Текст книги "БеспринцЫпные чтения. От «А» до «Ч»"

Душечка

Тип чеховской Душечки у меня ассоциируется с одной искусствоведшей, Аленой Н. Очень милой женщиной, знающей, работавшей в московском музее. Я позвонил ей – дело было лет тридцать назад – после какого-то вернисажа, выпивший. Люди мы не местные, питерские. Как-то не озаботился, где в Москве переночевать, ну и напросился. Времена были легкие. К тому же знал, что она замужем. Так что никаких подводных камней быть не могло. Она легко согласилась, правда, предупредила: муж у нее уже другой, не тот, которого я знал, и просила ничему не удивляться. И вот я в квартире, раскланиваюсь с мужем, молодым человеком довольно странного вида: он был бородат; несмотря на позднее время и домашнюю ситуацию, одет в ветровку и вообще напоминал бесконечно далекий от нашего круга типаж итээровцев-туристов, из этих, «с гитарой за туманами». Вообще казалось, он только от костра, от мошкары, пропахший дымом… О дезодорантах большинство населения СССР вообще тогда не слыхивало… Как обещано, я не выказывал удивления. Но в комнате (а это была большая комната в коммуналке) раскрыл рот: посредине стоял большой надувной плот с какой-то – не знаю, как это называется, – каюткой-шалашиком посередине.

– Ты не удивляйся, – сказала Алена. – Мы теперь плотогоны. То есть мой муж плотогон, капитан плота, а я так, но экзамен на судовождение (или, скорее, плотовождение) уже сдала… По-настоящему будет, конечно, большой плот, а не надувной матрас, это мы так, привыкаем. Весной сплавляемся.

Мне постелили в коридоре на диванчике. Сами хозяева полезли в каюту-шалаш. Привыкали. Спал я плохо: снился то ли Енисей, то ли Ангара, бревна под ногами ходили. Под утро, никого не разбудив, крадучись, ушел. С огромным облегчением. Пару лет звонить побаивался. Встретились в Третьяковке на очередном вернисаже. Алена доложила, что все нормально, карьера в порядке, но муж уже другой. Говорила с таким нескрываемым трепетом, что я побоялся спросить – кто, чем занимается? К чему привыкают? Душечка.

Александр Боровский

Ум, достоинство, сдержанность, интеллект, юмор, точность – это Саша. В его прозе есть свой стиль, есть позиция, есть дыхание жизни. Он так просто пишет о сложном, что тебе кажется, что ты тоже так думал, просто не смог об этом именно так сказать. Он пишет о вечном и таком узнаваемом. Он пишет о любви! Невероятный кайф читать его вслух!

Максимова Полина, российская актриса театра и кино, телеведущая

Дима Большой

Черт знает, какие затычки вставляет взрослая жизнь в наши органы чувств. Вроде живешь в том же мире, что и в детстве, но вокруг вырастает кокон, сквозь который, если и проникают запахи этого мира, его прикосновения, его вибрации, то только в виде эха детских ощущений – пахнет осенью, как тогда, земля липкая, как тогда, замерзшие листья хрустят под ногой – все только как тогда. И, похоже, по-другому уже не будет…

У нас не было ни дачи, ни поместья, ни какого-нибудь гулкого особняка – у нас была только квартира в девятиэтажном доме и двор, к нему прилагавшийся. Удивительно, как может простой московский двор стать вселенной для ребенка! И сейчас, глядя на его скромность и обычность, даже не хочется думать, что волшебство детства может вот так же превратить во вселенную и барак, и комнату в коммуналке, и собачью конуру. Куда только девается эта непритязательность… И зачем я теперь стал такой притязательный?

Двор имел свое символическое начало во времени: вскоре после того, как мы въехали в новый дом, на пустыре за один день построили детскую площадку. Целиком деревянная, она состояла из (записывайте): резной горки с громыхающим скатом, резной спортивной обоймы (турник, шведская стенка, качели), страшного резного деда с домиком кормушки в перпендикулярных лапах, не менее страшного резного чебурашки, резных качелей в виде бревна на опоре. И песочницы. Всю эту желтую лакированную роскошь с удивительной для меня, ребенка, серьезностью расставляли и вкапывали взрослые мужики. Мы, дети, еще не знакомые друг с другом, вначале глазели на стройку, а потом – о, радость! – нам велели помогать. И мы что-то держали, что-то тащили… Чувствовать себя полезным – одно из самых дефицитных ощущений для маленького человека.

