, что надо идти к людям с борцом, а не отбрасывать его на долгие годы испытаний, где может случиться, что его вообще замордуют, затрут с грязью в научных склоках?.. Больные ждать не могут! Верно вы сказали на том заседании. Им сегодня нужна помощь, сейчас, сию минуту. Сию минуту!

Огнерубов захлопнул папку.

– Таисия Викторовна, – вздохнул он, – я бы вот что хотел вам сказать. Шептаться по углам я не мастак. Я сразу в лицо. Не думайте, пожалуйста, раз вас берут – дело решено навсегда. Я беру вас по конкурсу, не по конкурсу… С необычным испытательным сроком. У меня очень болеет медсестра Танюшка Городилова. Рак – страшный палач. Ско-олько она мучится по больницам! Вылечите – ваш испытательный срок прошёл успешно. Умрёт – в ту же минуту я вас увольняю. Условие жёсткое. На то и кнут, чтоб резвей лошадка шла… Ну так идёт?

– Намётом скачет! – счастливкой просияла Таисия Викторовна.

18

Танюшку она трудно выхаживала полных два года.

Окончательно выправилась Таня и в благодарность за спасение пошла в медсестры-помощницы к самой Таисии Викторовне.

Как могла билась за обречённую Таисия Викторовна.

Как мог бился за саму Таисию Викторовну Огнерубов. Бился в разных кабинетах, бился с разных трибун.

Полную ставку ему не давали. Зато чувствительно давили, бомбили его самого комиссиями.

Неусыпный, архибдительный проходяга Кребс подсуетился и в угоду веяниям дня навязал облздраву общественный совет по проблемам онкологии.

Конечно, возглавил совет Кребс. Конечно, как-то оно так выкруживало, что у совета не было иных хлопот, кроме бесконечных проверок Закавырцевой.

– Да не дёргайте вы без конца человека за руку! – взмолился Бормачёв. – Дайте спокойно работать!

Уязвлённым львом всплыл на свечу[69]69
  Встать на свечу – встать на дыбы.


[Закрыть] Кребс благородный:

– Э-э, не-ет! Сверху чему нас учат? Доверяй, но про-ве-ряй! Вы доверяете – я проверяю. Всё в духе исторического момента.

Кребс распрекрасно знал бормачёвскую слабинку и натренированно бил по ней: когда дело докатывалось до ссылок на требования властей, Бормачёв сражённо замолкал. Замолчал и на этот раз и, краснея в бессилии, с сердцем подмахнул очередной приказ на очередную комиссию.

Как правило, комиссию вела Желтоглазова.

Как правило, комиссия сваливалась в тот день, когда у Закавырцевой выходной, и Закавырцевой, разумеется, не было в больнице.

Начинался во всех случаях один и тот же торг. Чадя плохо скрываемым раздражением, Желтоглазова просила показать закавырцевские бумаги.

Огнерубов на разрыве терпенья втолковывал:

– Или у вас максим не варит?.. Комиссия – гости. А какие гости ломятся в дом, когда нет хозяев?

– Но она нам не нужна! Мы её работенцию… Её документики проверим…

– Проверить-то проверите, да кто вам без неё даст? В её присутствии – пожалуйста! За милую малину! А так… Чёрт его маму знает… Чем хозяйка из своих рук угостит, то и съедите.

– Ну, вызовите её.

– И не подумаю. Чего возради? Может, она стирает… Вы хоть… Вы хоть в один свой выходной были на работе?

И Желтоглазова зажала роток.

Пристыженная комиссия отлипает, убредает ни с чем.

Огнерубов тут же звонок Таисии Викторовне:

– Завтра по рани ждите ненаглядную комиссию. В запасе день и целая ночь. Если что, прибегайте, приводите в ажур свои дела. Полный чтоб в бумагах глянец был.

Но Таисии Викторовне не надо бежать. Неустанной заботой о ней любвеобильные кребснерята приучили её к осторожности, к предельной аккуратности во всякой малости, и как комар ловок ни будь, не подсунет под неё носа, не подденет.

Её на сто сит сеяли, в ста водах мыли, на ста верёвках сушили, а ни одного компромата, ни одного пятнышка не выловили. Чего нет, того, увы, нет. А без компромата на кой же отчёт Кребсу? Так горькая комиссия ни одного отчёта и не выдала на-горку.

