Текст книги "Догоняй!"

Актеры отпустили Цвейга, его содрогающееся тело упало на колени и медленно завалилось лицом вперед. И тотчас же ожившая, перекатившись на живот, выпростала руки, схватила Цвейга за плечи, притянула к себе и впилась зубами в разрез на горле. Я услышал ужасный хлюпающий звук.

Безымянная преображалась. Сквозь кожу возле лопаток с треском пробурились еще две длинные, тощие как палки конечности, увенчанные крюками, и развернулись парой огромных кожистых крыльев. Волосы втянулись в череп, сменившись гребнем из длинных острых шипов. Плечи сгорбились, ребра расперли грудную клетку, на спине вздулись цепочкой бугры позвонков…

Толпа разразилась воплями и улюлюканьем. Багроволицый бросил топор, приспустил штаны и навалился на тварь сзади, ухватываясь за крылья. Она издала сдавленный крик протеста. Девицы захихикали.

Сен-Флоран ударил тростью, и громила со стоном опрокинулся назад, зажимая рукою разбитый лоб. Остальные в страхе отпрянули.

– Tu as oublié, – тихо произнес Сен-Флоран, – qui est le chef ici. Si ça se répète, tu seras à sa disposition[8]8
  Ты забыл, верно… кто здесь главный. Еще раз позволишь себе такое – и я отдам тебя на ее милость (фр.).


[Закрыть].

– Non, pas ça! – пробормотал здоровяк. – Monsieur Saint-Florent, Je croyais qu’on va s’amuser aujourd’hui[9]9
  Не надо! Мсье Сен-Флоран, я думал, сегодня мы повеселимся (фр.).


[Закрыть]…

– Ce n’est pas le moment, – оборвал его Сен-Флоран. – Cet le buveur a fait passer un baveux. J’en ai marre! Il est temps de lui supprimer[10]10
  Сегодня не до веселья. Этот пьянчуга пропустил сюда чертова борзописца. С меня довольно! Пора с ним потолковать по душам (фр.).


[Закрыть].

Притихшая банда повалила из гримерной. Последним, постояв с минуту на пороге, вышел Сен-Флоран и захлопнул за собой дверь. Я слышал, как они возились в коридоре с Гаро, и беззвучно молился, чтобы горбун, видевший, что нас было двое, как можно позже пришел в себя.

Наконец его, видимо, унесли, и мы остались в тишине – я и чудовище, отделенное от меня лишь хлипкими дверцами.

Грудь разрывалась: я понял, что почти не дышу. Не отрываясь от скважины, я зажал рот ладонью и выдохнул в нее, надеясь, что не буду услышан. Безымянная тем временем завершила свою жуткую трапезу, оторвалась от тела Цвейга и поднялась на ноги. Утерла ладонью рот. Замерла на мгновение – горгулья из алебастра – и вдруг сказала:

– Вот так я умираю и воскресаю каждую ночь. Разве снилось такое чудо вашему распятому Богу? Они истязают меня. «Какая мерзость!» – говорите вы и снова идете смотреть. Они убивают меня. Они насилуют меня. У вас на глазах – и потом, ночью.

Мое сердце оборвалось. Я еще тешил себя надеждой, что она разговаривает сама с собой, когда она добавила:

– Да, мальчик, я говорю с тобой, я давно тебя учуяла. Можешь выйти, я сыта и не трону тебя. – Подождала. – Довольно ломать комедию, мальчик. Если бы я хотела тебе вреда, попросила бы тебя вытащить. Впрочем, я и сама справлюсь…

Дверца шкафа сорвалась с петель, и я мешком свалился к ногам Безымянной.

Она склонилась надо мной, и я увидел ее во всей красе. Ее нагота была отвратительна… но было в ней и что-то неодолимо влекущее. Хотелось касаться этой скользкой белесой плоти, ласкать ее, целовать…

Меня бросило в жар.

– Сколько в тебе крови! – сказала она. Я попытался отползти к двери. – Не убегай. Они поймают тебя.

– Вы… вы кровь пьете, – ляпнул я.

– Пью, – сказала она. – Пью, чтобы жить. Я живая. Я чувствую боль. Как бы я хотела заставить вас всех почувствовать мою боль!

