Текст книги "Религиозные судьбы великих людей русской национальной культуры"

Отстаивая Православие от заблуждений раскола старообрядчества, Посошков, разумеется, не мог не обратить внимания на опасности, которыми угрожало Православию иноверие, главным образом лютеранство. Почему именно лютеранство, а не католичество пугало тогда русских людей и возбуждало против себя особенное противодействие? Сейчас отметим лишь две главные причины этого явления. Одна из них состоит в огромном наплыве в Россию немцев-лютеран в связи с реформами Петра I. Это обстоятельство не могло радовать русских людей, поскольку иностранцы относились к русским с плохо скрываемым презрением, как к варварам и не стеснялись, конечно, обогащаться за счет русской земли. «Затопила нас множина инородников, – говорит Ю. Крижанич, – немцы тако обсели Рус, что все благо земли сея пожирали». Другая причина неприязни русских к немцам-лютеранам состояла в том, что лютеранство, со своим рационалистическим элементом и крайним свободомыслием, несравненно более, нежели католичество, расходилось с церковным складом и обрядовым направлением русской жизни, а потому и представлялось с русской точки зрения более разрушительным и опасным.

И вот Посошков пишет против лютеран целую полемическую статью «О иконоборцах», которая составляет 23-ю главу его «Зерцала очевидного…». С такою же ревностию, как в полемике с расколом, Посошков старается ближе познакомиться с основоположениями лютеранства, изучить свойства этого противника, чтобы, соображаясь с ними, начать наступательную борьбу. Посошков пользуется всяким удобным случаем выспросить лютеранина, поспорить об их вере; так, например, он беседовал о лютеранстве с ахтырским полковником Перекрестовым и от него «кое-что узнал». Наконец, вообще Посошков свидетельствует, что «он много имел лютеран в знакомстве у себя и много в них поискал евангельского направления». Не ограничиваясь устными беседами, Посошков обращался и к книгам лютеранским, «поискал в законе Мартина Лютера». Результатом исследований Посошкова было крепкое убеждение его в несостоятельности лютеранства. Посошков не нашел в них и «едине черты правые»; «не обретох у них не токмо Святого Евангелия, но ниже Священной Библии последования: вся заповеди Божия отвергше, держат заповеди отца своего Лютера, – той их законодавец, а не Бог».

Прежде всего Посошков обращает внимание на историческое происхождение лютеранства и находит в нем непосредственное продолжение и восстановление иконоборческой ереси, осужденной Седьмым Вселенским Собором. «Мы вельми вам удивляемся, – обращается Посошков к лютеранам, – не дивно те ереси расширяти, кии еще не освидетельствованы и возражены не были. Сия же иконоборная ересь не новая, но древняя и всем совершенно известная: много бо она толкована и от Церкви Святые отринута».

Истинную причину коренного виновника лютеранства как раскола Посошков со своей религиозной точки зрения видит в диаволе, который «всякими образы тщится благочестие древнее истребити». В начале он истреблял христианство «явным лицом, наглостно», когда же это не удалось, «он вымыслил хитрость злопагубную: прикрыл своих воинов одеждами овчими, злый свой яд прикрыл изветом благочестия. Сначала извел первого адского воина Ария… Нестория… В последнее время всю западную страну отвратил от благочестия. Наконец, диавол напал на немецкие народы и устроил им вождя, усугубленного законопреступника Лютера и поострил его на новые ереси. И другого адского воина извел на всеконечное попрание христианства – Ягана Кальвина».

Этим взглядом на происхождение лютеранства определяется и общий характер «слова» Посошкова, обращенного к лютеранам. Он смотрит на них именно как на орудие диавольских козней; Лютера он называет постоянно сатаниным, адским посланником, избранным сосудом диавола, диавольским послушником и даже пособником, который не только выполнял «попущения блудного беса, а и от себя диаволу помог». Яган Кальвин – второй «адский воин, диаволу услужливейший Лютера», потому что он своей противностию всех превзошел и, не ограничиваясь иконами, даже «крест святый из Церкве изверже». Посошков не соглашается называть лютеран христианами, а усвояет им имя антихристиан.

