Текст книги "Пепел (сборник)"

С высоты

 
Руки рвут раскрытый ворот.
Через строй солдат
Что глядишь в полдневный город,
Отходящий брат?
Ввысь стреляют бриллиантом
Там церквей кресты.
Там кутил когда-то франтом
С ней в трактире ты.
Черные, густые клубы
К вольным небесам
Фабрик каменные трубы
Изрыгают там.
Там несется издалека,
Как в былые дни —
«Распрямись ты, рожь высока,
Тайну сохрани».
Вольный ветр гудит с востока,
Ты и нем, и глух.
Изумрудом плещут в око
Злые горсти мух.
 

1908

Серебряный Колодезь

Паутина

Паук

 
Нет, буду жить – и буду пить
Весны благоуханный запах.
Пусть надо мной, где блещет нить,
Звенит комар в паучьих лапах.
Пусть на войне и стон, и крик,
И дым пороховой – пусть едок: —
Зажгу позеленевший лик
В лучах, блеснувших напоследок.
Пусть веточка росой блеснет;
Из-под нее, горя невнятно,
Пусть на меня заря прольет
Жемчужно-розовые пятна…
Один. Склонился на костыль.
И страстного лобзанья просит
Душа моя…
И ветер пыль
В холодное пространство бросит, —
В лазуревых просторах носит.
И вижу: —
Ты бежишь в цветах
Под мраморною, старой аркой
В пурпуровых своих шелках
И в шляпе с кисеею яркой.
Ты вот: застенчиво-мила,
Склоняешься в мой лед и холод;
Ты не невестой мне цвела:
Жених твой и красив, и молод.
Дитя, о улыбнись, – дитя!
Вот рук – благоуханных лилий —
Браслеты бледные, – блестя,
Снопы лучей озолотили.
Но урони, смеясь сквозь боль,
Туда, где облака-скитальцы, —
Ну, урони желтофиоль
В мои трясущиеся пальцы!
Ты вскрикиваешь, шепчешь мне:
«Там, где ветвей скрестились дуги,
Смотри, – крестовик в вышине
Повис на серебристом круге…»
Смеешься, убегаешь вдаль;
Там улыбнулась в дали вольной.
Бежишь – и мне чего-то жаль.
Ушла – а мне так больно, больно…
Так в бирюзовую эмаль
Над старой, озлащенной башней
Касатка малая взлетит —
И заюлит, и завизжит,
Не помня о грозе вчерашней;
За ней другая – и смотри:
За ней, повизгивая окол,
В лучах пурпуровой зари
Над глянцем колокольных стекол —
Вся черная ее семья…
Грызет меня тоска моя.
И мне кричат издалека, —
Из зарослей сырой осоки,
Что я похож на паука:
Прислушиваюсь… Смех далекий,
Потрескиванье огонька…
Приглядываюсь… Спит река…
В туманах – берегов излучья…
Туда грозит моя рука,
Сухая, мертвая… паучья…
Иду я в поле за плетень.
Рожь тюкает перепелами;
Пред изумленными очами
Свивается дневная сень.
И разольется над лугами
В ночь умножаемая тень —
Там отверзаемыми мглами,
Испепеляющими день.
И над обрывами откоса,
И над прибрежною косой
Попыхивает папироса,
Гремит и плачет колесо.
И зеленеющее просо
Разволновалось полосой…
Невыразимого вопроса —
Проникновение во все…
Не мирового ль там хаоса
Забормотало колесо?
 