Внезапно она схватила меня за плечи и кинула на софу, а сама взгромоздилась сверху. Я лежал на спине, совершено беспомощный, не в силах оторвать взгляда от бликов, играющих в черных глазах чудовища. Ее крылья покачивались над нами, полупрозрачные белесые мембраны в кровяных прожилках причудливым образом преломляли свет. Она провела длинным языком по моей шее и рассмеялась, когда я издал сдавленный писк. Огромные когти нежно играли с моими волосами.

Я крепко зажмурился, а когда снова открыл глаза, крылатого порождения ада больше не было: надо мной, щекоча мне лицо шелковистыми волосами, склонялась Софи.

– А сами они пьют мою кровь, – шептала она. – Поэтому я обязана делать все, что они велят. Такова моя природа. Иначе я бы их всех разодрала на куски! Кем ты хочешь, чтобы я стала? – вдруг спросила она.

Испуганный, непонимающий, я лишь бестолково разевал рот.

На мгновение ее окутал белый туман, а когда он рассеялся, вместо Софи передо мной была другая женщина – Адель. Я вскрикнул.

– Ах, право, какая я глупая! – засмеялась она. – Конечно же, ты хочешь Бесенка! Она ведь твоя ровесница!

Миг – и вот уже Мари-Бесенок улыбается мне, сверкая озорными глазами. Ее ловкие пальчики начали расстегивать мою рубашку.

– Пошалим?

– Пожалуйста, отпустите меня! – взмолился я.

Хлопнув в ладоши, Бесенок соскочила с меня и одним прыжком оказалась на подоконнике. Ее молочно-белая кожа серебрилась в лунном свете.

– Умный мальчик! – сказала она со смехом. – Согласись ты, и я бы кое-что тебе оторвала. А теперь… беги! – Распахнув окно, она ухватилась за два толстых прута и с легкостью раздвинула их так, чтобы я мог пролезть.

Я лежал, парализованный страхом.

– Ну что же ты? – насмешливо спросила Бесенок, болтая голыми ногами.

Я все же нашел в себе силы подняться и проковылять к окну. Внезапно ее холодные пальцы обхватили мою голову, и она, наклонившись, коснулась губами моих губ. Я почувствовал железистый привкус крови Цвейга.

– А вы? – порывисто спросил я.

– Я не могу уйти, – печально сказала она. – Беги. Ты хороший.

* * *

Долго блуждал я в темноте, не соображая, куда иду. То, что я узнал и увидел, потрясло меня до глубины души. За каждым деревом мерещился мне кто-нибудь из актеров Сен-Флорана. Но наибольший ужас мне внушала не дьявольская труппа, а участь ее рабыни… несчастного существа, годами подвергающегося жесточайшему поруганию.

Каждый вечер.

Каждую ночь.

Когда небосвод посерел, предвещая утреннюю зарю, я наконец добрался до дома.

Запах бойни встретил меня с порога. Посреди передней скорчилась на полу тетя Марья, из-под ее головы расползалась лужа крови, а остекленевшие глаза слепо пялились в никуда.

Я перевел взгляд на стену. Дяди-Гришиной сабли не было.

Бежать! Бежать!

Но ноги предали меня и сами понесли в глубь дома.

В гостиной я увидел лежащую на спине Мурочку. Удар сабли развалил ее лицо пополам, и меня почему-то больше всего поразило, насколько уродливы сделались его черты из-за одной только раны.

Немного поодаль, вывернув голову, лежало маленькое тельце бедного Митиньки, почти рассеченное надвое. Какое-то благоговейное удивление застыло на мертвом личике: широко раскрытые глаза, приоткрытый рот – с таким видом внимал он моим жутким историям.

Павлю я не узнал вовсе – понял только, что вот эта куча изрубленного мяса он и есть.

Где же дядя Гриша? Неужели его тоже убили?

С трудом оторвавшись от зрелища бойни, я посмотрел в окно… Там, в нежном свете зари, скалил украшенную кровоподтеком рожу Гаро и скребся в стекло костлявыми пальцами.

Тихие шаги послышались за спиной, и, как только я обернулся, на голову мне обрушилась трость.

* * *

Безымянную распяли на деревянном столбе посреди сцены.