Так началось мое дворовое детство.

Двор был полон одним только нам известных тайн. Вот неприметная квадратная дверца в стене дома – взрослые проходят мимо, не обращая на нее внимания, но мы знали, что за этой дверцей прячется кран без вентиля. При помощи семейного ключа от велосипеда кран оживал и превращался в источник холодной воды, такой нужный летом, в сезон брызгалок (не домой же бегать их наполнять).

Вот кирпичный забор, у которого в верхнем ряду не хватает одного кирпича – ухватившись в прыжке за эту выемку, можно было взобраться, перелезть и обнаружить на той стороне крашеную крышу железного сарая. А сдвинув ее – она сдвигалась – покинутое голубиное гнездо, в гнезде яйца, а в яйцах (или вы думали, что десятилетнего мальчика может что-то остановить?) довольно противный эмбрион несостоявшегося, как теперь уже понятно, голубиного птенца.

Мы знали, где дворник хранит краску-серебрянку, как попасть на крышу, как украсть шампунь для брызгалки из окна хозяйственного магазина. В новый дом обычно въезжают молодые семьи, так что компания у нас была большая, росшая вместе через начальный, а потом средний школьный возраст.

Дима Большой (в отличие от малопримечательного Димы Маленького) был на самом деле не очень большим, щуплым и белобрысым, но зато самым старшим среди нас. Годам к пятнадцати он стал реже снисходить до игр с мелюзгой, но когда это случалось, наша компания сразу казалась мне значительней. Дима умел рассказывать. В осенних сумерках его ломкий голос уносил нас в сказочную страну взрослых, где пили вино и занимались настоящим сексом с настоящими женщинами-десятиклассницами (подозреваю, что все это он просто выдумывал на радость шпане). Дима Большой знал все анекдоты и похабные стихи, умел смешно показывать пьяных и курил. Были у него в запасе и приличные истории – он мог в деталях описать, как лежал прикованный под маятником с лезвием, – картина, которая оставила в моей фантазии сильное впечатление, и в которой я годы спустя опознал рассказ Эдгара По. Он здорово рисовал, знал правила всех игр, просвещал нас, какие марки машин круче, за какую команду надо болеть, какую группу слушать. Аргумент «Дима Большой сказал, что „Бони М“ – фуфло, а „Чингисхан“ – клево» был решающим в дискуссии о музыке.

Ровно в восемь с восьмого же этажа неизменно слышался зычный крик «Алёёёёшаа, дооомооой!», как две волны с подъемами на «лёёё» и «дооо», и Алеша всегда одинаково вначале пугался, потом, стесняясь, опустив глаза, бормотал «Мне пора» и убегал в свой третий подъезд. Он всегда уходил первым. «Беги скорее, – напутствовал его Дима Большой, – у мамки сиська остынет!» И мы смеялись, сплевывали между зубов, но потом тоже расходились, а Дима – Дима всегда оставался последним.

Паша был младше меня на год, жил в соседнем подъезде, а его папа ездил за границу. Однажды Паша вышел во двор с заморской диковинкой – дротиками. Оперенное шило втыкалось в дерево при любом броске, мы кидали дротики по очереди, сидя, стоя, лежа, из-за спины, на дальность и на точность. Дима Большой, дымя сигареткой, взялся за снаряд, спружинился и зашвырнул его вверх. Дротик взмыл к низким облакам и застрял в стволе тополя на уровне пятого этажа. «Батя меня убьет» – прошелестел Паша. «Тогда твой модный велик чур мой» – цинично ответил Дима.

Дротик можно было разглядеть, но снять его не представлялось возможным, несмотря на то что мы иногда залезали и выше – у нас во дворе росли высокие тополя, – именно этот экземпляр не оброс в нужных местах удобными ветками. И еще долго потом, гуляя или по дороге в школу, я поглядывал на тополиного пленника, с каждым годом чуть дальше отдалявшегося от земли. Я представлял, как он покрывается снегом зимой и сосульками весной, как он ржавеет под дождем… Мне казалось, что когда-нибудь я сниму его. Наверное, он и сейчас торчит из ствола, но, увы, я давно утерял способность разглядеть его. Потом я узнал, что Дима в тот же вечер пришел к Паше домой и взял ответственность за утраченный дротик на себя.

