Текст книги "Хватай Иловайского!"

Я открыл было рот для гневной отповеди и… подумав, захлопнул пасть. В смысле рот. Самому себе, естественно. Чего ж дожидаться, пока мои лысые собеседники мне его вежливо прикроют, и справедливо, раз уж я, как тут ни выёживайся, а и впрямь собрался их кинуть.

– Иловайский, – Моня осторожно отодвинул дуло моего пистолета в сторону, – тебе ведь по-любому мёртвое тело из Оборотного города не вывезти, так смысл за него держаться?

– Надо мне…

– Чё пристал, Монька, – неожиданно вступился за меня второй упырь. – Сам же знаешь, что у его дядюшки рука тяжёлая, прибьёт же хлопца! Выручать будем хорунжего, а при случае уж он завсегда отблагодарит по совести. Верно я тя нахваливаю, казачок?

Я с надеждой закивал.

– А идея моя вот в чём будет. Монька, скидавай портки да рубаху! Так, а мы покуда трупяка разденем. И чтоб не возбуждаться, мужики!

– Убью, – не своим голосом прохрипел я, вновь вскидывая ствол турецкого пистолета на уровень Шлёминого лба.

– Ну да, да, с мужиками я чёй-то погорячился, ась?

– Не только. За саму идею с раздеванием покойника убью!

Пока мы грозно сопели друг на друга, Моня, не чинясь, без стыда и совести разнагишался целиком и, прикинув на глазок тело несчастного курьера, подтвердил:

– Затея, конечно, рискованная. Думаю, мундирчик мне по росту великоват будет, а в плечах, наоборот, так даже и узок. Однако ж на что не пойдёшь за-ради чести русского казачества?!

До меня начало доходить… Я опустил пистолет, поднялся по шатким ступенькам к дверям и через щёлочку выглянул наружу. Так и есть, на улице, вытянув шеи, принюхиваясь и поскуливая, собралась уже целая толпа нечисти, жаждущей «справедливого дележа».

По совести говоря, свои на своих здесь нападают редко. Меня-то они в каждый приход ловят, да только с однообразным результатом, а посему и умеренным старанием. Но вот провезти в город мёртвое тело контрабандой, вне санитарного контроля хоть того же мясника Павлушечки, – это дело иное, противозаконное. А раз так, то, стало быть, общественное, и каждый сознательный гражданин от него откусить полное право имеет. Если, конечно, наглости или силы хватит. Получается, что упыри правы, в одиночку мне отсюда курьера нипочём не вытащить…

– Упырче, открывайтеся! – громогласно донеслось откуда-то слева. Ну вот и он, лёгок на помине. Тяжёлый кулак мясника-людоеда пару раз гулко бухнул в хлипкие двери подвальчика.

– Чё надоть? – в два голоса проорали мои упыри.

– Очевидцы свидетельствуют, что вы с Иловайским в обход моих прерогатив свежатинку торговать задумали. Сие не комильфо, человече. Да и как на то дядюшка ваш воззрит…

Ох и денёк, это что ж меня тут каждый час только родным дядей и попрекают?! Он и был-то в Оборотном всего лишь раз, да вот, поди ж ты, как народу запомнилось… Генерал, он и в Африке генерал, а уж такой разлюбезной внешности и красы, как наш Василий Дмитриевич Иловайский 12-й, и подавно!

– Ну так что, оппоненты, сами выйдете или дверь ломать?

Я взвёл курок и оглянулся. Раздетый до исподнего труп курьера был аккуратно переложен на грязный топчан, а молодцеватый Моня, облачившийся в его мундир, застёгивал под подбородком ремешок каски.

– Красава! – завистливо вздохнул Шлёма, засучивая рукава. – Ну чё, казачок, рискнём нашим чахлым здоровьем? Ить ежели поймают, так долго бить буду-у-ут…

– Не слушай его, Илюша. Бить будут, разумеется, но не его, а меня.

– Дык зуб даю, нам обоим достанется, – пустился было спорить Шлёма, но от следующего удара кулака дверь едва не сорвалась с петель.

– По коням, – скорее попросил, чем приказал я.

Парни напружинили ноги, Моня прыгнул на спину друга, а тот, сбросив засов, так резво кинулся мимо обалдевшего от неожиданности Павлушечки, что тот едва не упал.

