Текст книги "Радуница"

III

Чёрный, но кормный хлеб с годами выслужил Гошка: мыл покойников.

Это были в основном старики и больной люд, кого не свозили в город, а заключали смерть на месте. Царёв, впрочем, брался устроить Гошку в городской морг. Он даже дал ему вперёд немного денег. Однако Гошка все пропил, а в назначенный день скрылся от Царёва, впоследствии объяснив это тем, что душа его «не лежит». «Чмо!» – раз и навсегда разочаровался Царёв.

Обычно, как только проходила весть о чьей-либо кончине, Гошка терпеливо ждал, когда его позовут. Если долго не шли, являлся в раскрытые и подпёртые палкой ворота сам.

– Примите соболезнова́ния! – ударял на «а», подразумевая тесное знакомство с предметом.

Вешая на крюк меховую шапку с полезшим волосом, напоминал:

– Бог прибрал!

– Бог прибрал! – из разных углов поддакивали со страхом, а больше того с нерадостью нужды в Гошке. – Проходи, Георгич. Присаживайся.

– Можно.

Он будто и не замечал перемен в лицах.

– Чё он сказал-то? Ну, когда почувствовал?

– «Пива, – грит, – дайте!» Нинка сбегала в магазин, я плеснула в кружку на два пальца. Много-то не стала…

– А он?

– Губы оммочил – и сплюнул пеной! «Сжался, – грит, – желудок с рябчиный зобок!» А потом так ноги подогнул под себя…

– Ра-ак…

В последний раз Гошка снаряжал в путь старика Аксёнова. Он жил в нижнем краю, по соседству с Царёвым. Старик Аксёнов был грузный, въедливый мужик и не раз поддевал Гошку за его нерадивое житьё. Но Гошка не попомнил обиды.

– Преставился, значит, Степан Лукич… Сколь ему было?

– Семисят шесь в сентябре справили, – с сухими глазами отвечала старуха, одетая в светло-зелёную телогрейку и пуховый платок: к рассвету, когда узнал и пришёл Гошка, в нетопленной избе заиндевели окошки. – Ишо Гном шучару принёс на пирог, дак я взяла за сто писят рублей…

– Да, немного, можно сказать… – сказал Гошка то, что требовалось в таких случаях, и покосился на горницу. Там клевала ткань швейная машинка и промелькивал, раскачивая на дверных проёмах задергушки, крепкий зад приезжей старухиной дочери.

Шили занавески на зеркала.

В кухне курили копальщики: долговязый чёрный Хохол, чокеровщик с лесной деляны, губастый визгливый Саня и хромой Колай. Гошка кивнул им, сев у печки на дрова. Но мужики были независимы, пренебрегая его должностью и только о своём ремесле думая высоко.

– О, главный помывщик пришёл! – подначил Колай, с вызовом ожидая, что Гошка ответит.

Гошка проглотил.

Копальщики ждали от старухи распоряжений, с какого края бить могилу. Также надо было запастись куревом и водкой, обговорить, что и когда нести на кладбище на обед, скоро ли управятся и какую цену возьмут по нынешним временам. Но горе ещё не обтерпелось, старуха сидела немтырём, словно забыв обо всех, даже об умершем старике. Дочка, впопыхах смыв с лица городские красила, то и дело бросала шитьё и гундосила, донимая скупую на слёзы старуху:

– Ма-а-ма, а папа ничё про меня не спрашивал, а? Не звал как-нибудь?!

– Спрашивал, как нет! Не чужа вить, – невозмутимо врала старуха. – Где, мол, Тамарка, скоро ли будет? Так и умер с этим…

– Ой, ма-ма! – коробился коровий дочкин рот.

«Хватилась она, когда ночь прошла!» – брякая спичками в коробке, подумал Гошка не со зла: дочь опоздала к умирающему отцу, Гошка который год не видел брата и не знал, жив тот или нет, а копальщики от всей этой истории ждали выпивки и богатой закуски. Каждый по-своему был виноват в тех делах, которые творились под небом.