Зимой, когда острый морозный вдох пронзал ноздри до самого мозга, мы играли на утоптанном снегу в хоккей с мячом. И боль от удара плетеным мячиком по коленной чашечке была невыносимой, но короткой. И снятая шапка дымилась паром.

Весной, когда пустой и сухой воздух вдруг за ночь превращается из газа в жидкость, просвеченную лучом, наполненную щебетом, звоном, скрипом отпираемых окон, запахом таяния, хлюпаньем и шмыганьем, – наступало время игры в банки. Когда земля подсыхала, начинались ножички и футбол. Круглый год мы лазили по деревьям, падали с них, ломали руки и ноги, но когда к нам присоединялся Дима Большой, все почему-то кончалось тем, что он рассказывал, а мы слушали.

Он собирался поступать в Иняз, и многие из нас тоже, на удивление родителей, стали рассуждать о прелестях жизни переводчиков. Но так же резко, как он иногда сообщал нам что еще вчера всеми уважаемый Панасоник – это фуфло, а вот Филипс – это клево, так же неожиданно Дима Большой решил поменять жизненную траекторию и пойти в армию, потому что «только армия сделает из тебя настоящего мужика». Уже на излете нашего детства он уходил в военкомат с нарезанными хлебом и колбасой, и по дороге сел к нам на лавочку, покурить напоследок.

А потом детство кончилось совсем, колеса завертелись, зачарованный двор стал отдаляться со страшной скоростью, начались переезды… Когда я снова попал во двор, его было не узнать. Все пустые места заняли машины, даже футбольное поле закатали под стоянку, резная площадка истлела, появились новые заборы, а дети исчезли. У подъезда сидел Дима Большой, совсем уже небольшой, меньше меня. Я ему кивнул, мне показалось, что он пьян. Потом мне рассказали, что он вернулся из армии и начал пить. Шли годы, и каждый раз, когда я оказывался во дворе, его ссутуленная тщедушная фигура всегда была в поле зрения – он куда-то шел, шатаясь, или сидел на наших старых местах.

Нашим детям уже больше, чем нам было тогда. И хотя двор уже не тот, я все еще могу определить месяц по запаху, когда там оказываюсь. Мы выросли и разбежались, калейдоскоп больше никогда не сложится в тот узор, только запахи, только память и Дима Большой. Который отказался взрослеть и трезветь и, как дротик в стволе тополя, остался торчать в месте своего предназначения, остался навсегда во дворе.

Александр Маленков

Синее полотенце

В первый же день отдыха в хорватском пляжном отеле с Иваном Александровичем случилось досадное происшествие – у него украли полотенце. Отель и так не до конца оправдывал ожидания в четыре тысячи евро за неделю – персонал вел себя безучастно, кровати на вилле застилали кое-как, со стола не убрали косточку от нектарина. А с полотенцем с самого начала пошла какая-то излишняя для заслуженного отпуска суета. Первый же встречный сотрудник отеля (молодой мужчина с надписью «Staff» на футболке) чрезвычайно оскорбился на вопрос «Где можно раздобыть пляжное полотенце?»

– Ай эм теннис инструктор! – воскликнул он. – Ай ноу нофинг эбаут тоулез!

Оказалось, что полотенца выдают в крытом бассейне, вместе со специальной карточкой в обмен на сто хорватских кун, то есть тысячу рублей. Иван Александрович взял два. Подумаешь, какие церемонии, размышлял он, расстилая голубой махровый трофей на жестком шезлонге. Матраса к шезлонгу не полагалось. Зонтиков тоже, хорошо хоть богатая хвойная растительность давала достаточно тени.

Перед ужином Иван Александрович решил искупаться, прихватил полотенце и отправился на пляж. Вода нагрелась за день, закатное солнце ласкало лысину Ивана Александровича. Когда он вылез из воды, оно ласкало его тело, а когда он подошел к шезлонгу, солнце приласкало и то место, где он оставил полотенце. Полотенца не было. Хм, подумал Иван Александрович, наверное убрали. Завтра зайду в бассейн, возьму новое.

Однако следующим утром полотенце просто так давать отказались, сколько он ни размахивал выданной карточкой.

Глупость какая, подумал он. Украли полотенце, значит. Белое полотенце из ванной он решил не пачкать и пошел на пляж так.