1908

Москва

Судьба

1

 
Меж вешних камышей и верб
Отражена ее кручина.
Чуть прозиявший белый серп
Летит лазурною пустыней —
В просветах заревых огней
Сквозь полосы далеких ливней.
Урод склоняется над ней.
И все видней ей и противней
Напудренный прыщавый нос,
Подтянутые злые губы,
Угарный запах папирос,
И голос шамкающей, грубый,
И лоб недобрый, восковой,
И галстух ярко-огневой;
И видит: —
где зеленый сук
Цветами розовыми машет
Под ветром, – лапами паук
На паутинных нитях пляшет;
Слетает с легкой быстротой,
Качается, – и вновь слетает,
И нитью бледно-золотой
Качается, а нить блистает:
Слетел и на цветок с цветка
Ползет по росянистым кочкам.
И падает ее рука
С атласным кружевным платочком;
Платочек кружевной дрожит
На розовых ее коленях:
Беспомощно она сидит
В лиловых, в ласковых сиренях.
Качается над нею нос,
Чернеются гнилые зубы;
Угарной гарью папирос
Растянутые дышат губы;
Взгляд оскорбительный и злой
Впивается холодной мглой,
И голос раздается грубый:
«Любовницей моею будь!»
Горбатится в вечернем свете
В крахмал затянутая грудь
В тяжелом, клетчатом жилете.
Вот над сафьянным башмачком
В лиловые кусты сирени
Горбатым клетчатым комком
Срывается он на колени.
Она сбегает под откос;
Безумие в стеклянном взгляде…
Стеклянные рои стрекоз
Летят в лазуревые глади.
На умирающей заре
Упала (тяжко ей и дурно)
В сырой росе, как серебре,
Над беломраморною урной.
Уж в черной, лаковой карете
Уехал он…
В чепце зеленом,
В колеблемом, в неверном свете,
Держа флакон с одеколоном,
Старушка мать над ней сидит,
Вся в кружевах, – молчит и плачет.
То канет в дым, то заблестит
Снеговый серп; и задымит
Туманами ночная даль;
Извечная висит печаль;
И чибис в полунощи плачет…
 

1906

Москва

Свадьба

 
Мы ждем. Ее все нет, все нет…
Уставившись на паперть храма
В свой черепаховый лорнет,
Какая-то сказала дама
Завистливо: «Si jeune… Quelle ange…»[1]1
  Такая молодая… Какой ангел… (фр.) – Ред.


[Закрыть]
Гляжу – туманится в вуалях:
Расправила свой флер д'оранж, —
И взором затерялась в далях.
Уж регент, руки вверх воздев,
К мерцающим, златым иконам,
Над клиросом оцепенев,
Стоит с запевшим камертоном.
Уже златит иконостас
Вечеровая багряница.
Вокруг уставились на нас
Соболезнующие лица.
Блеск золотых ее колец…
Рыдание сдавило горло
Ее, лишь свадебный венец
Рука холодная простерла.
Соединив нам руки, поп
Вкруг аналоя грустно водит,
А шафер, обтирая лоб,
Почтительно за шлейфом ходит.
Стою я, умилен, склонен,
Обмахиваясь «chapeau-claque'oм»[2]2
  Складная шляпа, цилиндр на пружинах (фр.) – Ред.


[Закрыть]
Осыпала толпа княжон
Нас лилиями, мятой, маком.
Я принял, разгасясь в углу,
Хоть и не без предубежденья,
Напечатленный поцелуй —
Холодный поцелуй презренья.
Между подругами прошла
Со снисходительным поклоном.
Пусть в вышине колокола
Нерадостным вещают звоном, —
Она моя, моя, моя…
Она сквозь слезы улыбнулась.
Мы вышли… Ласточек семья
Над папертью, визжа, метнулась.
Мальчишки, убегая вдаль,
Со смеху прыснули невольно.
Смеюсь, – а мне чего-то жаль.
Молчит, – а ей так больно, больно.
А колокольные кресты
Сквозь зеленеющие ели
С непобедимой высоты
На небесах заогневели.
Слепительно в мои глаза
Кидается сухое лето;
И собирается гроза,
Лениво громыхая где-то.
 

