Текст книги "На флоте бабочек не ловят. Морские рассказы"

– Закурите, а вдруг пожар?

Какой вопрос, такой ответ. Я говорю:

– Мы флотские люди, папаша, в постели у нас курить строго запрещается.

Ушёл папаша.

Потом на траверзе менты замаячили. Проверили паспорта, билеты, однако, криминала не усмотрели и тоже отстали.

Люди у нас, надо сказать, очень любопытные. Особенно, когда им делать нечего. Целые экскурсии стали устраивать к нашему лагерю.

Мамаши приводили деток, как в зоопарк.

– Смотри, Владик, полюбуйся! – сказала одна из них. – Взрослые дяди, в тельняшках, а рожи-то, как у обезьян, наглые и небритые!

– Когда я вырасту, я буду подстреливать их из рогатки, – отвечал маленький Владик. – Можно, я обезьянкам хлебушка покрошу?

– Нет, сынок, пойдем лучше кормить голубей…

– Я бы эту мамочку с удовольствием уложил в постель, – сказал Курзоватов.

– Размечтался, Юрик, – говорю я, – сначала морду побрей, люди уже пугаются.

– Стой, смотри! – вдруг изумленно крикнул Юрка. – Явление Христа народу!

К нашему пирсу, шлёпая домашними тапками, швартовалась потрепанная личность в спортивных штанах и дырявой майке. И, что характерно, морда у этой личности сильно напоминала Гешу, которого мы провожали в отпуск неделю назад. Под глазом у Геши светился приличный фингал, голова забинтована, как у меня сейчас. Мы, конечно, сильно обрадовались, особенно, Геша.

– Пожрать есть чего? – первым делом спросил он. – Я тут сбичевавшись напрочь.

Потом Геша уминал бутерброды с колбасой, запивал «Жигулевским» и рассказывал историю своих похождений:

– До Владика добрался, как белый человек, с комфортом. Сюда – на паровозе, тоже приятно. В купе были весёлые девчата, хохотали всю дорогу. Настроение безоблачное, деньги есть, впереди отпуск, красота! Красота меня и сгубила.

Приехал в Хабару – камера хранения забита, приткнуться некуда, гуляю со своим баулом вокруг здания, смотрю на самолёты. Вижу, скучает рядом красивая чудачка. Слово за слово, разговорились, познакомились. Лена ее зовут. Оказалось, что Лена живет в квартале от аэропорта и ей очень нравятся лётчики, а от моряков она вообще без ума. Кто откажется провести вечер с красивой женщиной? Вот мы и пошли вместе.

– Эк тебя развезло! Совсем нюх потерял, – сказал Юрка. – В заграничных шмотках и при деньгах, шлёпать неизвестно куда и неизвестно с кем.

– Кто ж думал?! Короче, останавливаемся мы в темной подворотне, Лена и говорит:

– Камушек в туфельку попал, подожди, дорогой, вытрясу.

Как истинный джентльмен, я поддерживаю даму под локоток и, пока она скачет на одной ножке, думаю, что пора бы ее поцеловать. А она развернулась и каблуком туфельки – бац!!! заехала мне прямо в лоб! Тут же по затылку сзади огрели. Короче, я потух… Очнулся в одних трусах. Даже бисерные носки японские стянули, сволочи. В милиции обрисовал ситуацию. Ихний майор сразу успокоил – дело тухлое, плакали мои вещички а, главное, деньги, без малого два куска. Вот и погулял…

Мы посочувствовали бедолаге и купили ему билет обратно, на Сахалин. Геша собирался залечить раны и уйти опять на промысел, – закончил свой рассказ Леонид.

– Как с мебелью обошлись? – спросила полная повариха.

– Отдали служителю с кокардой, – ответил Лёня. – За бесплатно. Он нас три дня пивом снабжал и даже жидкость от комаров купил.

– Без кранцев-то где швартовался? – спросил я Лёню, намекая на его перевязанный лоб.

