Текст книги "Поленька"

5

 
Если взглянешь, душа,
Я горю и дрожу,
И бесчувствен и нем
Пред тобою стою!
 

Теперь, когда известно, что за путь выпал Никите к сегодняшней заутрене, под конец которой автор таки успел застать своих героев на прежних местах, просто понять, какой вековой праздник праздновала душа у парня. Праздник был во всём: в каждом взгляде, в каждом звуке, в каждой веснушке; Никите чудилось, праздник вливался ему в душу и из высоких окон яркими солнечными полосами разгорающегося дня.

На Руси не только беда боится одиночества и в одиночку не подсаживается ни в чьи сани, оно и радость в одинарку не живёт, не ходит по людям одна. Думал ли Никиша, что возвращение на клирос хоть на миг сведёт его с этой девушкой из толпы? Он не знал ни её имени пока, ни кто она, ни откуда она. Боже правый, да это ли главное? Главное, она здесь, главное, её можно видеть, можно ласкать взорами, что он и делал; до этой поры он с какой-то безысходной отчаянностью избегал девушек, был с ними всегда замкнутый, напряженный и обязательно пёк рака (краснел).

Полю смущал этот прямой и в то же время хитроватый, с прищуром взгляд; однако она не пряталась, не сводила с него свои большие хорошие глаза – и через большие глаза, и через маленькие любовь одинаково быстро входила в сердца. Полю восхищали в парубке его особенность, его исключительность. На возвышенке он был посреди самой выдающейся вперёд её части, как бы в начале клина, разбивал стоявший полукругом хор на два крыла и одновременно собирал воедино и держал эти крыла; ей казалось, он был тот центр, та набольшая сила, по воле которой всё сейчас вершилось тут, под сводами, что именно вокруг него всё идёт, что единственно им одним всё восхищено, как и она. Среди её сверстников никто у неё не пользовался таким вниманием. Ближе других она знала Горбылёва. Но кто такой Горбыль? Голозадый босяк, как говорит батько. А вот про Него, думала Поля, набожный батечка ничего такого худого-кислого не посмел бы выворотить.

Служба с песнопеньем, с ладаном, с моленьями шла к концу; и он, и она с тревогой подумывали про то, как встретятся, что скажут друг дружке и как скажут. Может, думал он, выйду, а она в сторону и прости-прощай всё. Она же, напротив, была уверена, что он непременно подойдёт к ней сразу после заутрени.

А между тем служба кончилась. Народ выдавливался на улицу, но не уходил. Был воскресный день роздыха. Люди встречали родню, знакомых. Каждому горелось обменяться словом, дело утолковать какое, а может, просто зазвать кого к себе на обед.

На площади перед церковью люди за разговорами лепились в кучки.

Поля поискала глазами тётушку. Тётушка не попадалась. Это было и хорошо, и не очень, потому что переглядушника – может, его Поля искала больше тётушки, только боялась в том сознаться самой себе, – переглядушника тоже нигде не было и ей почему-то вдруг стало стыдно; только теперь она начинала понемногу просекать, какой то был срам – в такую высокую минуту затеять переглядушки с чужаком, который, казалось ей, сейчас вот ржёт где в кружке таких же охальников и на все лопатки выхваляется, как он во время службы амурничал с незнакомой козюлей.

Поля угнула голову в плечи и смято побрела было к тётушке домой, как вдруг какая-то неведомая сила поворотила, заломила ей лицо на сторону. С плеча она увидела, как он махал ей рукой, будто говоря, ну куда же ты, куда, и вприбег боком протирался в выходе сквозь толпу, стремительно разрезая её, точно нитка масло. Не добежал до неё шагов пять, бесшабашно кинул:

– Э! Здорово! А ты из какой дерёвни?

Сказано это было варяжисто-дерзко, совсем в духе прилипчивых криушанских юбочников, внавязку дававших Никите «уроки любви»: «Чем нахрапистее будешь с маняткой, тем надёжней. Начнéшь голубиться – засмеёт и под нижний бюст ещё киселька плеснёт. Напор, напор и ещё раз пан напор – и ты в дамках у мадамы!»

Невесть зачем Никита взял чужой тон и с первых слов своих поймал его фальшь. Густо покраснел, потерялся. Выжал уже негромко, с запинками:

– Так… из… к-ка-кой?..

