Текст книги "Всяк бежит за своим светлячком"

3

Фиговый листок всегда на самом видном месте.

Л. Леонидов

– А не меняй, – великодушно согласилась разогретая старуха.

– Вы думаете, на войне зря давали перед боем стограмидзе? – не утихал Митрофан. – Какой же из него защитничек Отечества, если он один стакашек не может свалить в себя?

– Докачает до твоих лет, гляди, и тебя обскачет, – весело отрезала старуня. – Лучше расскажи, мамочка, куда ты сегодня бегал.

Митрофан замолчал. Даже задумался.

Горько усмехнулся:

– Эх, баб Клав! Всё рассказать ночи не хватит. А вкратцах… Понимаете… Тут не знаешь, с какого боку и подойти… как подсукаться… Сами мы здешняки… Воронежские. Из-под Калача. Отец из Новой Криуши, мать из хутора Собацкого…

– Стоп, стоп, стопушки!.. Ты мне про Калач дудишь, а чего ж вы примолотили из какой-то Махаразии?

– Не из Махаразии, а из Махарадзе… Не… Я лучше порядком побегу. Так оно верней. Иначе ничего не поймёте… Значит, в тридцатые, когда этому партизану, – кивок на меня, – до явки на свет божий оставалось ещё энное число годков, наши родители, молодые озоруны, шатнулись за Полярный кружок. На лесохлеба. Ну, покатали брёвнышки… Ну… То ли разонравилось, то ли позвала в путь дорожка… И дунули наши через всю державу на юга. В новый совхоз в Насакиралях. Это под городком Махарадзе. Дунули чаи гонять! Корчевали леса, закладывали чайные плантации, потом горбатились на этом чаю дай Боже как. С зари до зари… Тут разлилась по земле война…

Баба Клава тоскливо махнула рукой:

– Скажи, Митрок, ты сам сейчас дошёл или тебя подкинула хмелеуборочная[18]18
  Хмелеуборочная – машина медвытрезвителя.


[Закрыть]?

– С-сам… А ч-что?.. Или вы меня в чём крупно подозреваете? Или открытым текстом подозреваете, что я оторви алик? Круто заблуждаетесь!!! Да я с-с-самый горький трезвяк!!! О-о… нет… Ка-ак вы запущены!.. Вас надо образовывать, образовывать и ещё раз образовывать! Ни секунды на промедлянку! Да слыхали ль про табель о ранах… э-э-э, о рангах? З-знаете ли вы, что все бухарики делятся на четыре класса? К первому относятся выносливые. Это те, которые, нанеся чувствительный удар по застою в нервах, не в состоянии автономно передвигаться. Их выносят. Второй класс – положительные. Набарбарисились и смирно лежат там, где положат. Зато вот третьи, застенчивые, замывши неприятности, передвигаются, держась за стеночки. А самый авторитетный класс – это малопьющие. Которые графинят, графинят, графинят и всё им мало! Я с почтением отношу себя к малопьющим-с. Да-с! Пью, пью да всё мало! А вы на что намекали?

– Да разлил… Развёл ты тут хлёбово[19]19
  Хлёбоворазводить – вести пустые разговоры.


[Закрыть]…Калач… Север… Махаразия…И всюду родители своей волькой кидались?.. Не верится что-то… Да не кулацюги ли вы? Вас не кулачили в Криуше?

– Меня с ним, – качнулся Митрофан ко мне, – вроде не кулачили… Может, позабыли?.. А и не позабыли б и очень уж горячо захотели – всё равношко не смогли. Мы с ним хва-аткие! Переждали фашистскую коллективизацию у мамушки под серденьком и только потом смело выскочили… Первым я… Видите, уже тогда я был смелый…А он шесть лет колебался вместе с линией страха… Только уже на Севере явился не запылился этот божий гостинчик… А чтоб кулачить родителей?.. Я что-то и не слыхал… Ну… Отца взяли на фронт. Сделал всё, что смог… Погиб… Мамушка одна выхаживала… выводила нас в люди. Нас у неё не двое, а трое. Глебка ещё. Середнячок. Служит сейчас. Худо-бедно, а смотрите… Мать одна троих подняла! Сама расписаться не может, а что нам дала? У меня техникум. У Глеба с этим Фáнушкой,[20]20
  Фанушка, Фан – светоч, факел.