– Наверное, к Ритке приставал, – ответила за него полная дама.

– Если бы! – рассмеялась Рита. – Был бы Лёня весь в гипсе и упакован, как египетский фараон!

– У меня девушка есть, Кристина, – сказал Лёня. – Она меня любит.

Лёня отложил ножик и задрал тельник до подбородка: «Вот она!»

На загорелой груди угадывалась синяя татуировка женского профиля.

– У Кристины на груди тоже есть мой портрет!

– На левой или на правой? – серьёзно спросила Рита.

– На левой, – не сразу ответил Лёня. – Чтобы ближе к сердцу.

– Ой, не могу! Ой, держите меня! – зашлась смехом толстая повариха и уронила половник в борщ. – Представь себе, Лёнчик, как вытянется твоя рожа лет через двадцать!

– Ничего смешного, – сказал Лёня. – Любовь требует жертв!

– Тебя стукнуло в голову не в первый раз, – посочувствовала третья женщина и погладила рыбака по макушке.

– А это… концом меня задело, – сказал Лёня, коснувшись забинтованной головы. – Кранцы вирали, трос с рыма слетел и чиркнул по лбу. Добрый лоскут шкуры снял. Кровищи было! Теперь, вот, на лёгких работах пока…

После обеда я прихватил в столовой книжку «Гиперболоид инженера Гарина» и до вечера зачитывался приключениями русского авантюриста.

«Должно быть, и по нынешний день Гарин и Зоя собирают моллюсков и устриц на этом островке. Наевшись, Зоя садится перелистывать книгу с дивными проектами дворцов, где среди мраморных колоннад и цветов возвышается её прекрасная статуя из мрамора…» – прочёл я окончание романа и вышел погулять на крыло мостика.

На фоне закатного неба я увидел стройную фигурку, облепленную легкой тканью воздушного платья. Оранжевое солнце контрастно подсвечивало её рыжие волосы и они струились на ветру яркими брызгами.

Вероятно, девушка почувствовала мой взгляд и обернулась. Это была Рита.

– Чудесный закат! – сказала она.

– Я любовался не им.

– Ой уж! – улыбнулась Рита. – Смотри, какое солнце!

Оранжевый диск плавно тонул за линией горизонта. Небо и море окрасились в пурпурный цвет и, когда последний краешек солнца скрылся из вида, ввысь взметнулся острый зелёный луч. Все вокруг замерло, время словно остановилось. Мы с восхищением смотрели на волшебную картину и ждали чуда. Наконец, изумрудный луч побледнел, медленно опустился и угас в красном мареве заката.

– Нам здорово повезло, – сказал я Рите. – Зелёный луч можно увидеть только раз в жизни!

– Откуда ты знаешь?

– Мой папа работал в планетарии.

– Звездочётом?

– Нет, художником. Он рисовал на стенах звёзды, планеты и даже галактики. Ты бы видела его Венеру!

– Красивая планета?

– Красивая, в виде женщины, с идеальной фигурой. Директор, однако, воспротивился: «Это не советский образ. Голая натура развращает экскурсантов и вселяет пошлые мысли».

– Ну да, там же и пионеры бывают…

– Зав. наукой тоже был против: «Планетарий, это вам не бордель!», В общем, Венеру пришлось отодрать. Папа чуть не плакал при этом. А однажды он изобразил взрыв сверхновой звезды. И настолько реально, что директор велел его закрасить.

– Почему?

– Боялся, что от неё случится пожар.

Рита рассмеялась:

– Ох и выдумщик ты, Андрюха!

– Нисколько. Я сам видел, как папа прикуривал от Сириуса.

В вечернем небе зажглась Утренняя звезда.

– Как зовут эту звёздочку? – спросила Рита

– Это и есть Венера…

Быстро темнело. Рита наклонила голову и посмотрела мне в глаза сквозь пушистую завесу ресниц. Такой взгляд всегда волнует. Я услышал тонкий звон стрелы и почувствовал сладкую боль в сердце. Вверху, на сигнальной мачте, ухмылялся розовый голыш с крылышками. В руках он держал золочёный лук. Мне оставалось только обнять девушку и увести к себе в каюту.