Слетела с него чужая блёсткая чешуя. Теперь вот в новом его вопросе она развитым женским чутьём угадала в нём его таким, каким он и был во все будни: неуверенный, боязкий, оттого и первой руки скромник. У такого, подумалось ей, наверняка в душе не постоялый двор для девок, однако ответила с вызовом:

– Я з города Собацкого! – Она улыбнулась тому, что хуторочек свой возвела в чин города. – Так шо знай, раз входишь в интерес.

Даже не догадавшись, точнее, даже не осмелившись назваться друг другу, стояли они посреди площади и, потупившись, не знали, о чем и говорить. Плутовато поглядывали на них прохожие, улыбались в кулачок. Молчание становилось невыносимым.

– И что? Так и будем стоять, как на привязи? – досадливо спросила Поля.

– Знаешь…

– Скажешь – буду знать.

– Знаешь, можно посидеть… Да! Посидеть! На качелях! Пойдём покачаемся! А?..

В его голосе была робкая и настойчивая мольба пойти на качели. А в селе, где всяк друг у друга на видах, показаться миру напару ой как много значит. Это значит в открытую заявить, что вы не просто повенчанная, коронованная случаем на малое время парочка – вот-де не было кого другого до пары на доску, так мы и сели, нет, – тут вовсе никакая не случайность и отважится на такой шаг лишь тот, кто твёрдо осознал свои намерения: объявившись вместе, вы наживаете вечную печатку жениха и невесты, а потому случайности бездумной никто из молодых не попустит; и уже само собой разумелось, раз девушка соглашалась, шла на уступку, так уже и парень знал, что её склонность к нему не призрачный дымок, и тогда он уже хоть немного мог рассчитывать на взаимность. Никита очень хотел, чтоб Поля пошла с ним не думая, вот так без затей взяла и пошла, и это был бы лучший знак верной, надёжной симпатии с первой минуты; ему так хотелось этой искренности, этой верности, этой святой казачьей доверчивости, равно живущей как в мужских, так и в женских сердцах, ему так сильно всего этого хотелось, что в какую-то секунду он уверовал, что девичье расположение уже завоёвано и оттого шёл к качелям в скверике если не решительно, то уж во всяком случае не боязливо, и в его голосе теперь была не только просьба, но и проскакивало какое-то тихое повеление, что ли, мол, чего же ты мешкаешь, ну же; и эта повелительность ещё заметней сквозила во взгляде, хотя внимательный глаз мог бы уловить, как она, повелительность, переходила то в мольбу, то в укор, то в досаду, то в упрёк и в тысячу других живописных оттенков, составляющих надежду и тревожную радость впервые влюблённого сердца.

Его желание непременно на виду у празднующего люда явиться союзом, вдвоем на качелях передалось и Поле, и доверчивая Поля пошла с ним рядом, осмелев его смелостью, удивленная и несколько обрадованная его зыбкой радостью; ей вовсе не хотелось меньшить эту радость, она сама её ждала, не заботясь о молве. Потупив взор, Поля шла медленно и не заметила, как Никита на миг выступил вперёд к лоточнице и тут же протянул Поле большой, на две руки, толстый кулёк с пряниками.

– Это те гостинец…

Щёки у Поли вспыхнули. Никто из парней ещё ничего ей не дарил, она не знала, как поступить с подарком, боялась притрагиваться к пряникам и несла, краснея, кулёк в обеих руках, как носят младенцев неопытные родители, высоко оттопырив локти. У качелей Поля положила кулёк на скамейку, прикрыла его косынкой своей и стала на доску.

Первый ветер в лицо, первый рывок земли навстречу, первый захват душ – удивительное счастье качели! Молодые стеснялись смотреть друг другу в глаза, они смотрели на небушко, каждый высматривал свою звезду, пропавшую под первыми лучами солнца, но несомненную, бесспорную, как неоспорима, как очевидна всякая дорогая сердцу вещь, спрятанная вами дома, и вы в любую минуту можете придти взять её и знаете, что сможете взять; так и они знали наверное, что подкатит вечер и их звёзды приявятся к ним.

На самой вышинке, где Никишин край доски останавливался на какую-то малость, парень с силой приседал, вжимал в доску новую силу, и уже в следующий раз она подбрасывала их ещё выше. Сверху он не видел ничего кроме неё самой, но и потом, летя вниз, невольно подмечал, как тот клочок неба, куда смотрел, стремительно перечёркивали сверкащие на солнце розовые радостные колени, платье, с сухим треском дразнившее ветер, и парень трудно утягивал горячие глаза в сторону.

