Текст книги "В тени горностаевой мантии"

Через пару дней Григорий пожаловал во фрейлинский флигель и, не спросясь, прошел к Анне. По разгневанному виду фаворита она поняла, что ему все известно и что вряд ли императрица скрыла ее участие в состоявшемся приближении нового флигель-адъютанта. «Отрицать, все отрицать, выражая покорность и преданность, напирая на родственные чувства и на благодарность как к благодетелю…» – такие мысли пронеслись у нее в голове.

Орлов прошел в середину комнаты и не ответил на приветствие. Екатерина ошибалась, полагая, что фаворит станет таиться и миндальничать.

– Вы, видать, забыли благодетеля свово, что решились на такое… – начал он.

Анна сделала удивленный вид и заплакала.

– Ежели я огорчила вас, то не знаю чем, и в чем я виновата пред вами.

– Об чем же тогда плачешь?

– Об том, что вы мною недовольны, и не желаете сделать милость – сказать в чем моя вина.

– А в том, что поступаешь негоже, сводя других со своими полюбовниками. Может, думала, что я не узнаю о твоем блядстве?.. Коли сама была в него влюбивши, так зачем отдала предмет свой? Али не ведаешь, что так только мерзкие девки да потворенные бабы делают…

И вот это он сказал зря… Анна и сама чувствовала себя в тех рангах, в коих трактовал ее Григорий. Но одно дело – собственное понимание неблаговидности совершаемых поступков и совсем другое, когда кто-то со стороны тычет это тебе в глаза. Раздумывая о себе, Анна утешалась мыслью, что де она человек подневольный и должна исполнять приказания по присяжной должности своей. Кто ее упрекнет более самой, неужто он?.. Первостатейный юбочник и развратник, граф на содержании?.. Эти мысли вихрем промелькнули у нее в голове, и гнев застлал глаза. Она уже открыла было рот, чтобы высказаться, но опамятовалась. Будто печная заслонка задвинулась в ее сердце. И с этого момента граф Григорий Григорьевич Орлов, сродник фрейлины Протасовой, которому она никогда не отказывала, нажил себе в ее лице еще одного и довольно опасного врага. Она недобро глянула из-под ресниц на фаворита, но, выполняя наказ государыни, продолжала принятую линию поведения.

Понял ли Григорий, что переборщил в разговоре с той, что находится в опасной близости к императрице, нет ли?.. Скорее второе. Тем не менее, тон свой прокурорский сбавил. Большую часть гнева он уже поизрасходовал в покоях императрицы. И посему, далее говорил тоном уже более мирным. Анна поняла, что гроза пронеслась.

– Я тебя прошу, Аннета, остерегайся допускать в сердце твое помыслы недозволенные. Мало того, что они принесут горести и стыд мне, твоему благодетелю. Но они и для тебя самой будут вечным стыдом и укором совести. Старайся любить государыню любовию тихой и непостыдной. И не допускать досужих разговоров на свой счет, ведь оные и меня задевают, как твово сродника.

– Как вы найдете за лучшее, ваше сиятельство.

Григорий поморщился:

– Ну зачем ты так, мы, чай, не чужие…

– Можете быть в уверенности, что буду впредь еще более остерегаться, чтобы не довести ни себя до посрамления и не потерять милости вашей.

Анна наклонила голову, давая понять, что разговор, собственно, исчерпан и она послушна его воле. Как же ему было реагировать на ее такую полную покорность? Психологом Григорий не был. Бросив примирительным тоном еще несколько фраз, он поклонился и вышел из комнаты.

Вечером, встав из-за карточного стола и направившись в опочивальню, Екатерина заметила:

– Ну, мой королефф, вы оказались еще более умны, чем я даже предполагала. А разумная преданность никогда не остается без награждения.

Анна присела в благодарном реверансе. Тою же осенью она получила фрейлинский шифр [45]45
  Фрейлинским шифром назывался вышитый золотом и серебром вензель, который фрейлины носили на форменном платье.


[Закрыть], став одной из двенадцати штатных фрейлин государыни, и прибавку к жалованью.

В Зимнем дворце она сменила апартаменты. Перебралась из-под крыши в комнаты над покоями императрицы с тайным ходом в ее опочивальню. Но это все потом, по возвращении в Петербург… Пока же конец сезона в Царском Селе ничем особым не нарушался.