Утром меня разбудил стук в дверь.

– Андрюха, Ритка у тебя? – орал раненый в голову партизан Леня.

– Тссс! – зашипел я, приоткрыв дверь. – Не было и нету!

– Скажи ей, пусть поторопится, – не поверил мне Лёнька. – Опару ставить надо. Захаровна волнуется уже.

– Ладно, дуй отсюда! – сказал я и захлопнул дверь.

На кровати в бесстыдной наготе сладко потягивалась сонная Рита. Любой художник отдал бы полжизни за такую модель. Поэт назвал бы красавицу своей музой. Матрос Абинский был далёк от высоких материй. Он просто влюбился.

Первого мая, в десять часов утра, БАТМ «Лазурный» входил в Русскую бухту. Я с восхищением смотрел на крутые дикие скалы. По серым камням струились хрустальные водопады. Над ними блестели сахарные головы далеких сопок.

«Ярославль» стоял на двух якорях, кормой к берегу. У меня отлегло от сердца, наконец-то я дома.

На середине бухты плескалась стая диких уток. К ней подкрадывалась вёсельная шлюпка. Чуткие птицы дружно взлетели и тут же раздались два выстрела. Раскатистое эхо долго металось между крутыми утёсами. «Лазурный» дал длинный гудок и шлюпка повернула в нашу сторону. На вёслах пыхтел и гремел уключинами могучий Шура Злобин. На носу и корме, обняв ружья, сидели два охотника – доктор и плотник Валера Шашкин. Спустили парадный трап и я оказался в дружеских объятиях братьев-матросов.

– Привёз? – первым делом спросил Шашкин.

– В полной сохранности! – ответил я и перехватил румпель у доктора. – Курс на «Ярославль»! Полный вперёд!

– И-раз! И-раз! – скомандовал Шашкин.

Злобин-Лумумба ударил вёслами. БАТМ «Лазурный» развернулся и двинулся на выход из Русской бухты. На корме траулера хрупкая девушка махала белой косынкой.

– Крепость сдалась без боя? – съязвил доктор.

Я вырвал у него дробовик и пальнул в небо.

– Прощай, Рита!

Вечером на судне был летучий митинг и торжественный ужин. Главным блюдом на праздничном столе был жареный заяц, которого подстрелил у речки фронтовик Догонашев. Потом пели песни и смельчаки купались в ледяной воде. С Валерой Шашкиным мы стреляли по бутылкам, пока не кончились патроны.

За якорь!

Пятого июня, под покровом ночной темноты, пароход «Ярославль» приближался к поселку Ныврово. Это место легко себе представить. Берём селёдку, располагаем ее хвостом вверх. Голова с заливом Анива падает к Японскому острову Хоккайдо, а на хвосте, между мысами Марии и Елизаветы, как раз и будет Ныврово. Все знают, на карте остров Сахалин очень похож на большую рыбу.

В рулевой рубке светился репитер гирокомпаса. Я покуривал, изредка шевелил метровое колесо дубового штурвала и следил за горизонтом. Открылся маяк, потом замерцали далёкие огни поселка.

– Эх, Андрюша, – вздохнул штурман Кочнев и кивнул на берег – жизнь-то проходит мимо!

– Нам ли жить в печали, Юрий Иванович, наверстаем в Магадане, – говорю.

Ревизор был славный малый, к тому же собирал бутылочные пробки. В коробке из-под обуви у него хранилась богатая коллекция «бескозырок» – алюминиевых закрывашек всех возможных производителей.

– Брошу всё, – мечтательно сказал Кочнев, – поеду на Волгу… Лодочка, камыши, карасики… Комары попискивают… А здесь что за рыбалка?! Закинешь три крючка и тут же вытаскиваешь три камбалы. А то и бычка в довесок. Никакой романтики!