Неловкость начала знакомства растаяла. Никита освоился, мёртво и жадно смотрел Поле прямо в лицо, смотрел так, как там, в церкви.

– А знаешь, – заговорил белыми губами, – про что я думал, когда увидал тебя с клироса?

– Про шо?

– Будь на то моя воля, взял бы на ладонки на вот эти и унёс бы на край земного берега.

Поля тихо улыбнулась одними глазами:

– Не далече ли?

– Такая власть в тебе надо мной… Как с рельсов сошёл.

– Цэ уже здря. Чего так убиваться? У меня ж е хлопчина.

– Удивительно было б, не будь у такой у хорошки ухаживателя… И я не пень еловый… Валенок я твёрдочелюстный… Что б ты ответила, скажи я про сватов?

Поля обиделась.

– Теперь вот бачу, соскок ты з рельсов. Не во вред хоть бы через раз думал, шо ляпаешь. В первый же дэнь такие насмехи строить? Сто-ой!.. Звать не знаешь как, а про сватив помело точишь. Да ну стой же!

– Да что звать… Узна́ю ещё…

Едва доска сгасла в движении, Поля прыг наземь, сдёрнула с кулька косынку и пожгла прочь.

Никита еле догнал её.

– Ты что, засерчала? – убито пролепетал он, прерывисто дыша.

Поля молчала.

– Может, ты мне что скажешь?

– Чего ж не сказать… Пойду покланяюсь тётке за хлеб-соль, а там и до дому, – резнула холодно.

– Можно, я провожу тебя?

– Богатого спровожають, шоб не упал, а вора, шоб не украл. Ты зачем лабунишься меня провожать?

– Не знаю, – потерянно прошептал Никита. – Так… Мы с тётушкой с твоей в соседях. Я увижу в окно, как ты пойдёшь в Собацкий, выйду. Ладно?

Поля повела плечом.

– А мне-то что… Раз охота… Раз нашла такая линия… Смотри по себе.

Поля и впрямь думала наскоро распроститься с тётушкой, но тут ей повезло как утопленнику. Тётушка снова усадила её за стол, хотя Поля и твердила, что есть вовсе и не тянет.

– Видали, ей не хочется! – разобиженно выговаривала тётушка, доставая из печи тёплый горшок с мясом. – Намедне батюшка эвона безо всякой охотушки целого гуся уложили. А тут одна ножка… Да кисельку на дорожку лизни, размочи молодую требуху. Гораздо ль места надобно? Поищи-ка, вострушка.

На ласковую просьбу Поля ответила безвыходной улыбкой и к удовольствию тётушки сделала здоровенный судорожный выдох, долженствующий означать, что место и для курятины и для киселя высвобождено, и взялась за еду.

Тётушка с вязаньем подсела к изразцовой печке, пришатнулась спиной к нагретым плиткам.

– А ты, Полька, девка хват, обдери те пятки. Какого малого поддела на уду!.. На лицо нескладный, а характером хороший!

– Вы про кого?

– Про кого ж ещё. Про Никишку! Парубец на усу лежит. В возраст, в возмужание входит. Там, девка, не парубок – золота оковалок. Ладён… Не пьёт, не курит… В церкве сама слыхала, ка-ак поёт божественное. На него вся Криуша чуть ли не молится. Вся Криуша тольк и ходит послушать Никишу… А в поле! Как меринок ворочает! И пахать, и сеять, и убирать – лад-то во всяком деле у него какой! И дома груши не околачивает, не ходит по дворам щупать галок из девятого яйца. Черевики сшить – сошьё, ведро, колесо ль сбить – собьё, масла сколотит… Ло-овкой малец. Блоху и ту взнуздает. К чему ни притронься, всему ума положит. Ну весь же из ума сшит!.. А старики какие! То-олсто живуть, на широконьку ножку. Это у меня скотины, что лягушки в яме, а у них тама и кони свои, и быки свои, и на Криуше своя мельница хлопочет. Пускай и не ахти какая громада, в одно колесо, а ничо, большей в хозяйстве и не надобно. А новый домяка тама какой! А сад! И что первейшее – ни одного работника, всё сами, всё своим горбиной вывозят… Хорошего корня парубчина. Обходительной, мягкой по нраву, слухняный. Это, скажу тебе по-бабьи, чистэсэнький клад в семье. Загнала под башмак и дёржи в струне. Эсколь хошь верти из него всякой картошки – ты завсегда права, за тобой завсегда большина! А потом… На харчи не спесивый, просто-ой. Жернов всё мелет. Другого такеичкого поискать… Во-от достанется кому – с краями полный век счастья! Бежи, не промахнёшься!