Ее лодыжки были прикручены грубой веревкой к подножию, тонкие запястья пригвождены двумя кинжалами к перекладине; обнаженное тело прогнулось, повиснув на растянутых руках, и струйки крови прокладывали дорогу по его пленительным изгибам, оттеняя ослепительную белизну кожи; набедренная повязка из прозрачного алого шелка едва скрывала самое сокровенное.

Безымянная кричала и извивалась, когда палач в алом капюшоне полосовал ее ударами бича; крик сменился задушенным воем, когда он взял усеянные шипами клещи и вогнал ей в рот, ломая зубы в мелкое крошево. Зажимы раскрылись, распяливая челюсти, нашарили в кровавом месиве рта дрожащий язык, сомкнулись, и палач одним движением вырвал его, забрызгав ручищи кровью, такой яркой в безжалостном сиянии моих прожекторов…

Да, в этот вечер – вечер закрытия сезона – свет на сцену направлял именно я.

– Почему вы не убили меня? – спросил я Сен-Флорана, когда еще лежал, связанный и беспомощный, в его кабинете.

Сам импресарио сидел на стуле и протирал платком набалдашник трости.

– Потому что ты нам нужен, – ответил он. – Сегодня мы закрываем сезон, световик, по понятным причинам, на работу не выйдет, а ты все же имеешь навыки…

– А если я откажусь?

– Тогда мы сыграем спектакль здесь и сейчас, главную роль исполнишь ты, а представление будет не менее чем в семи актах. Боюсь, ты не оживешь потом, сколько бы и чем бы тебя ни кропили. В роли заплечных дел мастера наш мсье Жером неподражаем.

– Ну а соглашусь?..

– Я давно подумывал пригласить тебя в нашу труппу. Нам не помешает вливание свежей крови… о, не в том смысле, конечно. Тебя теперь ничто здесь не держит. С нами ты объедешь мир, станешь частью истинного «Гран-Гиньоля», познаешь ласки Безымянной, как и все мы… Она станет любой женщиной на твой выбор. Между прочим, – тут он понизил голос почти до шепота, – она всегда восстанавливается ПОЛНОСТЬЮ. Воскресает девственной, как Мадонна.

– Я не хочу ее мучить.

– О, попробовав раз, ты передумаешь! – с жаром воскликнул Сен-Флоран. – То, что мы, французы, называем la petite mort[11]11
  Маленькая смерть (фр.), оргазм.


[Закрыть], – ничто в сравнении с этим наслаждением. Страдая от боли, она излучает нечто такое… Терзая ее – или хотя бы созерцая ее муки! – познаешь неописуемое блаженство, и зверь, сидящий в душе, освобождается от оков… Это трудно постичь разумом, хотя мой великий соотечественник Лемаршан, говорят, довольно близко подобрался к эстетике упоения болью…

– Вы чудовища.

Сен-Флоран фыркнул:

– Разве кто-то из нас изнасиловал и сжег заживо малолетнюю в глухом местечке в Бретани? Нет, это сделал ее опекун-святоша. Разве кто-то из нас обрек на позорную гибель вдову? Разве кто-то из нас совершил все эти страшные злодеяния? Да, мы заимствуем их из жизни, таков мой принцип. Если хочешь, я покажу газетные подшивки. Мы просто воссоздаем их на сцене. С тварью, для которой люди – всего лишь пища. Конечно, иной раз и нам приходится марать руки. Que diable[12]12
  Черт побери! (фр.)


[Закрыть]! Когда этот мерзавец Мори[13]13
  Макс Мори – второй директор парижского театра «Гран-Гиньоль», сменивший на этой должности его основателя Оскара Метенье; именно ему принадлежит заслуга превращения «Гран-Гиньоля» в «театр ужасов».


[Закрыть] – уж не знаю, с умыслом или без – стянул нашу идею, мы не могли даже воззвать к закону!

– А тетя Марья! А Мура! А Павля! А Митинька! – закричал я в исступлении. Разбитая голова отозвалась вспышкой боли, перед глазами заплясали огненные точки.

– Твой опекун сделал это.

Я обомлел, пораженный чудовищностью этой лжи. А Сен-Флоран продолжал:

– Возможно, ты заметил, что некоторые люди в вашем городе сходят с ума? Боюсь, как раз тут есть доля нашей вины. Внутренний зверь… Как я уже сказал, наши представления высвобождают его, но не у всех потом хватает сил его обуздать. В каждом городе, где мы побывали, происходило нечто подобное.