– Караси для романтики тоже не очень, – говорю, – в них костей больше, чем удовольствия.

– Карасика с умом надо сварганить, – учил меня Кочнев. – Все косточки у него пропарятся и натурально тают во рту. Ещё как если в сметане… Уеду… Уеду насовсем!

Моряки часто говорят такое. Через пятнадцать лет мы случайно встретились с капитаном Кочневым в Японском Аомори. Его легко было узнать. Хорошие люди с возрастом не меняются.

Ели палочками сырую рыбу под соус унаги и запивали дымящейся саке.

– Брошу всё, Андрюха, – говорил Кочнев, – и на Волгу! Лодка, камыш, карась! Комарики пищат…

– А карась в сметане, если его грамотно сварганить! – улыбнулся я. – Как твоя пробочная коллекция, пополняется?

– Полный штиль, – ответил Юрий Иванович. – Хочешь, тебе подарю? Мне врачи запретили. Собирай, говорят, марки.

– Да, бежит время…

Трое суток мы выписывали противолодочные зигзаги в Охотском море, искали пропавших рыбаков. В спасательной операции участвовали несколько кораблей, судов и даже авиация. Обнаружил их самолёт, а наш лайнер оказался рядом, в семи милях. Спасли обоих. Голодные и обмороженные, бедолаги едва держались на тающей льдине. Жизни им было отмеряно не более, как до вечера. В Ныврово парней ждал санитарный вертолет.

Громко хлопнула дверь, вошел капитан:

– Доброй ночи.

– Доброй ночи, – откликнулись мы с ревизором.

Мастер посмотрел в иллюминатор, потом на картинку радара и сказал:

– Абинский, ты парень грамотный, боцманом будешь, давай на бак! Шесть смычек в воду.

У меня ёкнуло сердце. Потому, что полгода назад вышла вот такая история.

Капитан, Виктор Артёмович Шишкин, был моряк старой закваски. Он не делил экипаж на классы и должности. Считал, что каждый матрос должен уметь всё. Любой мог вооружить тяжеловеску и работать на ней. На судне никогда не слышали команду: «Старшему рулевому подняться на мостик!» В любой ситуации рулил матрос, находящийся в это время на вахте. Он даже из зелёной практикантки, Нинки Сазоновой, сделал настоящего моряка. Она потом стала капитаном и даже была лоцманом в Зеландии.

Но брашпиль не доверяли никому, кроме боцмана Варенникова.

Ночью, на собачьей вахте, мы пришли в Южно-Курильск с грузом бочкотары.

– Абинский, ты парень грамотный, драконом будешь, – сказал кэп. – Ступай на бак. Левый якорь к отдаче. Шесть смычек на брашпиле! Глубина небольшая, канат не задерживай. Ни в коем разе! Сколько надо, сам вытравится…

И я пошел. Нас хорошо учили в мореходной школе и что такое брашпиль, я представлял. Но рабочего стажа у меня было всего-навсего полтора месяца. К тому же я швартовался на корме, а на баке появлялся только из природной любознательности.

«Главное, не перепутать левый якорь с правым», – думал я, осторожно пробираясь в темноте по скользкому настилу на бочках. Дорогу подсвечивал шахтерским аккумуляторным фонарем. Из подшкиперской захватил с собой тяжелый ломик. И оказалось, что не зря.

Сначала я разобщил брашпиль и осторожно двинул клапан подачи пара. Механизм вздохнул и послушно провернул густо смазанные шестерни. Поджал плечом ленточный стопор, потом отдал винтовой.

– Левый якорь к отдаче готов!!! – что есть мочи заорал я в сторону мостика.

Громкая связь у нас как всегда не работала.

– Хорошо! – крикнул с мостика ревизор в помятый жестяной рупор. – У левого якоря стоять!

Теперь можно расслабиться и перекурить. Едва я затушил папиросу, как услышал команду: «Отдать левый якорь!»

