Текст книги "Четырнадцатый апостол (сборник)"

Андрей Белянин
Четырнадцатый апостол (сборник)

«Стихи не пишутся согласно общему алфавиту…»

 
Стихи не пишутся согласно общему алфавиту.
У них совершенно иная концепция происхождения.
Рифма вправе себя не осознавать, даже быть забитой,
Но вечно испытывать к слову детсадовское влечение.
Я не верю жонглерам своих же интимных строчек,
Продающим билеты на встречу с бульварной поэзией.
Жизнь – вдох, смерть – выдох. И далее многоточие –
Танец капелек крови на синем бритвенном лезвии.
Когда первая пуля срывает с губ короткое имя,
На расстреле не плачут, верно? Или мне показалось?
Или это не дождь полился из небесного вымени,
Или шесть выстрелов за цикл стихов – такая малость…
Что потом не заметишь, как сквозь тебя прорастают травы,
Как профиль твой повторяет случайное облако на закате.
И пусть все религии мира дружно окажутся правы,
Касаясь земли и праха в изголовье твоей кровати.
Но если ты веришь в рифмы – забудь и брось!
Не пачкай души своей модненькими «лавсториями».
Стихи всё равно пробьются через бетон или кость
Лба моего, набитого ветром и аллегориями, –
Взлетят к серебряной выси, подброшенные пинком!
Пока остаётся в руке пистолетный ствол, как последняя лира…
А ты осторожно выскрёбываешь розовым ноготком
Две буквы в объятиях сердца, на северном склоне мира…
 

«От снов твоих жестоко уходить…»

 
От снов твоих жестоко уходить
В прозрачный лес и каменное пламя,
В заката обагрившееся знамя
И в облака, которым вольно плыть
От края и до края, бесконечно…
Я буду там, как самый белый конь,
Поверивший в любимую ладонь
И позабывший, что ничто не вечно.
Разлука, задушившая любовь,
Всегда найдёт серьёзные причины,
А слёзы, недостойные мужчины,
Моих ресниц не испугают вновь.
Я буду жить в предчувствии огня
Настолько долго, как угодно Богу.
Благослови венец мой и дорогу.
Как я любил…
              Не забывай меня…
 

«Мне „Чёрный лекарь“ прописал покой…»

 
Мне «Чёрный лекарь» прописал покой,
Торжественную музыку Ванессы,
Пьер Бомарше – творения и пьесы,
И суеты на сердце никакой…
Я медленно смакую каждый сон,
Навеянный искусственною скрипкой,
Где в чистоте восторженной и зыбкой
Рассудок с сердцем дышат в унисон.
Вот кареглазой каплей по стеклу
Стекает дар креплёных лоз Тамани,
Он никого ничем уже не ранит,
Лишь превращает прошлое в золу.
Я пережду. Проверенный букет
Уже спасал ни одного поэта
От опиума или пистолета,
Или чего похуже… Мой совет –
Глоток вина! А после не спеша,
Ещё пока хоть что-то есть в стакане,
Пока вся память о любви не станет
Багрово-чёрной, как моя душа!
 

«Желтоглазая тоска…»

 
Желтоглазая тоска
С непонятною корыстью
В хрупкой плоскости виска
Ноет раненою рысью.
Процарапывая след,
Хочет вырваться на волю.
В удивлённом вскрике нет
Ни отчаянья, ни боли.
Кровь течёт под образа –
Это кошка тихой сапой
Закрывает мне глаза
Мягкою кровавой лапой…
 

«До сих пор от твоих поцелуев схожу с ума…»

 
До сих пор от твоих поцелуев схожу с ума.
До сих пор лишь стихами полнеет моя сума.
До сих пор небогат и по небу хожу пешком,
Облакам их кудри расчёсывая гребешком.
До сих пор хмелею, отражаясь в твоих слезах.
До сих пор все мои акварели ищут твои глаза.
До сих пор моими рифмами кормят чужих коней,
А шашка, пившая кровь, тихо висит на стене.
До сих пор я боюсь смотреть на улыбки детей.
До сих пор в моих снах призраки чёрных теней.
До сих пор отпускаю ушедших с любого числа.
Моя телефонная книга, словно перо, бела.
До сих пор бьюсь о стенку ничейной ролью.
До сих пор один – ненавижу делиться болью.
Этот выстрел короткий в висок, в упор –
Крест мой, суд мой и приговор.
До сих пор…
 

«Старик Хайям!..»

