Текст книги "Odnoklassniki.ru. Неотправленные письма другу. Книга третья"

Я был начальником патруля, в задачу которого входил контроль участка между казарменной зоной и технической площадкой. Именно на этом участке произошло несколько нападений на женщин, возвращавшихся из МИКа в гостиницу. А потому маршрут считался ответственным.

Мы с бойцами находились в районе КПП технической площадки, когда со стороны МИКа послышалась короткая автоматная очередь. Через время другая, затем третья, четвертая…

Мы бросились к КПП, чтобы узнать, что происходит. Но контролеры сами были в недоумении. В это время подъехала машина со знакомыми представителями промышленности. Через минуту мы уже были у административного корпуса.

В вестибюле, прямо у вертушек проходной с оружием наизготовку стояли несколько бойцов и молодой растерянный лейтенантик – начальник караула. Раскинув руки и широко раскрыв глаза, лежал раненый в живот окровавленный боец. По всем признакам он был мертв. А корпус сотрясали автоматные очереди, гремевшие, казалось, отовсюду.

– Что происходит? – спросил лейтенанта.

– Меня теперь посадят. Мне конец. Мне не оправдаться. Меня посадят, – едва не плача, скороговоркой причитал лейтенант.

Своим растерянным видом и причитаниями он напомнил деревенского тракториста Васю, который когда-то научил меня работать на тракторе.

Тот точно так же плакал и причитал, когда от искры из выхлопной трубы его трактора сгорели четыре гектара пшеничного поля. Тогда он, получив ожоги рук и лица, спас свой заглохший трактор, чудом вырвав его буквально из огня.

Но его опыт жизни в глухой деревне смоленской области подсказывал, что всю вину за плохую подготовку этой древности, этого ископаемого трактора спишут на него. Его посадят. Ему искалечат его молодую жизнь…

Тогда в нашей деревне Васю не дали в обиду. Из Васи даже сделали героя, которым он, по сути, и был.

И мне вдруг захотелось в память о том Васе сделать все возможное, чтобы помочь молодому растерянному лейтенанту, так на него похожему.

– Спокойно, лейтенант. Не посадят. Забудь. Действуй, – первым делом ободрил лейтенанта, – Кто это его? – показал на лежащего бойца.

– Не знаю, – уже бодрей ответил лейтенант, почувствовав поддержку.

– Кто стреляет? Сколько их? – попробовал я оценить обстановку.

– Бойцы караула. Пытаются его окружить и поймать.

– Он один? Вооружен?

– Автомат. Отобрал у караульного. Караульный убит.

– Дай команду прекратить огонь. Пусть уточнят, где преступник. Действуй!

Лейтенант все мгновенно исполнил. Стрельба прекратилась. Вскоре доложили, что преступник обнаружен в коридоре последнего этажа.

А потом мы с начальником караула долго бежали вверх по лестницам административного корпуса МИКа. Неожиданно совсем близко раздались две автоматные очереди. Мы же, наконец, выскочили на площадку верхнего этажа. Перед нами длинный коридор. На площадке залегли два бойца, и стоял, не пригибаясь, решительного вида сержант.

– Кто стрелял? – спросил я сержанта.

– Да этот, тра-та-та.

– В вас?

– Нет. Не пойму, куда, тра-та-та, – ответил сержант, добавляя всякий раз в свой доклад нецензурные слова.

Я хорошо знал этот тупиковый коридор, потому что там нам обычно выделяли комнату для изучения закрытой документации.

«Странно. Он в ловушке. Второй выход закрыт. Там куча сейфов. Похоже, прячется за ними. Тогда куда стрелял? Может, пытается разбить дверь? Но там его ждут», – размышлял я.

– Командиру части доложили о происшествии? – спросил лейтенанта.

– Нет, никому не докладывал, – неожиданно для меня ответил тот, – Когда бы я это сделал? – попытался он тут же оправдываться.

– Пусть сержант немедленно доложит. Он кто у тебя? – спросил его.

– Помощник.