Он лгал. Я знал это. Дядя Гриша ни за что не учинил бы такого. Но сил возражать у меня не осталось.

– Так что ты решил? – спросил Сен-Флоран.

– Я хочу жить, – прошептал я. И тут же добавил: – Но откуда мне знать, что вы не убьете меня, когда работа будет выполнена?

– Хочешь, я поведаю тебе, с чего все началось? – предложил он. – Тогда между нами установится какое-никакое доверие.

Я понимал, что никаких гарантий его рассказ мне не даст, тем паче что Сен-Флоран мог сочинить его от и до. Он уже солгал мне про дядю Гришу. Однако я кивнул.

– Давным-давно, когда я был немногим старше тебя, – начал он, – холера выкосила всю мою семью. Похоже на завязку одной из наших историй, правда? Все они похожи: однажды тебя оставляют наедине с беспощадным миром, и ты либо выживаешь, либо гибнешь. Я полагал, что мне суждено погибнуть, но на побережье близ Шербура меня, грязного, оборванного, умирающего от голода, подобрала труппа бродячих актеров. Там я впервые увидел ее…

Его голос задрожал.

– Тогда я не знал, кто она. Вообрази мое изумление, когда я увидел девушку, юную, прелестную девушку, запертую в клетке, словно животное! Той же ночью я попытался освободить ее, но глава труппы, старик Бертран, поймал нас и доходчиво разъяснил мне, с кем я имею дело. Актеры держали меня, пока он закалывал ее стилетом, а потом кропил тело собачьей кровью. И тогда… Вообрази мои ужас и потрясение!

Бертран называл ее своей «женой-феей». Он поймал это существо в горах много лет назад, следуя указаниям своего отца, деревенского колдуна. Говорил, что мужчины в его роду не раз покоряли женщин, если можно так их назвать, ее породы. Но ему первому пришла в голову идея извлечь из своей пленницы выгоду.

Тут глупое благородство покинуло меня. У этих невеж в руках было настоящее чудо, а все, на что хватало их убогой фантазии, – это возить его по деревням, убивать и оживлять снова на потеху толпе. Бертран к тому же сдавал ее для забав развратникам. Иногда даже мертвую. Таким прямая дорога в сутенеры, а не в артисты! Вдобавок он наложил лапу на доходы, заставляя актеров жить впроголодь. Что ж, мне не составило труда воззвать к их чувству справедливости, и где-то через месяц мы устроили небольшую la révolution[14]14
  Революцию (фр.).


[Закрыть]. Старый лис дорого продал свою жизнь – успел-таки проткнуть мне бедро стилетом, подлец. Мы скрутили его и выпытали, каким образом держать нашу пленницу в узде…

– Пить ее кровь?

– Voici comment? Ah, jolie oeufs brouillés[15]15
  Вот как? Ах, прелестная болтунья! (фр.)


[Закрыть]! Придется наказать. Что ж, ее кровь дает много больше, чем просто власть над нею. Например, обостряет все способности. От актерских до владения языками – полагаю, ты это уже заметил. Так вот, Бертран божился, что отныне станет делить выручку честно. «Делить буду я», – сказал я, и старик отправился кормить рыб Ла-Манша. – Сен-Флоран мрачно усмехнулся. – После этого я переписал репертуар и превратил вульгарную потеху в то, что все вы видите на сцене…

И теперь я сидел в осветительной ложе, и зрелище, которое я освещал, было не вульгарной потехой, но подлинным изуверством. А вместо дяди Гриши компанию мне составлял страшный Гаро. В руке он держал разделочный нож, готовый пустить его в ход, если я попытаюсь сбежать или поднять крик.

На сцене во всеоружии собрались злодеи из прошлых спектаклей.

Сюжет был благополучно послан ко всем чертям. Группа ряженых терзала жертву, а публика наслаждалась. Из всех декораций на сцене имелся лишь диванчик с подушками, на котором, закинув ногу за ногу, расположился Сен-Флоран с сигаретой в руке. Он наблюдал за истязанием; зрители наблюдали; и я наблюдал тоже, не в силах пошевелиться, как стонущее в муках создание режут на части, и его стонам вторили стоны из зала, стоны отвращения и – боже правый! – наслаждения! Я цепенел, я задыхался от ужаса, сострадания и глухой ненависти к двуногим животным в зале.