– Чё ж теперь поделашь, доча? – не жалела старуха.

И снова вращалась ручка, мелькала иголка в швейной машинке, в кухне змеился до потолка дым от сигарет…

Со светом копальщики ушли. Гошка с беспалым старухиным сыном Гришкой сняли с сенной кладовки дверь и установили на табуретках в спаленке, где с застывшей на излёте восковой рукой лежал покойник. Старуха уже согрела воду в эмалированном тазе, в котором давали собакам есть. Вернулась в кухню за станком, помазком и обмылком.

– Поскобли его, Георгич. Он бритым любил.

– Свежее где?! – не слушая старухи, тоном начальника спросил Гошка. Он повесил пиджак на гвоздок, оставшись в рубахе с закатанными рукавами и с перетёртым до продольной дырки воротником.

– Счас Тамарка погладит!

– Туфли тоже.

– Будто без тебя не знаю!

С Гришкой за руки-ноги погрузили лёгкого, как пёрышко, старика на помост. Старуха, с недовольной миной сунувшись в спаленку, положила глаженое бельё на кровать и вышла, прижимая к ноздрям концы завязанного под подбородком платка.

– Остальных тоже… попрошу. – Гошка задёрнул шторку.

Немного погодя он объявился в кухне – возбуждённый, с крупной испариной на лбу.

– Это в печку. – В руку старухе бритвенный станок, помазок и мыло. – Тряпки тоже сожги. Воду вылей за пятый угол…

– Добрый ишо. – Старуха повертела в руках металлический станок, под лезвие которого набились мыло и щетина. – В сельмаге за рубель с гаком брала теми деньгами… Может, Гришке отдать? Чё сразу жегчи-то?!

Стоя перед зеркалом в деревянной оправе, отражавшим до пояса, Гошка в два ряда раскладывал пластмассовым гребешком засалившиеся от пота волосы.

– Ну ты чё, хочешь, чтобы смерть передалась другому?

– Да ты чё, охмурел?! – вздрогнула старуха. – Господь с тобой!

– Жги-и! И станок, и зубную щётку…

– Он ей не пользовался отродясь!

– …и другие средства́ личной гигиены.

– Ладно. Жечь, дак… Выпьешь маленько?

Поморщась после стопочки, Гошка потребовал от Гришки, которому не перепало, и он демонстративно сидел в стороне, закинув ногу на ногу:

– Пошли, поможешь его одеть! Я ваших проблем не касаюсь…

Служба его, впрочем, не заканчивалась мытьём да облачением покойников, хоть за этим-то и ждали Гошкиного мокрого кашля за дверью.

Он сам, своим хотеньем, кемарил трое суток в кухне, отлучаясь на час-другой проверить избу. Ездил, дрожа в кузове, в лес за пихтовым лапником. Бегал на кладбище глянуть со стороны, скоро ли – сунуться ближе к злым в работе копальщикам Гошка не решался. Держась за край, а больше путаясь под ногами, вносил вместе с другими мужиками купленный в городе гроб – крепкий, просторный, в мягком бархате. Мостил в него мёртвое тело, подвязывая бинтом жёлтые, с синими ногтями руки, взбивал в головах подушку из берёзовых стружек и каким-то особым образом чередил вокруг домовины венки. Подсказывал, следует ли класть алюминиевый крест или лучше бутылку водки…

Словом, нигде не обходились без Гошки.

Его в эти безрадостные дни величали самое малое Георгичем, боясь немилости. Верили, что может положить на избу сглаз и от малого до старого снарядить на погост. Оттого-то даже бабы, в другое время в упор не замечавшие Гошку, и те вспоминали его имя-отчество. Звали от печки, где он, открыв дверцу, курил Гришкины сигареты:

– Павел Георгич, поди-ка сюда! Вот никак не разберёмся, что сначала выносят: гроб или венки?