– Тем более. Телефон на первом этаже. Спустись и доложи дежурному по части, – обратился к сержанту и дал ему все инструкции, что и как докладывать, – Главное скажи, что начальник караула уже обнаружил вооруженного преступника и пытается лично его обезвредить. Обо мне ни слова. Меня здесь нет, и не было никогда, – предупредил всех.

Я понимал, как это важно для того, чтобы молодой лейтенант, как когда-то Вася, вместо наказуемого лица стал героем дня.

Снова две очереди и опять непонятно куда. «Что же он там делает?» – размышлял я.

Вернулся сержант. Сообщил, что все доложил, как надо. А еще принес ужасное известие о том, что преступник убил не только двух бойцов, но и вдоволь настрелялся на первом этаже. Сначала убил молоденькую телефонистку, а потом стрелял во всех, кто попадался на пути. Убито и ранено несколько штатских.

Скорую помощь раненым уже вызвали. И еще сержанту сказали, что в комнатах нашего этажа забаррикадировались люди. Они звонили и просили помощи. Преступник пытается выстрелами разбить замки обитых железом дверей. Медлить нельзя.

– Погаси свет в коридоре, – приказал бойцу, наблюдавшему за коридором.

Боец, буквально поняв мою команду, попытался сунуться в коридор, где он, очевидно, увидел выключатель.

Мгновенно раздалась очередь, свистнули пули, посыпались куски штукатурки и еще чего-то.

– Ну, ты даешь, – «похвалил» бойца. Двумя выстрелами из пистолета тут же раздробил выключатель, свет погас, – Вот как надо, – сказал тому.

Слабый свет был виден только где-то в средине коридора. Очевидно, из какой-то двери со стеклом.

Снова две очереди в никуда, но в полумраке коридора четко разглядел вспышки выстрелов. Стало понятно, где находился преступник.

– Дай автомат, – попросил бойца.

Тот вопросительно посмотрел на начальника. Лейтенант кивнул. Мы с бойцом обменялись оружием.

Не знаю, что заставило меня тогда совершить тот рискованный поступок, который мог бы стоить жизни. Даже самому себе, похоже, так никогда и не отвечу.

Я не испытывал страха. Рассудок был холоден, как всегда, когда чувствовал опасность. И меньше всего думал о погибших, раненых и о людях, ждущих помощи, впрочем, как и о возможных последствиях.

Я, как охотник, ждал, когда этот зверь выдаст себя. А что это зверь, а не человек, уже не сомневался.

И вот снова очередь противника в замок двери. Одним шагом мгновенно оказался на огневой позиции в проеме коридора.

Дальше – как в замедленных кадрах кино. Вторая и последующие панические очереди противника явно адресованы мне. «Вижу вспышки, значит пули не мои», – мелькает в голове. Жутковатый посвист пуль уже не пугает. И, как учил Липинский, короткими очередями от бедра прицельно стреляю по вспышкам. Внезапно все стихает. «Кажется, убил», – пронзает мозг внезапное озарение, – «Я – убийца…» Бессильно опускаю автомат…

– Он сам застрелился! – как сквозь пелену слышу голос лейтенанта, пулей пролетевшего мимо меня к сейфам.

Преодолев минутную слабость, подхожу и вижу лежащего на полу окровавленного бойца без ботинка. Его снятый ботинок и отброшенный роковым выстрелом автомат лежат в стороне. Боец стонет и корчится в агонии. Запах крови и пороховых газов…

Подбежали бойцы. Машинально отдал бойцу автомат и взял пистолет. Увидел, что по коридору уже бегут люди с носилками.

– Пойдем отсюда, – предложил лейтенанту.

Мы спустились вниз. Внизу, рядом с трупом бойца уже лежали еще несколько. Несмотря на свой детский опыт и школу нашего хирурга Бори Ранькова в тот раз почему-то не мог смотреть на убитых.

– Давай выйдем на улицу, – попросил лейтенанта.

Мне хотелось бежать, как можно быстрее и дальше. Я чувствовал себя преступником.