– Возьми новое за деньги, – посоветовала жена Елена Петровна, – и помажься кремом.

Новое за деньги брать не хотелось. Не то чтобы было жалко тысячи рублей, но сама ситуация… Хороший бизнес, саркастически рассудил Иван Александрович. Сами выдают полотенца, потом небось сами и крадут. Нет уж, со мной этот номер не пройдет.

До обеда он героически лежал на голом шезлонге.

– Так и будешь весь отпуск маяться? – не отрываясь от чтения Донцовой, спросила супруга.

В ее голосе как будто проскользнула ирония. Елене Петровне было только сорок два, и Иван Александрович в свои пятьдесят пять хотел выглядеть молодцом в ее глазах.

– Это принцип, – заявил он. – Я не буду каждый день покупать по полотенцу! Мне и так хорошо. Полотенца для слабаков.

– Ну-ну, – ответила Елена Петровна.

Довольный этим проявлением принципиальности Иван Александрович раскрыл свой том Донцовой и попробовал читать, но литература не пошла. Он думал об этом «ну-ну». Что-то было снисходительное в этом «ну-ну». К тому же спина неприятно прилипала к пластмассовому шезлонгу. Что это такое, в конце концов, думал он. Я вкалываю как каторжный, руковожу большим коллективом, прилетаю в отпуск, а ко мне тут за мои деньги относятся как к школьнику, потерявшему варежку!

После обеда Иван Александрович пошел ругаться на ресепшен. По дроге от заготовил гневную речь о том, что за четыре тысячи евро он может рассчитывать на такой отдых, во время которого он не должен думать о всяких глупостях вроде полотенец. И косточку от нектарина со стола не убрали! Но скудный английский позволил ему облечь всю эту речь лишь в два яростных слова:

– Тауэл столэн! – заявил он на ресепшене, сверкая глазами.

Ресепшен покивал, пообещал сообщить о пропаже всему персоналу и вернуть в случае ее обнаружения, а за новым полотенцем порекомендовал обращаться в бассейн.

– Ну как? – спросила молодая жена. Она вернулась с массажа и, лежа на кровати, смотрела хорватское телевидение.

– С их английским что-либо объяснять бесполезно, – махнул рукой Иван Александрович. – Проще плюнуть. Буду я себе в отпуске нервы портить.

Но плюнуть не получилось. Весь вечер и весь следующий день он думал только о трех вещах. О том, что за свои деньги он не получает качественного сервиса. О том, что жена считает его тряпкой. И о том, что надо перестать обо всем этом думать. Море было холодным, дно каменистым, Донцова скучной. Иван Александрович портил себе нервы.

Утром третьего дня он шел на завтрак по дорожке между виллами и бормотал «четыре тысячи евро, тоже мне четыре звезды», как вдруг уткнулся в какую-то клетку на колесиках. Это была тележка, с которой горничные прикатывались убирать виллу, на ее полочках лежали моющие средства, рулоны туалетной бумаги, стопки чистого и кучи грязного белья. На верхней полочке валялись скомканные белые и синие полотенца. Синие полотенца. Иван Александрович огляделся. Горничная возилась со шваброй на крылечке одного из домиков, которые здесь громко именовались виллами. До нее было шагов десять. Больше вокруг не было никого, не считая обогнавшей его жены. А ведь можно просто взять полотенце, подумал Иван Александрович. Взять, закинуть на плечо и пойти дальше. И никто не докажет, что это не мое полотенце. От простоты и реальности этой картины вдруг захватило дух и пахнуло каким-то ужасом, несоразмерным с масштабами преступления. Иван Александрович усмехнулся, махнул рукой и побрел дальше по дорожке.

Однако ни на завтраке, ни на пляже криминальный соблазн уже не оставлял. Одно движение, думал он, жуя безвкусный порошковый омлет. Горничная стоит спиной, размышлял он, спускаясь по скользким железным ступенькам в море. Полотенец на каталке столько, что никто даже не заметит разницы. Да и вообще это мелочь, всего лишь полотенце. Но по-хорошему говоря, надо это сделать. Так будет справедливо. Они украли у меня, я украду у них. А что такого? Око за око, зуб за зуб, полотенце за полотенце…

– Ты чего такой веселый? – спросила жена за ужином.

– Так, – ответил Иван Александрович. – Отпуск, море, жена красавица – чего мне быть грустным?