 
Старик Хайям!
Прими и мой поклон
С долины Рейна, где на дне фужера,
Лозой увитый, виноградный склон
Сверяет боль на вкус и страх на веру.
Багровый цвет германского вина
Окрашивает душу и мотивы.
«Мой милый Августин…» ещё раз и до дна!
В поэзии важны аперитивы.
Как пили в дни печали и сомнений
Табидзе, Пушкин, Лермонтов, Рубцов,
Губанов… список мог бы быть полнее,
Но я же тоже пьян, в конце концов…
И это не попытка приписаться
К когорте высших, ибо кто есть кто?!
В бутылке рейнского ещё минут на двадцать,
А после всё. И я, как Жан Кусто,
Уйду под воду, буду нем и нежен.
Уверую в земную благодать,
Вернусь в Россию, встречу город снежный,
Пойму, как освятила Божья Мать
Мои кресты, нездешние березы,
Чужую прорубь, жаждущую тьмы,
И выдохну нахлынувшие слезы,
И буду петь в предчувствии зимы
О Фрейбурге, Шварцвальде и трезвоне,
С шести утра стучащемся в окно,
Где призрак Гёте, сидя на балконе,
Из моих снов отхлёбывал вино
И диктовал возвышенные строки
О том, что мир торжественен и дик.
А с неба улыбался синеокий
Мой первый сын моих грядущих книг…
 

«Истину знают лишь умершие…»

 
Истину знают лишь умершие.
Живущие лишены такой сказочной роскоши.
Каждый жезл имеет своё навершие,
Словно густая печать богини Мокоши.
Это язычество, вышедшее из бездны,
Из-под контроля какого-то чёрного дна.
И если побыть хоть на минуту трезвым,
То кажется непробиваемою стена
Моих возвращений. Лазоревейшие дали
Уже не для нас, потому что такая тьма
Вокруг, и вот уж разрозненные детали
Не сходятся в пазл, а впрочем, суди сама.
Развей свои строки по высокогорным склонам,
Разлей свои слёзы вдоль горизонта, и
Расхожие фразы покажутся смысла полны,
И воздух разреженный лепит слои свои.
Строчку к строке. Восприятие к восприятию,
Так стволы сосен накручивают круги.
Я тоже запомню, что веки ты красишь под платье
И обручальное золото не украшенье руки.
Выстрел всегда и везде надёжнее стали.
Даже не проверяй, можешь верить на слово.
Сходи в музей, посмотри на старинные эмали,
Признай, что у них всё легко и счастливо.
Прости, что у нас иначе. Просто прости.
Нет? И не надо. Правильно. Да?
Расставания в англицком стиле не в чести,
Увы. Как и прочая фальшивейшая ерунда.
Это как бы в геометрической теореме,
Краткая чёрная точка в зените над пляжем Лидо.
Жизнь расчерчивает нашу судьбу по схеме:
Вдох.
          Любовь.
                    Выдох.
 

«Где ты была? Где были наши души…»

 
Где ты была? Где были наши души
Сто лет назад? И был ли я так слеп,
Что в небесах, на море и на суше
Я строил не дворец, а тусклый склеп?
Бродил, не веря, что ты дышишь рядом,
Плутал во мраке суетных картин,
Касался женщин равнодушным взглядом
И, с кем бы ни был, был всегда один…
Я не искал ни солнца, ни просвета.
Но если б знал, что есть на свете ты, –
Бежал бы вспять крутой тропой поэта,
Рассеивая в снах твои черты,
А имя прошептали б мне цветы…
И мы с тобой вдвоём вернулись в лето…
 

«Пусть тусклый питерский дождь…»

 
Пусть тусклый питерский дождь
Тоской освежает душу
И так методично глушит
Озноба слепую дрожь.
Но горло не греет шарф
Обрывочных воспоминаний,
Рисунков, обид, признаний,
Как боли на брудершафт.
Где финская синь в глазах
Обломком холодной стали
Ласкается, но не жалит.
Где водкою глушат страх
Пред тем, кто, воспетый в медь,
На лепицуанском звере
Срок жизни твоей отмерит.
И, кажется, не успеть
С Пальмирой сойтись на «ты»
В поэзии или прозе,
В один поцелуй на морозе,
Пока разведут мосты.
А после – хоть шторм, хоть штиль,
По-русски, рванув рубаху,
Всё сердце нанизать махом
На Адмиралтейский шпиль!
 