1905–1908

Серебряный Колодезь

Город

Старинный дом

В. Ф. Ходасевичу

 
Все спит в молчанье гулком.
За фонарем фонарь
Над Мертвым[3]3
  Переулок в Москве


[Закрыть] переулком
Колеблет свой янтарь.
Лишь со свечою дама
Покажется в окне: —
И световая рама
Проходит на стене;
Лишь дворник встрепенется, —
И снова головой
Над тумбою уткнется
В тулуп бараний свой.
Железная ограда;
Старинный барский дом;
Белеет колоннада
Над каменным крыльцом.
Листвой своей поблеклой
Шушукнут тополя.
Луна алмазит стекла,
Прохладный свет лия.
Проходят в окнах светы: —
И выступят из мглы
Кенкэты, и портреты,
И белые чехлы.
Мечтательно Полина
В ночном дезабилье
Разбитое пьянино
Терзает в полумгле.
Припоминает младость
Над нотами: «Любовь,
Мечта, весна и сладость —
Не возвратятся вновь.
Вы где, условны встречи
И вздох: «Je t'aime, Poline…»[4]4
  Я люблю тебя, Полина… (фр.) – Ред.


[Закрыть]
Потрескивают свечи,
Стекает стеарин.
Старинные куранты
Зовут в ночной угар.
Развеивает банты
Атласный пеньюар.
В полуослепшем взоре
Воспоминаний дым,
Гардемарин, и море
И невозвратный Крым,
Поездки в Дэрикоэ,
Поездки в Учан-Су…
Пенснэ лишь золотое
Трясется на носу.
Трясутся папильотки,
Колышется браслет
Напудренной красотки
Семидесяти лет.
Серебряные косы
Рассыпались в луне.
Вот тенью длинноносой
Взлетает на стене.
Рыдает сонатина
Потоком томных гамм.
Разбитое пьянино
Оскалилось – вон там.
Красы свои нагие
Закрыла на груди,
Как шелесты сухие
Прильнули к ней: «Приди, —
Я млею, фея, млею…»
Ей под ноги луна
Атласную лилею
Бросает из окна.
А он, зефира тише,
Наводит свой лорнет:
С ней в затененной нише
Танцует менуэт.
И нынче, как намедни,
У каменных перил
Проходит вдоль передней,
Ища ночных громил.
Как на дворе собаки
Там дружною гурьбой
Пролаяли, – Акакий —
Лакей ее седой,
В потертом, сером фраке,
С отвислою губой: —
В растрепанные баки
Бормочет сам с собой.
Шушукнет за портретом,
Покажется в окне: —
И рама бледным светом
Проходит на стене,
Лишь к стеклам в мраке гулком
Прильнет его свеча…
Над Мертвым переулком
Немая каланча.
Людей оповещает,
Что где-то – там – пожар, —
Медлительно взвивает
В туманы красный шар.
 

Август 1908

Суйда

Маскарад

М. Ф. Ликиардопуло

 
Огневой крюшон с поклоном
Капуцину черт несет.
Над крюшоном капюшоном
Капуцин шуршит и пьет.
Стройный черт, – атласный, красный, —
За напиток взыщет дань,
Пролетая в нежный, страстный.
Грациозный па д'эспань, —
Пролетает, колобродит,
Интригует наугад.
Там хозяйка гостя вводит.
Здесь хозяин гостье рад.
Звякнет в пол железной злостью
Там косы сухая жердь: —
Входит гостья, щелкнет костью,
Взвеет саван: гостья – смерть.
Гость: – немое, роковое,
Огневое домино —
Неживою головою
Над хозяйкой склонено.
И хозяйка гостя вводит,
И хозяин гостье рад.
Гости бродят, колобродят,
Интригуют наугад.
Невтерпеж седому турке:
Смотрит маске за корсаж.
Обжигается в мазурке
Знойной полькой юный паж.
Закрутив седые баки,
Надушен и умилен,
Сам хозяин в черном фраке
Открывает котильон.
Вея веером пуховым,
С ним жена плывет вдоль стен;
И муаром бирюзовым
Развернулся пышный трэн.
Чей-то голос раздается:
«Вам погибнуть суждено», —
И уж в дальних залах вьется, —
Вьется в вальсе домино
С милой гостьей: желтой костью
Щелкнет гостья: гостья – смерть.
Прогрозит и лязгнет злостью
Там косы сухая жердь.
Пляшут дети в ярком свете.
Обернулся – никого.
Лишь, виясь, пучок конфетти
С легким треском бьет в него.
«Злые шутки, злые маски», —
Шепчет он, остановясь.
Злые маски строят глазки,
В легкой пляске вдаль несясь.
Ждет. И боком, легким скоком, —
«Вам погибнуть суждено», —
Над хозяйкой ненароком
Прошуршало домино.
Задрожал над бледным бантом
Серебристый позумент;
Но она с атласным франтом
Пролетает в вихре лент.
В бирюзу немую взоров
Ей пылит атласный шарф.
Прорыдав, несутся с хоров, —
Рвутся струны страстных арф.
Подгибает ноги выше,
В такт выстукивает па, —
Ловит бэби в темной нише —
Ловит бэби – grand papa.
Плещет бэби дымным тюлем,
Выгибая стройный торс.
И проносят вестибюлем
Ледяной, отрадный морс.
Та и эта в ночь из света
Выбегает на подъезд.
За каретою карета
Тонет в снежной пене звезд.
Спит: и бэби строит куры
Престарелый grand papa.
Легконогие амуры
Вкруг него рисуют па.
Только там по гулким залам
Там, где пусто и темно —
С окровавленным кинжалом
Пробежало домино.
 