Гаро издал дрожащий вздох; я обернулся и, увидев, что он запустил свободную руку себе в штаны, с омерзением перевел взгляд обратно на сцену. В этот момент Безымянная подняла голову, и наши взгляды на мгновение встретились.

Словно тонкая струна натянулась в моем мозгу и лопнула с яростным звоном. Я поднялся на ноги, повернулся и шагнул к Гаро, сжимая и разжимая кулаки.

– Бунт на корабле? – осклабился горбун, покрутив ножом. – Отлично! Я уж думал, мне ничего сегодня не перепадет…

Темный силуэт вырос позади него, обхватил Гаро за острый подбородок громадной лапищей и крутанул, хрустнув позвонками. Горбун замер на миг, словно разглядывая в изумлении собственный горб, и свалился на пол.

Передо мной стоял дядя Гриша. Он был страшен. Широко раскрытые глаза налились кровью, лицо покрывала щетина, губы дрожали, однако голос его был поразительно спокоен, когда он спросил:

– Помнишь, как я учил тебя не допускать пожара?

Я кивнул.

– Тогда ты знаешь, как его устроить.

Я знал.

Прежде чем вместе с ним покинуть осветительную ложу, я взялся за световую пушку и развернул так, чтобы кожух соприкоснулся с черной тканью отбойника.

– Ты ступай за кулисы, – велел дядя Гриша. – А я запалю здесь все!

Как во сне спустился я на первый этаж, отворил боковую дверь, нырнул в темноту кулис и замер, услышав протяжный, исполненный муки стон.

Клещи впивались в упругую грудь Безымянной, выворачивая кровоточащие куски. Ее тело судорожно выгибалось на столбе, пятная пол темными кляксами.

Я взялся за раскаленный портальный фонарь и медленно передвинул его к кулисе…

Девицы раздирали бока Безымянной длинными ногтями, покрытыми красным лаком, кусали за бедра, словно даже то, что осталось от ее красоты, вызывало в них животную ненависть. Их жадные язычки скользили по ее белоснежной коже, точно дрожащие багряно-розовые слизни, собирая капельки крови.

Кулиса закурилась слабым дымком…

Жером-палач взялся за топор и в два удара перерубил изящные запястья, уронив то, что осталось от женщины, на залитые кровью доски. Следующий удар разрубил ей голени, окончательно отделив от столба искалеченное тело.

Занялись первые робкие язычки пламени…

Топор поднимался и опускался, превращая Безымянную в Бесформенную. Остальные актеры собирали отсеченные части и складывали в огромную плетеную корзину. Так увлеклись они своей гнусной работой, а зрители – созерцанием, что долго не чувствовали запаха гари.

Когда последний кусок еще недавно прекрасного тела исчез в корзине, убийцы вышли на поклон, и публика взорвалась восторженными криками и аплодисментами.

– Я счастлив вам сообщить, – провозгласил Сен-Флоран, поднимаясь с дивана, – что на сем цикл наших представлений завершен; возвращайтесь к своей скучной жизни, дамы и господа, – он хохотнул, – если, конечно, сможете!

Аплодисменты начали стихать, и тогда я, заглушая их, отчаянно завопил:

– Пожар!

Слово это произвело магическое впечатление. Толпа обезумела. Люди в зале, все как один, повскакивали с мест и с воплями бросились к дверям, сшибая друг друга с ног, топча, отталкивая визжащих дам… Те, впрочем, не оставались в долгу: драли ноготками лица мужчин, норовя выцарапать глаза, и с обезьяньей ловкостью карабкались по плечам и головам упавших. Наверху некоторые падали из лож и балконов, обрушиваясь на головы беснующихся в партере. Зловещее слово «пожар» лишило зрителей последних остатков человеческого; и одновременно из хищников они превратились в стадо скотов, мычащее, ревущее, хрипящее, визжащее. Запертые двери затрещали и рухнули, но отовсюду навстречу спасавшимся хлынули клубы черного дыма и мгновенно заволокли зал. Дядя Гриша не терял времени даром: огонь, верно, охватил весь театр и уже подбирался к сцене.

– Malédiction[16]16
  Проклятье! (фр.)