Поручика Высоцкого при Дворе более не видели, спросить об нем было некому. А вот настроение у фаворита было скверное. Григорий скучал. Временами он вдруг срывался и пропадал дня на три, четыре. Возвращался всегда неожиданно, без предупреждения, чем и держал Екатерину в постоянном напряжении. Об этих его отлучках слухи ходили разные.

6

Вечером, помогая Анне одеваться, ее горничная Дуняша сказала, что знает, куда по четвергам и пятницам исчезает ихнее сиятельство граф Григорий Григорьевич. И когда ее госпожа удивленно подняла глаза, торопливо добавила:

– Бедная государыня, они столько милостей сделали их сиятельству и думают, что оне их любят, как и оне, а все не так…

– Что же не так-то?

– Судите сами, ваше высокоблагородие: почти кажну неделю их сиятельство изволят отъезжать из Царского Села. И все думают, что по государственным надобностям… А оне в компании господ офицеров ездиют к девкам гулящим, расточая на них имение и силы. А их величество все то сносят, подвергая опасности свое драгоценное для всех здоровье…

– А ты откуда про то ведаешь, милая?

– Не извольте сомневаться. Муж сестры моей Клавдии содержит бани на Каменном острову. Так вот те бани от имени их сиятельства и наняты на все время для ихних собраниев, где они с девками веселятся.

Анна была поражена новостью, но вида не показала.

– Меня то удивляет, как смеешь ты говорить такое про столь высокую особу, об чем я и помыслить стыжусь, не токмо что тебе поверить. Уж не из той ли и ты компании, коли все так доподлинно знаешь?.. Или по обиде, по злобе какой на благородных людей напраслину возводишь? За такое знаешь, что бывает?..

Дуняша заплакала.

– Как можно, ваше высокоблагородие, что вы… Ежели бы я не почитала и не любила вас за ваши милости ко мне, разве бы я когда такое сказала! Мы ведь не без понятия, знаем, что их сиятельство вам сродники. Только мы все сокрушаемся да жалеем их величество государыню, которые все сносят по великодушию своему. А вам, ежели желаете, я и место на Каменном покажу, где бывают у них собрания…

Про Каменноостровские бани Анна слыхивала и раньше. Видела не раз приземистые бревенчатые срубы на берегу Невки. Там же стояли и общественные купальни. Правда, ими мало кто пользовался. Женщины разного звания и возраста, привлеченные чистой водой, в жаркие дни раздевались прямо на берегу, не заходя за ограды. Все с удовольствием плескались, не обращая ни на кого внимания. В ту пору еще не вышел указ императрицы о разделении общественных бань на мужские и женские, и русские люди, по привычке, вполне целомудренно мылись все вместе. Да и позже, когда в банях были поставлены невысокие перегородки, мужчины и женщины после парной без всякого стеснения выбегали нагишом, чтобы окунуться в реке.

Ей говорили также, что почти при каждом таком заведении хозяин содержал целый штат девок для услуг, и что последнее время гвардейские офицеры взяли моду ездить туда компаниями. Набирали с собой вина, закусок и устраивали подлинные оргии… Фрейлины рассказывали эти страсти шепотом, закатывая глаза… Но чтобы Орлов, при государыне… Анна почувствовала волнение. Если даже это и не полная правда, она ей пригодится, чтобы сквитаться с Гришкой за «потворенную бабу», и за «девку». Она поднялась и достала кошелек.

– Что ты мне донесла, то ладно, и вот тебе деньги. Но Боже тебя избавь говорить об том же предмете еще с кем… Ты ведь знаешь, его сиятельство шутить не станет… Ну, а коли что новое узнаешь – говори только мне, я тебя без милости не оставлю.

Несколько дней спустя Дуняша передала хозяйке тайные разговоры комнатных служительниц императрицы. Дескать, по возвращении из Питера их сиятельство с пучком лозы бегать изволил из одного покоя в другой, а государыня в нагом вовсе виде от него де скрывались… Анна даже задохнулась от возмущения и хотела тут же прогнать девку. Но передумала и снова дала ей денег, наказав слушать да помалкивать…

Сама же, при очередном исчезновении Орлова, в разговоре с Анной Никитичной Нарышкиной, как бы случайно обмолвилась о банях на Каменном. При том сокрушенно добавила, что де, говорят, будто некоторые и сиятельные особы не гнушаются посещать сии нездоровые и неблагопристойные заведения…

– Неужто такое быть может? – спросила она в конце разговора, наивно округлив глаза.