– Слушай, я обязан тебе. Не понимаю, почему ты хочешь остаться в стороне? Я бы один ничего не смог. Как мне тебя благодарить? – тарахтел лейтенант, а я уже не мог слышать его отвратительного голоса. «И совсем он не похож на Васю», – вдруг подумал я.

– Дай два патрона. Застрелиться хочется, – неожиданно для него выдал свое сокровенное желание, которое в тот момент действительно бродило в воспаленной голове.

– Да ты что, с ума сошел?

– Может, и сошел. Ладно, дай два патрона, оружие сдавать надо после дежурства. Как отчитаюсь за патроны?

Он дал два патрона, мы пожали друг другу руки, так и не познакомившись. Мне этого уже просто не хотелось. Я забрал своих бойцов, которых оставил внизу, и мы ушли.

По дороге бойцы возбужденно рассказывали подробности происшествия, которые успели узнать или увидеть. Я слушал невнимательно, да и какое все это имело значение, если из-за глупости какого-то придурка одни люди, отправившиеся, как всегда, на работу, внезапно погибли, другие искалечены, а сколько близких им несчастных людей стали еще несчастней.

А душа разрывалась от боли. Пусть я не убил этого ублюдка, но сам сдуру захлопнул мышеловку, не оставив ему выбора. И он застрелился по моей вине! Конечно, его бы все равно расстреляли за содеянное, но тогда хотя бы я был не причем. Что я наделал? Во имя чего стал вершителем его судьбы? Кто я такой, в конце концов, чтобы стрелять в людей? И чем теперь лучше его? Мы оба – преступники. Мы оба посягали на самое святое – на человеческую жизнь. Он был результативен, а я – нет, но ведь посягал…

В моих снах это событие зачастую трансформировалось радикальным образом. Появлялись окровавленные стонущие раненые с жуткими пулевыми ранениями. Их видели мои бойцы, но не видел я. Появлялись люди, которых там не видел, или которые вообще там не могли быть. В одном сне могли сплетаться воедино совсем разные события, разделенные пространством и временем. Объединившись, они еще больнее терзали мою измученную душу.

Глава 30. Голова полковника Каца

А в состоянии бодрствования я вновь и вновь проживал только что увиденные хитросплетения уже совсем бредовых фантазий и ощущал себя на грани помешательства.

У меня вдруг появилась навязчивая мысль расстрелять телефоны. С каким бы наслаждением это сделал! Те телефоны представлялись мне живыми существами, которые издевались надо мной на бесконечных дежурствах. Я уже не мог слышать их призывных трезвонов. Они не сулили ничего хорошего, кроме дополнительных хлопот в виде самых разнообразных поручений. О чем только ни извещали, и чего только ни требовали от меня звонившие придурки.

– Это полковник Кац, – отвратительным голосом раздраженного властного человека представился как-то один из телефонов, – Скажи-ка, а куда Мирошник дел голову? – последовал жутковатый вопрос.

– Чью голову? – спросил его.

– Как чью? Собачью. Ты кто такой, что ничего не знаешь? Что ты тогда там делаешь? Представься, как положено, – потребовал полковник Кац.

– Помощник дежурного по части старший лейтенант Зарецкий. Я представлялся, когда поднял трубку, – уточнил по инерции, на всякий случай.

– Узнай все, помощник, и доложи, – пробрюзжал полковник Кац и бросил трубку.

Позвонил подполковнику Чернышу и от него узнал, что Мирошника и его семью вчера вечером покусала комнатная собачка. Он и его семья в больнице.

– А куда он дел голову? – транслировал Чернышу вопрос Каца.

– Чью голову? – резонно спросил Черныш.

– Как чью? Собачью. Вы что, ничего не знаете? Тогда что вы там делаете? Это же наиважнейший вопрос для полковника Каца. Кстати, а кто такой полковник Кац, и как ему позвонить, чтоб доложить?

– Слушай, откуда я знаю? Не морочь мне голову, – возмутился, наконец, Черныш.