«Не молись звезде до заката…»

 
Не молись звезде до заката.
Закатилась твоя звезда.
Отправляйся, казак, до хаты,
Пока с фронта идут поезда.
Пока ветер свистит на стыках,
Пока можно ещё успеть –
Не ругаться, не врать, не хныкать,
А суметь обмануть смерть.
Ненадолго, хоть на полгода,
Чтоб безносая не смогла,
Не почуяла в непогоду
Всей любви твоего тепла,
Твоих рук – золотого поля,
Твоих губ – неземной исток.
Я иду за звездой и болью
На Восток…
 

«Плачь, флейта дождя…»

 
Плачь, флейта дождя…
В далёком Тайване
Неизвестный крестьянин создал тело твоё их хвоща полевого.
Наполнил рисом, а музыка радости и изгнания
Родилась сама без чьего-либо высшего веления или слова.
Капли падают. Разбиваются не дыша,
Будто поток слёз всесокрушающий ломает стены темницы.
Какая же боль из сердца уходит, боясь помешать
Крылышку ангела рыжего, коснувшегося этой страницы…
Смотрел в зеркало. Совершенно пустые глаза.
Раньше в них отражалось небо, улыбка сына, астраханское лето.
Сине-зелёная сталь. А были – изумруд и бирюза…
И только вопросы, исключающие саму возможность ответа.
Потому что истины нет. Есть ненависть, боль и страх.
Вечные «если бы, если бы, если бы…», смерть остальное стёрла.
Плачь, флейта дождя… Нежно качаю тебя в руках,
Словно баюкая боль
         своего же
                  изломанного
                                    горла…
 

«Прости, малыш. Я был глуп и слеп…»

 
Прости, малыш. Я был глуп и слеп.
До последнего верил, что всё это злая шутка.
А теперь душа моя – чёрный склеп,
Внешне роспись и золото, а глянешь поглубже – жутко…
Я не плачу на людях не из-за гордости, нет…
Я забыл это слово, как честь, как достоинство, веру.
Слёзы душат во сне. Их не видно, и весь секрет,
Чтобы утром проснуться, а глаза были красными в меру.
Оля стала большой и красивой, тоже любит тебя.
Вот так младшие сёстры становятся старшими махом.
Она меня поднимала, сердце моё теребя,
Когда я кричал от разлуки и бился лицом о плаху.
Дашке – четыре. Не дочка – казак, огонь!
Вы бы с ней вместе седлали коней и – в поле,
Гуляли по парку, держались ладонь в ладонь,
Вас было бы трое… Но всё выжжено лавой боли.
Дед ушёл за тобою. Если увидишь его, присмотри…
Оперировали. Но сердце встало через два дня.
Хоронили на том же кладбище. И теперь я боюсь зари.
Худшие вести приходят с рассветом, лучом маня…
Тебе хорошо там? Заботится ли Господь?
Кто подтыкает тебе одеяло и на ночь читает сказки?
Пусть всё, что доныне терзает мою плоть,
Приходит к тебе, как улыбки, цветы и краски.
Мы встретимся. Время? Да что оно – только миг!
На Кавказе и в Сербии коротких дорог не счесть, и
Ты же, услышав мой простреленный крик,
Скажешь: «Папа вернулся!
Теперь мы опять будем вместе…»
 

«Мальчик мой – Иванушка. Никогда не называл тебя так…»

 
Мальчик мой – Иванушка. Никогда не называл тебя так,
Любил до безумия, а старался держаться строго…
Господи, прости, какой же я был дурак,
Но ведь ему хорошо там, у престола Бога…
Господи, защити его лучше, чем сумел я…
Я не сумел ничего, я опоздал на вечность.
С моего горла не уходит его петля,
И моя боль убедительна, как бесконечность.
Господи, сердце сорвано, я не дышу от слёз,
Вижу во сне глаза его и глажу рыжие волосы.
А над его могилою вечная горечь звёзд
И ветер степной с охрипшим от горя голосом…
Господи, не оставь его ни на единый миг,
У детских печалей всегда такая тонкая кожа…
Со мной теперь только память, как солнечный блик.
Мальчик мой – Иванушка, сын раба твоего, Боже…
 

«Люли, люли, люленьки…»