– Венки, – разъяснял Гошка, оглядев тех, кто пришёл, и с замечательным удовлетворением отметив про себя, что не было никого, кто составил бы против него силу в обрядовом похоронном деле. И хотя он давно убедился, что вся эта катавасия с выносом – мелкая придумка впечатлительных старух и нет никакой разницы, что за чем нести, однако воли своим догадкам не давал. Ведь должность его, кроме прочего, состояла ещё и в том, чтобы зажигать страх в людях и наводить тень на плетень. Но если на то пошло, то чтобы душа покойного отлетела с миром и ни за кем не вернулась, следовало после кладбища пойти в магазин и купить сковородку. И Гошка выжидал момент, когда можно будет раскрыть эту маленькую тайну с большей пользой для себя. – Гроб поднимают…

– Тэ-ак.

– …затем родственники садятся на табуретки. Табуретки выносят, ставят у ворот или возле грузовухи…

– А крышку?!

– Дак её-то наперёд гроба! Сразу за венками. Ставят тут же, у ворот…

– Ну слава тебе, что припё… пришёл, а то мы никак!

– Ничего, спрашивайте… – Раздобрев от общего внимания, Гошка порывался сказать про сковородку, но вовремя прикусил язык. Ещё неизвестно, как дальше пойдёт его дело в этой избе и не дадут ли ему от ворот поворот…

На кладбище Гошка не ездил из принципа; да там и управлялись без него.

Ждал на лавочке у ворот либо руководил бабами, толкавшимися в поварке у печи или накрывавшими в избе столы, а не то дежурил у бачка с водой. Поливал приехавшим с кладбища из ковша, подавая обломки хозяйственного мыла и хлопчатобумажные рушники. Проверив, всё ли ладно, брошен ли собаке поминальный хлеб и вылита ли за пятый угол помывочная вода, а попросту избродив двор будто бы по какой-то одному ему известной и понятной надобности, после всех отправлялся на невесёлую тризну.

Как обычно, садился на углу стола, чтобы не быть никому помехой. Некоторое время стеснительно ковырял кутью, не решаясь разломить обжаренную до золотистой корочки ароматную пышную курицу.

Вокруг переглядывались и шептались, с каждой выпитой рюмкой всё громче и громче. Ожидали, когда откланяется после третьей и уйдёт.

Гошка не уходил. Со вторым заходом снова, уже более уверенно, шёл за столы. А если случались богатые похороны, то, пошатнувшись на крыльце, тискался и в третий ряд, меж близких родственников.

– Вот животное! – наконец взрывался чей-нибудь сытый басок, который глушили бабьи увещеванья, но он всё равно касался Гошкиных ушей. – Я его сейчас выброшу за шиворот! Ты мне руки не вяжи, Любка, забудь дурную манеру!..

– Да пусть пьёт, чёрт с ним! – великодушничали хозяева, если были трезвы и сами не лезли в бучу.

К окончанию поминок Гошка забывал, кто он и что и по какому поводу сидит в этой избе. Поднеся к губам пустую, уже не восполняемую рюмку, он с удивлением тряс её в рот. Рюмку после него мыли с содой, а пока Гошка ещё торчал за столом, рассоплясь и чихая, бдительно следили, чтоб его чашка-ложка не смешались с другой посудой или сам он прокажённой рукой не загрёб из общего блюда пятачок колбасы или звёнышко копчёной рыбы…

После похорон шли поминные дни. На девятины обычно Гошку звали сами родственники, а вот насчёт сороковин надеялись, что он забудет и не придёт.

На сороковой к обеду Гошка уже маялся во дворе с копальщиками и другим людом. Снова много пил и ел. Ждал после, когда вынесут на крыльцо бутылку водки, рушник и зачерствевшие на столе булки, кусочки засохшей курицы и котлеты с обрезанными надкусами.

На всё говорил одно:

– Ладно, оставайтесь.

И ему тоже выученно отвечали:

– Больше не приходи, Георгич, забудь сюда дорогу! – Что означало: оборони, Господь, наш дом от смерти, от твоего, Гошка, мерзкого дела.