– Тогда узнайте все детали, и сами доложите полковнику Кацу, – ретранслировал Чернышу свое поручение.

Минут через десять телефон представился подполковником Чернышом.

– Тебе повезло. Только что звонил Мирошник. Его положили в больницу в Кзыл-Орде, – проинформировал он.

– Это Мирошнику повезло, а не мне. А где его собачка? – настаивал я на установлении важной для полковника Каца истины.

– Где же ей быть? Наверно с Мирошником, – предположил Черныш.

Не успел положить трубку, телефон снова стал полковником Кацем.

– Ты почему не докладываешь?! Ты что там, уснул?! – орал телефон голосом полковника Каца.

– Вы не оставили номер вашего телефона, – ответил ему.

– Мог бы узнать в справочнике.

– У меня нет справочника. Я вообще не знаю, кто вы такой.

– Ты меня не знаешь? Странно. Я главный ветврач полигона. Так ты что-нибудь узнал?

– Мирошник в больнице в Кзыл-Орде, и его собачка лечится с ним.

– От чего лечится? Он же ей голову отрубил… А в какой больнице Мирошник? – продолжил допытываться любопытный Кац.

– Он не успел доложить. У него деньги кончились, – ловко соврал ему.

Полковник Кац, наконец, угомонился…

Так что у меня было, за что не любить телефоны. Особенно не любил, когда их было несколько, и они вдруг трезвонили одновременно, на разные голоса, а потом оттуда орали важные чины. Иногда я развлекался тем, что складывал телефоны парами, чтобы чины немного полаяли друг на друга, выясняя, кто с кем говорит, и как они вообще могли связаться друг с другом, если каждый из них звонил совсем в другое место. В освобожденное таким образом время я общался только с одним телефоном.

И вот настал день, когда почувствовал, если меня именно сегодня назначат в наряд, телефонам несдобровать – они будут расстреляны.

Встал вопрос, а надо ли предупреждать об этом моих командиров? Долго переживал по этому поводу. Если их не предупрежу, поступлю неэтично по отношению к людям, которые мне доверяют и которые не сделали мне ничего плохого. Но если предупрежу, то так и не удастся осуществить мечту.

В конце концов, этика победила. Начальнику штаба, который предложил расписаться в приказе о назначении в наряд, я сообщил о своем намерении.

Начальник штаба, в отличие от других командиров, отнесся к моему заявлению серьезно и предложил написать рапорт. Сказал ему, что подобные мои рапорты до сих пор никто не рассматривал. А потому был вынужден обращаться в самые высшие инстанции. Но начальника штаба это не смутило.

И я написал тот знаменательный рапорт, который, наконец, был зарегистрирован, как положено, и подшит в дело.

На рапорт, написанный в период работы комиссии ЦК КПСС, уже невозможно было не реагировать. К тому же комиссия могла легко установить его связь со всеми моими обращениями и с письмом жены, на которое наше командование дало партии лживый ответ.

С того рапорта стартовала заключительная фаза моего увольнения из армии.

Но для начала меня, конечно же, попробовали попугать. Вместе со всем иконостасом моих командиров нас пригласили в штаб полигона.

Я не удостоился той чести, которую оказали лейтенанту Дудееву. Его персоной озаботились генералы. Меня же, старшего лейтенанта, привели в скромный кабинет какого-то полковника.

«Наверно это и есть тот самый полковник Кац – знаменитый ветврач полигона», – подумал я и рассмеялся.

– Ты еще и смеешься?! – взревел взбешенный таким непочтением полковник Кац, – Как ты стоишь перед полковником? Что за внешний вид? Где твой значок об окончании училища? – орал полковник, все больше и больше распаляясь. Полковники умеют так орать. Это у них профессиональное.

– Меня вызвали, чтоб обсуждать мой внешний вид? Я уже отсидел за это на гауптвахте. Придумайте что-нибудь пооригинальней, – прервал я Каца.