 
     «Люли, люли, люленьки.
     Летят сизы гуленьки.
     Летят гули вон, вон.
     Несут Ване сон, сон…»
Мальчик мой рыжий, как тебе там спится?
Сколько слёз в моём сердце, не знает никто.
Сколько сил мне нужно, чтобы не спиться.
Не примерить до срока берёзовое пальто.
Я гляжу на сестрёнок твоих тревожно,
Только их руки держат меня над бездной.
Жить без тебя приходится, но жизнь невозможна,
И любые молитвы к Всевышнему бесполезны.
Говорят, я не встречу тебя там. Никогда.
Даже если пойду на фронт и умру в Донецке.
Раз встречу назначат в пятницу, вечно будет среда.
И я не увижу глаза твои детские-детские…
Всегда наивные, ясные, счастливые от души.
Полные рёва или такого же чистого смеха.
А в кармане моём перекатываются ломаные гроши,
Оплата последнего выстрела, ставшего эхом.
И скоро, скоро, год или тысяча лет ещё –
Ты сбежишь на пару минут из райского сада,
Обнимешь меня, ткнувшись лбом в плечо,
Сказав, что всё хорошо, что плакать уже не надо…
Я поверю. Прижму к сердцу, шепну – беги,
Туда, где рассвет, где кущи, где мёд и лира.
Господи, сбереги, его, сбереги!
И вернусь молча к чёрным своим конвоирам…
     «Люли, люли, люленьки.
     Летят сизы гуленьки.
     Летят гули, вот, вот.
     Ваня папу ждёт, ждёт…»
 

«Мне сейчас не хватает тех, кого рядом нет…»

 
Мне сейчас не хватает тех, кого рядом нет.
Кто в дом не войдёт, не оставит в прихожей след.
Не пройдет на кухню, не выпьет со мною чай
И не спросит осмысленно (невзначай),
Как живу, как пишется, как вообще в душе?
Какие рифмы качаются на толедском ноже?
Какая боль подкрадывается тайком во сне?
Почему я всегда хожу на кладбище по весне?
Ведь зимой холоднее под снегом, в стылой земле,
И тёплое сердце лёд сжимает ещё больней,
До крови, которая видна поверх всех страниц,
На фото моих героев, во всех выражениях лиц
Один, пересекающий всю вселенную, шрам.
И тогда мне кажется, что стихи мои просто хлам,
Недостойный того, чтоб им набили подушку,
Положили рыжему ангелу под розовое ушко,
Где в его снах, раскрашенных солнцем и синевой,
Мы с сыном, держась за руки, вместе идём домой.
Нам улыбается небо и брови щекочет бриз.
Мой мальчик уйдёт наверх.
Я – вниз…
 

«Уехать в деревню, тихо…»

 
Уехать в деревню, тихо,
Чтобы не знал никто,
Подальше от смут и лиха,
Старое цапнув пальто.
Некую сумму денег надо.
Шашку на стену.
Белёный дом с парадным,
Бритву и пену.
Лермонтова взять стихи,
Другого не стоит.
За какие ж его грехи
Убили? Пустое…
Наутро вставать с рассветом,
Просить воды из колодца,
Совсем ни на что не сетовать,
Ни с чем не бороться.
Осенних цыплят считать,
Пить чай с имбирём.
Признавать или не признавать
Самозванца царём?
Идти в воскресенье в церковь
Маленькую, как прихожая.
Покаяться – слушал Меркьюри,
Все грехи подытожить.
Плакать о человечности,
Слёзы всегда легки…
Но не писать для Вечности!
Ни строки!
 

«Вот улица, где жили мы когда-то…»

И. Бродскому

 
Вот улица, где жили мы когда-то…
Я вспоминаю дом, деревья, даты.
Четыре дня безудержного рая,
Хожденья по рифмованному краю
Стихов и поцелуев, тем и нот.
Ночных огней упругий хоровод
И эхо от последнего «прости»…
Фрегат воспоминаний отгрустил.
Посаженный на цепь, он видит сны.
Его крыла опущенно-честны.
Лишь образы, не знавшие оков,
Всё рвутся к сердцу стайкой мотыльков.
И надо бы, не пробуя спасти,
Их раздавить, как бабочек, в горсти…
 

«Здравствуй, осень. Дай пожить…»

Л. Губанову

 
Здравствуй, осень. Дай пожить…
Дни летят и сроки ближе,
Жизни тоненькую нить
С каждым сном всё чётче вижу.
С каждым утром жду звонка,
Всё ли собрано в дорогу?
Как светла и как легка
Эта переписка с Богом…
Я пишу ему стихи,
Книги, графику, картины
На листочке от ольхи,
На струне от клавесина.
Он поймёт и всё простит.
И, дай бог, ещё не скоро –
Осень, осень, не грусти –
Мы вернёмся к разговору…
 

«Всё как всегда, пронзает тьму…»