Гошка, покачиваясь, уверял:

– Больше – никогда! До свиданки!

– Прощай, Георгич, дай Бог тебе.

– Не за чё! Все смертны: и ты умрёшь, и я.

– Чирей тебе на язык!

IV

Он, может быть, в этот раз и не пошёл бы в загул, но больно заманчив был повод.

Вчера прибежал в штатском Царёв, лет десять назад скочевавший с семьёй из Ингушетии. Мясо не росло на тощем Царёве из-за прободавшей его язвы, а ехиден был потому, что местные пьяницы перебивались с куска на кусок, но не чахли, как сам Царёв. Хоть, не в пример голодранцам, он держал хозяйство, носил в тюбетейке куриные яйца, в вёдрах – молоко от двух коров. Царёв провожал жизнь участковым милиционером. Скалил большой обезьяний рот: «Своего не возьму, но и чужого не отдам!» Он и не отдавал, торгуя с размахом палёным спиртом, который отбирали во время рейдов. К лету по заведённому от уха до уха Царёв обрастал уже седеющей бородой, а узкий смуглый череп, наоборот, выбривал до блеска.

Ещё с порога, не здороваясь и не снимая тюбетейки, Царёв предупредил:

– До обеда, Гоха, никуда не уходи: понадобишься. После хоть на все четыре стороны, на хрен ты нужен!

Гошка варил картошки в мундирах. Не дожидаясь, когда поспеют, накалывал вилкой и ел, валяя в соли, ржавой от окислившейся жестяной банки, которая стояла на подоконнике. Он, в общем, догадывался, зачем пожаловал Царёв. Надворной работы Гошке не предложат из-за его малой мочи. На чистую домовую он не гож, так как может уронить хархотья. Так, какая-нибудь канитель. И всё же он спросил, скрывая радость от будущего праздника, который мог организовать Царёв, накапав из фляги через шланчик:

– Что за печаль? А то у меня верхонок нет. – И, обжигая пальцы, полез под крышку, стал тыкать вилкой.

– Верхонки я тебе давал, – сразу разоблачил Царёв. – Крепкие, брезентовые. Спецодежда – у нефтяников надыбал. Пропил уже?!

– Почему пропил? Сносились. Или у меня работы мало?! – для виду обиделся Гошка, не сомневаясь ни минуты, что никого, кроме него, сметливый Царёв на дело не возьмёт.

Он даже позволил себе посмеяться: у него были серьёзные отношения с Царёвым. По крайности, он так считал. Царёв, бывая в настроении, часто мобилизовывал Гошку крутить гайки на служебной «Ниве» и качать ручным насосом колёса, а сам гоготал и снимал на мобильный телефон. Или взять тот случай. Царёв без году неделю был на Северном Кавказе в составе оперативной группы, привёз оттуда «муху». Из города нагрянули с проверкой, шерстили дом, а он прятал её в огородной яме. Однажды он выперся с «мухой» на угор. Там как раз сидел Гошка, обхватив голову руками. К нему-то и пристал Царёв:

– Георгич, поправиться хочешь?

Кто же откажется от халявной выпивки?! Хоть спирт у Царёва отдаёт резиной и, скорее всего, смешан с какими-то таблетками, от которых скоро дуреешь и не вспомнишь наутро, две ли, три ли бутылки взял вчера. А Царёв, конечно, не забудет и припишет сколько надо…

Гошка и не отказался.

– На, стрельни́ по бакену!

Гошка с трудом, но удержал гранатомёт, под руководством Царёва навел ствол на белый буй с вечерним огоньком. Зажмурившись, сковырнул пальцем крючок и прежде, чем услышал визгливый хохот, его словно спнуло с лавки, а в плече натянулось и лопнуло. Кто-то влил в него прямо из горла, поднял за подмышки и посадил, привалив к заплоту, оббил об колено и нахлобучил кепку. Отдачей сломило в Гошке ключицу, возил его Царёв в город на снимок, угощал холодным пивом…

Вспомнив, снова посмеялся Гошка:

– Все зовут, всем нужен Георгич! Без него никуда!