Нарышкина опустила заблестевшие глаза и как могла равнодушно пожала плечами.

– Врут, должно люди… А там, как знать…

Но Анна, уже понаторевшая в придворных интригах, поняла, что ее слова упали на благодатную почву. Не спуская весь вечер глаз с Анны Никитичны, она подметила, как та шепталась о чем-то с бывшей фрейлиной Двора покойной императрицы Елисаветы, старой княгинею Дарьей Алексеевной Голицыной, а та, в свою очередь, долго-долго беседовала с графом Никитой Ивановичем Паниным. Панин же и был тем ухом, коему она в первую очередь предназначала свои слова.

Но то ли что-то помешало, то ли было не ко времени, но задуманная ею интрига немедленного развития не получила…

7

В октябре 1768 года двор был поражен неприятным известием: в фрейлинских покоях заболела Анюта Шереметева, объявленная невеста графа Панина. Лейб-медик Роджерсон, обследовав заболевшую, обнаружил сыпь, располагающуюся треугольниками внизу живота, на груди и под мышками. Причем в некоторых местах уже высыпали пустулы – мелкие пузырьки, наполненные жидкостью и гноем. Закрыв двери в комнату больной, он категорически заявил:

– Variola, сиречь smallpox, die Pocken [46]46
  smallpox – оспа по-английски, die Pocken – оспа по-немецки.


[Закрыть] – оспа!..

Мы уже имели возможность видеть, что Екатерина была женщиной с сильным характером, но это был характер женский, а значит, в достаточной степени – непоследовательный. Да и существуют ли вообще однолинейные натуры, скажем – только бесстрашные, только умные или только глупые и трусливые? Каждому человеку, наверное, отмерено природой и то и другое. Екатерина, боялась пожаров и, как большинство здоровых людей, – болезней. Особенный страх у нее вызывала оспа. Это может быть непонятно сего дня, по прошествии столетий, когда ужасы губительного недуга, известные по книжным описаниям, блекнут на фоне умножившихся заболеваний современной жизни. Но еще в XVII столетии известнейший английский врач Сиденгейм писал, что именно эта «отвратительная болезнь унесла в могилу больше жертв, чем все другие эпидемии, чем порох и война вместе взятые». В те времена оспа не щадила никого, ни знати, ни черни. В бедных хижинах она бывала столь же часто, как и в жилищах богатых и во дворцах государей. В России оспа унесла в могилу Петра II. А великий князь Петр Федорович, и без того не блиставший мужской красотою, после оспы стал просто уродлив. Его невесте понадобилось все ее мужество, чтобы не показать своего отвращения перед венцом.

В России от оспы ежегодно умирало до двух миллионов человек. Это при общей-то численности населения менее двадцати миллионов… Так что, если учесть, что Европа, ко времени рождения Анхальт-Цербстской принцессы Софьи-Августы-Фредерики, уже практически избавилась от ужасного недуга, понять страх императрицы Екатерины II перед оспой можно.

Узнав о болезни фрейлины Шереметевой, государыня с наследником и Двором спешно покинула Зимний дворец и переселилась в Царское Село. Но страх для сильных натур, почти всегда – предтеча интереса, а за интересом следует стремление к познанию и решимость бороться.

Мысль о борьбе с оспой давно занимала Екатерину. Она высказывалась по этому поводу не раз, в том числе и в письмах к Вольтеру. Зная, что такие способы давно найдены на Востоке. Еще в 1717 году английский посланник в Константинополе, герцог Монтегю, едва ли не первым из европейцев, решился привить оспу своему заболевшему шестилетнему сыну и тот выжил. Его примеру последовал секретарь французского посольства маркиз Шатонеф, согласившийся на прививку сам и прививший трех своих сыновей…

И хотя во всем мире, а особенно в России, не утихали споры по поводу оспопрививания или вариолизации, от латинского слова Variola – оспа, Екатерина вызвала из Англии доктора Томаса Димсдаля, о котором было известно, что из шести тысяч привитых им, умер лишь один ребенок трех лет.