Работы чище закавырцевской Огнерубов не знавал. На отличку, как сто китайцев, вкалывала Таисия Викторовна и получала меньше своей помощницы – сестры Танюшки. Продала шубу, корову, туфли, скатёрку начётистую, дорогую, а про полную обещанную ставку не заикалась, хотя условие – вернуть к живым Танюшку – бог знает когда исполнила. Она видела, как Огнерубов бился за её ставку, как страдал из-за неё, и не поднимала голоса. Уже за то была до смерти благодарна, что держал её, не гнал, как требовали Желтоглазова с Кребсом.

– Чем же это она вас обворожила? – полюбопытничали они.

– А тем, чем отвратила вас! – пальнул Огнерубов.

– Не позорьтесь. Выставьте эту мужатку.

– Я в своём монастыре чужим уставам не кланяюсь.

Молчала Таисия Викторовна про полную ставку. С краями вывершивало, полнило её сознание, что может лечить, что есть несвалимый защитник у её борца.

Людям отдала она всё, им предпочла мышиную возню, как называла опыты на мышах. Чем торчать в расцветаевской лаборатошке, куда, впрочем, её звали и после заседания, сам Расцветаев звонил домой, всё с шуткой допытывался, когда же она возьмётся за ум, а она легкодушно отмахивалась, подумав: «Что мыши?.. Людей надо поднимать, а мышками пускай играется-балуется тот, кто людям сегодня не может помочь, кто людям сегодня круглая бесполезка».

Всё устраивало её.

И только царапало то, что железнодорожка была рядом с кладбищем. «Стала я арабить[70]70
  Арабить – работать.


[Закрыть] у самого кладбища. Дурно-ой знак». В чём именно дурной?

Не могла она себе ответить.

Однако подтверждение своему дурному знаку увидела через пять лет в том, что Николаю Александровичу понадобилась её помощь. Помощь онколога.

Она растерялась вдруг, размахрявилась. Никогда с нею такого не было.

Где лечить? Дома? У себя в железнодорожке? Или везти в диспансер?

Дом, конечно, отпадал. Не с гриппом… Операция…

Положить к себе в железку? Самый надёжный вариант. Всегда у тебя на видах. Но с какими глазами класть? Больница ведомственная. К железнодорожникам Николай Александрович никаким боком не пришпилен. Что злые язычки-то запоют?

Таисия Викторовна к Огнерубову:

– Вы-то что подсоветуете?

– Ну отбила номер! Ну отбила! – громыхнул Огнерубов на укорных басах. – Вам сплетни дороже иль муж? Не совет – вот вам мой приказ. Во-он, – тычет в окно на скорую, – вам тарантас. Чтоб в полчаса Николай Александрович был тут!

А Николай Александрович так поставил точку:

– Сбирай, малышок, меня в диспансер…

Таисия Викторовна отшатнулась.

– Нет! – Диспансерный вариант она не раз прокручивала в мыслях, но опуститься до его обсуждения с мужем? – Нет! Нет! Никаких диспансеров!

Он не возражал, не спорил, а лишь мягко, просительно улыбался, уговаривал страдальческим взглядом: «Крошунька, не от себя ты говоришь… Ты говоришь то, что в таком переплёте говорит всякая любящая жена. С хорошей душой зовёшь ты мне добра. Спасибо тебе за это. Я верю, за добром и будет верх. Только почему… Если есть возможность вместе с добром для меня взять добро и для тебя, то почему от добра для тебя следует отказываться? Сама судьба подаёт по два горошка на ложку[71]71
  По два горошка на ложку – двойная выгода.


