Текст книги "Заметки пассажира. 24 вагона с комментариями и рисунками автора"

Андрей Бильжо
Заметки пассажира. 24 вагона с комментариями и рисунками автора

Об’Яснительная записка

Однажды Александр Кабаков предложил мне писать в создаваемый тогда журнал «саквояж», которым он будет руководить. Это случилось в Италии в совместной литературно-художественной поездке. Тянулись тягостные минуты ожидания автобуса. Все последние байки и анекдоты были уже рассказаны, курильщики курили, некурящие дышали их дымом. Время от времени все замолкали. Тут-то он и сделал мне свое предложение. Мне показалось, что Александр Абрамович оговорился. Наверно, он хотел сказать «рисовать», но, так как вокруг стояли одни писатели, а художником был только я, сказал «писать». Чистый Фрейд.

Я решил, что, будучи человеком болезненно порядочным, кабаков не стал исправлять свою оговорку. «Будь что будет», – подумал я – и в Москве написал первый текст. Кабаков позвонил и похвалил. Мне это было очень приятно. И вот я в течение двух лет ежемесячно вспоминал свои железнодорожные поездки – их запах, вкус, настроение, приключения – и перемены, которые эти поездки во мне совершали. Писал я эти тексты от руки черными чернилами. Той же ручкой, что рисую обычно свои картинки многие годы. Тексты эти я два года диктовал по телефону девушке Марине Подвигиной. С Мариной я никогда не встречался, но голос ее знаю хорошо. Она первый читатель – ее реакции были естественны и мне очень дороги.

Многие из моих знакомых читали эти истории в журнале «Саквояж СВ», когда куда-то ехали в поезде, и потом мне звонили и говорили: сделай книжку. Мол, в текстах много смешного, грустного, теплого и точного. Я подумал, что глупо и самонадеянно спорить с людьми, чьим мнением я дорожу.

Я вернул в тексты кусочки, удаленные оттуда редактором из соображений экономии журнального места. Многое дописал. Нарисовал картинки, разумеется, той же ручкой, снабдив их комментариями. Я попросил Людмилу Великову, мою добрую знакомую, автора учебника по русскому языку, мое сочинение прочитать и исправить ошибки, что с тревожной радостью вернуло меня за школьную парту. А замечательного дизайнера Андрея Бондаренко я попросил превратить все это в книжку. Пассажир – а все мы в этой жизни пассажиры, – прочти ее и забудь… в поезде. Автор благодарит всех упомянутых в объяснительной записке и всех упомянутых в этой книжке попутчиков. Без них ее либо не было бы вовсе, либо она была бы совсем другой. Как, впрочем, и я сам.

Вагон 1. Детская железная дорога

На юг мы всегда ездили в плацкартном вагоне: мама, папа и я. Слово «отпуск» звучало как праздник. Плацкартный вагон – это было его, отпуска, начало, когда туда. И его конец, когда обратно. Все за одним столом, и все едят и разговаривают. Это и есть праздник. Курица, вареные яйца, домашние котлеты, помидоры и огурцы. Впрочем, помидоры и огурцы – это на обратном пути.

– Где соль? Куда ты положил соль?

– Ты же сама укладывала продукты.

– Ах, ну да, вот же она…

И на столе появляется соль в пузырьке из-под лекарства или фанерном фиолетово-лиловом спичечном коробке с портретом писателя Горького.

– Ой, простите пожалуйста, можно у вас соль? А то мы свою забыли.

Ты лежишь на верхней полке и смотришь на накрытый стол. Натюрморт, вид сверху.

– Мам, дай овсяное печенье.

Грызешь его на верхней полке, смотришь в окно и слушаешь взрослые разговоры. Кто куда едет и кто где был раньше. Печенье крошится на подушку, и до первой воды крошки еще долго будут жить в волосах.

А потом ожидание моря у окна.

– Скоро будет, скоро, – говорит знаток.

И все сидят у окон на одной стороне вагона. Когда туда – то море со стороны боковых полок, справа. И вдруг: «Море! Море!! Море!!!» – покатилось по вагону. Вот оно – синее, между черными вертикалями кипарисов. Я никогда не кричал, я, затаив дыхание, молчал. Хотел, чтобы море было только моим. Разве мальчик-сосед за перегородкой может чувствовать то же самое, что я? Нет, конечно! Конечно нет!!!