[Закрыть] – качнулся ко мне, – по одиннадцатилетке.[21]21
  В то время в Грузии русские дети изучали грузинский язык. Поэтому учёба в средних русских школах удлинялась на один год.


[Закрыть] Я с отличием отбегал в Насакиралях школу. С отличием этим летом дожал-таки и молочный свой техникум в Усть-Лабинске. Диплом у меня красненький, при распределении – первый выбирай. Я и разбежись на Серов. Выхватил лучший кусок! Самый большой город, куда требовался наш брат механик на молочный завод. В письме докладываю мамушке по полной счастливой форме, так и так, без пяти минут я уже Ваня[22]22
  Ваня, Урван – городской.


[Закрыть], еду на работу в город. А она и скисни, никак не рада тому Серову, тому Уралу. «Та сынок, та шо ты тамочки забув на тому Врали? Не все холода щэ собрав? Не, сынок, трэба правытысь к родному кутку… Где по свету ни блукай, а косточки, главно, трэба везти в родну земелю. Своя земелька мякше…» А и правда… Чего менять одну чужбину на другую? Мало ль нас помучила та же страна лимоний и беззаконий? Хорошая земля Урал, а лучше правиться к себе на Родину! И дикой полуночью, в одних трусах, дунул я по общежитию меняться. Серов! Город!! Город областного подчинения!!! На любую воронежскую деревнюшку! И выменял у одного кореша… Он на тройках еле выполз из техникума, пала ему воронежская глушинка. В город, понятно, его никто не позовёт, а село уж, вздохнувши, примет. Нужда не разборчива… Ну, я к этому корешку. Корешок и обомри от счастья. Сам Серов! Пускай и далече, пускай и конец географии, так зато приличный городуха. Серов! Уже точно! Он мне: спасибо, спасибо, кланяется, а я ему: спасибо положи себе за пазуху, а мне гони в натуре грелку.[23]23
  Грелка – бутылка водки.


[Закрыть] Вечный двигатель[24]24
  Вечный двигатель – спиртное.


[Закрыть] и развёз нас кому куда охота. Ну… Умяли одно, выпирает другое… Прилетаю домой, а тут ещё один выпусканчик, этот веснушчатый тушканчик. Вот так набежало… Да-а… Мне на работу к первому августа, а этому шкету…

Я с силой наступил ему на ногу под столом.

Да ну выбирай ты слова!

Митрофан коротко, едва заметно поклонился. Понял!

И, выразительно, с угодливой насмешкой пялясь мне в глаза, продолжал:

– … а нашему Кисе… Киса от имени Наркисс – прекрасный юноша, превращенный Богами в цветок, по мифологии, конечно… А нашему вьюноше ровно месяцем раньше надо пробоваться на вступительных. Понятно, особо не перебирали. «Нехай едет у Воронеж, поближче к своим», – сказала матонька. Решение начальства не обсуждается. И тут выскочи навстречу хитрый перепляс. Ехать нам в один город, мне за направлением уже на окончательную точку, этому вундику в университет, ехать в одно место и – подврозь? Лично мне это не понравилось. Целый месяц гнись на чаю в жару, в дождину. Ну его этот чай ёжику под мышку! Я и подкатнись лисуней к родительше. Как же, говорю, мы так бездумно пошлём в такущую даль одно наше достояние? Он поезда путём не видел.

От обиды, от такой наглости я даже перестал жевать батон с килькой. Какая ложь!

– Как это не видел!? – вскипел я. – Как это не видел!? Да ещё прошлым летом приезжал к бабушке в Собацкий на каникулы. Совсем один приезжал!

Митрофан скучно поморщился.