Я налег на ручку стопора плечом, однако ни моей массы, ни силы не хватило, чтобы сдвинуть её с места. Боцман Варенников, человек-гора, завинтил стопор на совесть.

Хорошо быть сообразительным! Что есть силы я гвозданул ломиком по рукоятке стопора и барабан с якорной цепью начал с грохотом вращаться. Из клюза цепного ящика полетела ржавая окалина. Мне казалось, что прошла одна секунда. Включили палубное освещение и в этот момент брашпиль остановился.

– Сколько смычек на брашпиле? – орал с мостика второй помощник.

«А хрен его знает!» – сказал я сам себе и поднял руку, чтобы на мостике поняли – сейчас разберемся. Потом ссыпался по трапу в подшкиперскую, открыл люк цепного ящика и посмотрел вниз. Мама родная! В зияющей пустоте кружилась желтая пыль и больше ничего там не было.

– До жвака! – крикнул я на мостик.

На бак уже пробирался сердитый Кочнев. Нужно было вирать цепь, а в одиночку брашпиль не сообщить.

– Доверили салажонку, – обиженно сказал он, но тут же и подбодрил, – а в общем, не дрейфь, ничего страшного, бывает хуже.

Капитан не сказал мне ни слова.

Утром, в курилке, мы обсудили мой промах с боцманом и матросами.

– Руку завсегда надо на стопоре держать, – сказал опытный дракон. – И чуток поджимать. Дури в ём много, его чувствовать надо… а у тебя, Андрюха, пока и своей дури хватает…

Радостно заржал Шурик Злобин по прозвищу Лумумба. Ему всегда было хорошо, когда другим плохо.

– Шо сияешь, как часы в паслёне?! – оборвал его боцман и этим закончил разбор полетов.

Неприятность случилась позже, когда мы снимались с якоря.

– Якорь встал! – крикнул боцман и часто застучал в рынду. Через некоторое время мы увидели голую мокрую цепь, на конце которой не было ничего.

При обследовании якорной скобы обнаружилась старая трещина. Рано или поздно ей суждено было сломаться. Из-под полубака лебедкой вытащили запасной якорь и приклепали к цепи. Но на этом история не заканчивается.

Из Охотоморки мы вернулись в Корсаков и пришвартовались на Северном пирсе. Там-то хозяйственный Варенников и приметил ржавый якорь Холла, который скучал у кирпичного склада. Боцман замерил его длину складным метром и сказал: «Один в один. То, что треба!»

Там же, в куче металлолома, нашли большой лист железа и Лалетин приварил к нему пару рымов для буксировки.

Вечером боцман собрал свою гвардию в курилке.

– Идём на дело, – серьезно сказал он. – Как стемнеет, будем брать. Концы готовы, действовать надо быстро, пока у докеров пересменка. Времени на всё про всё – около часа. Якорь грузим под полубак, накроем брезентом и принайтуем. В рейсе закрепим по-морскому. Андрей на брашпиле, Злобин на барабане. И без суеты. Будиш, тебе самое ответственное задание – заметать следы. Возьмешь новую метлу в подшкиперской.

В этот день операция сорвалась. В пересменку начали сортировать и двигать вагоны у борта судна. «Нельзя работать в такой нервной обстановке», – сказал дракон и «дело» отложили.

Зато на следующую ночь управились за полчаса.

– Давай, гужом, ходом! – подбадривал Варенников матросов, тащивших стальной конец вдоль причала.

Якорь уронили на лист железа и принайтовали за специально пробитые отверстия. Прикрыли брезентом на всякий случай. У борта дежурили сигнальщики. Они же были «на шухере».

«Вира помалу!» – услышал я голос боцмана и включил парьё. Шура Злобин кряхтел и добавлял шлаги на турачку. Команда сработала чётко. Без единой задержки якорь приволокли к борту. Матрос-интеллигент Саша Будиш проворно махал метлой и заметал следы от волокуши. Быстро повернули грузовую стрелу и через пять минут украденный якорь уже покоился в тени полубака.