 
Всё как всегда, пронзает тьму
Луны точёный круг,
Но непонятно почему
Печальны все вокруг.
Милорд уехал на войну…
И в чём его винить?
В том, что далёкую жену
Не может позабыть?
В том, что покинул всех друзей
И сжёг мосты дотла?
Что без милорда пуст музей
И не идут дела?
Милорд уехал на войну,
Он сделал всё, что мог.
Да не поставится в вину
И нам тяжёлый вздох.
Нам горько провожать его,
И времена не те…
Девиз «Всё или ничего!»
На дедовском щите.
Милорд уехал на войну –
Красавицы в слезах!
Надежды их идут ко дну
При полных парусах.
Ему теперь одна постель –
Сухая мурава,
Ему январская метель
И небо в головах…
Да будет проклята война!
Мы все теперь одни.
Он не вернётся, ночь темна,
Господь его храни…
 

«Каждый раз, когда ты на меня молчишь…»

 
Каждый раз, когда ты на меня молчишь,
Я понимаю, что вселенная умерла,
Ни дождя, ни птиц, гробовая тишь,
Если смотришь на солнце – мгла…
Я виновен во всем, я не прячу глаз,
Я свиваю нервы морским узлом,
У моих молитв столько лишних фраз,
И считать ли боль наименьшим злом?
Биться грудью о вечную мерзлоту,
Резать кожу свою на лоскуты,
Привкус фальши катая комком во рту,
Отправлять тебе парусные листы
С постраничным признанием, не дыша,
Не касаясь руками остывших век –
Ощущать, как неровно идёт душа
По канату, под ветер и мокрый снег…
 

«Утро. Будильник. Работа. Накатанные пути…»

 
Утро. Будильник. Работа. Накатанные пути.
Гитара. Фламенко. Уроки. Всё и за всё плати.
У брата проблемы. Важно. Любит жену, не бьёт.
Дура она, но беременна. Кровь из него пьёт.
Ссора с подругою детства, а надо в один дом.
Теперь угрожает. Пишет. Морально убить потом.
Кот овладел игрушкой. Мягкой. Такой маньяк.
Лучше баккарди со спрайтом. Лишь иногда коньяк.
Роллы и цезарь с курицей. Хоря дома одна.
Мама покормит. Напомнить! Взять оливку со дна.
Новая песня Налича. Прикольно. Айпод. Звук.
Вывесить фото ВКонтакте. Проверить и «Мой Круг».
Выстоять службу в праздник. Надо. Душе светлей.
До именин осталось сколько-то трудодней.
Ответить на эсэмэску: «И я тебя…» Так? Так.
Театр с другою подругой. С хорошей. С которой в такт.
День на исходе. Ночь. Набрать хоть немного строчек.
Вместо любимого имени – прочерк,
          прочерк,
                    прочерк…
 

«Короткий дорожный роман…»

 
Короткий дорожный роман
В манере столичной богемы.
Густой алкогольный туман
Смягчает саднящие темы.
«Простите.
          Ну что вы…
                    Итак?»
Мы словно герои из сценки,
И вечер смеётся в кулак,
И ночь уточняет расценки.
Оттенки двусмысленных фраз
Без лести и без назиданья,
Разбросанная напоказ
Взаимная жажда желанья.
«Позвольте?
          Мне нравится.
                    Да-а…»
Мы всё понимаем, не дети.
Других будут мчать поезда,
А нам выходить на рассвете.
Укутывать плечи в печаль
Под серою шалью ландшафта.
«Пока.
          До свиданья.
                    Мне жаль…»
Какая фальшивая правда…
 

«Не пиши стихи о стихах…»

 
Не пиши стихи о стихах.
Эта тема, увы, не ах…
Никого не волнует труд,
Когда строчки до срока мрут,
Не родясь, а тетрадный лист
Навсегда беспорочно чист.
Никого не волнуют сны,
Чьи пророчества неясны.
Ни усталость, ни талый снег,
Ни дождя скороспелый бег,
Никакая печаль в глуши,
Никакие раны души.
Ничего, что в тебе рвалось,
Вызывало любовь и злость,
Заставляло кричать и выть,
Упираться, бороться, плыть
Поперёк волны и ножа,
Где последний рубеж – межа,
За которым слова тихи
И уже не нужны стихи
Многоточьем в конце строки.
И шаги в темноту – легки…
 

«Море шепчет не о душах умерших…»