– Ой! Ну, с тобой спорить, надо гороху поевши, чтоб по два слова сразу выскакивало. Ездил, ну и ездил, тоже событие. И на этот раз сам бы доехал, ничего б от тебя не отвалилось… Не горячись, вовсе не под твой интерес я работал. Как-то не хотелось до смерточки мне месяц ломать спину на чаю, я и выхлопочи себе непыльный чинок провожатого. У мамуни душа тонкая, мамуня и отпусти.

– Оле-е-е… – растерянно пробормотал я. – Я думал, мама сама навязала тебя мне в провожатки, а ты, оказывается, вынудил её. Хор-рош якорёк…

– Бесспорно, хорош, – приосанился Митрофан. – А кто сомневается? Чего сморщился? – Он наклонился ко мне, потянулся к уху, пускай не слышит баба Клава: – Ну, чего сморщился, как пукало после бани?

Я отсел от стола и, надувшись, повернулся к стенке.

– Давно бы так, – негнущимися пальцами Митрофан похлопал меня по плечу. – Помолчи, дай досказать… Так… Ну… Даже не поверите… В первый же день, уже через час вылетел я из управления с хрустким направлением в Каменку. О Боже! Свершилось! Вот я уже и в полном законе на родной земле! И отцова Криуша, и моя Каменка на К начинаются, на а кончаются… Похожи… Может, они похожи друг на дружку, как вилка на бутылку… И пускай от Криуши до Каменки неблизкий свет, так зато всё ж область одна, свет один! Воронежский!!! Одна сторонка, один край… Родимый… Господи! На душе форменный фестиваль. Поверите, очумел от радости! Шествую по Революции, а самого из стороны в сторону счастье качает. А город причепурился, весёлый, ликует. И вижу я не то въяве, не то мне блазнится: со всех сторон из-за прибранных нарядно домов взлетают ракетки, мягко лопаются в выси, и уже с неба с шиком сыплются на город в густом множестве красные, синие, голубые, оранжевые, зелёные огни-дожди. Что за диво?!

«Это, – ласково шепчет из-за плеча голос, – салют в вашу честь. В честь вашего возвращения на Родину!» Оглядываюсь – рядом никого… Ну, доплыл до Петрова скверика. Сел на скамейку. Сижу. Может, час сижу. Можь, два… Отошёл от салютов в душе, гляжу наперёд так. Вижу с горки реку, лощину. Дальше дома, дома, дома. Дымы, дымы, дымы. Народ созидает.

Только я так подумал, подходит Петро Первый. О имечко! Утёс! Скала!.. Глянул он на меня этак по-царски, с капризцем и не узнал. Фи!.. Подумаешь! Я его тоже не узнал и отвернулся. Тут он крепко задумался, потом снова посмотрел на меня и узнал. Тогда я его тоже быстренько узнал. По ботфортам. Петро их сам себе шил. Я тоже шил своим архарушкам чуни из автопокрышек.

«Чего расселся? – опрашивает он меня не совсем вежливо и тычет якорьком на дымы за рекой. – Созидай, на других глядючи!»

«А чего созидать?»

«Тьфу ты! Хоть думай котелком, что ли!»

С досады огрел он меня тяжелиной якорьком по маковке. Звон пошёл, как от пустого чугуна, в котором матуся нам всегда варила. Звон пошёл, а боли никакой, только ещё веселей мне стало.

На его якорьке вмятинка образовалась от встречи с моей головкой. А на моей думалке, едрёна кавалерия, никакой и самой малой царапушки, никакого другого повредительства.

Благословив, Петро вернулся к себе на гранитную возвышенку. Это метрах в пяти от меня. Одёрнул бронзовый мундиришко. Бросил левую руку в простор впереди, правую опустил на якорное кольцо. Приосанился, коротко скосил на меня взгляд: «Думай!» – и каменно уставился на заречные дымы.

Тут меня вынесло, вытолкнуло из сонного провала.

Гляжу, а рядом действительно памятник Петру, точь-в-точь какой во сне видал. Тряхнул я головешкой своей, смахнул с себя последнюю сонную дремь.