– Ну-ну, – сказала Елена Петровна.

Вечером жена уже спала, а Иван Александрович таращился в темноту и, немного стесняясь своих мыслей, как бы в шутку прорабатывал план. Как только в поле зрения окажется горничная и ее тележка, нужно выбрать момент, когда вокруг нет свидетелей, а горничная не смотрит, медленно… нет, в обычном темпе подойти очень близко к каталке и, не глядя по сторонам, – потому что, когда человек все время оглядывается, это подозрительно, – не глядя по сторонам коротким быстрым движением взять синее полотенце, закинуть его на плечо и пойти дальше как ни в чем не бывало. Какое полотенце? Это? Это мое. Вот карточка. Я взял его в бассейне в первый день. Но вы же жаловались на пропажу? Я? Ах, что вы, нет-нет, я забыл сказать, что потом нашел его. Завалилось под шезлонг.

На четвертый день, после завтрака, Иван Александрович сказал:

– Схожу на ресепшен поменяю деньги.

– Угу, – ответила жена, – не зависай там. А то все места займут.

Убедившись, что жена не смотрит, он переобулся, вместо шлепанцев надел кроссовки, чтобы быть свободнее в маневре и ступать тише, совсем уже собрался сделать шаг на тропинку, ведущую к калитке… И тут понял, что кажется совсем не хочет идти красть полотенце. Сердце почему-то застучало, во рту пересохло – организм бунтовал против преступления. Глупость какая, подумал Иван Александрович. А может, ну его? Пойдем сейчас спокойно на пляж, ляжем на шезлонг… И прилипнем спиной? Нет, нет, решение принято. Я все еще мужчина. С годами соблазн уступок судьбе растет. Это, конечно, мелочь. Но вот так один раз пойдешь на компромисс, другой – и превратишься в беспомощную развалину, у которой можно отобрать вначале полотенце, потом квартиру, потом жизнь. Надо оставаться в тонусе, уметь противостоять, иногда показывать клыки.

Вздохнув, он сделал шаг на тропинку, потом открыл и закрыл калитку и пошел на дело, мягко ступая резиновыми подошвами по плитке, покрытой сосновыми иголками.

Слабые надежды, что каталки не будет, что полотенца не будет, а горничная, наоборот, будет рядом – рассеялась. Горничная стояла на веранде виллы спиной к дорожке с охапкой грязного белья под мышкой и изучала свой телефон. Каталка торчала прямо поперек дорожки, сверху лежала груда полотенец – белых и синих. Бери – не хочу. Идеальная ситуация. Иван Александрович шел и понимал, что у него нет возможности остановиться и еще раз все обдумать. Остановишься – привлечешь внимание. До каталки оставалось десять шагов, девять. Вокруг никого. Восемь, семь. Мысли скакали. Если бы каталка… на солнце… то слишком рискованно… Но каталка в тени… Шесть, пять. Одно движение. А если горничная заметит? Закричит? Сказать извините, я не знал? Или «донт спик инглиш»? Четыре шага, три. Руки дрожат, все дрожит. Или сказать ничего не знаю, мое! Сердце так стучит… Какой идиотизм! А давно я не был у кардиолога? Два, один… Может быть завтра? Да, лучше завтра.

Поравнявшись с каталкой, Иван Александрович с удивлением на грани обморока осознал, что его рука сама сняла с каталки верхнее синее полотенце, сама забросила его на плечо, а ноги сами пошли дальше. Секунда растянулась в вечность, сейчас послышится крик горничной… Один шаг, второй. Затылок стал холодным, уши натянулись. Третий, четвертый. Тишина. Пятый, шестой… Получилось!

Иван Александрович приосанился. Вот идет обычный отдыхающий, в шортах и кроссовках. У него на плече стандартное синее пляжное полотенце. Наверное, идет на пляж, скучное, заурядное зрелище. Через десять шагов он вместе с полотенцем полностью слился в своих глазах в уверенную в себе, законопослушную конструкцию.

– Вот, – сказал он жене, вернувшись с грабежа. – Поорал на них, выдали новое и извинились. В конце концов, имею я право на нормальный сервис за свои деньги?

– Имеешь, имеешь, – ответила Елена Петровна. – Ты не видел мои темные очки? А, вот они.