[Закрыть]. Зачем ты забила на донышко души самое сокровенное желание? Неловко на беде мужа утверждать себя? Вот ты, горе-запята… Всё это для обывателей. А мы ж с тобой знаем, чего, горьмя горя, хотим, нам ли друг дружке затемнять глаза, и если уж подпал, подвернулся красный моментушко, не надо его с пустом отпускать». «Ты в сам деле так думаешь?» – спросила она одними глазами. «Разумеется. Хоть ты мне и не решилась сказать, да я знаю, в глубине сердца тебе зуделось поднять меня именно в диспансере. Ты хорошо запомнила мой девиз: “Где упал, там и подымайся!” Ты упала в диспансере. Тебя уволили по статье, унизили, оскорбили. И подними ты меня у себя в железнодорожке, это может пройти незамеченно. Злыдни разнесут, распушат слушок, что никакого рака у меня и не было, так не от чего было и спасать. Но будь я в диспансере и оперируй сам Грицианов, – а оперировать будет как раз он, поскольку он лучший в городе хирург на кишечнике и никому другому я не доверюсь, – тут уж волей-неволей они вынуждены видеть, как на их собственных глазах ты будешь три недели изо дня в день готовить меня к операции по своей методе… Волей-неволей доварятся они, воочию удостоверятся на конкретном случае, что в твоей методе сильная сидит сила. Ты обязательно спасёшь меня. Я в этом уверен, как в том, что после ночи приходит утро. Я верю в тебя. И внапрасну боишься везти в диспансер. Вези, крошунечка. Не бойся…»

И привезла она Николая Александровича в диспансер.

С диспансером случился шок.

Очнулся от дрёмы Борск. Запотирал сытые ручки: «Чтой-то оно за комедища и разбушуется? Ну-ка, чья тепере запляшет? Ну Закавырка! Ну баба-ух! Грицианов ей пинка под расписочку выдал, вышвырнувши по гнилой статье из диспансера, а она в ответку лично ему притащила под его ножичек роднушу свет муженька!»

В городе шушукались все углы.

Бесспорно, Грицианов прекрасный хирург. Бесспорно, Грицианов давал клятву Гиппократа. А вдруг на тот момент, при операции, запамятует Грицианов про свою клятву и внечае где чикнет лишку? Пролупится ли от наркоза тогда чудик Закавырцев? Весьма и весьма промблематично.

Может, так и не будет.

А где гарантия, что так не будет? И чего это она подсовывает именно Грицианову своего повелителя? Не наискала иного способа избавиться от ненагляды? Иль это она таковски мстит Грицианову?

Волны кругами шли, шли по городу и захлестнули, затопили весь город.

И чем ближе, и чем плотней наваливался день операции, тем крепче вытягивал Борск-на-Томи в любопытстве шею.

Наконец в день операции, в шесть утра, сорвало горячую пломбу на нервах у Кребса.

Кребс позвонил Грицианову.

– Никаких операций!

– Н-н-но-о… – заикаясь, возразил Грицианов, сжимаемый страхом и съёживаясь, – назначен… час… Известно всему городу!

– Что, передавали по каналам ТАСС?! – на злу голову[72]72
  На злу голову – с остервенением, очень громко.


[Закрыть] заорал Кребс.

Его взбесило, что эта бессловесная тень вдруг заговорила.

– Без каналов, сабо самой, всем всё известно… – обмирая, прошептал Грицианов.

Теряя последнюю власть над собой, Кребс ералашно хохотнул:

– Слушай ты, земноногий! Не прикидывайся валенком! Да известно ль тебе, Деревянный Скальпель, чем всё может кончиться?! Да если этот её свет Рентгеныч аукнется у тебя на столике…

– Это исключено! – торопливо выпалил Грицианов, перебив Кребса. – Извините, склоки склоками, а дело делом.

Кребс замолчал.

Он очумело вытаращился на трубку, поднесённую к самим глазам, ожидая, что ещё за чушь выскочит из её серых недр.

Но Грицианов молчал тоже, покаянно жалея, что зря, совсем зря не в лад наплёл. Намолол на муку да на крупу[73]73
  Намолоть на муку да на крупу – наговорить вздору.


[Закрыть], теперь со стыдобушки и кисни, как на опаре.

– Ну ты, трибун, чего молчишь? Тебе, красный сват[74]74
  Красный сват – агитатор, призывавший к вступлению в колхозы в период коллективизации.


[Закрыть], что, язык обрезали? – несколько успокоившись, сухо сыпнул Кребс. – Ты говори, да оглядывайся!

– Сабо самой… Ваша правда, Борислав Львович, – покаянно пробубнил Грицианов. – Не успел оглянуться, как выболтнулось с языком ну чёрт-те что! Я ведь в перву голову говорю. А уж потом, во второй серии, думаю…

Его покаяние пало к душе Кребсу.