– Я тебе сейчас придумаю!! Ты у меня в тюрьму загремишь, наглец!!! – загромыхал полковник, скорее всего все-таки не Кац. Тот раздраженно брюзжал, а этот орет так, что даже графин на подносе дрожит.

– Напугал ежа… Я с детства в блатных ходил. Мою кликуху весь Харьков до сих пор знает. Раньше сяду, раньше выйду, – спокойным тоном ответил на его угрозы.

Полковник побагровел, задохнулся, судорожно глотая воздух. Схватил графин, налил стакан воды и стал жадно пить, готовясь, очевидно, сотрясать воздух с новой неистовой силой.

«Рыба, типичная рыба», – подумал я, – «Сейчас я тебя отключу. Ты у меня ни слова не произнесешь. Рыбы только молча разевают рты, но их никто не слышит. И я не буду слушать твой словесный понос».

Получилось! Полковник орал. Я видел это по дрожи облегченного им графина, но ничего не слышал. Мне стало весело. Я всемогущ! Я умею отключать полковников! Я хохотал от души. Я давно так не смеялся.

И вдруг кожей ощутил зловещую тишину. Полковник смотрел на меня с ужасом. «Боишься, сволочь!» – мелькнуло в голове. Неожиданно взгляд упал на телефоны. Сколько у него их! И во все эти трубки он так орет! Бедный графин, и как он только терпит. Однажды он треснет от звуковых колебаний гигантской мощности.

Один из телефонов, кирпично-красного цвета, как кожа на толстом полковничьем загривке, на глазах стал стремительно увеличиваться в размерах.

– Срочно врача в семнадцатый кабинет! – орал телефон голосом полковника Каца.

«Зачем тебе врач? Ты же сам врач, хоть и ветеринарный», – размышлял я, – «Нет, это пора прекращать!»

– Хватит орать! Вызываю тебя на дуэль! – крикнул телефону, который одновременно был полковником Кацем. В руках у того неожиданно появился автомат.

Хорошо, тогда в МИКе не отдал бойцу его автомат, а то этот мерзавец прихлопнул бы меня сейчас в два счета. С него хватит. У него о чести никакого понятия. Я – потомственный дворянин, а этот тип – металл и пластик. Но я же его не просто расстрелял, а честно вызвал на дуэль. И он теперь не спрячется за сейфы, как тот боец.

И тут меня осенило. Я в деталях представил, что происходило с того момента, как шагнул в проем коридора. Я четко слышал две очереди и одиночный выстрел преступника. Я выпустил четыре очереди по два патрона. На это у меня ушло максимум пять секунд. По вспышкам выпустил две очереди. Третья шла после паузы в секунду – на одиночный выстрел, вспышку которого не видел. Четвертая – вдогонку. А это значит, боец был готов к самоубийству заранее! Он не мог так быстро снять ботинок! Значит, не я причина его гибели!

Он видел смерть, он сам нес смерть другим, и он не захотел быть убитым или расстрелянным. Он решился на самоубийство заранее. Мои выстрелы только дали ему сигнал – этот момент настал, иначе он будет убит, или взят живым, а потом расстрелян. Он, видимо, понял тогда, что нашу дуэль он проиграл. Из-за сейфа ему уже не выглянуть…

Непомерная тяжесть от ощущения своей вины, которая навалилась на меня в тот злополучный день, и с тех пор постоянно не давала покоя, мгновенно исчезла. Я почувствовал гигантское облегчение и тут же впал в состояние радостного возбуждения в ожидании предстоящего благородного поединка.

«А этот наглец! На что он надеется? Его не обучал майор Липинский. Он уже давно не стрелял из автомата. Ему меня не опередить», – размышлял, напряженно ожидая команду «Пли» и бедром ощущая плотно прижатый приклад автомата.

Этот телефон, орущий голосом полковника Каца, я разнес вдребезги с одной очереди!

И вдруг ощутил, что это не принесло никакой радости. Цель достигнута, а что дальше? Эта цель ложная, призрачная… Одна только видимость победы. А мне по-прежнему плохо…

И тут я увидел глаза моей любимой Людочки. Она смотрела на меня грустным взглядом. Так она смотрела на меня лишь однажды в свои последние дни.