Врач с сыном приехали, когда Анну Шереметеву уже похоронили. Граф Никита Иванович Панин заперся в своем доме на карантин, занавесил зеркала и пил горькую. Духовенство осуждало вариолизацию, яко протест против божественного волеизъявления, и требовало принимать последствия болезни со смирением. А посему старая столица встретила англичан взрывами негодования. И в Петербурге многие врачи выражали недовольство – приезжие эскулапы подрывали их авторитет… Но Екатерина была непреклонна.

Для прививки остановились на заболевшем ребенке, Саше Маркоке [47]47
  В письме графу Ивану Григорьевичу Чернышеву, бывшему послом в Англии, Екатерина писала: «Моя же ныне есть забава тот самый мальчик, от которого мне привита оспа… ему шестой год и мальчик клоп. Брат ваш гр. Зах. Григор., гр. Гр. Григорьевич (Орлов) и самый Кирилла Григорьевич (Разумовский) часа по три, так как и мы все, по земле с ним катаемся и смеемся до устали. Если вы хотите знать, кому он принадлежит, то брат ваш говорит, что со временем он займет место Бецкого, и не спрашивайте меня более». Среди историков существует мнение, что А. О. Маркок-Оспин – один из внебрачных детей Екатерины. Георг фон Гельбиг пишет, что в Петербурге фрейлина Протасова воспитывала еще двух дочерей императрицы от Орлова. Одна из них и вышла замуж за полковника Федора Федоровича Буксгевдена. Судьба второй неизвестна.
  В исторических записках разных авторов фигурирует различное количество детей, предположительно рожденных Екатериной II:
  1. Павел Петрович (предполагаемый сын Петра III/С. Салтыкова).
  2. Алексей Бобринский.
  3. Галактион.
  4. Александр Морков (Оспин)
  Дети Г. Орлова:
  5. Сын?
  6. Елисавета Алексеевна.
  7. Дочь?
  Дети Г. Потемкина:
  8. Елизавета Темкина
  9. Сын?


[Закрыть], жившем с мамками и няньками при Дворе.

Взяли у него кровь и привили болезнь… императрице. За нею, скрепя сердце, и дрожа от страха, протянула свою руку фрейлина Протасова. Через день-два, когда выяснилось, что «операция» прошла удачно, обе чрезвычайно гордились проявленным героизмом. И тем сильнее была их досада, когда они узнали, что днем раньше к Димсдалю явился граф Григорий Орлов и велел ему быстренько сделать свое дело, понеже он де уезжает на охоту… Такое пренебрежение нанесло сильный удар по самолюбию обеих женщин. Но, с другой стороны, и сняло остаток страха перед вариолизацией.

Через неделю был привит наследник, а за ним потянулись к английскому лекарю и другие придворные. Семилетний Александр Данилович Маркок был пожалован дворянским достоинством и переименован в Оспина. В соборной церкви Рождества Богородицы после обедни зачитали указ, согласно которому в день 21 ноября по всей России отныне должны были устраиваться торжества в память «великодушнаго, знаменитаго и беспримернаго подвига» императрицы. Затем сенаторы и другие высшие сановники отправились во дворец благодарить государыню и поздравить ее с выздоровлением. Димсдаля пожаловали бароном и назначили лейб-медиком, действительным статским советником с ежегодной пенсией в пятьсот фунтов стерлингов. Во дворце пошла долгая череда праздников.

Правда, среди торжеств и поздравлений, Анна не раз замечала выражение озабоченности на лице ее величества. На сей раз причиной тревоги были иностранные дела.

8

Уже давно граф Никита Иванович Панин получал известия о том, что польские магнаты выступают против уравнивания в правах католического и православного населения Речи Посполитой. В городах и местечках нередки были случаи осквернения церквей и оскорбления православного духовенства. Доходило до того, что паны запрягали священников в плуги, били киями и секли терновыми розгами. Русскому Двору доносили, что в доме епископа Солтыка обсуждалось предложение, не устроить ли некатоликам нечто вроде «Сицилийской вечерни» или «Варфоломеевской ночи»? В Баре епископ Каменецкий, его брат, пан Пулавский с сыновьями составили конфедерацию против сейма 1768 года и против всех узаконенных перемен. Прежде всего, это касалось русской гарантии дарования равных прав не католикам. Комиссары Барской конфедерации поехали в Саксонию, в Париж, к туркам с просьбой о помощи. В самой Польше составилось военное ополчение. Разбой и полная безнаказанность, унижение даже самых знатных панов перед конфедератами, которые еще недавно были их холопами, – все это влекло в отряды всякую голь, дворовую служню, горожан и крестьян, не желавших работать. В конце концов, Сенат решил просить российскую императрицу обратить свои войска, находящиеся в Польше, на укрощение мятежников.