– Гляньте, что творится-то? Кажись, упырь у своих же мясо неподелённое спёр. Лови его, жулика бесстыжего! Ужо будет знать, как подельников грабить! И ведь перед казачком-то ни стыда ни совести! Что о нас человек теперь думать будет, что мы все такие гады…

Вот примерно сколько вам понадобилось времени это прочесть, ровно столько же народ собирался с духом. А потом вся нечисть толпой, словно стадо слонов, так ломанулась вслед за нашими героями, что по ходу изрядно потоптала застенчивого мясника-интеллигента. Я выждал паузу, высунул нос наружу, осмотрелся по сторонам и, не спрашивая разрешения, решил на время попользоваться брошенной тачкой Павлуши. Ему она пару дней уж точно не понадобится. Аккуратно вынес многострадального курьера, сгрузил, взялся за ручки и бодренько покатил вниз по улице. Места оказались знакомые; до той самой крепостной стены, сквозь которую мы уходили с арабом и Прохором, вроде и рукой подать. Да всё не так просто…

– Врёшь, не уйдёшь! – Из соседнего переулочка ко мне спешил бодрый старичок в домотканом халате, с всклокоченной головой и двумя колбами в руках. – Петрификус тоталус!

И первая колба полетела в мою голову. Каким чудом я её поймал, ума не приложу. Вот ведь умею, когда очень надо.

– Ах вот ты как, поганый магл?! – грозно взревел старичок, вздымая вторую, и я, не дожидаясь худшего, запустил ему под ноги его же подарочком. Колба брызнула о брусчатку во все стороны, а надоедливый колдун с алхимическим образованием замер, как ледяная статуя, в позе учёного негодования.

– Вы уж извините, дедушка, а только не в ваши-то годы стекло почём зря бить! Чай, не с женой друг дружке об голову тарелки колете… – Больше ничего умного я сказать не успел. Вторая колба выскользнула из его скрюченных пальцев и грохнулась ТАК…

В общем, в себя я пришёл уже наверху, на земле, под звёздным небом, с мертвецом в обнимку, Павлушечкину тачку взрывной волной вообще забросило на верхушку дальнего дуба. А вокруг всё так же тихо спит старое кладбище, тает луна, до рассвета вроде недалече, а с далёкого батюшки-Дона даже сюда долетает свежая прохлада.

Ох и любо жить, братцы! Хоть с атаманом, хоть без, а тужить не надо никогда, ибо, как нас церковь учит, грех сие и пустое мыслесмятение, ни к чему полезному не приводящее. Я довольно потянулся на кладбищенской земле, сунул два пальца в рот, по-разбойничьи громко свистнув на всю степь. И минуты не прошло, как мой верный араб, дробно стуча копытами, примчался на зов.

Ах ты ж, умничка моя синеглазая… Вот как его не любить после этого, а? Всего лишь один раз словил меж ушей, и теперь меня нипочём нигде не бросает! Психология и поэтапное воспитание – вот две основы правильной подготовки коня ко всем перипетиям казачьей жизни. В идеале-то, разумеется, жеребёнка сразу от мамки-кобылы брать надо, и дружить с ним, и холить, и выхаживать до четырёх лет, а там он и сам без хозяина жизни своей лошадиной не мыслит, за своим казаком пойдёт и в огонь и в воду…

– Соскучился, дурашка? – Я ласково потрепал жеребца по шее, пока он тыкался плюшевым храпом мне в щёку. Лижется же, как собачонка какая, и щекотно, и слюнявисто.

Я встал, придержал коня, пока кое-как перекидывал поперёк седла мёртвое тело в уже грязных подштанниках, и повёл араба в поводу. И ему, и мне требовалось выговориться…

– А что там за фигура дамская горбатая была, не помнишь?

Араб дёрнул ушами, облегчённо фыркнул, то есть если и была, то его, легконогого, поймать нипочём не сумела.

– Понимаешь, не даёт мне покоя эта странная женщина. Вроде не ведьма, я б почувствовал. Ту же мамзель Зайцеву чую на раз, а эта… мутная какая-то. Не находишь?

Дядюшкин жеребец согласно кивал, но никаких аргументов или пояснений со своей стороны внести в это дело явно не спешил.