Ближайшую точку соприкосновения лютеранства с учением диавольским Посошков усматривает главным образом в гордости, высокомерии лютеран как грехе, который преимущественно характеризует нравственное существо и деятельность духа злобы. «Гордость бо осил диавольский, сим осилом сам он удавился и от небес отлучился, сим осилом и Мартина удавил». Уже в католичестве усматривая действие диавольской гордости, внушившей Папе безумное желание приравняться апостолу Петру, Посошков еще больший элемент гордыни видит в лютеранстве. Лютер «вся учинил от презельныя своея гордости»; «он возложил на ся гордость превеликую, тому же и послушников своих научил. И то гордостное учение не евангельское, а диавольское». Также возмущает Посошкова вытекающая из гордости безрассудная самонадеянность лютеран, дерзкая уверенность в себе, надежда на свои собственные силы. Не допуская нигде, даже в частной жизни, самоволия, самоумия и пр., в принципе вооружась против самонадеянности, Посошков тем более основательно не допускал ничего такого в области веры, часто превышающей законы человеческого понимания. Посошков так образно представляет падение Лютера, который, отвергши авторитет Слова Божия, «восхоте, яко древний диавол, сам собою больший быти», поставил себя «умнее Бога»: «выбежав из ограды церковныя, начал он жить по своей воле; мысленный волк, видя его по пустыни века сего блудяща вне ограды церковныя, от Бога за отвержение закона не охраняема, похитил его; видя его Божия пуста, вшел в него и вселился, и аможе восхотел, тамо его и повел».

Но особенно возмущало Посошкова нравственное падение, к которому быстро приблизились лютеране, шествуя «широким легкостным путем свободы». Набожному русскому человеку казалось самой высшей степенью безнравственности и развращения пренебрежение к церковным обрядам, заявленное лютеранами. Посошков преимущественно останавливается на этих практических отступлениях лютеран и объясняет их самыми низкими чувственными инстинктами человеческой природы. Посошков постоянно обращает внимание на безнравственность самого Лютера, стараясь всю его измену Православию вывести из сластолюбия: «Лютер ради скверного блуда, стыд свой прикрывая, все древние законы переломал, дабы не зазорно ему было жить в мире сем», сделался «явный изменник Христов, ни чим же лучше Иуды Искариотского, но еще горше: погуби свое христианство, не раскаялся, но еще зло ко злу приложил… яко скиф или жидовин церковные сокровища пограбил, пресвитеров побил и пр. Божия благодать отъялась от него за гордость и яко диавол во тьму претворися, в скверное житие ввалися».

Обращая внимание на жизнь лютеран, Посошков находил полнейшее несоответствие ее с идеалом христианской жизни, совершенный разлад в делах со словами, в поступках с евангельскими требованиями, и это даже в тех людях, которые смели называть себя евангеликами. Часто Посошков говорит об обрядовых отступлениях лютеранских, которые в его глазах становятся явным знаком полного упадка у них христианского благочестия. Так он останавливается на том, например, что лютеране, перетолковывая все правила по своим прихотям, «яко свиньи ничего в грех не ставят, дней не разбирают, все у них безгрешно, в страшные дни женятся и посягают… наядшися, напившися и табаку натянувшися, к причастию приступают», не соблюдают постов, «яко бессловесный скот, по вся дни мясо ядят».

Верхом нечестия и развращения лютеран представляется Посошкову их поведение в молитве. В угоду своей изнеженной плоти и от «превысокия своя гордости», лютеране молятся сидя, «в кирки своя вшед в шапках, в шляпах и паруках, седши в кресла слушают своя обедни, седят яко на торжищи или яко в корчемнице», творя тем «не моление, но поругание Богу». «Тако возгордеша и обленишася, еже не хощут ни мало тела своего потрудити, или бы его, ради спасения своего, удручити, и ради Бога не хощут и единого своего члена двигнути». «От великия лености истинный поклон отставили и хощут поклоны отправляти единым токмо помышлением», которые «пользовати человека не могут». «Лютер от своея преизлишние лености, издал новый, от века неслыханный поклон, еже токмо на уме о поклоне помыслить, и то помышление за истинный поклон повелел вменяти». Опровергая этот пункт учения лютеран, Посошков, между прочим, остроумно уподобляет умственные их поклоны тому, «аще кий человек от мраза озябнет и помыслит о теплоте, то и без теплыя храмины согреется», или «аще кто от глада о пищи помыслит и не ядши сыт будет».