Противостоять России в целом конфедераты были не в силах, и потому вымещали свою злобу на православном населении. Особенно прославился своей жестокостью униатский митрополит Мокрицкий. Его приспешники грабили всех, не желавших переходить в униатскую церковь, мучили людей: забивали ноги в колоды, насыпали горящие угли в голенища, а потом пускали искалеченных по миру. Млиевского ктитора Даниила Кушнира за то, что не отдал униатам дароносицу, конфедераты обложили паклей, привязали к дереву и сожгли…

Еще в апреле русский посланник в Польше князь Николай Васильевич Репнин писал, что в Баре поляки «продолжают на прежнем основании свое беспутство, держася все турецких границ, и везде подобная ферментация есть, примечая то из разных со всех сторон известий и видя, что единый страх наших войск, здесь находящихся, удерживает их в тишине против собственного желания и что только выступления оных ожидают для открытия всего пламени фанатизма, которое внутренно их уже жжет».

Главным начальником войск, действовавших против Барской конфедерации был генерал-майор Кречетников, который писал Репнину, что его беспокоит лишь одно – малочисленность солдат. Между тем положение становилось час от часу все серьезнее. Срочно нужны были какие-то сильные меры, поскольку конфедерация образовалась совсем по соседству с Турцией.

Никита Иванович, докладывая императрице положение дел, говорил:

– Князь Николай Васильевич доносит, что дерзость и наглость возмутителей во всех частях умножается. Доходов государственных – ни злотаго, почты перехватываются, всех спокойно живущих грабят; наши ж войска, сколько за сим ветром ни гоняются, догнать не могут. Королю Станиславу Понятовскому месяца через два опять нечего будет есть, понеже деньги, выданные ему на прокорм князем Репниным, заканчиваются. При этом мстиславские повстанцы объявили, что готовы отстать от конфедерации и готовы дать в том письменные рецессы [48]48
  Рецессы – письменные обязательства.


[Закрыть]…

Государыня перебила Панина:

– Назавтра сих рецессов они сделаются теми же возмутителями; а если б схватить да в Сибирь на поселение, то, думаю, уменьшилося бы число оных.

Скоро под Мотронинским монастырем, где игуменом был деятельный пастырь, брошенный конфедератами в темницу Мельхиседек, Значко-Яворский, объявился запорожский казак Максим Железняк. Он уже оставил было войсковое житье и перешел на послушание, готовясь принять иноческий чин, но голос скорби и боли народной снова призвали его в мир. Заложив стан в урочище Холодный Яр, Максим огласил, что имеет «золотую грамоту» от матушки-царицы, призывающую постоять за православную веру и бить ляхов. Мотронинские монахи благословили его намерение, и со всех сторон в Холодный Яр стал стекаться народ, падкий до мятежа. Железняк объявил восстановление гетманщины, а всех примкнувших к нему назвал вольными казаками. Началось последнее восстание гайдамаков.

Восстания – не войны. В войнах армии воюют против армий. Мирные жители разоряются и гибнут в ходе боев, но это не есть самоцель войны. В каждом же восстании цель – насилие, грабежи и убийства, прежде всего, мирных жителей. В захваченных местечках гайдамаки отвечали полякам теми же зверствами, какие творили конфедераты.

Когда отряды восставших подошли к Умани, куда сбежалось все католическое и еврейское население окрестностей, на сторону Железняка перешел сотник панской надворной команды казаков Гонта. За ним последовали и другие казаки. Гайдамаки бурей ворвались в город. Не взирая на пол и возраст, они кололи пиками, рубили саблями и топорами людей. Запрягали ксендзов в ярма, гоняли по улицам, а потом водили в церковь и заставляли читать «Верую». За чтением били, потом выводили из церкви и резали, как скотину… В ближайшем католическом монастыре перебили не только духовных лиц, но и учеников бывшей там школы. Предводители восстания заявили о присоединении захваченных земель к России.

Но в планы императрицы пока не входило расчленение Великой Польши. На это было много причин, в том числе и отношение Австрии, Франции и Турции к пребыванию русских войск на сопредельной территории, и неподготовленность России к большой войне.