– Ну да! Приставущой, неотвязный… У Бога кобылу выпросит!

– Не журись особо. В хозяйстве сгодится… С летами молодое пиво уходится. А пока молодчага непромах, ухватистый.

– Оно и видно. Первый раз бесстыжа баче человека и давай про сватов молотить!

– Умно! Головки́ нигде не теряются!

– А кто эти Головки?

– Оё! Ну голова ж я и три уха! Да я ж совсемушка забыла тебе досказать… Головки – это ж Никишка твой! Это ж их так по-уличному… На нашей Ниструго́вке они Головки и Головки… Головастые значится! А самого, Борис Андреича, кто называет дед Бойка, а кто и проще – Головок. А саме чудно́е – вы однофамилики! Вы Долговы и они, – глянула в окно на соседский двор, – и они Долговы. Это не шутейное дело. Это сверху… От Бога… Боженька вас свёл в божьем месте… Божье дело варится… Ты должна хорошенечку подумати…

– Ох, тётя, думаю. Аж голова репается! – отмахнулась Поля.

– Ты-то ручонками не маши. Ты думай. И делай, как делают умные люди. У тебя Никишина примерность перед носом лежит… Добрый пример… С первого взгляда парубок оценил! Наравится, на глазу киска – чего попусту воду лить? А ты-то что?

– А я говорю, не горячись сильно. А то кровушку взапортишь.

– С больша ума бухнула! Да-а, девонька, коса у тебя до пят. А всё одно без ума голова – лукошко. Ну блажи у тебя, Полька! Ну на весь Собацкий! Ещё и на Криушу достанется. Да нашей ли сестре фордыбачиться, обдери те пятки? Не кусать бы посля локоточек. Ну, разбери по уму, чего его кочевряжиться? Ломайся не ломайся, а упрямилась нитка за иголкой, да протащилась. Иля, може, он тебе не по вкусу?

– Какой-то беласый[13]13
  Беласый – белобрысый.


[Закрыть]… Так оно вроде и ничо, да ростом бедняк. Не выше ж петуха.

– У-у! Тожа мне дамка из Амстердамка! Балабайка чёртова! Совсем ухаяла парубка! Не выше петуха… Что ж он, совсем какая камагорка? Ну невысокий. Так про то ни речи. Но не петух же! А что ж тебе надобно два аршина да три палки? Собак на ём резаных вешать иле звезды им сшибать?

Поля кончила есть, молчала, соглашалась внутренне и не соглашалась с доводами тётушки, но не выказывала открыто несогласия, чем тешила тётушкино самолюбие.

– А у него, тётя, кабы сказать не сбрехать, – припоминала Поля, – и ýха смешные… Ушастик…

– Оглянись, коза, на свои рога! Ты-то у нас, всеконешно, раскрасавка. Только б хорошо к этим глазкам ещё и головку помозговитей. А то там им, двум фонарям на пустой каланче, цена невеличка. Чего уж слова терять впусте, некрут наварок.

– Уж какой ни есть, а весь мой. Не бойтеся, в окно гляну, конь не прянет со страху.

– Хорохоришься всё, девойка… Иле думаешь, красивую жену в стенку кто врежа? Неа, не врежа ни один супружик… А за умным хозяином и хозяйка – хозяйка. Чем отшивать такого уважителя, лучше б, кавалерка, подумала про приданое своё. Что там у тебя? Гребешок да веник да с алтын денег найдéтся?

Поля не отвечала.

Ей осточертела эта бесконечная болтушенция, пустая, нудная; она уже мялась у двери, не смела прервать тётушку, но и не смела уйти вот так, не попрощавшись. Такой вольности со старшими ей не попустят ни дома, ни в людях где, и она, переминаясь с ноги на ногу у порога, покорно ждала, пока тётушка не смолкнет. Однако тётушке, по всему видать, трудно было даже остановиться, поскольку пружина на такой разговор крепко была в ней заведена до бесконечности. Так, по крайней мере, казалось Поле. Своё заключение девушка вывела из того, что тётушка говорила как по пальцам, гладко, слова лились из неё однозвучно, ровно, будто из вечного родника.