Архипо-Осиповка, Туапсе, Джубга, Одесса, Пицунда, Симеиз. Комнатки и сарайчики, которые пахли побелкой, снимались на месте. Плавки с завязками сбоку. Фрукты, съеденные на пляже солеными от морской воды губами. Кинотеатры под ночным черным южным звездным открытым небом. «Лимонадный Джо», «Семь невест для семи братьев», «Разиня», «Девушка из банка». Вокруг кинотеатра на деревьях – мальчишки, которым я завидовал. Над кинотеатром – запах магнолий и акаций, который смешивался с запахом духов. А звук фильма смешивался с хулиганством цикад. После фильма мы с папой «смотрели на звезды».

– Мы пойдем посмотрим на звезды, – говорил игриво папа маме, и мы отходили в темноту пописать. Это был наш секрет. А утром пораньше опять на море. Занять место, натянуть из простыни тент на четырех кривых палках.

– Катя, не стой в воде ногами! – Это запомнилось почему-то на всю жизнь. А еще был Белгород-Днестровский с нашествием божьих коровок. Их было так много! Они лежали в три слоя, хрустели под ногами, и на камнях оставались красные в черную крапинку следы. Божьи коровки кусались! И больно! Про «Птиц» Хичкока я узнал много позже. И везде были очереди в столовые. В местечке Затока в качестве гарнира были «зирочки». Маленькие звездочки из серии макаронных изделий. Типа паста. Каждый день – «зирочки».

А на пароходике, который шел из Туапсе в Архипо-Осиповку, всех тошнило. Даже рвало. Даже супермена, которым я до этого акта восхищался. Всех, кроме моего папы. А потом дорога обратно. Плацкартный вагон. По дороге на каждой остановке пассажиры высыпали на платформу.

– Здесь помидоры не берите, дальше будут дешевле и лучше.

– Возьмите кукурузу, горячая!

Яблоки покупали ведрами, ведрами покупали кизил для варенья и алычу. При виде алычи родители почему-то вспоминали стихотворение:

 
Растет в Тбилиси алыча
Не для Лаврентий Палыча,
Не для Лаврентий Палыча,
А для Анастас Михалыча.
 

Что это были Берия и Микоян, я узнал значительно позже.

– Мама, а где папа?

– Пошел арбуз покупать.

Куда же он пошел, я его не вижу из окна. Мы же скоро поедем. Поезд дернулся и поехал, а папы нет. В вагоне много сочувствующих:

– Да я видел его, он туда побежал. Поезд уже мчится, а папы нет. Надо дернуть стоп-кран.

– Не волнуйтесь, догонит.

И вдруг появляется улыбающийся папа с арбузом.

– Ну где же ты был?

– Да торговался долго. Зато дешево взял. Вскочил в последний вагон. Успел, слава богу.

Арбуз с треском разрезается.

– Угощайтесь.

– Да у нас свой, спасибо.

Напротив режут арбуз поперек, кружками и половинками, а папа всегда резал вдоль, дольками. И я так режу сейчас. И вот снова все около окон, только уже слева.

– Все, больше моря не будет, – грустно говорит знаток.

А потом очередь за такси на вокзале и гигантская Москва, которая стала после поездки на юг еще больше. И увеличилась маленькая квартира.

– Какой шоколадный мальчик!

Это про меня.

– Как вырос!

Это вечно и про всех. И папа ставит меня к дверному косяку и карандашом отмечает мой рост. И рядом с черточкой ставит число, месяц и год. Я ложусь спать, и мне снится море. Буду обязательно моряком. Обязательно! «Будущему моряку от старого моряка на День Рождения». Эту книжку «Салажонок» подписал мне хозяин съемной комнаты в Симеизе. Эта книжка стоит у меня на полке до сих пор.

От нее пахнет тем морем. Морем моего детства. Оно только мое.