Генерал Кречетников велел одному из своих офицеров арестовать Железняка и Гонту. Тот хитростью повязал обоих и доставил в русский лагерь. Суда не было. Железняка наказали кнутом и отправили в ссылку в Сибирь, а Гонту выдали конфедератам.

Лучше бы его сразу казнили. По распоряжению региментария Ксаверия Браницкого поляки содрали со спины бывшего сотника двенадцать полос кожи и в заключение четвертовали… Гайдамацкий бунт пошел на убыль, дав неожиданное и вместе с тем давно предполагаемое следствие.

Один из гайдамацких отрядов, из разосланных Железняком и Гонтой, оказался в виду богатого пограничного селения Балта, отделенного малой речкой Кодымой от татарского местечка Галты. Селение Балта славилось своими конными ярмарками. Сюда приезжали ремонтеры из Пруссии и Саксонии. Сотнику отряда Шиле донесли, что в местечке много богатых евреев, греков, армян, турок и татар… Результат понятен. Гайдамаки разграбили, перерезали и перекололи всех иноверцев и ушли из Балты. Но тогда из-за реки с татарской стороны пришли турки. Они стали грабить и бить оставшихся православных и подожгли предместье. Шило с отрядом вернулся, прогнал неприятеля за реку, а заодно разорил и разграбил Галту. После чего гайдамаки помирились с турками и даже поделили награбленное.

Узнав о событиях в приграничном районе, французские и австрийские дипломаты, давно искавшие повод отвлечь внимание России от Европы, усилили свою деятельность в турецкой столице… Напрасно посол Обресков заверял, что гайдамацкие бунтовщики являлись польскими подданными. Не помогли и 70 000 рублей, посланные ему «Для придания в нужном случае словам вашим у турецкого министерства большой силы лестным блеском золота…». Подкупленный визирь был сменен. А новый рейс-эффенди прислушивался более к речам на французском языке. Переговоры кончились тем, что Обрескову и еще одиннадцати другим членам посольства были объявлены аресты. И турецкая сторона объявила России войну.

9

Утром, прибирая туалетный стол государыни, Анна обнаружила между табакеркой и флаконом с душистой эссенцией небольшое письмо без надписи, запечатанное облаткой. Сунув его за корсаж, фрейлина вышла в парадную уборную, где куафер Козлов заканчивал утреннее чесание волос императрицы и сооружение дневной прически. По случаю Катеринина дня [49]49
  День святой великомученицы Екатерины, жившей в Александрии в IV в. при императоре Максимине, времени жестоких гонений на христиан. Мать Екатерины, происходя из царского рода, была тайной христианкой. Екатерина была девицей редкой красоты. В восемнадцать лет она знала книги многих философов и стихотворцев. Изучила науку врачевания. Праведный старец, бывший духовным отцом ее матери, обратил ее к познанию истинного бога и девушка дала обет Младенцу, увидев его в вещем сне. // Она смело обличала царя, празднующего языческие обряды и творившего жертвоприношения. На диспуте с языческим мудрецом она превзошла его знаниями и неколебимой верой в единого Бога. // Злой языческий царь не оставлял своего намерения жениться на красавице-христианке, но она упорствовала, несмотря на страшные кары, которые сулил ей царь. Наконец, видя тщету своих усилий, царь велел предать ее смерти. Без страха шла она к месту казни, утешая плачущих по ней людей. Воин отсек голову святой. // Православная церковь память ее отмечает 24 ноября, в Греции и на Западе – 25 ноября.


[Закрыть] предстоял торжественный обед, на который государыня являлась в короне.

Как обычно, парадная уборная была полна народу. Екатерина оживленно беседовала с графом Кириллом Григорьевичем Разумовским, но тут же заметила вошедшую фрейлину.

– Простите, граф, – она подняла лицо к Анне. – Вы чем-то озабочены, ma chérie?..

– Да, ваше величество, я нашла нераспечатанное письмо на вашем столе, – тихо ответила Протасова, – и подумала, может быть, вы захотите его сразу прочесть…

– Подождем до конца туалета. Добрый новость не приходит инкогнито… Иван Тимофеевич, – обратилась она к парикмахеру, – ты уже скоро заканчивать?

– Сей момент, матушка-государыня, вот только букольки начешу на ушки. А то ведь ноне под корону головку-то готовим.