[Закрыть]! – взвыл Сен-Флоран.

Артисты бросились к двери, через которую вошел я, однако вся кулиса уже была охвачена пламенем. Задыхаясь, я шагнул им навстречу, готовый погибнуть, но в тот же миг, оттолкнув меня, на сцену вылетел дядя Гриша – огромный, перемазанный сажей, со сверкающей саблей в руке.

Толпа ряженых ошалело воззрилась на него. Разумнее всех поступил Сен-Флоран: словно вспугнутый заяц, он метнулся куда-то в глубь сцены и исчез в темноте.

– Кто не хочет сгореть, – произнес дядя Гриша, – пожалте к выходу.

Первым не выдержал Роден. Со скальпелем в руке кинулся он на дядю Гришу. Сабля врубилась ему между плечом и шеей, алые брызги расцветили белый халат. Но остальные, заметив, что клинок крепко засел в теле их собрата, ринулись вперед, размахивая ножами, топорами и бритвами.

Однако они недооценили противника. Дядя Гриша в долю секунды высвободил саблю и, раскрутив над головой, обрушил на налетающую стену врагов, а затем еще раз и еще.

Вопли актеров смешались с воплями публики. Напрасно метались они по сцене, пытаясь увернуться от сабли. Удар следовал за ударом, клинок перерубал руки, отсекал пальцы, раскраивал черепа, разметывая по сцене клочья костюмов, брызги крови и ошметки плоти. Актеры пытались бежать, но поскальзывались в крови и падали. А сабля разила снова и снова… Вот Жером-палач выпустил из рук топор и рухнул на колени, пытаясь удержать лезущие из рассеченного брюха склизкие петли кишок; вот преподобный Шабер в развевающейся сутане занес кочергу – а в следующий миг его голова слетела с плеч и угодила в оркестровую яму; шлюхи попадали на колени, с мольбой протягивая к дяде Грише дрожащие окровавленные руки, но никакие мольбы не могли бы тронуть сейчас дядю Гришу. Он безжалостно забил их остервенелыми ударами сабли, одну за другой.

В считаные минуты все было кончено, и кругом лежали судорожно вздрагивающие тела и обрубки тел.

На дрожащих ногах я двинулся мимо дяди Гриши, застывшего окровавленным истуканом, к корзине, упал на колени и долго смотрел на искалеченные останки. Я понимал, что Безымянную не спасти: пламя подбиралось со всех сторон, скорее всего, нам самим не суждено было выбраться. Слезы жгли мне глаза, а может, то был едкий черный дым, который клубился уже повсюду и окутывал сцену. Крики стихли: вероятно, большинство зрителей все же сумели покинуть театр. Теперь я слышал лишь треск огня.

Дядя Гриша тяжелым шагом подошел и тоже посмотрел на корзину.

– Нашел по ком плакать! – бросил он. – Как есть нежить. Сжечь – и вся недолга.

Он ткнул в корзину острием сабли.

– Не надо! – воскликнул я.

И тут из темноты подал дрожащий голос Сен-Флоран:

– Прошу вас, послушайте мальчика. Не делайте этого. Вы не представляете, какое это необыкновенное создание. Уверяю, она… ни в чем не повинна. Если мы что-то сделали вам… убейте меня, но ее не троньте.

Я был изумлен услышать в змеином голосе этого человека искренний страх – страх не за себя, но за ту, кого он ради наживы и собственного удовольствия подвергал бесконечным страданиям.

– Вы мне много чего сделали! – засмеялся дядя Гриша. – Давай, лягушатник, ползи-ко сюды на карачечках да кланяйся: авось смилуюсь!

– Мы не трогали твою семью, ivre de bête[17]17
  Пьяная скотина (фр.).


[Закрыть]! – в истерике прокричал невидимый Сен-Флоран. – Не прикасайся к ней!

– Не трогайте ее! – крикнул и я, обхватив корзину, и вдруг в плечо мне будто угодил молот. Распластавшись на спине и корчась от боли, я не сразу сообразил, что дядя Гриша ударил меня ногой. Он смотрел на меня дикими глазами, и на лице его читалась жажда убийства.