Неожиданно тётушка затихла. У неё пересохло горло и пока пила она кисель, начисто потеряла нить слов своих. Это даже как-то напугало её. Она конфузливо морщила и без того морщинистый лоб, силилась вспомнить, что ж такое тренькала, но никак не могла вспомнить, и тогда спросила Полю, на чем она заглохла. Поля окончательно спихнула её с мысли, почти выкрикнула, боясь не выпередить её:

– Вы сбирались проститься, тётя!

На удивленье, тётушка как-то послушно положила сухие руки Поле на плечи. Женщины расцеловались, расцеловались трижды, после каждого поцелуя коротко отстраняясь верхом и словно бы любуясь в восторге друг дружкой.

Минутой потом тётушка приникла к окну, следила, как Поля улочкой шла в сторону большака. От страшного любопытства у тётушки захватило дух, когда Поля едва поровнялась с высокими тесовыми воротами соседскими. Пойдёт не пойдёт, пойдёт не пойдёт, гадала тётушка, сгорая от ожидания. Она чуть не вскрикнула от изумления, когда всё из тех же ворот воровски выдернулся Никиша и понуро качнулся считать девчачьи следы, не смея ни окликнуть Полю, ни духом нагнать её.

– Эй-ге-ге-е! – зацокала тётушка языком. – Не замёрзнет лавочка наша с товаром, поцелуй тебя комар!

Молодые шли локоть к локтю в тягостном молчании, будто шли они на кладбище к кому самому дорогому, погребенному в их отсутствие, и теперь каждый, казалось, думал про то, что скажет перед свежим ещё холмиком.

На околице Поля остановила шаг.

– Ну а дальшь, – она посмотрела на синий вдали за полем лес, куда вела её дорога, – не треба. Надальшь я сама…

– А что… если я… приду к вам на лужок?[14]14
  Лужок – молодёжное гулянье на улице.


[Закрыть] – нежданно для самого себя в тревоге выжал Никита и осторожно, бережно глянул на Полю.

– А я разь запрещаю? – уклончиво ответила Поля. – Ваши криушанские табунками к нам на гармошку надбегают.

– А ты-то бываешь там?

– Пустять батько-матирь, приду часом.

– Ты так надвое говоришь…

– А натрое я не умею.

– Даве вот ты, – мучительно, журливо говорил Никита, – сказала, что я не знаю, как тебя и зовут…

– И назараз то же в повтор скажу.

– П-Поля…

– Стороной где прознал?

– Зачем же стороной? Ты ещё говорила, что вижу я тебя впервые…

– Ну второй раз за сёни.

– В тысячный! Иль ты совсем забыла прошлое лето? Больная тётка… совсем плохая… Сам, старик её, пас скотину, так ты полных три месяца одна ходила за тёткой, и был ли день, спроси, чтоб не видал я тебя? Я часами лежал по сю сторону плетня, наблюдал, как ты в летней кухоньке готовила, как стирала под яблоней, как… Это ты не видишь людей… И невжель ты серьёзно думаешь, с кислой лихоманки пошёл я плести про сватов?

Напряжённо, подломленно Никиша смотрел Поле прямо в глаза.

Поля не вынесла этого взгляда отчаяния, растерянно заморгала. Вовсе не понимая, как это за ней следили всё давешнее лето, зачем это кому-то нужно было, она глухо выдавила:

– С лихоманки, не с лихоманки… Тебе лучше знать. Только тутечки большина, остатне слово, не за мной… У меня ще батько-матирь е…

Поля сострадательно улыбнулась одними губами и медленно побрела по дороге. Она б наверное не воспротивилась, насмелься Никита и дальше провожать, но её слова «Надальшь я сама» стояли у него в ушах, не давали ему силы сделать хоть шаг в её сторону.

«Ты не велишь мне больше провожать тебя, да песне-то ты не запретишь этого».

И он запел – как заплакал:

 
– Нехай так, нехай сяк,
Нехай будэ гречка.[15]15
  Нехай будэ гречка (украинское) – пускай будет по-твоему.