– И главное, походка какая-то необычная. Вроде как вот когда человек на обе ноги прихрамывает. Он и ровно идёт, и по сторонам качается, словно утка, которой яйцо снести приспичило. И ведь ещё эти свечи дурацкие на голове! Кто их носить будет, а?!

Мой конь старательно поддакивал мне всю дорогу. Я так понимаю, это оттого, что он и сам толком ничего не знал. Увидел что-то непривычное и дал дёру, лошади вообще существа пугливые. А потом, как набегался, ему стыдно стало – от кого убегал-то? Вернулся на прежнее место, посмотреть, а там уже и нет никого.

Вот примерно таким образом и пообщались. Тоже нужное дело.

До села дошли без спешки, рассвет уже подгонял в спину. Первых петухов ещё слышно не было, зато дворовые собаки отметили наше явление задолго до того, как, собственно, нас увидели. А им что? Им любого шороху достаточно, лишь бы глотку лаем драть! Ну, возможно, поэтому и возникли некие мелкие недоразумения. Просто кое-кто из дур-полуночниц начал интересоваться, заглядывать через забор, высовываться из окон…

– Глянь-кася, люди добрые, казачок какой-тось труп на лошади везёт. Покойник в белом, конь белый, казачок в тёмном… Да то, поди, никак сама Смертушка на коне бледном мертвецов развозит, а?! Поди, то к войне али к неурожаю. Надоть яблочно варенье загодя запасать, на другой год яблок-то уже и не будет. А может, и война! Да нам-то чё, всё едино пропадай, коли в войну и без варенья…

– Матушка, смотри, а то не Иловайский ли мужика в исподнем на жеребце катает? Кто Иловайский-то? Да не тот, тот жеребец! Хотя ежели вдуматься, так и Иловайский тоже жеребец не из последних. Ты бы уж лучше не смотрела, матушка, в твои-то годы чё на жеребцов смотреть, чё ты у них не видела…

– Ох ты ж мне, прости господи! Казаки покойников голых по ночи возют, прости господи! А я-то, дура, на них смотрю, прости господи! Дак у покойника-то дюже задница выдающаяся, прости господи! И меня уж до кучи, коли и я сама… прости господи!

Мужикам, верно, хотя бы можно было что-то объяснить, но на меня почему-то любовались исключительно бабы. Этих никаким указом – даже лично государевым за высочайшей монаршей подписью и тремя печатями – не заткнёшь! Там, где степенные сельские пахари и промолчать могут, чисто из уважения к начальству, – баб, девок да старух нипочём молчать не заставишь. Даже, наоборот, ещё быстрей растреплют, ибо, как говорит мой денщик Прохор, «баба хранит тайну всем селом»…

Но должен признать, что при всём звуковом сопровождении, от собачьего лая до интимных комментариев, к нашему двору дошли мы довольно скоро. Ворота я отпер сам, перепрыгнув через забор, бдительный араб вошёл осторожно, стараясь потише цокать копытами и аккуратнейше удерживая на спине многострадальное тело курьера. К моему немалому изумлению, старого казака на его лежанке не было. То ли где в дозоре, то ли опять у дядюшки за сорокаградусной засиделись. В этом плане Василий Дмитриевич у нас человек обстоятельный и привередливый – с кем попало не пьёт! Тот же рыжий ординарец, что и дядюшку в бою не раз спасал, и дядя его выручал не меньше… служат вместе лет семь-восемь, но вот водку пить на пару им субординация не позволяет. А с Прохором можно, он мой денщик, не дядин, к нему и отношение соответственное – после третьей стопки за столом генералов нет…

– Спасибо, дружище. – Я потрепал по крутой шее арабского жеребца, снимая тяжеленное тело покойника и укладывая на единственной имеющейся при конюшне длинной лавке. Потом покрыл сверху рогожей и уже мог позволить себе хоть два-три часа отдыха. Забрался на сеновал, стянул сапоги и… больше ничего не помню, так как провалился в сон, едва коснувшись усталой головой душистого сена.

Проснулся утром, видимо, довольно поздно. И разбужен был очень странным способом: на меня кто-то просто свалил охапку сена. «Какому козлу эпилированному (Катино словцо!) жить надоело?» – подумал я, выплёвывая семена и сорняки, но тяжёлая туша моего денщика села на охапку сверху, придавив меня за плечи.

– Нету его, господа хорошие! – громко прокричал он. – Загулял, видать, наш хорунжий, дело-то молодое.