Внезапно грянул выстрел. Дядя Гриша откачнулся, и пуля пробила диванную подушку, взметнув фонтанчик пуха. Я вскочил в тот самый момент, когда из клубов дыма, кашляя и задыхаясь, выбежал Сен-Флоран с револьвером в руке. Он пальнул еще раз, но отчаяние и слепящий дым не дали ему верно прицелиться, и пуля ушла в молоко.

– Осторожно! – крикнул я дяде Грише.

Сен-Флоран тут же развернулся, по-собачьи ощерясь, и вскинул револьвер. Это была ошибка. Я увидел черное дуло, нацеленное мне в лоб, но тут сабля рассекла вьющиеся струи дыма и наискось вонзилась в череп маленького француза. Глаза Сен-Флорана за стеклами очков вылезли из орбит, ноги подкосились. Он выронил пистолет и упал навзничь.

Только тогда я с ужасом понял, что он говорил чистую правду.

Дядя Гриша поймал мой взгляд и тоже все понял. Он шагнул ко мне, поднимая забрызганную кровью саблю.

– Я пьян был… – заговорил он торопливо, сбивчиво. – В дымину! Оба Цвейговых червонца прогулял. А Марья, как я домой воротился, как на меня кинется! Да все в глаза, в глаза норовит, сука! Саблю схватил, рукоятью в висок, она повалилась… Малые крик подняли… Тут будто бес в меня вселился…

Он размахнулся саблей, метя мне в голову. Опомнившись, я отпрянул в самый последний миг, но острие успело рассечь мне кожу на лбу, и брызги крови окропили корзину вместе с жутким содержимым. Наполовину ослепший, я упал на четвереньки, повалился на бок и по-младенчески подтянул колени к груди в ожидании второго удара.

Дядя Гриша враскачку шагал ко мне через дым и огонь с саблей в руке. Как никогда он походил на медведя, вот только уже не добродушного – на шатуна, раненного неумелым охотником.

– Я еще не стар, – бормотал он, – я не хочу на каторгу, не хочу на виселицу, я жить хочу, понимаешь? Жить! Надо было еще в ложе шею тебе свернуть…

Я знал, что не жить ему хочется – убивать. Он сам отрезал себе все пути к отступлению, и моя смерть не спасла бы его от огня.

И тогда Безымянная взвилась из корзины, подобно разбуженной кобре, распахнула могучие крылья, и дядя Гриша, только что бывший огромным и страшным, выронил саблю и забился в ее руках с жалобным криком, словно пойманный воробушек. Без малейшего усилия она сдавила руками его массивную грудь, послышался треск, и я увидел, как белые ребра прорвали плоть на его груди вместе с несвежей рубахой. Крик сменился сдавленным бульканьем. Голова дяди Гриши запрокинулась, устремив стекленеющий взгляд в задымленный потолок, с губ полетели алые брызги, а Безымянная припала ртом к открывшемуся горлу, разорвала его зубами и стала жадно глотать ударивший кровавый фонтан.

Отшвырнув дядю Гришу, она набросилась на меня. Я хотел закричать, но ее руки обвились вокруг меня, задушив крик. Она изогнулась, накрыв меня своим телом, взмахнула крыльями и взмыла вверх.

Оглушительный грохот ударил меня по ушам, когда она, еще недавно такая хрупкая и уязвимая, будто пушечное ядро прошибла толстые балки, разнесла крышу и вместе со мной вылетела в атласно-синее вечернее небо, оставляя пожираемый огнем театр далеко-далеко внизу…

Следующее, что я помню, – мы находились в лесу. В вышине серебрилась луна, окруженная россыпями мерцающих звезд, я лежал на устланной хвоей сырой земле, а Безымянная льнула ко мне всем своим холодным, словно из мрамора выточенным телом. Я не помню всего, что было между нами в ту ночь. Помню, как она ласкала меня длинными когтистыми пальцами, облизывала кровоточащую рану на моем лбу и смеялась звонким, заливистым смехом, показывая острые белые зубки. Думаю, ее пьянила не столько кровь, сколько нежданная свобода и избавление от мук. И хоть я понимал, что она – чудовище, хоть и видел, как умеет она убивать, но все равно радовался, что помог ей освободиться. Ее крылья окутали нас, будто кокон; я с детской неловкостью обнял ее костистое тело и прижал к себе. Чувствуя ее легкое дыхание у себя на шее, я прикрыл глаза и заплетающимся языком попросил ее никогда, никогда, никогда не покидать меня. Она засмеялась и сказала:

– Я всегда буду с тобой, глупый мальчик!