Вот те на-а! Сам царь дал указание. Думай! Я и начни думать. Про то, что делать. Впереди вывалился пустой месяц. Чем его затолкать? Качнуться назад к маманьке на чай? Что-то не манит… Чай – это не с рюмашечкой целоваться… Зайди с другого боку… Я ж свободен, как фанера над Парижем![25]25
  Свободен, как фанера над Парижем – о чьей-либо свободе.


[Закрыть] Однако… Кружить месяц по чужому городу без дела? Остаться сшибать бабки, в прохожем ряду торговать ветром? Ненаваристо… Хотелось серьёзности, солидности, и толстый повод прикипеть, прикопаться в Воронеже на месяц всё-таки отыскался. Голь остра, голь мудра, голь на выдумку быстра!

Я ж, говорю себе, сбивши кепон на затылок, приехал сюда не отбывать три техникумовских года! Я приехал на Родину, приехал сюда навсегдашно, так и надо ж напрочно ставить себя на своей земле… Не буду и не рвусь я в вечные механики. Плох тот солдат… Генералли мне не помешает, так надо ж к генеральским звёздам с первого дня бежать. Не сидеть, сложа на холодном пупке ручки. Прибиваться к занятию, действовать, созидать! Там, в Каменке, хоть разорвись в деле, а тебя никто не увидит, не оценит. Там и сопреешь… А у меня, извиняюсь, Каменка – короткая стоянка, всего лишь пересадка. Моё место как минимум тут, в областном управлении! Так пускай присматриваются, замечают меня с сегодня! Надо мелькать! Надо примелькаться! Войти в начальство! Залезть, сесть ему в печёнки, в сердце, в прочие селезёнки!

Вот такая явилась идея. Правда, не я, а один одессит у нас в техникуме говорил, «если у тебя появилась идея, так купи селёдку и морочь ей голову». Что мне селёдка, эта колбаса с глазами? У селёдки и так голова заморочена. Сигану-ка я повыше! За месяц стану я здесь свой весь в доску. С кем-нибудь вплотняжь законтачу, сведут с начальством… Глядишь, я и получу пускай самый маленький хоть приставной стульчик при столе в самом нашем молочном управлении… Я ещё тут и присохну! А Каменка без меня пускай себе цветёт и пахнет!

И вдарился я в смертный бой за непыльное, нежаркое, но достаточно прогреваемое тёпленькое местечко под родным солнышком. Все стадом бегут к девяти. Бегут Емели,[26]26
  Емеля, Фамелий – краеугольный камень, основание.


[Закрыть] Максюты,[27]27
  Максюта, Максим – самый большой, величайший.


[Закрыть] Саточки,[28]28
  Саточка, Саторнил – сытый.


[Закрыть] Макридки,[29]29
  Макридка, Макрида – худая.


[Закрыть] Фисы[30]30
  Фиса, Фелицата – счастье.с


[Закрыть]… Бегут парами Лёвочка[31]31
  Лёвочка, Лев – лев.


[Закрыть] с Леоней,[32]32
  Леоня, Леонида – львица.


[Закрыть] Пара[33]33
  Пара, Пард – барс.


[Закрыть] с Ксанфиппой,[34]34
  Ксанфиппа – рыжая лошадь.


[Закрыть] Гурейка[35]35
  Гурейка, Гурий – молодой лев.


[Закрыть] с Урсулкой[36]36
  Урсулка, Урсула – медведица.


[Закрыть], Лупаня[37]37
  Лупаня, Лупан – волк.


[Закрыть] с Тигруней,[38]38
  Тигруня, Тигрия – тигрица.


[Закрыть] Кася[39]39
  Кася, Касторий – бобр.


[Закрыть] с Лейкой[40]40
  Лейка, Лея – антилопа.


[Закрыть]…

Все бегут стадом.

Я тоже нырь в то стадо. И шевелю деловито конечностями. Мне тоже до смерти надо к девяти ноль-ноль в управление!

Все как? Проскочил вахтёра, а там хоть к делу не приближайся во весь день. Я как все…

Обсуждают кобылки то ли чью любовь без крика или с лёгким криком,[41]41
  Любовь с криком – изнасилование.