[Закрыть]
Не дала мени словечка,
Нехай будэ гречка…
 

Степной ласковый ветер то услужливо подносил, то тут же со злобной игривостью отбрасывал жалобные слова парня. Поля в грустной печали вслушивалась в них, по временам останавливалась, задерживала дыхание, чтоб ясней разобрать, но это давалось ей всё трудней; с каждым шагом голос падал в силе от растущей дали, слова дрожали в молодом весеннем воздухе всё размытей, всё глуше.

Апрельские ручьи будили землю. Давно уже грач зиму расклевал – вешним паром отогревались, отходили вокруг поля, под жарким по-июньски солнцем прела пашня.

Поля думала про то, что вот уже вербы у речки, петлявшей вдоль дороги, разрядились в жёлтые пуховые шали, и жирная, сочная полая вода крушила в Криуше, в ериках берега; думала про то, что вот с наступлением тепла уже веселей кудесничалось[16]16
  Кудесничать – заниматься приготовлением пищи.


[Закрыть] матери: под шестом сверчок пел песни ей.

Со степи дорога взяла вправо, в березняк. Хотелось пить. На счастье, у обочины добрая рука повесила на сучок высокую березовую кружку, повесила нарочно. Пей, путник, сколько твоя примет душенька! Кругом стояли без счёта дубовые цыбарки. В те цыбарки не то что капал с лотков – лил ручьём, журчал сок. Куда как много, гибель его из березы бежало, пророча дождливое лето.

Уже вторую кружку допивала Поля, как где-то за спиной она явственно расслышала перестрел сухих сучьев. Однако значения никакого не придала. Ну да мало ли кто мог там быть! Птица, может, какая тяжёлая села на сухой сук и тот, подломившись под ней, летел вниз, ломался и дробился о голые, ещё не в листьях, ветки с набряклыми почками; может, зверёк какой мелкий в погоне за добычей прошил гору валежника. Скоро потрескивание заслышалось совсем рядом. Полю подпекло обернуться на шум – горячие сильные широкие ладони закрыли ей глаза, до боли заломили голову набок. Она криком закричала на весь лес – звонкий поцелуй ожёг ей полные тугие губы.

– А-а!.. Пресвятая душенька на костыликах! Вот те за все муки мои!

Сергей прочно обнял девушку, потянулся за вторым поцелуем. Поля резко дёрнулась вниз, вывернулась из кольца железных лапищ и что было мочи огрела прокудника дном кружки по лбу. Он отпрянул за дерево, прикрыл лоб гробиком ладони.

– Мда-а, – зажаловался, – играешь с кошкой, терпи царапины. Если б одни царапины… Слушай! Точно вот так штампуют инвалидов четвёртой группы. Варакушка,[17]17
  Варакушка – певчая птица, «свояченица» соловья.


[Закрыть] да ты что! Неужели я сюда за столько верст лишь за тем и пёрся, чтоб в благодарность за моё усердие схлопотать по лобешнику?.. И-и-и… Рискованно целовать молодую тигрицу… Не знаешь, как ответит…

Глаза у Поли налились обидой.

– От кобелюка! З цепу зирвався? До смерточки ж выпужал!

– Подумаешь, трагедия двадцатого века. Поцеловали! Не бойся, поцелуй дырки не делает. А если тебе его жалко, так на́ его назад! На́! Мне чужого не надь!

Шельмовато похохатывая, будто ронял горошины молодого баска, Сергей ладился опять обнять девушку – крепкий огрев лозинкой по пальцам вытянутой руки заставил его судорожно вздрогнуть, отступиться.

– Хох, какая ледяная решимость… Ну чего ты вся из себя… – шёлково подсыпался Сергей. – Прям дышать нечем… Гордынюшка так и распирает её. К чему этот спектаклишко? К чему коготочки выпускать? А? Ну!.. Варакушка, не глупи. Вокруг ни души… Никто не видит…

– А сами мы шо, нелюди? Зверьё разве якэ? А совесть не бачэ? Не бачэ? – В ярости Поля кинула кружку на прежний сучок, выхватила из-под ноги корягу.

Сергей глубокомысленно почесал в затылке.

– На кого с дубьём? А?.. Позвольте, Полина Сердитовна, помочь вам нести вашу палицу. Не убивайте во мне светлые порывы, пожалуйте палицу, – с игривой вкрадчивой учтивостью канючил парень. Втайне он надеялся хоть вот так завладеть грозной суковатой палкой и смиренно, просительно и не без опаски протянул обе руки принять её.