Июль 1908

Серебряный Колодезь

Меланхолия

М. Я. Шику

 
Пустеет к утру ресторан.
Атласами своими феи
Шушукают. Ревет орган.
Тарелками гремят лакеи
Меж кабинетами. Как тень,
Брожу в дымнотекущей сети.
Уж скоро золотистый день
Ударится об окна эти,
Пересечет перстами гарь,
На зеркале блеснет алмазом…
Там: – газовый в окне фонарь
Огнистым дозирает глазом.
Над городом встают с земли, —
Над улицами клубы гари.
Вдали – над головой – вдали
Обрывки безответных арий.
И жил, и умирал в тоске,
Рыдание не обнаружив.
Там: – отблески на потолке
Гирляндою воздушных кружев
Протянутся. И все на миг
Зажжется желтоватым светом.
Там – в зеркале – стоит двойник;
Там вырезанным силуэтом —
Приблизится, кивает мне,
Ломает в безысходной муке
В зеркальной, в ясной глубине
Свои протянутые руки.
 

1904

Москва

Отчаянье

Е. П. Безобразовой

 
Веселый, искрометный лед.
Но сердце – ледянистый слиток.
Пусть вьюга белоцвет метет, —
Взревет; и развернет свой свиток.
Срывается: кипит сугроб,
Пурговым кружевом клокочет,
Пургой окуривает лоб,
Завьется в ночь и прохохочет.
Двойник мой гонятся за мной;
Он на заборе промелькает,
Скользнет вдоль хладной мостовой
И, удлинившись, вдруг истает.
Душа, остановись – замри!
Слепите, снеговые хлопья!
Вонзайте в небо, фонари,
Лучей наточенные копья!
Отцветших, отгоревших дней
Осталась песня недопета.
Пляшите, уличных огней
На скользких плитах иглы света!
 