Он засуетился, вытащил из жаровни щипцы, помахал ими в воздухе, прихватил прядь. В воздухе запахло припаленным.

– Не торопись, не торопись, Иван Тимофеевич, не сожги голову-то. А то на чем короне держаться, не мудрено и потерять.

– Бог с тобой, матушка, как можно. Твоя корона – наша жизнь.

Он заложил последние букли, припудрил и отступил на шаг, чтобы оглядеть со стороны свое творение. Екатерина поднялась.

– Спасибо тебе, голубчик… Господа, всех вас я жду на обед в большой зал. Приходить вовремя и иметь добрый аппетит.

Она выразительно посмотрела на Анну и та, сделав общий реверанс, вернулась в опочивальню. Следом за нею вошла и Екатерина.

– Ну, давайте, ma chérie, будем посмотреть, что за новость содержит ваш письмо… – Она протянула руку и Анна подала ей листок. Екатерина повертела его в руках, взглянула на фрейлину. – Боюсь, мой королефф, это совсем не billet-doux… Что вам говорит ваш сердце?

– Мне тоже кажется, ваше величество, что это не любовная записка. Но меня больше занимает мысль: кто мог положить ее на ваш столик?

– Ах, ma chérie, спальня императрицы – проходной двор. Но будем посмотреть, и тогда, может быть, получим ответ и на ваш вопрос.

Она сломала облатку, развернула послание и стала читать, прищуривая глаза. Постепенно лицо ее темнело, заливаясь краской гнева. Наконец она скомкала бумагу и швырнула ее в камин.

– Schweinehund [50]50
  Подлец (грубо нем.).


[Закрыть]! – Екатерина резко поднялась, подошла к окну, и некоторое время молча простояла, глядя на улицу. – Здесь говорится, что граф Григорий Григорьевич часто навещает какой-то бани… И там в общество Offizieren [51]51
  Офицеров (нем.).


[Закрыть] весело развлекаться с непотребные девки… А главное, все об это знают… Кроме меня. – Она еще помолчала. – Ты знала? – Фрейлина молча наклонила голову. – Так, почему молчал? – Голос императрицы задрожал и в нем послышались слезы. – Потшему я самый последний всегда узнаю о всякий свинство?..

– Простите, ваше величество, я виновата, но я не смела…

– Ты не смела… Ты знаешь, как я к тебе относиться… Уф!.. Господи, что ему мало фрейлин, полный дворец девок…

Екатерина закрыла лицо руками. Анна видела, как сползает краска с ее щек. И пожалела, что сказала про каменноостровские бани Нарышкиной. Но уже через минуту государыня смотрела на девушку сухими и ясными глазами.

– Давай будем договориться с тобой. В наших делах никаких «не смела»! Это твой работ, служба по присяга, nicht war? Nun gut, dan haben wir sich verstendigen [52]52
  Не так ли? Ну, тогда хорошо, мы договорились (нем.).


[Закрыть]. Поди позови Машу Перекусихину и девки. Пора одеваться. Да, еще… После обед попроси доктор Роджерсон заходить ко мне…

– Ваше величество плохо себя чувствуете?

– Нет, слава Богу, как обычно. Но лекарь пусть зайдет.

«Ежели дело дошло до Роджерсона, – думала Анна по пути в свои комнаты, – то Гришке скоро конец!»

10

В 1771 году в Москве вспыхнула чума. Московский генерал-губернатор граф Салтыков Петр Семенович по старости лет мало мог успеть против навалившейся беды. И императрица велела поручить распоряжаться всеми мерами генерал-поручику и сенатору Петру Дмитриевичу Еропкину. Тот хотя и действовал неутомимо, но доносил, что людей мало. Москвичи более заразы боятся больниц, так называемых карантинов. А посему скрывают хворых или разбегаются, разнося болезнь по всему городу. Еропкин писал, что с таким малым количеством людей, какое у него есть, справиться с мором невозможно. Совет решил в помощь Еропкину назначить московского сенатора Собакина и послать еще двенадцать гвардейских офицеров.