[Закрыть] чтоб не спугнуть кавальеро, обсуждают то ли чью обновку, так я не пройду, чтоб не разинуть хлеборезку.[42]42
  Хлеборезка – рот.


[Закрыть] Я всегда в седле. У меня наготовке своё понятие, что-нибудь тёпленькое да вякну и про крик, и про тряпицу… Одно слово, аккуратно давлю ливер.[43]43
  Давить ливер – наблюдать за кем-либо; ухаживать за женщиной.


[Закрыть] Одной, с декольте, скажешь, что «декольте – это ещё одна форма сохранения материи», она и рада. Другой, с разрезом на боку, соответственный и комплименто пускай и чужой: «Разрез на юбке позволяет идти в ногу со временем». И она зацветает. Я тоже пробую цвести, надеюсь, раздолбай гороховый, что намекнёт на свиданьице. Она забывает намекнуть. «О женщины! Вам имя – вероломство!» Но я не гордый. Я подожду до нового случая и отбываю в свежие края.

Вон мужички жгут папироски… Бациллярий[44]44
  Бациллярий – курительная комната.


[Закрыть] в коридоре!

Стрельнёшь какую-нибудь астму[45]45
  Астма – сигареты «Астра».


[Закрыть] и себе чадишь-давишься. За компанию. Хоть сам отроду не курил. Побациллил в одном углу, в другом, в третьем – все хором побежали на обед. Я как все. Тоже шевелю помидорами в сторону обеда… Со всеми разом с обеда. Со всеми разома вечером по домам… От звонка до звонка честно не высовываюсь из своего молочного управления. Меня все знают. Держат вроде за своего.

Только…

Уходит неделя – на меня повеяло прохладой.

Я не теряюсь. Понимаю, не может всё лететь без сучка, без задрочинки. Издержки производства неизбежны… И вот на вороных проскакивает ещё неделя. Уже не прохладно, уже просто холодно мне. Я становлюсь свидетелем обратного эффекта: чем дальше в лес, тем меньше дровишек. Где я, мымрик, ни возникни, везде от меня воротят носы эти Кирюни![46]46
  Кирюня, Кирилл – владыка.


[Закрыть]

Вот за стенкой грохот. Веселье в рабочее время! Безарбузие тире безобразие. Принципиально вхожу. Сразу траур. Будто им непустой гроб на стол поставили. Все сразу постнеют, втыкают глядушки в бумаги – на всякий пожарный случай валяются бумажки под рукой.

В коридоре курцы принимают важную процедуру – копчение собственным дымом. То-олько подрулишь – папиросину к каблуку, досадный плевок мимо урны и все небокоптители врассыпошку. И вообще замечаю, все стали какие-то подозрительно деловые. Коридор вроде уже и не бациллярий, а какие-то собачьи бега. Шьют туда-сюда, туда-сюда. Туда Мара[47]47
  Мара, Мар – мужчина.


[Закрыть] – сюда Мулька,[48]48
  Мулька, Мулиера – женщина.


[Закрыть] туда Нуня,[49]49
  Нуня, Нунехия – имеющая здравый смысл.


[Закрыть] – сюда Плака,[50]50
  Плака, Плакилла – лепёшка.


[Закрыть] туда Линуся[51]51
  Линуся, Лина – скорбная песнь.


[Закрыть] – сюда Симуля[52]52
  Симуля, Зосим – живой.


[Закрыть] с Илей[53]53
  Иля, Гилар – весёлый, радостный.


[Закрыть]… Да ненапорожне, а с бумажным грузом. Все сопят. Мно-ого об себе понимают!

В северок[54]54
  Северок – туалет.


[Закрыть] войдёшь – стыдно глянуть. Всё на лету, всё на скаку. Куда скачете, тимолаюшки[55]55
  Тимолаюшка, Тимолай – честной народ.


[Закрыть]? Кто из вас ускачет дальше своего облезлого стола?

4

Каждому кажется, что он не каждый.

А. Макарьева

Уже совсем стемнело, когда Митрофан кончил свою тоскливую пустобрешину.