 
Море шепчет не о душах умерших,
А легко, беззаботно, не думая, о своём.
В розах Испании вечно вьётся шершень,
То ли грозится ужалить, то ли поёт.
Ритмы гитарные, все в каталонских изгибах,
В душу врываются жадным поцелуем лени…
Шаловливое «сеньёре» сродни «сахибу»,
Так же пленительно и так же в сахарной пене!
Как, может, и всё побережье на Коста-Браво,
Где ночи не синие, а багряные, словно вино,
Здесь столетья назад отгорела корсарская слава,
И чугунные пушки Тоссы молчат об ином…
О туристах, фотографах, парах, случайных прохожих,
О художниках, жуликах, чайках, дождях и грозе,
О представлениях, о тысячеязычных рожах
И о том, что они канут в вечность, как канули все!
Но песок, столь же крупный, как соль астраханского лета,
Хоть на миг, но запомнит твой шаг к набежавшей волне.
Всё, что ты забываешь, со мной растворяясь во сне
И продолжив мечту в чуть прохладном дыханье рассвета…
 

«Не будет этого. Этого. И вот этого. Никогда!..»

 
Не будет этого. Этого. И вот этого. Никогда!
А что же будет, скажи мне? Неведомые города,
Шпили, башни, высокие стены и акведуки,
Мосты над рекой, словно скрещённые руки.
Будет небо. Честно. Вот небо будет всегда.
Синее, голубое, чёрное ли, ерунда!
Небо – будет! А значит, нам стоило жить,
Вывернуть всё наизнанку и перепрошить.
А значит, снова и снова влюблённым сердцам
Идти улочками Вероны до кладбищенского венца.
И снова в Дании будет страдать человек,
Но та, что ушла с водою, не высушит слёзы с век.
А двое разных близняшек, одинаковых лицом,
Обманут смерть хеппи-эндом, счастливым концом.
И я буду петь про то, как на шпагах играет кровь,
Как бывшая явь переходит в чужую новь,
Как разорванная резким выдохом тишина
Мою душу слизывает с хрустального дна,
Погружая в Вечность. И вот тогда-то, тогда
Не будет когда-то обещанного Никогда.
Просто вместо квадрата Малевича будет – свет!
А иначе не стоило.
            Иначе и смысла нет…
 

«Не будет этого. Этого. И вот этого. Никогда!..»

 
Теперь ты знаешь, что чувствует львица,
Когда гиены толпою трусливо хохочут ей вслед.
Нельзя повернуть головы, даже покоситься,
Они не её противники, не её добыча и не её обед.
Иди своею дорогой. Непризнанной и незваной.
Под твоей царственной поступью будет гудеть земля.
Перед тобой склонятся степи или саванны,
Изысканные жирафы поэзии и волжские тополя.
Катай обалдевшее солнце белою ночью,
Словно огромная кошка, играй в синем бархате снов.
Никто тебе не поверит, даже увидев воочию,
Ибо звери такого формата – крушение всех основ.
Ибо боятся сильных. Поэтому и толпою.
Для львов в современном мире не так уж и много мест.
Прими своё одиночество и привыкай к конвою,
Неся меж лопаток выжженный пальцами Бога крест…
 

«Чёрное перо…»

 
Чёрное перо…
    Упало с неба и закрыло мне глаза.
Я и не знал, что слишком долго пролежал,
Мешая травам выпрямляться в полный рост.
Но я не гость и этот мир не мой погост.
Здесь только ночь, а всё иное не в чести.
Здесь очень трудно удержать судьбу в горсти.
Над головою брызжет небо в три версты
Да семицветных радуг звонкие мосты!
Тянусь ладонью к ним…
                        Но чёрное перо
Так давит веки, и ресницы не поднять.
Илья-пророк грохочет в медное ведро,
Но ни одна из капель не вернётся вспять.
Да и кому, кроме земли, нужны дожди,
Все эти вечные «простила, но не жди…»?
Я и не жду, я ухожу так далеко –
Чтоб ты не слышала, как сердца рвётся ком.
Чтоб не боялась, будто я к тебе вернусь,
И не тебе, а только мне досталось пусть
Чёрное перо!
        Его ничем уже не сдвинуть, не смахнуть.
Ему души моей вовеки не понять,
И, если б можно было выбирать свой путь,
Я бы, наверно, отказался умирать…
Когда осталось меньше года до весны!
Когда на Рождество цветные снятся сны!
Когда протягиваешь душу на руках,
Чтобы Всевышний убаюкал в облаках!
Не золотая, так хотя бы серебро –
Прими Господь её…
                    Но чёрное перо…