Наконец, Посошков вообще замечает преобладание чувственности в лютеранах сравнительно с русским народом, в ту пору еще не знавшим вкуса в комфорте европейской жизни. «Люторове ни о чесом тако не пекутся, яко о собрании богатства и славы мира сего. Суетам мира сего прележат. По всему своему бытию, все они люди света сего, а не грядущего». «Вси вкупе уклонишася, кои в украшение домовое и во всякое вещелюбие, инии в сластолюбие и лакомство, и в неправедные прибытки, иные же в блюдолюбие несытное». «Все великое в ризах и в пище преизлишество имеют, со излишними украшеньми. И то, стало быть, житие их не евангельское, а светское; они пьют и ядят с музыками и со всяким веселием жизнь провождают», «скача и играя внити в Царство Небесное» надеются; спят на мягких постелях, носят «златотканые одежды», надевают «парики соплетенные и пудром напудренные», «благовония ради, нюхания при себе носят и женам своим сочиня ароматики, ради нюхания повелевают носити»; упражняются «во французских танцах», услаждаются музыками, скрыпицами и пр.

Порицая эту роскошную, веселую жизнь, Посошков видит в ней прямое уклонение от идеала евангельской жизни, ближайший повод к нарушению всяческих уставов Церкви и правил веры. «Вместо бдения церковного лютеране бдения чинят на вечеринках и вместо бденного труда, пред Богом сущего, трудятся в танцах и в скакании, и тако в нощи утрудившеся, спят до обеда: таковое их житие, стало быть, не евангельское, но языческое».

Роскошь и изнеженная, «слабая» жизнь лютеран, со всякими сластями мира сего, дает Посошкову основание предполагать в ней также одно из условий, содействовавших умственному растлению еретиков. Находя их вообще умственно повредившимися, духовно больными, Посошков не без иронии обращается к ним: «Кто не посмеется вашему безумию? где вы свой разум подевали: на ренском ли его пропили, или продали, на картах ли его проиграли, или на танцах ходя растеряли? Яве есть, яко со сладостными брашны и со украшенными потравами и разум свой весь съели».

В это же время Посошков отлично сознавал, вслед за Яворским, что слабость учения Лютера, потворство чувственности и санкция личного произвола преимущественно и привлекают к нему последователей, служат залогом силы и живучести ереси. Уже при самом возникновении ее, по мнению Посошкова, Лютер рассчитывал на эту слабую струну в человеческом существе и, установляя правила «легкостные», прямо действовал на «сластолюбцев», присвоял себе «роскошелюбный народ».

Осмотревши лютеран со всех сторон, обследовавши все «растление и злоплодные» пункты их заблуждений, Посошков со свойственной старым людям серьезностью и резкостью обыкновенно заканчивает: «Откуду на вас не посмотришь, уподобилися вы уроду», «по образу являетеся яко человецы, а рассуждение ваше вне человеча разума», «несть в вас человеча разума, но токмо бессловесного скота», «нарицаетеся люди разумны, а делаете безумно», «самое рассуждение ваше свинское», «бродите вы в своей вере, яко скот, не имущий пастыря» и т. д.

В ряду прочих средств и усилий убеждения Посошков и здесь, как в полемике с раскольниками, пытается действовать угрозами наказания и обетованием прощения. С одной стороны, он пугает совратившихся в лютеранство «сугубым наказанием», потому что их грех уже объявленный, обличенный, стало быть, грех ведения, «грех сугубый – и проклятие (влечет) сугубое же». С другой стороны, Посошков привлекает отпадших снова в лоно любвеобильной матери Святой Церкви, обещая ее матерински-милосердное всепрощение покаявшимся чадам. «Егда образумитеся и на покаяние приидите, то от всех тех люторских богопротивных дел, во ад низводящих, будете свободни… и с Самим Господом Богом будете во Царствии Его Небесном и во обществе со святыми рабы Божиими в нескончаемые веки веков вселитися. Аминь».