На пляже он расстелил полотенце на шезлонге, улегся и почувствовал благодать. Окунаться в прохладную воду, а потом сохнуть, подставляя тело солнцу, лежать на мягком, читать хорошую книжку, любоваться женой – что еще нужно человеку в отпуске?

К ним подошел загорелый мужчина с надписью «Staff» на футболке и спросил, из какой они виллы. Он обходил пляж каждый день, на предмет проверки, не загорают ли на отельном пляже посторонние. Иван Александрович назвал номер виллы. Мужчина посмотрел на него внимательно, кивнул и ушел.

Ивану Александровичу не понравился этот взгляд. Ему показалось, что мужчина заметил полотенце. Которого вчера здесь не было. И позавчера тоже. А вдруг это не ерунда? Допустим на секунду, что горничная недосчиталась полотенец, и всему персоналу об этом уже сообщили? Тогда отдыхающий, которого все помнят без полотенца и который вдруг обзавелся полотенцем, – первый подозреваемый. Наверняка синие полотенца наперечет. Не зря же за них вносят залог и дают карточку. Как глупо он себя выдал! А ведь он еще ходил ругаться на ресепшен, весь отель знает, что полотенце у него украли, и тут вдруг оно появилось. Откуда бы?

Иван Александрович огляделся. Ему показалось, что остальные отдыхающие на него смотрят. Он скатал полотенце в валик и подсунул под спину, чтобы издалека казалось, что он лежит на голом шезлонге.

По пути домой они обычно заходили в бассейн менять грязное полотенце на чистое. Теперь их было два. Иван Александрович твердым шагом направился сразу к вилле.

– Полотенца не хочешь поменять? – спросила жена.

– Да чего их менять каждый день? Полежали час и уже менять? Нужно об экологии думать!

Жена пожала плечами.

За ужином Иван Александрович был рассеян. Заметив, что муж уже минуту размешивает сахар в чае, жена спросила с улыбкой:

– О чем задумался?

Иван Александрович очнулся и перестал мешать чай.

– О камерах. Тут ведь наверняка везде камеры.

– И что?

– Ничего, так. В двадцать первом веке уже шагу нельзя ступить, чтобы тебя не снимали.

– Ну, это, наверное, для безопасности. Зато преступлений стало меньше…

В чем он был утром? В белой футболке, в шортах… В темных очках – это хорошо. И – вот черт! – в красной бейсболке «Спартак»! По ней его опознать – раз плюнуть! Тьфу! Главное, он и за «Спартак»-то болел в последний раз лет тридцать назад. Сын узнал об этом и подарил эту бейсболку. Спасибо тебе, сынок! И тебе «Спартак», спасибо! Удружили! Если полотенце уже ищут, и мужик на пляже действительно его заметил, через сколько им придет в голову посмотреть записи с камер? Может быть, это происходит уже сейчас.

Иван Александрович осторожно огляделся и поймал тревожный взгляд официанта. По спине стекла капля пота. Так. Так. Ну официант, ну посмотрел, у него много работы, не до улыбок. А ведь вчера улыбался… Не надо сходить с ума. Может быть, ничего этого нет и никто не ищет никакое полотенце. А зачем тогда они берут тысячу рублей в залог? Хорватия – небогатая страна. Для той горничной это целое состояние. Если с нее спросят, она, конечно, скажет – украли с каталки, ищите, смотрите камеры.

Безобразная сцена явилась мысленному взору Ивана Александровича: в шесть утра, – он читал, что такие вещи обычно случаются очень ранним утром, – к нему на виллу заявляется служба безопасности с полицейским, просят пройти на ресепшен, предъявляют обвинения в мелкой краже… Какой позор! Мелкая или крупная – это кража, преступление, за такие вещи могут и въезд в Евросоюз закрыть! А главное – самое главное – что они будут думать о русских после этого!

От былой гордости за лихой поступок не осталось и следа. Боже, зачем я это сделал? Подумаешь, барин, липко ему лежать было. Не хотел, видите ли, пачкать белое полотенце из ванной. Тоже мне, Робин Гуд! Робин Гуд хоть раздавал бедным, а я из-за тысячи рублей испортил себе отпуск, опозорил страну, обокрал вдову. Она наверняка вдова, эта горничная. Муж погиб. В Сербии. Это тут рядом.

– Давай попросим счет, – пересохшим голосом сказал Иван Александрович, – я что-то неважно себя чувствую, перегрелся наверное.