Но она лгала, и когда на рассвете я разлепил глаза, то увидел лишь тающий над землею белый туман. Помню, как, превозмогая слабость, поднялся и пошел на поиски. Я блуждал среди деревьев и кричал: «Вернись! Вернись!», но только лесное эхо отвечало мне. В полдень я набрел на кучку деревенской ребятни; при виде меня они с визгом кинулись врассыпную. Должно быть, из-за бледного лица, забрызганной кровью одежды и шаткой походки они приняли меня за привидение. Когда же в лес пришли мужики и отыскали меня лежащим на залитой солнцем поляне, больше всего их поразило, что на моем лице, несмотря на рассеченный лоб, не было ни капли крови.

1919

Слова Сен-Флорана прочно засели мне в душу. Окружающие вызывали у меня страх и неприязнь: в каждом и даже в себе самом мне виделся дремлющий до поры зверь. Сердце мое ожесточилось. Из военной академии, куда определили меня друзья отца, я несколько раз чудом не вылетал за драки.

И ни на миг не отпускала гложущая тоска. Временами я мечтал снова увидеть Безымянную, хоть и понимал, что надежды тщетны; временами я ее ненавидел – за то, что она бросила меня.

Незадолго до окончания учебы я, будучи в легком подпитии, рассказал всю историю одному из немногих своих приятелей; от души посмеявшись, он вручил мне потрепанный томик «Жюстины», возмутительного сочинения маркиза де Сада. На страницах этого кустарного издания я нашел знакомые имена и тогда только смог по-настоящему оценить остроумие Сен-Флорана… Вернее, человека, который этим именем назывался.

Потом разразилась война, и две революции, и разрушение, и террор, и в этой бесконечной, бессмысленной бойне я познал ужасы, далеко позади оставившие «Все зло мира».

…Внезапно я уткнулся лицом в ладони и зарыдал, впервые за многие годы. Плакал я о Цвейге, бедном, смешном журналисте, который искренне верил в человечество; о семье дяди Гриши, ставшей моей семьей, и даже о нем самом, несмотря ни на что; о павших товарищах; о казненных врагах; о мертвецах, что лежали повсюду, разлагаясь без погребения, и становились пищей воронам, одичавшим псам и отчаявшимся ближним своим; о повешенном, которого видел по дороге сюда; о Безымянной – таком же, как я, осколке старого мира, и о растерзанной, гибнущей родине…

Так плакал я, пока не уснул.

Но и во сне были крики, звон бьющегося стекла, грохот падающих тел, сухой треск винтовочных выстрелов… На мгновение мне представилась Безымянная. Лицо, руки с длинными когтями и белоснежные крылья были в кровавых брызгах. Она улыбнулась одними губами и снова исчезла.

Открыв глаза, я удивился, что за мной еще не пришли. Не слышно было ни шагов в коридоре, ни тихого говора охраны. Тут мой взгляд упал на запертую дверь – которая больше не была заперта.

Нет. Не может быть.

Но резкий запах меди щекотал ноздри. И тишина стояла – мертвая.

Толкнув дверь, я вышел в коридор. И там, вповалку, лежали мои тюремщики – мертвые, разорванные на части. В тусклом сером свете из окон я видел кости, белеющие в ранах; тут замерла пауком оторванная кисть руки; там лежит голова, разинув рот в бесконечном, беззвучном последнем крике. Жуткая бойня – но крови всего ничего. Пара отпечатков пятерней на стенах, да в углу засыхают густые брызги.

Я понял, что произошло чудо, безобразное, страшное чудо. И в то же время прекрасное. Равнодушие, усталость, желание поскорее со всем покончить – все было смыто волной невероятного, неописуемого ликования, когда я понял, что буду жить!

И где-то поблизости ждала меня Безымянная.

Осторожно обходя мертвые тела, я пробрался по коридору, отодвинул засов, распахнул облупленные двери и шагнул на волю, полной грудью вдохнув сырой предрассветный воздух. Ветерок ерошил волосы. В лесу за полем выводила трели беззаботная птица.

Над землей, мерцая, стелился белый туман.