1904

Москва

Пир

С. А. Полякову

 
Проходят толпы с фабрик прочь.
Отхлынули в пустые дали.
Над толпами знамена в ночь
Кровавою волной взлетали.
Мы ехали. Юна, свежа,
Плеснула перьями красотка.
А пуля плакала, визжа,
Над одинокою пролеткой.
Нас обжигал златистый хмель
Отравленной своей усладой.
И сыпалась – вон там – шрапнель
Над рухнувшею баррикадой.
В «Aquarium'e» с ней шутил
Я легкомысленно и метко.
Свой профиль теневой склонил
Над сумасшедшею рулеткой,
Меж пальцев задрожавших взяв
Благоуханную сигару,
Взволнованно к груди прижав
Вдруг зарыдавшую гитару.
Вокруг широкого стола,
Где бражничали в тесной куче,
Венгерка юная плыла,
Отдавшись огненной качуче.
Из-под атласных, темных вежд
Очей метался пламень жгучий;
Плыла: – и легкий шелк одежд
За ней летел багряной тучей.
Не дрогнул юный офицер,
Сердито в пол палаш ударив,
Как из раздернутых портьер
Лизнул нас сноп кровавых зарев.
К столу припав, заплакал я,
Провидя перст судьбы железной:
«Ликуйте, пьяные друзья,
Над распахнувшеюся бездной.
Луч солнечный ужо взойдет;
Со знаменем пройдет рабочий:
Безумие нас заметет —
В тяжелой, в безысходной ночи.
Заутра брызнет пулемет
Там в сотни возмущенных грудей;
Чугунный грохот изольет,
Рыдая, злая пасть орудий.
Метелицы же рев глухой
Нас мертвенною пляской свяжет, —
Заутра саван ледяной,
Виясь, над мертвецами ляжет,
Друзья мои…»
И банк метал
В разгаре пьяного азарта;
И сторублевики бросал;
И сыпалась за картой карта.
И, проигравшийся игрок,
Я встал: неуязвимо строгий,
Плясал безумный кэк-уок,
Под потолок кидая ноги.
Суровым отблеском покрыв,
Печалью мертвенной и блеклой
На лицах гаснущих застыв,
Влилось сквозь матовые стекла —
Рассвета мертвое пятно.
День мервенно глядел и робко.
И гуще пенилось вино,
И щелкало взлетевшей пробкой.
 

1905

Москва

Укор

 
Кротко крадешься креповым трэном,
Растянувшись, как дым, вдоль паркета;
Снеговым, неживым манекеном,
Вся в муар серебристый одета.
Там народ мой – без крова; суровый
Мой народ в униженье и плене.
Тяжелит тебя взор мой свинцовый.
Тонешь ты в дорогом валансьене.
Я в полях надышался свинцами.
Ты – кисейным, заоблачным мифом
Пропылишь мне на грудь кружевами,
Изгибаясь стеклярусным лифом.
Или душу убил этот грохот?
Ты молчишь, легкий локон свивая.
Как фонтан, прорыдает твой хохот,
Жемчуговую грудь изрывая.
Ручек матовый мрамор муаром
Задымишь, запылишь. Ты не слышишь?
Мне в лицо ароматным угаром
Ветер бледнопуховый всколышешь.
 

<1909>

Серебряный Колодезь

На улице

 
Сквозь пыльные, желтые клубы
Бегу, распустивши свой зонт.
И дымом фабричные трубы
Плюют в огневой горизонт.
Вам отдал свои я напевы —
Грохочущий рокот машин,
Печей раскаленные зевы!
Все отдал; и вот – я один.
Пронзительный хохот пролетки
На мерзлой гремит мостовой.
Прижался к железной решетке —
Прижался: поник головой…
А вихри в нахмуренной тверди
Волокна ненастные вьют; —
И клены в чугунные жерди
Багряными листьями бьют.
Сгибаются, пляшут, закрыли
Окрестности с воплем мольбы,
Холодной отравленной пыли —
Взлетают сухие столбы.
 

1904

Москва

Вакханалия

 
И огненный хитон принес,
И маску черную в кардонке.
За столиками гроздья роз
Свой стебель изогнули тонкий.
Бокалы осушал, молчал,
Камелию в петлицу фрака
Воткнул и в окна хохотал
Из душного, ночного мрака —
Туда, – где каменный карниз
Светился предрассветной лаской,
И в рдяность шелковистых риз
Обвился и закрылся маской,
Прикидываясь мертвецом…
И пенились – шипели вина.
Возясь, перетащили в дом
Кровавый гроб два арлекина.
Над восковым его челом
Крестились, наклонились оба —
И полумаску молотком
Приколотили к крышке гроба.
Один – заголосил, завыл
Над мертвым на своей свирели;
Другой – цветами перевил
Его мечтательных камелий.
В подставленный сосуд вином
Струились огненные росы,
Как прободал ему жезлом
Грудь жезлоносец длинноносый.
 