– Мы будем ждать.

– Да хоть до морковкиной загоди! Когда станичник перед войной гуляет, его ни с какими собаками не сыщешь.

– Если только он не появится в течение часа, мы тут вам…

– А вот грозить мне не стоит, я казак простой. Как пальну свинцом, хлоп – и нету молодцов!

Щелчок взводимых курков ни с чем не спутаешь. Я лежал тихо, как честный кот с ворованной колбасой в зубах, прекрасно понимая, что Прохор контролирует ситуацию. Но до чего интересно – что ж там у них происходит-то? Кто-то так явственно заскрипел зубами, что даже мне было слышно. Потом раздались уходящие шаги и чей-то голос бросил:

– Не связывайся. Он старик, убьёшь, а мне отвечать…

Теперь уже зубами скрипнул мой денщик. Прохор, конечно, уже не молод, ему далеко за полтинник, но чтоб кто-то искренне считал, что может его легко убить?! Да этого крепкого рифмоплёта на каждой войне по сто раз в день убить пытались – и стрелой, и ножом, и саблей, и пикой, и пулей, и картечью, и ядром пушечным, а ему всё хоть бы хны! Десятки раз пораненный, весь в шрамах, но живой и грудь в крестах!

– Вылезай, твоё благородие. – С меня наконец-то слезли.

Я высунулся из сена и сел, вертя головой по сторонам.

– Ищут тебя, паря.

– Догадался уже. А кто ищет-то? Дядя?

– Если б только он, – вздохнул мой нянька, помогая мне встать и собственноручно обтряхивая с меня соломинки да прочий мусор. – Ох и знатно влип ты, хлопчик… Из самого Санкт-Петербурга всемогущее Третье отделение твоей скромной особой озадачилось!

Ого, чуть не присвистнул я. Это ж самая наикрутейшая секретная служба всей Российской империи. Не подотчётна никому, кроме самого государя, ну или наипервейшего министра. В столице их управление простые люди за три квартала стороной обходят. Ихние младшие офицеры такие полномочия имеют, каковые у нас и генералам не снились! Для них человека безвинного схватить посредь улицы да навек в казематы Петропавловские упечь – раз плюнуть! А я-то им с какого перепугу сдался? Сижу себе тихо-мирно в селе, на конюшне, никуда не лезу, никого не…

– Будет врать-то, Илюшка, – не выдержал правдолюбец Прохор, безошибочно читая по моему лицу весь ход моих мыслей. – Да о тебе, характернике, за последний месяц, поди, слава на весь тихий Дон! Какую корову блудливую, девку сопливую, бабу красивую, кошку шкодливую ни спроси – кто есть характерник на Руси? Без гадания майского укажут на Иловайского!

– А им-то я зачем? Что за дело Петербургу до нашего Калача на Дону?

– Да ежели б один ты, хлопчик. – Старый казак воровато огляделся и жутко секретным шёпотом сообщил: – Под Василия Дмитревича подкоп роют! Видать, крепко он кому насолил в стольном Санкт-Петербурге…

– Дядя? Что за чушь! – возмутился я, вытягивая шею и также оглядываясь по сторонам. – Он же у нас милейший человек, душа компании, герой стольких войн, отмечен и наградами, и поощрениями от самого государя! Вот недавно и табакеркой золотой пожалован!

– Дык и я ж тебе о том самом толкую! Вбей в башку свою дурную – пришёл дворянчик, мордат, как кабанчик, а с ним двое, неместного покроя, и трутся у твоего дяди, скользкие, как… – Мой денщик на мгновение задумался, решил больше не рифмовать и закончил банальной прозой: – О твоих способностях выпытывают. Где был, что делал, с кем встречался, да по дням и по часам! Так ведь и до твоего Оборотного города донюхаются, ищейки блохастые, а?

У меня ёкнуло сердце. Представить, что будет, нетрудно: если спецы Третьего отделения найдут дорогу через кладбище вниз до арки, а там, пристрелив беса-охранника, прямым маршем пехотными колоннами пойдут брать Катенькин дворец… И возьмут ведь! В полчаса возьмут, не Измаил, поди, там долго и штурмовать-то нечего. Нечисть, конечно, будет биться до последнего, но, честно говоря, они к открытому бою не приучены, это ж не яд подсыпать и не кинжал в спину подпускать. Регулярная армия одним полком пехотным так улицы подметёт, что ни одна хромая ведьма на метле не выскользнет. И ведь будет потом вся эта бойня называться тайной операцией правительства по богоугодной борьбе с антихристианскими сущностями! Да разве я сам против этого? Как вспомню, сколько раз меня там съесть пытались – в первых рядах с дедовой саблей пойду!