Царёв, выходя на свежий воздух и, кажется, стараясь даже не дышать в этом смраде, бросил напоследок:

– Жмурика будем грузить! – И ушёл, а Гошка, не обращая внимания на слова Царёва, сглотнул с вилки и вытаращил глаза, обожженные паром разломленной картошки.

К обеду под окошками пукнул и заглох пазик. Зыкнул в окошко Царёв, одетый в казённую синюю форму, добротность которой давно занимала Гошкино воображение. Гошка с лопошайками направился к лодке. За ним – Царёв и весь по-юношески лёгонький летёха с хохлацки круглыми голубыми глазами и ромашковым пушком на голове.

– Что, Гошка: обрюхатил Натаху? – вдруг встревоженно спросил Царёв, толкнув летёху локтем, что не осталось незамеченным для Гошки. – Ничего, не переживай! Я подниму картотеку, объявим во всесоюзный розыск…

Правили через реку.

– Глава все мозги проела с этим ушлёпком: забери да забери! – рассказывал Царёв, сплёвывая в воду семечную шелуху. Гошка, уперев короткие ноги в борта, изо всех сил грёб. Летёха ладошкой бороздил воду за бортом. – Я говорю: на хрен он мне нужен! У тебя мужика нету, вот и возьми его!

Со жмурика уже отъело водой мясо, а в скелете недоставало лопатки. Её выдрала переплывшая через реку бесхвостая собака, которая с приходом людей бросилась в лес, унося добычу. Жёлтозубый черепок откатился под куст краснотала и смотрел на того, частью которого он когда-то был.

– Кариес съел зубы! – Царёв по-свойски поднял череп и высыпал песок из глазниц. – Ну-ка, Гоха, покажи свои клыки!

– Зачем это?

– О, да у тебя совсем гнильё! Возьмёшь себе его зубы?

Летёху, который не мог обронить ни звука, помутило. Царёв с восторгом подмигнул ему, а затем посоветовал Гошке:

– Потряси его за ноги, может, насшибаешь на опохмелку!

Летёха всё-таки убежал в кусты. Гошка с Царёвым развернули кусок брезента…

Толкаясь с береговой мели шестом, Гошка случайно накренил лодку. Черепок, лежавший на носу, скатился в воду, поглядел со дна пустыми глазами. Там было неглубоко, можно было почерпнуть веслом. Но Царёв шикнул:

– Напишем: не было! Поплыли!

За всё по старой негласной договорённости Гошка получил ноль пять. Вылакал за вечер, доев картошки прямо в лопнутой кожуре. Он-то, этот маленький праздник, и вывел из равновесия. А на вторник угадал Родительский день…

V

Уже стаял снег и стёк с крыш и желобов первый дождь. Вздулся на Лене и отстал от берегов лёд. Подсохла прошлогодняя трава, и в берёзах заскрёбся сок…

Утром светлого дня мимо Гошкиной избы потекли легковые машины с торчащими из багажников черенками граблей и мётел. Пронеслись мотоциклы с дощатыми коробами вместо колясок. Прочавкали грязью колёсные трактора с прицепными телегами. Иные шли своим ходом, с цветами и сумками в руках. И в этом – пройти путь к родным могилам – было что-то щемящее, давнишнее, уходящее.

Сумки, тяжёлые от снеди, маняще для Гошкиного нутра оттопыривались бутылочными горлышками. Но никто не додумался позвать Гошку с собой или отделить ему крашеных в луковой шелухе яиц, кислых блинков или кусок рыбного пирога с нежно осыпающимся в рот рисом, или налить в склянку киселя…

Никто не сказал:

– Помяни, Павел Георгич, своих и наших. Ты много людям добра сделал, беда и выручка!