И, как пишут в школьных сочинениях: «Усталые, но довольные, мы вернулись домой».

Радостный боцман зазвал нас в каюту и налил по полной: «За якорь!».

С этого дня прошло много лет. Но и теперь, в нашей компании, Варенников, бывало, поднимет рюмку, подмигнет мне лукаво и скажет: «Давай, Министр, за якорь!»

Гвоздь программы

Мой папа был художник от бога. Любой ваш Никас в подметки ему не годится. Ну, разве что холсты грунтовать, да кисти в керосине мыть. Справедливости ради скажем, что Коля Софронов в это время делал свои первые шаги. И не в искусстве, а что называется, под стол пешком ходил.

На моей памяти отец поменял множество занятий. Рисовал декорации и афиши в местном театре, изображал звезды в планетарии и умел делать старинные иконы для церкви.

Богомазу хорошо удавались постные лики святых в бронзовых самоварных окладах. Правда, Богоматерь прошла кастинг только с третьего раза. Батюшка настоятель упрямо твердил, что у матери распутные очи и слишком живая грудь. Но прихожанам это нравилось.

Однажды, по чёрно-белым фотографиям паспортного формата отец создал целую галерею ударников труда кирпичного завода. Рабочий люд ахал и восхищался: «До чего ж похожи! Як живые!» Чтобы сделать стахановца «як живым», папе нужно было знать только цвет глаз и волос работника. Стахановцы шли по семь рублей за штуку. Божья матерь отдавалась за червонец.

С планетарием, однако, вышла незадача. Директор аттракциона истратил казенные деньги, отложенные на покупку кульминационного проектора. При этом он заявил, что купюры спалило взрывом сверхновой звезды. Яркая атомная вспышка пересекала весь небосвод планетария и тонула в пыльных сводчатых окнах. Начальника планетария закатали в психушку, а папу, на всякий случай, уволили.

Тогда отец наловчился писать ковры на мешочных холстах и бакалейные натюрморты. В голодные годы продукты шли нарасхват.

Я хорошо помню один из его шедевров.

Картину по мотивам Кустодиевской «Купчихи» заказал ресторан «Горняк». Это была пышная красавица в розовом прозрачном халате и с глубоким декольте. Красный рот приоткрыт в улыбке и обещал многое. В синих глазах таилась страсть и нерастраченная нежность. Круглый стол под узорной скатертью ломился от всевозможных яств. Матовые фигурные бутылки затеняли серебряный самовар. В их зелёных боках отражалась надежда. Глядя на эту прелесть, любому горняку хотелось выпить портвейна, отведать рябчиков и, хорошо бы, саму купчиху.

Картину отец писал страстно и вдохновенно. У него топорщились усы, блестели глаза и одну «беломорину» он прикуривал от другой. Иногда он бросал кисть и делал широкие мазки тонкими пальцами ваятеля.

– Тициан свои шедевры вообще писал пальцами, – говорил художник.

Наконец, он сделал последний штрих, уронил фанерную палитру и воскликнул с восторгом: «Ай да Стёпка! Ай да сукин сын!»

Купчиха была продана за семьдесят пять рублей.

Художник оставил неизгладимый след и у себя на родине, в деревне Топольки. Приезжая туда, я часто вижу над железными кроватями соседей голубые озера с пожелтевшими лебедями, рогатых оленей и целующихся голубков. А в правом нижнем углу – размашистая подпись АСС – Абинский Степан Семенович.

Недавно я посетил клуб «Альтаир» (бывш. ресторан «Горняк»). «Купчиха» была на месте. Краски слегка потускнели, зато перспектива стала живее и глубже. Я заказал коньяк, вспомнил прошлое, помянул родителя.

При расчете не удержался и сказал молодому официанту:

– Эту картину написал мой отец.

– Ваша фамилия Петров или Водкин? – блеснул эрудицией гарсон.

– Нет…

– Шеф говорит, что это ранние Петров с Водкиным.