– Этого нельзя допустить, – чётко определился я, выбрасывая из головы все верноподданнические мысли.

– Ну а я про что?! За нечисть поганую заступаться и близко не подумаю, а вот Катеньку твою огорчать не решился бы. Она тя, дурака, любит, да не слегка…

– Любит? – смутился я. – Ну да, было дело, целовались пару раз…

– Так у девок же всё по глазам видно, – подмигнул мне старый ловелас. – Наблюдал я за ней искоса. Уж ежели она в твою сторону глянет, так глазищи у ней ровно тёплым огнём светятся! Как у кошки блудливой, что в сметану влезла…

– Прохор?!!

– Ох, прости, твоё благородие, заболтался, не тот эпитет подобрал, не то слово молвил. Уж не сердись на старика, прости Христа ради.

Я молча хлопнул его рукой по плечу. Какие обиды, он же за меня голову положит, да и я ради Прохора жизнь отдам. Однако ж, покуда до этого не дошло, что делать-то будем, братцы?

– К Василь Дмитревичу тебе надо, паря. – Он уверенно ответил на мой невысказанный вопрос и добавил уже от себя: – А твоё характерничество тебя же самого невидимым сделать не может?

– Нет, – сказал я и тут же понял, что вру. Ей-богу, вру! Преотличнейше же у меня это дело получиться может, просто попробовать надо… – Я бегом к дяде, не волнуйся, пробьюсь. А ты бери тело курьера, грузи на телегу и доставь к церкви. Надо его хоть отпеть по-человечески.

– Какое тело, Илюшенька? – недоумённо вытаращился на меня Прохор.

– Как это какое? Я же вчера труп того самого курьера наверх вытащил! Вон там на лавочке сгрузил, накрыл рогожей, а…

На лавке никого (и ничего!) не было. Многострадальный курьер исчез снова. Да что ж мне так не везёт, господи? Мы бегло обыскали весь двор и всю конюшню, проверили все уголки, перерыли гору сена, перевернули вверх дном маленькую баньку (мало ли куда мог заползти мертвец, вдруг помыться захотелось?), но и там ничего не нашли. Плохо, очень плохо…

Мой денщик действительно заночевал у дяди, ему там, если что, в сенях всегда стелют. А рано утром, ещё до третьих петухов, у генеральской хаты трое людей образовалось. Один в партикулярном платье чиновничьего фасону, а двое в мундирах Третьего отделения. Нарвались на рыжего ординарца, он же, как цепной пёс, вообще не спит. Показали бумаги, потребовали представить их самому Василию Дмитриевичу. Дядя встал не чинясь, думал, курьеры с приказом по полку, война же…

Но, однако, как оказалось, визит их связан был с иными вопросами. Дескать, имеют особое распоряжение на розыск и арест хорунжего Всевеликого войска донского, некоего Ильи Иловайского. Зачем, почему, с какого рожна и перепоя – отвечать отказываются, такая уж огромадная секретность, тсс…

– И ведь самое чудное, – устало протянул Прохор, когда мы, окончательно выдохшись, уселись на завалинке, повесив носы, – что попали они к нам, минуя все посты. Ни один дозорный их не видел, ни экипажа, ни лошадей, ровно из воздуха предрассветного перед воротами встали, ни одна собака не взбрехнула…

А вот на это стоило бы обратить внимание. В нашей матушке-России, конечно, всякие чиновники встречаются, среди них и сверхсекретные есть, чьё настоящее имя да должность небось и супруга законная не знает. Но вот чтоб из самого Санкт-Петербурга, да без колёс, без лошадей, аки ангелы небесные на крылах сияющих прилетели – таких нет!

Надо бы поближе познакомиться с этими таинственными царскими служащими, порасспросить их кой о чём, в глаза поглядеть, вдруг личину носят?..

– А чего проще-то? – сам себе ответил я. – Раз они так жаждут мою характерность лицезреть, так и я сам на них со всеми чувствами полюбуюсь.