– Людочка, что с тобой? – спросил ее, когда увидел этот грустный взгляд, обращенный ко мне.

– Толик, почему ты не приходил раньше? – спросила она меня с таким безнадежным отчаянием… Я сразу понял, что она хотела сказать. Ведь мы уже обручились, и у нас не было тайн друг от друга.

– Людочка, я не знал, что ты болеешь. А потом я даже не знал, где ты живешь и захочешь ли меня видеть?

– Я была дура. Если бы ты прислал хоть одно твое стихотворение, я бы все поняла.

– Людочка, главное, мы снова вместе. И ты – моя невеста.

Людочка улыбнулась, но я чувствовал, что она по-прежнему грустит, потому что считает только себя виновной в наших бедах…

– Любимый, что они сделали с тобой? Я не узнаю тебя, – грустно сказала Людочка в этот раз.

– Людочка, они украли мою цель, мою мечту. А сейчас еще грозят тюрьмой. Если бы ты была со мной, ничего этого никогда бы не было. А сейчас – только пустота.

– Не говори так. Я всегда с тобой. И у тебя есть дочь – наша маленькая Светланка. Береги ее, как нашу любовь, – тихо сказала Людочка и, как всегда, медленно растаяла.

– Людочка… Людочка… – заплакал я, вновь ощутив всю тяжесть безвозвратной потери…

Очнулся в кресле в коридоре штаба. Рядом стояли Суворов и врач в белом халате.

– Он очнулся, – сказал Суворов врачу.

– Как вы себя чувствуете? – спросил врач, проверяя пульс.

– Я успел грохнуть этого полковника Каца? – спросил у Суворова, проигнорировав странный вопрос врача.

– Какого Каца? – спросил Суворов, – Ты телефон вдребезги разнес. Еле втроем тебя удержали, а то бы и остальные перебил. А потом заплакал и стал звать какую-то Людочку. Хорошо, врач вовремя пришел и сделал укол.

– А где полковник Кац? – снова спросил его.

– Дался тебе этот полковник. Кто он?

– А с кем я говорил в кабинете? Разве это не он?

– Да ты что! – засмеялся Суворов, – Кстати, ты сможешь закончить разговор? Или мы приедем сюда завтра?

– Я вообще не хочу с ним разговаривать. Он же не говорит, а орет, а я что, должен это слушать?

– Он больше не будет орать, – пообещал Суворов.

– Тогда давайте все закончим сегодня, – решил я.

Суворов с врачом прошли в кабинет. Минут через десять меня пригласили туда же и впервые предложили сесть.

– Как вы себя чувствуете? – спросил полковник вполне нормальным голосом. А я, как завороженный смотрел на груду телефонов. Красного среди них уже не было. «Сдох, паразит. Больше не заорешь», – мстительно подумал я.

– Вы у меня что-то спросили?

– Ладно, замнем. Вы в курсе, что ваша жена написала жалобу на имя Генерального секретаря?

– Да, она мне об это говорила.

– А почему она все решила за вас? Почему она думает, что вы хотите уволиться из армии? Или вы ей об этом говорили?

– Я по этому вопросу кричал во все инстанции, а вместо ответа получал написанные под копирку, глупейшие писульки от некомпетентного лейтенанта Макарова.

– А почему вы решили, что ваша жена получит иное?

– Потому что вы обманули партию, когда ответили за меня, у меня ни о чем не спросив.

– Разве ваша жена вас спрашивала, когда писала? Кто дал ей право ходатайствовать за вас?

– А кто дает право жене любить мужа? Моей дочери уже год, а я видел ее лишь три раза. И что дальше? Наша семья может развалиться, а семья – ячейка государства. И здесь право жены посильнее вашего права держать меня в рабстве.

– Я так понял, ваша жена москвичка. И вы в Москву захотели? Вас теперь ничем не удержишь в армии. А если мы вас переведем служить в Москву?