Мы живем в просвещенное время. Понятия меняются на глазах. Теперь фраза, «мальчик склеил модель в клубе», воспринимается совсем по-другому.

С театром у папы вышло еще интереснее. Три года он был рабочим сцены, художником, осветителем и плотником одновременно. И, как творческая натура, мечтал выйти на подмостки и сказать в зал несколько слов. Хотя бы: «Кушать подано!»

– Пить или не пить? – задавал себе отец вечный вопрос, перед тем, как опрокинуть шкалик.

Он утверждал, что эти слова принадлежат Гамлету. Правду о Гамлете я узнал позже, когда стал завзятым театралом. Папа в изобилии снабжал меня контрамарками. Я не пропускал ни одной премьеры и влюбился в самую красивую актрису театра, Веру Заславскую.

Заславская была трогательна и по-детски беззащитна в роли Офелии. Я искренне страдал, когда она играла Марию Стюарт и после спектакля бежал в гримерку, дабы убедиться, что ее голова на месте после восхождения на эшафот.

Лучше всего актрисе удавались роли мальчишек и беспризорников в детских спектаклях.

– Дядьк! А ты что, тоже тифом переболел? – задорно спрашивала беспризорник-Заславская вождя и кивала на его блестящую лысину.

Ленин с Дзержинским смеялись. Публика в зале одобрительно хлопала в ладоши.

Однажды папа пришел с работы сияющий и радостно заявил:

– Сегодня была генеральная. Завтра играю премьеру – характерная роль шахтера в пьесе «Случай на шахте «Северной»! Спешите видеть – творческий дебют Абинского!

– Однако уже принял за воротник наш шахтер, – подозрительно ворчала мать.

– Отнюдь нет! – ответил папаша. – И, что главное, роль со словами!

– Об чем это, сердешный? – спросила бабушка.

– Тема рабочая, на злобу дня. Шахта «Северная» борется за звание предприятия коммунистического труда. Но тут происходит трагический катаклизм – взрыв метана в пятом штреке. Мы, шахтеры, проявляем героизм, спасаем товарищей, берем встречные обязательства и перевыполняем план. В финале проходим с красными флагами через весь зал.

– А ты там чего?

– Я в центре массовки. В первом акте должен рухнуть на скамейку и с болью в сердце крикнуть: «Кольку Звягина убило!» Потом занавес, второй акт.

– Слова хорошенько выучи, – посоветовала мать, – и мимо скамейки не промахнись…

– Скамейку сам делал, – гордо ответил папаша. – Выкрасил болотной зеленью. Там контраст нужен, вам не понять.

Наступил день премьеры. Зал был полон. В первых рядах сидели знатные гости и заслуженные шахтеры. Многие были при орденах и медалях. На левом балконе утесом возвышался первый секретарь горкома партии с супругою. Бельэтаж заполнила рота солдат во главе с тремя командирами. Мне приткнуться было некуда и я устроился в правых кулисах на куче гимнастических матов.

Из оркестровой ямы приглушенно затрубили фанфары. К ним присоединились тромбоны и скрипки. Актеры спешно заняли свои места у длинного стола. Они расположились на разномастных табуретах и стульях из театрального реквизита. В середине, рядом с помощником режиссера, сидела моя детская любовь, Вера Заславская. Она была в красной косынке. Толстая коса из желтой пакли пересекала ее спину.

Поднялся занавес, пахнуло нагретым воздухом зала.

Помреж играл роль профсоюзного активиста. Он выдержал паузу, постучал толстым карандашом по графину и произнес, обращаясь в притихший зал:

– Товарищи! Товарищи шахтеры! В преддверии грядущего пятидесятилетия Великой Октябрьской Революции шахта «Северная» упорно борется за звание шахты коммунистического труда! Но, в некоторых бригадах заметно существенное отставание от принятых встречных планов, графиков и социалистических обязательств. Бригада крепильщиков Парфёнова хронически отстает от трудового порыва ударников забоя Бородулина! А орлы Бородулина их хронически опережают!..