В общем, обличения и суровые порицания лютеран часто сменяются у Посошкова выражениями сочувствия их положению, искренними и задушевными словами сожаления о них… Видно, что всеми силами души своей Посошков желает остановить лютеранство, усматривая уже в среде его крайнюю степень извращения религиозного чувства в явлении атеизма. Посошков довольно подробно излагает не безынтересные сведения об основных мнениях тогдашнего атеизма в том виде, в каком они носились в русском народе и воспринимались русскими людьми. «Неции из вас уже глаголют и не токмо глаголют, но и стоят на том, яко несть на свете Бога, но сей свет сам о себе стоит; несть у него ни создателя, ни владетеля, но мы де сами собою и всем светом владеем… И кой де человек умен, той умно и живет, а кой глуп, тот глупо и живет. И вси де человецы пока живы, то их и приобретение; а егда де кто умрет, тут ему и конец весь; и ни Царства Небесного, ни муки вечныя, ни воскресения мертвых не сказуют; но егда де кто умер да сгнил, тут де ему и конец весь. И всех христиан нарицают безумными: егда де кой человек умер, то уже де больше нечего спрашивать, а они де от безумия своего надеются по смерти и по сгнитии плоти паки восстати. Да сказуют де Бога быти, да аггелов, да бесей сказуют, да будто иным будет по смерти Царство Небесное – лучши здешнего, а иным будто будет мука бесконечная – злее здешних мук. Яко де человек бредит во сне, подобно де тому нарицаемии христиане бредят».

Нельзя не заметить, как дики и безумны казались эти атеистические мнения для искреннего, всецело верующего и запертого для всяких сомнений ума и сердца русского христианина. Тем не менее Посошков уже предчувствовал живучесть этой аномалии человеческого рассудка и высказал замечательное предположение, которое постепенно сбывается и по сие время: «вскоре или не вскоре, обаче диавол намерение свое в вас исполнит: вси бо вы, яко кальвиняне, тако и лютеране будете в безбожии, – куда вас диавол наклонил, туда вам и придется пасть». «Лихо было диаволу с места стронути, а уже когда кого стронет, то уже и овладеет им… Се уже мнози из вас начали в безбожие вступати, а мало-помалу и все отеистами будете». «Потому, еже аще кто в люторство склонится, то уже и в безбожие внидет и отеистом будет». «Вси вы от диавола пойманы есте первыми паденми и вельми близки есте и к последнему падению отеистскому, то есть к безбожной ереси, кая в вас уже и началась быть». Тем с большей заботливостью Посошков старается предостеречь православных от заразы лютеранства как прямой дороги к атеизму и ввести их в сознание всей гибельной опасности этого духовного «василиска».

Как видим, неученый, простой, но искренно верующий русский человек петровской поры высказал весьма верное, прямо-таки пророческое, предположение о том, что протестантизм явится у нас духовным источником атеизма. Дальнейшая история русской религиозной мысли показывает нам, каким образом идеи протестантизма овладевали сознанием нашей интеллигенции и вели к отрицанию вечных ценностей нашего духа и Церкви. Сущность протестантизма и характеризуется именно крайним свободомыслием и религиозным вольнодумством.

Обобщая все сказанное до сих пор о Посошкове, необходимо ответить на вопрос: в каком направлении религиозной мысли и настроении находил Посошков опору для своих религиозных воззрений, получивших такое яркое выражение в его сочинениях?