– Товарищ полковник, первый рапорт я написал еще до женитьбы. Мой перевод ничего не изменит. И не судите по себе о других людях. Ни переводом, ни званиями вы меня не купите. Подумайте лучше, что вы скажете комиссии, когда до нее дойдет мой последний рапорт? – закончил ответ откровенным шантажом.

– Идите, мы подумаем, что с вами делать, – прекратил аудиенцию полковник.

Я вышел из штаба опустошенный. Хотелось напиться. А до автобуса на площадку еще ох, как долго. Решил сходить на Даманский. Может, кого застану. Сто лет там не был.

Дверь открыла незнакомая женщина.

– А Валя или Саша дома? – спросил ее удивленно.

– Такие здесь не проживают, – ответила женщина, – Мы эту квартиру недавно получили. Они наверно до нас здесь жили?

– А вы ни знаете, куда они переехали?

– Нет, мы их даже не видели.

Да-а-а… Теперь узнать, где живут Валя с Сашей, можно будет только случайно. Справочной службы в Ленинске нет. Да и когда мне заниматься их поисками?

Я сел в автобус и поехал в Тюра-Там. Разыскал какую-то шашлычную. Там сидело несколько казахов. Все удивленно смотрели на меня. Похоже, в форме сюда вряд ли кто-нибудь когда-либо заходил. У меня с собой была вся моя получка, а потому вдруг решил сделать широкий жест.

– Кроме чая здесь что-нибудь есть? – спросил у явного завсегдатая этого заведения.

– Нет, но достать можно, – обнадежил абориген.

– Достань на всех, и еще закуски хорошей, вашей национальной, – попросил его, протягивая деньги. Народ оживился. Тут же был сооружен объединенный стол. Меня посадили на почетное место. Вокруг расселись доброжелательные люди.

Вскоре все было выпито и съедено. Водка не брала. После спирта она воспринималась, как слабенькое вино. К тому же пережитый стресс и врачебный укол, очевидно, тоже сыграли свою роль. Пришлось повторить, но в другой компании. Здесь крутилось много подозрительных типов, но мне уже было все равно.

Я вдруг собрался ехать в Москву. Ко мне подвели человека, который мог быстро, без всякой очереди купить билет. И мои деньги навсегда исчезли вместе с этим человеком.

Мои расспросы новоявленных друзей ни к чему не привели. Конечно же, его никто не знал. Вскоре понял, что от моей получки ничего не осталось. Интерес аборигенов к моей персоне мгновенно пропал.

Пошел на станцию. Подошел почтово-багажный поезд. И я уговорил одного из проводников взять меня до Москвы. Вместо денег предложил ему свои часы «Командирские». И вот поезд тронулся. Я расположился в полном одиночестве в уютном купе и уснул.

Внезапно проснулся оттого, что было необычно тихо. Поезд стоял на разъезде в ожидании встречного состава. «Куда и зачем я еду? В какую Москву собрался? Такой повод только и нужен, чтобы упрятать меня за решетку», – размышлял я. Быстро встал и вышел на перрон. Никто меня даже не заметил.

Прогромыхал встречный, наш поезд дал гудок и вскоре исчез во тьме.

Я зашел в маленькое дежурное помещение. Там сидел и пил чай пожилой казах.

– Ты откуда куда, издеся ка-а-ак? – удивленно спросил он после взаимных приветствий.

– Пешком из Москвы иду. На службу опаздываю, – пошутил я.

– Из Москвы-ы-ы?.. Ой-ой, как далеко… Где служить? – с серьезным видом посочувствовал он, доставая откуда-то из-под стола вторую пиалу.

– В Тюра-Таме.

– О-о-о… Ты издеся не жди. Поезд издеся стоять утром. Иди назад Москва… дуругой разъезд. Один час иди. Там товарняк Казалинск. На него сиди. На любой площадка. От Казалинск Тюра-Там сто километра. Любой поезд сиди, – посоветовал дежурный, напоил зеленым чаем и долго-долго махал мне вслед, освещенный ярким светом станционного фонаря.