Скучно уставилась на него баба Клава.

– Не смотрите так на меня. Давайте, – Митя разлил остатки по двум стаканам, подал один бабе Клаве, – давайте я скажу вам тост по-японски. Сико-сан токие босе-сан икие тольканава толияма тамэ-сан. По-русски это значит: кто за женщин не пьёт, тот живя не живёт. Сико-сан! За милых дам!

– Спасибо, Митрофаша! – подхвалила баба Клава.

Ободрённый Митечка весело сознался:

– Сейчас я чувствую лёгкое опьянение и головокружение. А причина – венок роз и лилий, который мы встретили здесь. За Вас, Богиня любви! За Вас, гордая Мадонна!

– Спасибо! – Баба Клава выше подняла своего стопаревича. – Пусть будет флот на море, а мужики в конторе!

– Пусть! – подкрикнул на подгуле Митечка, и они выпили.

Выдержав в молчании с минуту, скорбно-назидательно вдруг выпела баба Клава:

– А надо, Митрофанушка, всё же пить с головой!

Митечка как-то разом сник и кинулся побито оправдываться:

– Да разве ж я не понимаю? Сам хотел выпить именно с головой, с лимоном,[56]56
  Лимон – начальник.


[Закрыть] а упоил, растрандыка, рестораном постороннего… Думал же, поможет прикопаться в управлении… А выскочил жирный прочерк… Угостил рестораном просто Проходимкина… Чумовой козлизм! Ка-ак он, прыщ поганый, качнул мои капиталики! Ну и мерзавчик!.. Матонька с какими трудами клянчила по соседям эти деньжанятки… Вела, сбивала в одну стайку рубчонок к рубчонку… Ка-ак я сам берёг… За всё время ни себе, ни ему, – повинно тронул меня за колено, – не дал я сесть в трамвай, в автобус. Утром пехотинцем гоню-провожаю его до университета – нам по пути! От университета я уже один бегу дальше, в управление. Пешим порядком, на своих клюшках, на одиннадцатом номерке, через весь город только и разъезжали, экономию всё держали… Пятак к пятаку стерёг, а этому аквалангисту[57]57
  Аквалангист – запойный пьяница.


[Закрыть] Сосипатке – видите, спа-си-и-тель-отец! – всю кассу в полчаса спустил под хвост!.. Ну, кто я после этого? Старый баран! Петронилла… Да! Старый баран!..

– Ну, чего убиваться? – безучастно покивала баба Клава. – Поезд ушёл… Надо помахать ему ручкой да взять урок на будущее. Дорогие уроки тем и хороши, что дорогие… Смирись… Скованному всё золотой верх… Да! – в её голосе качнулось любопытство. – Раз ты отчаливаешь, а позволь тебе один вопросишко на дорожку… Что это у тебя за каша с именами? Всё некогда было спросить… А тут… отбываешь… Что ни минута, новое имя выскакивает…

– О-о!.. – Довольство широко растеклось по Митрофанову лицу. – Не новое вовсе. А старое… Вы, баб Клав, за больную струну щипнули… Кто собирает марки, кто спичечные коробки, а я – имена. Да знай все люди, что значат их имена, они б, люди, больше ценили, уважали самих себя… Вот моё… Митрофан – явленный матерью… Явленный-то явленный, да ни отец, ни мать в ласке не звали меня как положено – Митря. А всё Митя да Митя. Я и привык, что для всех я Митя. Нравится мне Митя. И назови меня кто Митрей, я готов кулаки расчехлить… А этот разбойник… – Митрофан глянул на меня. – Он у нас утренний, ясный… Ой, я спутал. Он у нас не утренний и совсем не ясный. А вступающий в бой! Ёк-макарёк! Какой грозный наш Антя!