1906

Мюнхен

Арлекинада

Посвящается современным арлекинам

 
Мы шли его похоронить
Ватагою беспутно сонной.
И в бубен похоронный бить
Какой-то танец похоронный
Вдруг начали. Мы в колпаках
За гробом огненным вопили
И фимиам в сквозных лучах
Кадильницами воскурили.
Мы колыхали красный гроб;
Мы траурные гнали дроги,
Надвинув колпаки на лоб…
Какой-то арлекин убогий —
Седой, полуслепой старик —
Язвительным немым вопросом
Морщинистый воскинул лик
С наклеенным картонным носом,
Горбатился в сухой пыли.
Там в одеянии убогом
Надменно выступал вдали
С трескучим, с вытянутым рогом —
Герольд, предвозвещавший смерть;
Там лентою вилась дорога;
Рыдало и гремело в твердь
Отверстие глухого рога.
Так улиц полумертвых строй
Процессия пересекала;
Рисуясь роковой игрой,
Паяц коснулся бледно-алой —
Камелии: и встал мертвец,
В туман протягивая длани;
Цветов пылающий венец
Надевши, отошел в тумане: —
Показывался здесь и там;
Заглядывал – стучался в окна;
Заглядывал – врывался в храм,
Сквозь ладанные шел волокна.
Предвозвещая рогом смерть,
О мщении молил он бога:
Гремело и рыдало в твердь
Отверстие глухого рога.
«Вы думали, что умер я, —
Вы думали? Я снова с вами.
Иду на вас, кляня, грозя
Моими мертвыми руками.
Вы думали – я был шутом?..
Молю, да облак семиглавый
Тяжелый опрокинет гром
На род кощунственный, лукавый!»
 

Ноябрь 1906

Мюнхен

Похороны

 
Толпы рабочих в волнах золотого заката.
Яркие стяги свиваются, плещутся, пляшут.
На фонарях, над железной решеткой,
С крыш над домами
Платками
Машут.
Смеркается.
Месяц серебряный, юный
Поднимается.
Темною лентой толпа извивается.
Скачут драгуны.
Вдоль оград, тротуаров, – вдоль скверов,
Над железной решеткой, —
Частый, короткий
Треск
Револьверов.
Свищут пули, кося…
Ясный блеск
Там по взвизгнувшим саблям взвился.
Глуше напев похорон.
Пули и плачут, и косят.
Новые тучи кровавых знамен —
Там, в отдаленье – проносят.
 

1906

Москва

«Пока над мертвыми людьми…»

 
Пока над мертвыми людьми
Один ты не уснул, дотоле
Цепями ржавыми греми
Из башни каменной о воле.
Да покрывается чело, —
Твое чело, кровавым потом.
Глаза сквозь мутное стекло —
Глаза – воздетые к высотам.
Нальется в овна бирюза,
Воздушное нальется злато.
День – жемчуг матовый – слеза —
Течет с восхода до заката.
То серый сеется там дождь,
То – небо голубеет степью.
Но здесь ты, заключенный вождь,
Греми заржавленною цепью.
Пусть утро, вечер, день и ночь —
Сойдут – лучи в окно протянут:
Сойдут – глядят: несутся прочь.
Прильнут к окну – и в вечность канут.
 

Июнь 1907

Петровское

Прохождение

 
Я фонарь
Отдаю изнемогшему брату.
Улыбаюсь в закатный янтарь,
Собираю душистую мяту.
Золотым огоньком
Скорбный путь озаряю.
За убогим столом
С бедняком вечеряю.
Вы мечи
На меня обнажали.
Палачи,
Вы меня затерзали.
Кровь чернела, как смоль,
Запекаясь на язве.
Но старинная боль
Забывается разве?
Чадный блеск, смоляной,
Пробежал по карнизам.
Вы идете за мной,
Прикасаясь к разодранным ризам.
– «Исцели, исцели
Наши темные души…»
Ветер листья с земли
Взвеет шелестом в уши…
Край пустынен и нем.
Нерассветная твердь.
О, зачем
Не берет меня смерть!
 