И слонялся Гошка всё утро по избе, с обидой поглядывал за прохожими в окошки, завешенные тюлем с засе́ренными пылью ячейками. Без дела выходил за ворота. Слушал воробьёв, чирикавших на крыше бани. Смотрел на пустоту улицы и шевеленье от ветра разобранного до половины стога в соседнем дворе.

Он печалился от неимения денег и неумения их добыть. И его злило всё: и несправедливость существования наравне с ним бездуших птах, и несомое в его ограду чужое сено, и холодный, пещерный сумрак в сенцах… Но больше срывало в слепую ярость то, что никто не навестил, не налил ни стопочки, даже Царёв – а не к нему ли Гошка бежал по первому свисту?!

Может быть, он не стал бы марать душу и тоже подался бы на кладбище со всеми. Однако со вчерашнего в бутылке не было ни капли – а без водки какое поминовение?

Небо, ясно-синее с рассвета, к обеду заморочило. Гошка порадовался, представляя, как туча накроет людей, и они побегут, оставляя рюмки недопитыми…

Ожидаемого дождя не вышло. Лишь дохнуло мокро́м, взъёршило в реке сталистую рябь, да лужи плевались на Гошкин заплот, разбрасываясь под колёсами возвращавшейся с кладбища техники.

Гошка с греха пропал дожидаться своего часа. Когда скрипящая бортами грузовуха с очкастой мордастой бабой за рулём, едва не боднув стоявшую на угоре старую баню без трубы, промчала в соседнее село, он вышел с рюкзаком за ворота. Если кто-то ещё и есть на погостах, они вскоре уедут. Гошка успеет сойти с дороги в кусты и останется незаметным. Ему бы только из села выйти тайно.

На удачу, на улице никто не встретился. А вот за дворами чёрт вынес вихрастого большеголового Петьку, десятилетнего сына вдового Стёпки Махрюка.

Петька прутом гнал облезлую, застоявшуюся в гнилой стайке корову с сухим навозом на ляжках. За ним, стараясь наперёд брата, чтобы открыть задние ворота, бу́хала голенищами взрослых резиновых сапог остренькая от худобы девочка лет семи. Имени её Гошка не знал. Стёпкины дети круглый год питались рыбой, которую отец изымал из Лены, бросая за бруствером старые дырявые сети. Выручал и малый сусек картошки, но она к Новому году съедалась или была пропита. Хлеб водился в доме с перебоями. Сладостей почти никаких, разве что в школьной столовке перепадёт. Ну и старухи иногда жертвовали пряник или конфету. От рыбного детей разряжало на три метра. По большей части они сидели дома, забыв про учёбу, или маялись с удочками и огромным бидоном на берегу…

Завидев Гошку, Петька громко закричал:

– О, Гоха опять на кладбище пошёл!

– А зачем он пошёл на кланбище? – утираясь рукавом болоньевой курточки, девочка пугливо посмотрела на Гошку большими слюдянистыми глазами. – Петька, скажи, а? Скажи, а я буду знать!

– Отворяй ворота, дура!

– Я ж отваряю! – упершись ногами в землю, чтобы совладать с тяжёлой створкой поставленных с отвесом ворот, девочка зажмурилась от взмаха коровьего хвоста, промахнувшего рядом с её лицом.

Петька захохотал, нарочно толкнув ворота:

– А то ты поймёшь, ду-ура!

– Я умная и считаю до десяти! – поднимаясь и отряхиваясь от сенной трухи, сказала девочка со слезами в голосе. – Ну скажи, а?!

– Во-одку пошёл пить, ду-ур-ра! – ничуть не тушуясь от близости Гошки, Петька цыкнул слюной, золотистой от нажёванной прошлогодней пшеницы.

«Отца на тебя хорошего нету, он бы оборвал язык!» – безучастно, словно речь шла о ком-то другом, подумал Гошка, и скорей мимо этой избы. Не дай бог, выскочит Стёпка – всегда злой и голодный, даже у Гошки стрелявший курево, – и, чего доброго, упадёт на хвост.