– Вот и ладушки, а мне с тобой?

– Нет, – чуть нахмурился я. – Ты в церковь сходи, свечи поставь Можайскому Николе-угоднику и заступнику Ивану Воину, проси помочь. И святой воды набери.

– Кружку, что ль?

– Ведро.

– Да ты шутишь, хлопчик?

Нет, я отрицательно помотал головой. Какие уж тут шутки, не до шуток нам нынче… Зачем и к чему мне столько святой воды, я, как водится, не знаю, не ведаю. Но чую, надо! Ведро!

– А теперь двигаем, служба не ждёт. Да и с чинами жандармскими уж больно почеломкаться охота… То исть дать челом по челу так, чтоб копыта отлетели!

Прохор уважительно покосился на меня, крякнул и резко встал, поправляя ремень. А через минуту мы шли по селу широким размашистым шагом, ни на кого и ни на что не глядя. Первым – неулыбчивый, как бурый медведь с бодуна, мой седоусый наставник. За ним – едва касаясь грешной земли неначищенными сапогами, я, тихий, скромный, незаметный. Как оказалось, стать невидимым не так уж сложно. Растворяться в воздухе при этом совсем необязательно, достаточно лишь ни с кем не встречаться взглядом и позволить людям запомнить более активную фигуру. Да, и судя по репликам случайных прохожих, второе куда более действенно.

– Здорово дневал, дядька Прохор! А что подопечный твой, не согласится ли похарактерничать для нужд полка? Нехай уговорит фельдшера нашего признаться, где он медицинский спирт сховал? А хучь бы и под гипнозом, лишь бы результату добыть, а?!

– От и денёк-то добрый, козачок! Исполать тебе всем селом, что вчерась-то не убили зазря. Живёхоньким оно и поприятнее будет, за то и в ножки поклонюсь! Эх, знать бы тока, куда на вас, таких добрых да сердешных, жалобу писать…

– Слышь, казаче, да ты не спеши, ты меня послухай, я баба простая, красиво говорить не умею, но и врать не люблю, уж скажу так скажу, правду-матку лепить буду, на чины не глядя! Так вот… чё спросить-то хотела? Ить и не вспомню уже! Ну ладно, иди своей дорогой, казаче, иди уже, чё встал-то, уши развесил, делать мне больше нечего, как на твою особу любоваться…

К чести Прохора, скажу, он ни разу не сбавил шаг, не пытался ответить, не потянулся на ходу за нагайкой, никого не обматерил и даже короткой рифмой не высказался. Шёл молча, не оборачиваясь. Но, главное, моя скромная персона вообще ничем не отсвечивала. Даже те, кто искал по своим вопросам именно моего совета, не видел меня в упор с трёх шагов! Надо бы потренироваться с этим делом да и подготовить отряд пластунов-невидимок для военных рейдов на вражеской территории. Цены таким казакам не будет!

Меж тем Прохор шагнул на просторный двор у генеральской избы, плечом снеся в угол рыжего ординарца и без лишних сантиментов вклиниваясь в дядины апартаменты. Я тихой сапой скользнул следом и даже подал ординарцу руку, помогая встать. Хотя не уверен, что он это запомнил, я ж невидимый. А у нашего строгого генерала, небрежно развалясь на дядиной оттоманке, сидел столичный гость и вёл себя как хозяин…

– Государь весьма обеспокоен своевольничанием вашего так называемого племянника. Святейший синод также не одобряет никаких контактов с нечистой силой. За такие вещи, знаете ли, недолго по этапу да в Сибирь!

Мой дядя, при полном мундире и всех орденах, молча стоял у окна, с трудом удерживая в побелевших пальцах кружку с остывшим кофе.

– Мы просто не понимаем, как такой заслуженный человек вашего склада и воспитания мог допустить столь вопиющее безобразие на территории вверенного в его распоряжение полка? Право, император был лучшего мнения о дисциплине своих казаков…

Судя по тому, как гордо выпрямилась дядюшкина спина, этот столичный хмырь тупо нарывается по полной программе. Наездов на свой полк, на своих казаков и станичников атаман не простит никому. Да хоть бы и самому государю!