1906

Мюнхен

Безумие

В полях

 
Я забыл. Я бежал. Я на воле.
Бледным ливнем туманится даль.
Одинокое, бедное поле,
Сиротливо простертое вдаль.
Не страшна ни печаль, ни тоска мне:
Как терзали – я падал в крови:
Многодробные, тяжкие камни
Разбивали о кости мои.
Восхожу в непогоде недоброй
Я лицом, просиявшим как день.
Пусть дробят приовражные ребра
Мою черную, легкую тень!
Пусть в колючих, бичующих прутьях
Изодрались одежды мои.
Почивают на жалких лоскутьях
Поцелуи холодной зари.
Над простором плету, неподвижен,
Из колючей крапивы венок.
От далеких поникнувших хижин
Подымается тусклый дымок.
Ветер, плачущий брат мой, – здесь тихо.
Ты пролей на меня свою сонь.
Исступленно сухая гречиха
Мечет под ноги яркий огонь.
 

1907

Париж

Матери

 
Я вышел из бедной могилы.
Никто меня не встречал —
Никто: только кустик хилый
Облетевшей веткой кивал.
Я сел на могильный камень…
Куда мне теперь идти?
Куда свой потухший пламень —
Потухший пламень… – нести.
Собрала их ко мне – могила.
Забыли все с того дня.
И та, что – быть может – любила,
Не узнает теперь меня.
Испугаю их темью впадин;
Постучусь – они дверь замкнут.
А здесь – от дождя и градин
Не укроет истлевший лоскут.
Нет. – Спрячусь под душные плиты…
Могила, родная мать,
Ты одна венком разбитым
Не устанешь над сыном вздыхать.
 

Январь 1907

Париж

Полевой пророк

В. В. Владимирову

 
Средь каменьев меня затерзали:
Затерзали пророка полей,
Я на кость – полевые скрижали —
Проливаю цветочный елей.
Облечен в лошадиную кожу,
Песью челюсть воздев на чело,
Ликованьем окрестность встревожу, —
Как прошло: всё прошло – отошло.
Разразитесь, призывные трубы,
Над раздольем осенних полей!
В хмурый сумрак оскалены зубы
Величавой короны моей.
Поле – дом мой. Песок – мое ложе.
Полог – дым росянистых полян.
Загорбатится с палкой прохожий —
Приседаю покорно в бурьян.
Ныне, странники, с вами я: скоро ж
Дымным дымом от вас пронесусь —
Я – просторов рыдающих сторож,
Исходивший великую Русь.
 

Январь 1907

Париж

Успокоение

 
Ушел я раннею весной.
В руках протрепетали свечи.
Покров линючей пеленой
Обвил мне сгорбленные плечи.
И стан – оборванный платок.
В надорванной груди – ни вздоха.
Вот приложил к челу пучок
Колючего чертополоха;
На леденистое стекло
Ногою наступил и замер…
Там – время медленно текло
Средь одиночных, буйных камер.
Сложивши руки, без борьбы,
Судьбы я ожидал развязки.
Безумства мертвые рабы
Там мертвые свершали пляски:
В своих дурацких колпаках,
В своих ободранных халатах,
Они кричали в желтый прах,
Они рыдали на закатах.
Там вечером – и нем, и строг —
Вставал над крышами пустыми
Коралловый, кровавый рог
В лазуревом, но душном дыме.
И как повеяло весной,
Я убежал из душных камер;
Унялся юною луной;
И средь полей блаженно замер;
Мне проблистала бледность дня;
Пушистой вербой кто-то двигал;
Но вихрь танцующий меня
Обсыпал тучей льдяных игол.
Мне крова душного не жаль.
Не укрываю головы я.
Смеюсь – засматриваюсь вдаль:
Затеплил свечи восковые,
Склоняясь в отсыревший мох;
Кидается на грудь, на плечи —
Чертополох, чертополох:
Кусается, – и гасит свечи.
И вот свеча моя, свеча,
Упала – в слякоти дымится;
С чела, с кровавого плеча
Кровавая струя струится.
Лежу… Засыпан в забытье
И тающим, и нежным снегом,
Слетающим – на грудь ко мне,
К чуть прозябающим побегам.
 

1904–1906

Москва