Казалось, Поля не слышала ни его пустых слов, не видела ни его в услуге простёртых рук. Помахивая перед собой в нарочитой небрежности кривулиной, она перепрыгнула через канаву и пошла по большаку.

Сергей поскрёбся следом.

– Приходи сегодня на улицу на Середянку. Я балабаечку возьму… Потрындыкаю…

– И не забудь выпросить у сеструли Анютки чем подрумянить щёки? – колковато кинула она.

– Для тебя для одной чего ж не подрумяниться?

– Мне без разницы…

– А я дурило думал, обрадую, – с досадой и вместе с тем с какой-то зябкой надеждой удручённо пробубнил он. – Примчался вчера к нам Егорка со своим солнушком ну и вывали, где ты, что ты. А дело к сумеркам. Я вперехватку и кинься на рысях в Криушу. Прождал в Кониковом леске[18]18
  По рассказам старожилов, в Кониковом лесу когда-то жили дикие кони.


[Закрыть] до звёзд ясных… Сёне с зорьки дежурю… Все ножульки отходил… В стаду не пошёл вон!..

– Ка-ак не пошёл? Ты ноне череду[19]19
  Череда – стадо крупного скота.


[Закрыть] не пас?

– Пасу вот. Тебя.

– Шо люди скажуть?

– Эти кулачики? Для них у меня пасёное словцо за щекой. Плевать! Отъем один круг[20]20
  Отъесть один круг (о пастухах) – обедать поочерёдно у хозяев.


[Закрыть] да и шатнусь по найму к другим!

– Ты такой пустодыря?

– Поляха! Ты на меня особо не косись… Я, может статься, ещё в институтцы впрыгну!

– Ты? У тебя ж в кармашке тилько три классы!

– Эка печалища! А я заочным бéгом и школу добью, и до институтского дипломища докувыркаюсь. Так что цени! А ты…

– А ты, последуш, правь иль большаком, иль стёжкой. Тилько не топчи следы мои. Выбирай.

Поля стала у развилки, откуда и той, и той дорогой можно было попасть в Собацкий, чуже ждала, когда Сергей пойдёт вперёд, чтоб потом и себе пуститься другим путём. Но Сергей не уходил, примирительно, извинительно выжидал в надежде, что что-то изменится, вовсе никак не верил, что может быть что-то иное в их отношениях кроме торжества его воли. Он не хотел иной дороги, где рядом с ним не было бы Поли. Поля же стояла совсем какая-то зачужелая, совсем не та, что вчера у криницы. Сурово поджала губы, глаза безучастные. Сергей чутьём угадал открывшуюся между ними пропасть, разом сник.

– Не, – медленно, тяжело повела она головой из стороны в сторону, – не жди. Не ходить одной нам дорогою…

Ей надоело ждать. Она ходко взяла стёжкой. В гору. Так было ближе.

Сергей побрёл за нею.

– Так кому я – ветру сказала? – Поля снова остановилась. – Лошадь за делом, а на шо лошаку бежать вследки так? Да не приведи Господь кто из наших, из хуторянских, побаче нас напару – неславы довеку не оберéшься. Ну на шо такие игрушки?

– Увидят не увидят… Это всё ещё в волнах… А тут вот это благоприобретение… Это солнушко… – Сергей с заботой, осторожно обвёл пальцем просторно севшую на лоб шишку. – Это архитектурное излишество мне как-то вовсе ни к чему. Как бельмо на глазу.

Поля усмехнулась уголками рта.

– То пчёлка меду дала, какого ты и хотел… – И взяла голос построже: – А увяжешься за мной, ще разживэшься медком!

Невесело, через силу улыбнулся Сергей, скрестил руки на груди и с грустью смотрел Поле в спину, покуда не пропала девушка за возвысьем из виду.

Цепкие неспокойные глаза уже не могли отыскать-догнать за горизонтом девушку, а он всё стоял и в тоске думал, отчего же всё так нелепо крутнулось. Насколько он понимал, каждый давешний взгляд Поли сулил высокую радость от уединения. Он ждал, долго выжидал случай, нарочно подгадывал тот момент золотой, чтоб сойтись в лесу с Полей одним-одни. Но вот быть-то были одним-одни, а вылепилась какая-то грязь. Ему стыдно стало всего того; в смятении благодарил он судьбу, что ничего особо худого у них не выплелось – и слава Богу.