Далее, возвысив голос, помреж называл фамилии отстающих бригадиров, простирал руку и указывал пальцем в тёмный зал. Ветераны в первых рядах ёжились, задние ряды прятались за передние.

Закончив обличительную речь, помреж шумно сел и, сволочь, шлепнул ладонью Заславскую по заду. Вера ткнула его в бок острым локтем и вскочила.

– Товарищи комсомольцы! – звонким голосом обратилась она к залу, – объявим непримиримую борьбу недоперевыполнению квартального плана! В наших рабочих руках будущее страны! Дадим стране угля!

– Хоть мелкого, но до хрена! – сказал за моей спиной уже подвыпивший пожарник.

– Верно, дочка, вжарь им! – крикнул седой ветеран из зала.

Свет на сцене погас. Заславская оказалась рядом со мной, у занавеса. Яркий луч прожектора осветил ее порывистую фигурку.

 
– Настанет день, – декламировала она.
– Настанут дни такие,
Когда советский трудовой народ,
Вот эти руки, руки трудовые,
Руками золотыми назовет!
 

Зал поверил Заславской и наградил ее аплодисментами.

Сцена осветилась. В левом углу на проволочном каркасе возвышалась скалистая гора с черной дырой шахты. Оттуда слышался металлический лязг и грохот. Мне было видно, как «шумовик», дядя Витя, одной рукой терзал лист кровельного железа, а другой бил кувалдой по мелкому железу в деревянном ящике.

Из темного жерла шахты вышла бригада забойщиков, с черными от ваксы лицами. У каждого на каске горела шахтерская лампочка. Они одновременно говорили и слышались только обрывки фраз: «план… крепёж… на гора…»

По усам я узнал своего отца. Он первым подошёл к беседке, выкрашенной в контрастный болотный цвет. Достал пачку «Казбека» (!) и закурил. По очереди к папаше тянулись шахтеры, чтобы прикурить от его папиросы. Вероятно, это символизировало единство рабочего класса. Отец заметил меня за кулисами и торжествующе подмигнул. Я помахал ему рукой и одобрительно поднял вверх большой палец.

Внезапно раздался оглушительный грохот, из провала шахты повалил густой дым и на сцену выбежала запыхавшаяся Заславская:

– Братцы! – испуганно закричала она. – В пятом забое беда! Взрыв метана! Всех завалило! Есть человеческие жертвы!

Повисла тяжелая пауза. Зал замер. В наступившей тишине усатый шахтер в отчаянии рухнул на деревянную скамью. Картонная каска свалилась с его головы и с деревянным стуком покатилась по сцене. Лицо забойщика выражало предельный ужас и неподдельную боль:

– Rasproebit tvoyu мать!!! – громко застонал шахтер в порыве горя.

Зал изумленно ахнул и ответил рукоплесканиями.

– Кольку Звягина убило! Моего друга убило! – с надрывом закончил папа свой монолог.

Занавес опустился

Всему виной оказался пятисантиметровый гвоздь, вонзившийся в брезентовый шахтерский зад. Отец проглядел острый штырь, когда красил скамейку в контрастный болотный цвет.

Дальше всё шло по сценарию. Аварию ликвидировали,  забойщиков откопали и спасли. Последним вывели из шахты живого Кольку Звягина и они радостно обнимались с отцом.

Наконец, протрубили финальные горны. На сцене вся труппа построилась в полукруг и в едином порыве запела:

 
Сегодня мы не на параде,
Мы к коммунизму на пути.
В коммунистической бригаде
С нами Ленин впереди!
 

У актеров были суровые затвердевшие лица.

Шахтеры с красными флагами прошествовали через зал под рукоплескания зрителей. Впереди, хромая на левую ногу, выступал мужественный усатый шахтер. Седой ветеран вскочил с места и, бренча медалями, вклинился в строй демонстрантов. Он обнял папу и долго тряс его трудовую руку:

– Так, браток, это по-нашему, по рабочему! По правде жизни!