Однако старик Салтыков прислал отчаянное донесение: «… Болезнь уже так умножилась и день ото дня усиливается, что никакого способа не остается оную прекратить, кроме чтобы всяк старался себя охранить… Генерал-поручик Петр Дмитр. Еропкин старается и трудится неусыпно оное зло прекратить, но все его труды тщетны, у него в доме человек его заразился… Приемлю смелость просить мне дозволить на сие злое время отлучиться, пока оное по наступающему холодному времени может утихнуть…» Не дожидаясь ответа, старый фельдмаршал собрал домочадцев и укатил в подмосковную усадьбу. Может быть, его неверный поступок и остался бы незамеченным. Но на другой день по отъезду фельдмаршала в Москве вспыхнул бунт.

В ту пору митрополитом в старой столице был деятельный и решительный Амвросий Зертис-Каменский, ранее бывший архиереем Крутицким. В Москве его не любили. Амвросий ввел в консистории жесткие порядки. Запретил молодым священникам вступать в брак, не выдержав экзамена. Запретил духовенству меняться домами и переходить самовольно из церкви в церковь. Он усмотрел, что «…в Москве праздных священников и прочего духовного причта людей премногое число шатается… великие делают безобразия, производят между собою торг и при убавке друг перед другом цены, вместо надлежащего священнику благоговения, произносят с великою враждою сквернословную брань, иногда же делают и драку. А после служения, не имея собственного дому и пристанища, остальное время или по казенным питейным домам и харчевням провождают, или же, напившись допьяна, по улицам безобразно скитаются». Владыка ополчился на так называемых бесприходных, крестцовых попов, стоящих на Спасском крестце в ожидании найма к служению у обывателей. Естественно, что попы-бродяги и низшие слои московского духовенства Амвросия ненавидели.

Во время эпидемии митрополит собрал клир в Чудовом монастыре и велел беречься: исповеди творить, не заходя в дома, с улицы через окна. Умирающим последнего целования мирского не давать и покойников класть в гробы, не обмывая… И все равно болезнь как пожар распространялась по Москве, унося все больше и больше жертв. Мортусы, обрекшие себя уходу за трупами умерших от болезни, в вощеных плащах и в черных масках крючьями вытаскивали мертвецов и валили их на телеги, чтобы вывезти за город в приготовленные ямы и засыпать известью. Жители, жалея нажитое добро, скрывали и не бросали в огонь одежду покойных, пропивая ее в кабаках, которые в спешке забыли закрыть. Народ рыдал, молился и беспробудно пил. Пьяные бесприходные попы, кормившиеся на отпевании усопших, собирали вокруг себя толпы, подбивая людей на грабежи.

После установления карантина, люди, запертые в чумном городе, массами собирались у Варваринских ворот, над коими была чудотворная икона Богоматери. Вереницею ползли они по приставленным лестницам к образу, лобызали лик, от чего зараза лишь увеличивалась… Архиепископ Амвросий, по совету лекарей, хотел было снять икону, но возбужденная толпа воспротивилась. Московские раскольники и «дикие» попы увидели в том возможность поквитаться с притеснителем. Крикнули: «Не русской он!.. Еретик и безбожник!.. Бей!» И толпа, разбивая по пути кружала, кинулась в Чудову обитель – грабить. Хватали все: срывали оклады с икон, разворовывали утварь, книги, картины. Что не могли унести с собой – рвали. Разграбили обитель дотла.

Архиепископ укрылся в храме Донского монастыря, но озверевшая толпа его нашла. Выволокли за бороду на паперть, били дрекольем, всем, что попадало под руку. И лишь когда от пастыря осталась бесформенная масса, которую и назвать-то телом человеческим было невозможно, вдруг опамятовались, отхлынули. Однако, опьяненные невинной кровью, снова побежали по улицам с криками о том, что лекари-иноземцы хотят извести православных. И снова грабили, снова убивали, а потом каялись в церквах и пили, пили в трактирах, заливая горькую долю свою вином, купленным на награбленное…

Следовало немедленно отправить в Москву человека, который бы своим высоким положением и решительными мерами предотвратил бедствие. Вот тут-то Никита Иванович Панин и присоветовал государыне поговорить с графом Григорием Григорьевичем. Кандидатуры лучшей, чем Орлов, найти было трудно, и Екатерина согласилась. Она напомнила фавориту, что тот всю турецкую войну мирно прожил в Петербурге, и сказала, что надобно показать себя. А где, как не в чумной столице смог бы он стяжать себе славу и живейшую благодарность нации? Не согласиться с такими доводами Орлов не мог. И после продолжительных сборов в сопровождении тайного советника Волкова, врача Тодта, многочисленной свиты и военного отряда все же в Москву выехал.