Ответом на этот вопрос может служить то деление русского общества на два лагеря, во главе которых стояли Феофан Прокопович и Стефан Яворский. При всей неоспоримой солидарности их в общих взглядах на дела Петра Великого и сочувствии преобразовательным реформам и просветительному движению – в подробностях, во взгляде на средства и границы реформы, они были люди резко разнящихся воззрений. Стефан Яворский стоял во главе одного направления, был представителем партии новых консерваторов, а Феофан Прокопович стоял во главе противоположного направления, был представителем партии либералов-прогрессистов. Первый ставил себе целью борьбу с развившимся в России под влиянием лютеран духом либерализма, свободомыслия во всем, не исключая области церковных дел и жизни; другой, напротив, как человек, всецело преданный реформе, начал борьбу с католичеством, под влиянием которого, как тогда казалось, росла консервативно-охранительная партия русских людей, поднимался дух оппозиции новым реформам.

Мы уже говорили о том, что на Стефана Яворского в нашей истории установился взгляд как на представителя православного католичества, а на Феофана Прокоповича – как на представителя православного протестантства. В этом взгляде нет той правды, по которой каждого из этих святителей можно было обвинить в догматических отступлениях от Православия. Ни тот, ни другой из них не был сторонником инославного исповедания, но тот и другой были усвоителями только разных направлений, характеризовавших католичество, с одной стороны, и протестантство – с другой. Совпадение вышло почти случайное, и если каждый из них испытал на себе влияние западных богословов, то влияние это, во всяком случае, было внешнее, формальное: оно не коснулось сущности религиозных, строго православных убеждений ни Стефана Яворского, ни Феофана Прокоповича.

Но как бы то ни было, Феофан Прокопович благословлял и возглавлял то направление мысли, которое русским людям, даже большинству русских людей, справедливо казалось более опасным и разрушительным. Пусть Феофан был догматически православен, пусть он по-своему стремился к торжеству прогрессивных идей своего времени, все же, под покровом и в атмосфере этого либерального направления, зародилось тогда на Руси то слегка пренебрежительное отношение к Православию, которое впоследствии обернулось настоящим безбожием.

Дело в том, что в окно, прорубленное Петром I в Европу, вместе с освежающей струей европейского просвещения ворвался к нам сразу же и душок антихристианских настроений, во всяком случае антиправославных. До Петра I на Руси не было почвы для неверия. До этого момента историческая жизнь Руси была собиранием Руси, собиранием, в котором стягивающей силой была православная вера. Эта вера сохранила свою спасительную, объединяющую силу и после, сохранила ее даже до наших дней, сохранит несомненно и далее, но с Петра I рядом с Православием появилось нечто другое, заявившее претензию на самостоятельное значение в истории. Это нечто можно назвать индифферентизмом к отечественной вере, некоторым холодком ко всему, что эта вера освящала собою. Холодок этот обнаружился прежде всего в самом Петре I, хотя он и оставался вполне православным человеком. Но под влиянием более цивилизованной жизни Запада, где он много путешествовал, и наблюдал, и учился, Петр I часто позволял себе в веселой компании трунить и смеяться если не над верою – что было бы слишком для такого сложного процесса, – то над ее обнаружениями и представителями. Вспомните теперь его смелые меры относительно уничтожения патриаршества, нарушения постов, введение смешанных браков православных с инославными, всенародное посмеяние церковных обычаев и обрядов, то по этим признакам легко обнаружить и первые ростки неверия. Разумеется, при Петре Великом это неверие, засвидетельствованное Посошковым, еще не смело заявлять о себе в отрицательных теориях и в каких-либо философских построениях, но оно стало обнаруживаться сначала в нарушении нравственных норм жизни, в скрытых игрищах всепьянейшего собора и придворной распущенности, которая мало-помалу стала проникать и в низшие сферы общества. А когда оно обнаруживалось перед очами народа, то возбуждало в массах скорее реакцию, чем сочувствие: именно ужас, омерзение, недоумение и уверенность в пришествии антихриста. Вот это направление жизни, а вместе и мысли, вытекавшие из опасного источника протестантского свободомыслия и религиозного вольнодумства, и явилось предметом резкого осуждения со стороны Ивана Посошкова, который, полемизируя с раскольниками и с западниками, сохранил, выдержал направление, согласное с охранительными тенденциями Стефана Яворского.