– Бедный! – сказала жена. – А как же десерт?

Ночью, когда жена уснула, он пробрался на веранду и закурил. Иван Александрович уже два года как бросил курить, но на всякий случай возил с собой пачку сигарет и зажигалку, вдруг приспичит. Приспичило. Если они его узнали, то уже ничего не сделаешь. А если еще нет? Тут на юге все неторопливые. Тогда… Тогда надо вернуть проклятое полотенце! Да! Это идея!

Он, как в старые добрые времена, прикурил вторую сигарету от первой и повеселел. Точно! Тем же путем. Надо утром пройти мимо и кинуть полотенце на каталку.

Иван Александрович дурно спал и окончательно проснулся уже в семь. Дожидаясь, пока проснется жена, он пытался изучать правила въезда в Евросоюз, но Интернет все время отключался. «Тоже мне, сервис, – бормотал Иван Александрович, – четыре звезды… четыре тысячи евро…»

На этот раз горничной даже не было в поле зрения. Скомкав полотенце, он, словно баскетболист, на ходу бросил его в корзину и пошел дальше по дорожке, ощущая блаженную пустоту в руках.

– Мистер! – донеслось сзади.

«Это не мне», – подумал Иван Александрович и ускорил шаг, хотя уже прекрасно понимал, что «мистер» – это именно он. Выросшая как из-под земли горничная, коренастая, довольно жизнерадостная для вдовы женщина, настигла его через десять шагов. В руках она держала проклятое полотенце.

– Ноу! Ноу! – она замахала левой рукой, а правой стала совать полотенце Ивану Александровичу. – Пул, свиминг пул!

– Нот андерстанд, – проблеял он, хотя чего уж там было не понять: горничная теперь махала свободной рукой в сторону маячившего неподалеку здания бассейна.

Всучив рассеянному постояльцу полотенце, она радостно покивала – не сомневайтесь, мол, мистер, это надо относить в бассейн, точно говорю – развернулась и отправилась восвояси.

Иван Александрович остался стоять с компроматом в руках на виду у всех камер.

«Что же теперь делать?» – думал он, держа полотенце бережно и одновременно брезгливо, как будто это была чья-то отрубленная голова. Послезавтра уезжать. Даже если меня не поймают в эти два дня, то потом клубок распутается, а у них все мои данные – паспорт, номер карты. Что же делать? Что делать?

В тот день он не пошел на пляж. И на следующий тоже. В ночь перед отъездом он выбрался из виллы с пластиковым пакетом, в котором лежало синее полотенце. По дороге на пляж он подобрал кирпич, который подпирал дверцу на теннисном корте, и положил его в пакет.

На пляже было пусто. Он выбрал место потемнее, куда не добирался свет фонарей, разулся, скинул на бетон футболку, спустился по лесенке в воду и побрел по мелководью, прижимая пакет к груди, поскальзываясь, спотыкаясь и бесшумно чертыхаясь.

Когда теплая ночная вода стала доставать до пакета, Иван Александрович поплыл. Он плыл, плыл и плыл, он доплыл до буйков, чего никогда не делал за все восемь дней отпуска, и поплыл дальше. Ветерок холодил мокрое разгоряченное лицо, бесценный и ненавистный груз мешал, тянул на дно, дышать становилось тяжело, пару раз Иван Александрович хлебнул горькой морской воды. Наконец, когда фонари на набережной превратились в далекую вереницу огней и весь отель можно было охватить взглядом – от ресторана, где они обедали, до ресторана, где они ужинали, он отпустил пакет. Тот закачался было на волнах, но Иван Александрович толкнул его вниз, туда, где дно, где ад, где полотенцу самое место – и пакет, выдохнув на прощанье большой пузырь, скрылся в пучине.

– Попрощался с морем? – спросила жена.

Иван Александрович в мокрых плавках лежал на диване и смотрел в потолок стеклянным взглядом.

– Угу.

– Монетку бросил, чтобы вернуться?

– Монеток не было. Тысячу рублей кинул.

– Романтик! Я уже почти все собрала. Ты в чем полетишь?

Вернувшись домой, Иван Александрович, поменял все кредитные карты, поменял загранпаспорт, сделал новую шенгенскую визу и решил впредь отдыхать только зимой на горнолыжных курортах.

Александр Маленков