– Вот видишь, – без зла, назидательно повёл Кребс, – как основательно меняется сумма от перестановки слагаемых? Ме-ня-ет-ся! Запомни это… Надо щупальца раскинуть, прежде чем за что браться… Живи тихо. Не создавай вопросов… От твоей, милочек, дремучей порядочности шишек лопатой не прогрести… В административных шалостях ещё можешь слегка порезвиться, поплескаться, но у операционного стола… гм… гмг… Если он сгорит, мы веско докажем, что метода мадам Закавыркиной только губит людей и вполне резонно теперь, что она приткнулась на работу у кладбища – ближе и быстрей сносить товар на «склад готовой продукции». Ну а выживи анафемец её супружник? Картина дорогого товарища Репина «Приплыли»![75]75
  Картина Репина «Приплыли» – о неоправдавшихся надеждах, неудаче, провале.


[Закрыть] Тогда мы должны навеки увянуть. Ведь… Знаю, ты на ять проведёшь операцию. Только операцией своей и спасёшь его, а сливки, а сливки слижет… А сливки слопает её борец! Эта бухенвальдская крепышка – не дурёнка какая. Баба-жох! Факт выживания у вас же в диспансере, в этом ёперном театре, разнепременно пристегнёт… кинет в копилку распроклятой чудодейственной травки! И ты никогда, нигде не отмоешься, не докажешь обратное. До тебя хоть доходит?! Собственным золотым скальпелем прирежешь себя! Тебе это оч-чень надо? Как главврач ты готов умереть сегодня в десять ноль-ноль?

– Сабо самой… – заколебался Грицианов. – Н-нет…

– А потому, – Кребс напустил грозы в голос, выдержал короткую паузу, – а потому через три минуты тебя не должно быть в городе! Не должно! – распаляясь, державно подкрикнул он. – Ты слышишь, штопаная невинность? Лети, святошка, в космос! На юг! Ложись сам на операцию! Беги в тайгу! На охоту! К медведям! К белкам-целкам! К непорочным зайчихам! Куда угодно выметайсь! Под любым предлогом! Пока ещё темно!.. Твоего духа уже нет в городе! Не-ет!!! Ты это, тайга, по-ни-ма-ешь?!

19

Едва размыло, раскидало ночь, когда Таисия Викторовна, временами сбиваясь на нервную прибежку, пожгла в диспансер.

Толкнулась в дверь. Заперта!

Только тут ей вяло подумалось: «Ещё такая рань, что даже уборщица не проходила», и она, обмякнув, побрела за угол к мужу под окно.

У диспансера было два этажа.

Николай Александрович лежал внизу. На первом. Его окно сидело так низко, что с улицы можно было разглядеть всё в палате. Наполовину окно снизу замазано белым. Кое-где в закраске больные попротёрли с булавочную головку орешки-окнышки. Начальство об этих орешках не догадывается. Зато пришедшему не в час проведать лучше наблюдательной точки и не ищи.

Таисия Викторовна припала к орешку.

Николай Александрович ещё спал.

Она долго смотрела на него остановившимися глазами, и неясная тревога заворочалась в ней. Лицо тихое, какое-то засмирелое, успокоенное.

Её вдруг прошила молния: «Да жив ли он?!»

Скрюченными пальцами стала судорожно скрести стеклину, позвала убитым шёпотом:

– Кока… Ко-ока-а!..

Николай Александрович сонно шевельнулся.

Тут она принишкла, усмирилась, но от окна не отлипла. Ей казалось, отойди – случится самое страшное. И она не отходила, оцепенев, пристыв к прозрачной, как слеза, точке в затянутом блёклыми белилами стекле.

Сколько она так простояла? Час? Два?

Бог весть…

Её окликнули.

Трудно повернулась она на голос.

Перед нею была Желтоглазова. В чистом, но уже в примятом халате. В шапочке. Кулак на боку.

– Хэх… Это ещё что за номера! – накатилась Желтоглазова. – Ума не дам… Будь кто другой – простительно. А то сама врач виснет на окнах! Есть ведь часы для посетителей. Есть ведь и двери как для нормальных…