– Только что ж ты своего бойца не зовёшь своим именем? А всё… Двадцать раз на дню обратишься, двадцать раз всё с новым именем. Да одно чудней другого…

– А привычка… Моя воля, я б давал человеку сразу десятка три имён, и пускай всяк зовёт, как в какую минуту лучше. Скажем, сделал вам человек добро. В ту минуту он вам Ла́рушка, Ларя, Ларгий… Щедрый… А утешает в горе… Наумушка. Наум – утешающий… Верен вам муж целую неделю… Парамон! Прочный, надёжный, верный…

– Под всякий случай имя? Где набраться?

– Давно набрано, да всё раскидано! Сейчас в ходу сотни две имён, а было когда-то под сорок тысяч! Сорок тысяч!.. Пробросались, профукали… Старые имена непривычно звучат… А сколько среди них красивых! Меня так и поджигает их все вернуть… В них ушедшая Россия…

– Не горюй, Митяша! – стукнула баба Клава по столу. – Ушла старая, ну и пускай идёт. Ворочать не побежим. С погоста не таскают назад… Лучше скажи, чего наложено в моё имя? Что оно просказывает?

Митрофан надолго задумался.

– Ты чего вымалчиваешь? – теребит его баба Клава. – Иль преешь, как половчей слить пулю?.. Не надо брехотени… Правду, где ни бери, да подай!

Опустив голову, Митрофан с натугой пробормотал:

– Скрытная… ненадёжная… шаткая… хромая… Всё.

– Спасибо, хоть всё! – отхлестнула старуха. – Предупредил… Это ж где ты надёргал мне такой букетик?

Старуха подперла себя с боков кулаками.

– Где? – распаляясь, выкрикнула она.

– В книжках, – смято доложил Митрофан. – Я понимаю, это имя вам вовсе не идёт… Вам бы лучше… Флора… Богиня цветов и весны!

– Ну… – Старуха помягчела. – На Богиню я вся согласная… На цветок согласная… А кабы я была маленькая, как бы меня звали?

– Лора… Лорка… Х… Хлорка…

– Иди ты ежей пасти, горький забулдыжник! – снова влетела в гнев старуня. – Начал с Богини, а кончил хлоркой.

– Можем и от хлорки уйти…Пýша…Вам бы разве не подошло? Пульхерия… красивая… Или Ксюша… Поликсения… Очень гостеприимная… Или Прося… Проскýня… Вдобавок к славе… Или сама Гонеста… Достойная уважения, честная, почтенная…

– Сперва наворочал кучу гадостей, а потом запел: честная, почтенная! Надо было и начинать с почтенной.

– Так то не про вас, – Митрофан до шёпота сбавил голос.

– А! – снова обиделась старухня. – Как почтенная – так не про меня! Про меня только и осталось, что скрытная да хромая!.. Обратно хороши холерики! Сам, видали, не святей ли матери, братуля – борец!.. Одна я в этой компании хромая да ненадёжная, да шаткая! У меня под крышей барствуют… и… У Фили пили, Филю ж и поколотили!?.. Таких и совесть не убьёт!

Старуха опрометью прошила к двери. Повернулась.

– Ну где я хромая? Где я шаткая? Я что, на костылях шлёпаю? Или по стеночке?.. Я вам, святые борцы, ещё покажу, какая я ненадёжная!

Старуха выскочила из комнаты и так хлопнула дверью, что весь вигвам её охнул.

– Однако бабуленция со бзыком… Распенилась… – Митрофан устало подсел ко мне на койку. – Ты чего как стукнутый? Вытащил обломинго?[58]58
  Обломинго – провал, неудача.


[Закрыть] Как сегодня экзамен, воркоток?

– На нашем фронте всё без перемен, – как можно равнодушней ответил я. – Петух.

– Ну Капитоша! Ну голова! Держи пятерик! – Он больно сжал мне руку. – Если кошка проворна, то и наша, – стукнул меня в плечо, – то и наша мышь шустра! Одни пятаки из огня таскать! Три экзамена – три пятака! Осталось через последнюю ступеньку перескочить, и наш Серафимчик[59]59
  Серафим – огненные ангелы.


[Закрыть] в дамках! Студиозус,[60]60
  Студиозус – студент.


[Закрыть] якорь тебя!.. Поздравляю от всей печёнки!