– И ведь самое печальное во всей сложившейся ситуации это ваше личное непонятное, безрассудное упорство. Вы по-прежнему не хотите сказать нам, где скрывается ваш родственник? А ведь это вполне может быть расценено как факт сообщничества с государственным преступником. Вы понимаете, чего можете лишиться? Эполетов, наград, званий, жалованья, почестей…

– Шрамы боевые с груди не сотрёшь, – глухо ответил наш генерал и, обернувшись, сжал кулаки.

Что за этим последует, ждать я не стал и прыгнул вперёд, вставая между ним и маленьким человеком в очках.

– Здорово дневали, ваше сиятельство! Хорунжий Всевеликого войска донского Илья Иловайский по вашему приказанию прибыл!

– Илюшка? А чего ты… что ли, Прохор не предупредил, что…

Но я вовремя прикрыл ему рот с привычной бесцеремонностью:

– Знать не знаю никакого Прохора, а вот от исполнения вашей генеральской воли я уклониться не смел.

– Ну-с, подойдите-ка ко мне, молодой человек, – кивнул жандармский.

– Ваше сиятельство, прикажете выслушать крысу очкастую или сразу взашей гнать?

Теперь уже приезжий петербургский чин вытаращился на меня так, что у него очки с носа на лоб сами полезли. Дядя вздохнул, покраснел, побледнел, кое-как выдохнул и вдруг крепко обнял меня почти до полного утопления в объятиях.

– Иловайский! Узнаю нашу кровь! Вот и повзрослел казак – ни чёрта лысого, ни вражьей пули, ни чиновника столичного не боится, весь в меня!

– Ах вы… вот вы как… – Следователь Третьего отделения вскочил на тоненькие ножки. – Да я вас обоих, всем полком, на каторгу, в лагеря, в казематы, во глубину сибирских руд!

– И твои изумрудные брови колосятся под знаком луны, – издевательски пропел я из-под генеральской подмышки, и чиновник мгновенно прикусил язычок. Ага, попался, жук навозный!

– Иловайский, ты чего поёшь глупости всякие? Какие изумрудные брови? С чего бровям колоситься? Али то заклинание мудрёное было, от твоей Катеньки разлюбезной подхваченное…

– Сменим тему, – попросил я, с трудом высвобождаясь из дядиных объятий. – Да, почти что заклинание. Строчка из песенки.

– Ничего не понимаю.

– А вот кому надо, тот понял, – с нажимом произнёс я, кивком головы указывая столичному гостю на дверь. – Так что, валет краплёный, сам выметешься или веник принести?

– Как вы разговариваете с главным следователем Третьего отделения?!! – придя в себя, завопил он. – Я буду жаловаться! Эй, жандармы, взять смутьяна!

– Из избы не слышно, – вежливо подсказал я. – Вы бы вышли, там покричали на всю улицу, может, и добегут ваши охранники. Только громко кричите, они на противоположном краю села меня под лопухами ищут…

Чиновник пошёл пятнами, вытер рукавом лысину, чуть не захлебнулся собственной слюной и выбежал вон из горницы.

– Плюньте. – Я посмотрел в изумлённые глаза дядюшки и спокойно объяснил: – Не из Петербурга он, так, фальшивка с поддельными бумагами.

– Нешто шпион австрийский?!

– Нет, чего сразу на Австрию-то наговаривать. Вам же там понравилось вроде: и пиво приличное, и немки улыбчивые…

– Так… тогда что ж… ещё хуже – нечисть под личиною?

– Да не горячитесь вы. – Я упёрся ладонями в его могучую грудь, скользя сапогами по полу в попытке сдержать генеральский напор. – Человек это. Обычный человек. Только из будущего…

– Откуда?!

Я тяжело вздохнул, судя по всему, объяснять придётся долго. Может, как-нибудь попроще, на конкретном примере, но не успел…

– Айда на улицу? – неожиданно предложил дядя, резко меняя тему. – Дюже охота поглядеть, как эта кикимора болотная из твоего будущего своих приспешников на подмогу звать будет. Так говоришь, не из сыскного они?

– Нет. Мне предстоит разобраться – откуда, но не из Санкт-Петербурга, это точно!

– Голову на плаху положишь?

– А вы бы что хотели, чтоб я на неё положил?

Мой дядя задумался, мысленно пересчитал в уме руки и ноги, что-то прикинул и решил:

– Ты ж ещё не женатый, ничего тебе класть не надо, это я так, к слову брякнул. Пошли, что ль, балабол?

Мы вышли на порог и… были с ног до головы облиты святой водой! Мой счастливый денщик отсалютовал нам пустым ведром.

– Спасибо тебе, добрый Прохор, – с чувством сказали мы с Василь Дмитревичем, выплюнув по струйке воды.

– Рад стараться, ваше благородие. А чегой-то вы на меня смотрите, как француз на лягушку?

– Проводи-ка меня переодеться, братец, – попросил дядюшка подоспевшего ординарца. – А ты, Иловайский, сыщи хмыря этого в пенсне. Нехай его хлопцы нагайками поучат, как генералу врать…

– Рад стараться, ваше сиятельство! Сейчас меня Прохор за уши на бельевую верёвку подвесит, просохну маленько – и в погоню, аки лев рыкающий! А вы не хотите рядышком повисеть?

Моё мокрое начальство сочло ниже своего достоинства отвечать на предложение посушиться вместе, а потому ушло с гордо поднятой головой.

– Пошли…

Старый казак почесал в затылке, осторожно поставил ведёрко на крыльцо и последовал за мной, бормоча себе под нос в рифмованном режиме, что уж он-то и не знал, чего со святой водой делать, предупреждать было надо, а так чего теперь дуться-то, никто не виноват, да и, в конце концов, погоды ещё тёплые, чего ж не освежиться перед военным походом, всё одно поп перед всем строем кропить будет, а тут уж заранее, от всей широты души…

Как вы понимаете, пересказывать всё это ещё и в стихах у меня просто настроения не было. Я думал о том, как ловко ускользнул тот лысый следователь Третьего отделения. Ведь мы почти след в след за ним вышли, а не успели. И куда, интересно, девались его охранники? Их я на предмет личины не проверил, а надо бы…

– Вот они, – неожиданно раздалось слева, и те, кого я искал, сами бросились на нас из-за плетня.

Прохор отреагировал быстрее, винтом ушёл с линии атаки, на развороте хлестнув нагайкой по шеям первого. Второй сгрёб меня, как удав кролика, и… с воем отпрыгнул в сторону, дуя на вздувшиеся пузырями ладони. Я лишь успел рассмотреть искажённое звериной яростью уродливое лицо беса, когда оба злодея бросились по улице наутёк, пригнувшись так, что загребали передними лапами.

– Это ж что за чудеса, как из рыбы колбаса? Я ж таким ударом ломаю шею даром, а он от моей нагайки бежит, как от бабайки!

– Бес ростовский. Причём не мелкий, – не зная, откуда знаю (ох, как башка трещит от этих просветлений!), пояснил я. – В Ростовской губернии их много, у старых монастырей шарятся, любыми личинами не брезгуют, а сами чаще разбоем промышляют, путников спящих душат, дневного света не боятся. От них одна защита – серебро да святая вода. В общем, ещё раз повторюсь: спасибо тебе, Прохор!

– Благодарить потом будешь, когда мы того, третьего, главного ихнего, отыщем!

– Он человек. С ним и проще, и сложнее…

Я повесил голову и в глубокой задумчивости побрёл вперёд. Ноги сами несли меня к нашему двору, а путаные мысли никак не хотели укладываться в стройную цепочку.

Событийный ряд был пёстрым и нелепым: герои и происшествия, люди и нечисть, враги и друзья, погони и нападения сменяли друг друга, как в ярком калейдоскопе, я такой на ярмарке видел. Вроде бы знаешь, что в нём стекляшки да камушки, а из-за зеркал картинки всегда разные получаются, одна на другую не похожие. За что убили курьера? Куда подевался приказ? Почему труп был подкинут в Хозяйкин дворец? Зачем его украли у нас с конюшни? Почему тогда меня, спящего, не тронули? Откуда взялся чиновный человек из будущего? С какой чести ему два ростовчанина служат? И что ж это за фигура таинственная хромающая, с горбом да свечами горящими по кругу шляпы? На все эти вопросы моя внезапно образовавшаяся характерность умилительно скромно молчала. Сам себя за такое дело ненавижу порой. Вот умели же старые характерники по первому желанию все способности, все умения тайные на пользу людям оборачивать, а я как недоделанный какой. Вроде дар-то мне вручили, но как им пользоваться, объяснить не удосужились. Сам догадывайся, сын казачий…