Вагон 2. Южное направление

После многократных путешествий на юг с родителями – ура, мы едем в отпуск! – став студентом, я отправился туда уже один. Ведь уже взрослый. Я загрузился в знакомый с детства плацкартный вагон поезда Москва – Сухуми. Мама надавала кучу еды, а есть один я стеснялся. Как-то странно есть одному. Что я, действительно, сяду за стол, выложу жратву и буду наворачивать ее под взглядами остальных пассажиров? Да я и сейчас бы не смог, а тогда и подавно. Впрочем, и угощать я стеснялся, и с чужими есть стеснялся. Поэтому я поедал котлеты, как последний подлец, тайком, лежа на верхней полке. Есть-то хочется. Голод не тетка, а особенно для семнадцатилетнего созревающего организма. Так всю дорогу и пролежал и проел на верхней полке, глядя в окно, как в детстве. В Сухуми тоже было как-то одиноко. С девушками познакомиться не удалось, поэтому ничего не оставалось, как есть харчо в забегаловке у рынка. Лучшего харчо с тех пор я не ел. Еще я купался. И читал. Почему-то Золя. И много молчал. Жил я у знакомых моих родителей. Она была врач, он – экскурсовод. (Позже, во время известных военных событий, они чудом спаслись, бросив двухкомнатную квартиру с мебелью, коврами и хрусталем. А также с большой лоджией, на которой я спал. Интересно, ведь в этой квартире кто-то живет? И чувствует себя при этом спокойно. Непонятно, как это получается у людей…) Уехал я из Сухуми раньше намеченного, записав на рынке гибкие пластинки с песнями Высоцкого из кинофильма «Опасные гастроли». Пластинки были круглыми фотографиями с видом Сухуми. Это была какая-то грустная поездка.

А спустя года три я ехал в Адлер уже вдвоем. С женой. Сдали сессию – и вперед. В Адлере мы фарцевали жвачками в виде сигарет. Были они то ли югославскими, то ли венгерскими. Продавал я их раздатчицам в столовой, и на эти деньги мы жили. Жвачки нам доставали в московской гостинице «Белград», где, уйдя на пенсию, дежурным администратором по этажу подрабатывала моя мама. Не то чтобы это был великий бизнес, но на экскурсии в Гагры и на озеро Рица, а также на два-три похода в ресторан хватило.

Мы с женой поехали в Судак уже дипломированными специалистами. Сняли какой-то сарай со щелями, читали по вечерам вслух «Трех мушкетеров» и между главами зачали сына. Так что Дюма-отец – его крестный папа. Употребляемое нами белое сухое кислое вино, к счастью, не отразилось на его здоровье никак. Видно, пили его мы немного. А много и не получалось, так как от его употребления возникала дикая изжога. Вино это продавалось из квасных бочек, и его называли «косорыловка». Закусывали мы это вино мелкой рыбешкой. Мойвой. Ничего другого не было. Зато мойва эта, кстати, была везде. От севера до юга и от запада до востока нашей необъятной родины с реками, озерами, морями и океанами. Только мойва! Шаланды, полные кефали, Костя уже никуда не приводил. То ли старым стал, то ли кефаль кончилась. То ли шаланда у Кости прохудилась.

Сначала в Симферополь, а потом в Симеиз мы ехали в плацкартном вагоне уже втроем. Я, моя жена и 14-летний сын, зачатый, как было сказано чуть выше, в Судаке. Я как раз вернулся из Канн, откуда регулярно выезжал в Монако. Там, в Монако, меня не покидала мысль, что, мол, наш родной Крым не хуже. Вернулся на родину и решил сравнить. В Симеизе мы сняли сарайчик на горе. Вечно пьяная, большегрудая, толстая, в засаленном фартуке хозяйка насильно прижимала мою голову к своей груди и, гладя меня по лысине, приговаривала: «Розенбаум ты мой, Розенбаум». Потом она совсем разошлась и стала приходить ко мне с гитарой: «Давай выпьем и споем, Розенбаум». Через неделю такой жизни мы от нее съехали. Я узнал, что в детском туберкулезном санатории сдают места. Пошел к главному врачу на прием. Выяснилось, что мы заканчивали с ним один и тот же медицинский институт. Он сказал, что больных с открытой формой туберкулеза, то есть заразных, в санатории давно нет, и сдал нам огромную палату. Я бы сказал, зал. С выходом на террасу с колоннами. В греческом стиле. По-над морем. Режиссер Павел Лунгин, с которым я впоследствии познакомился, несколько лет назад снимал там свой фильм «Бедные родственники». Именно на этой колоннаде. Так что место знаменитое. И потому что я там жил, и потому что фильм там снимали.

Не нарушая сложившихся традиций, из Симеиза мы везли в Москву персики, сливы и абрикосы.

Монако оказалось все-таки лучше Крыма. Чище. Это была моя последняя поездка на юг в поезде. А самолетом я еще много раз летал туда.

Вагон 3. Продолжение следует

Я до сих пор не могу понять, как мои родители могли мне в пятнадцатилетнем возрасте разрешить работать в геологической партии, но мы часто не понимаем собственные поступки, а что уж тут говорить о поступках родителей? Понять не могу, но очень благодарен. Это ведь важнее. К платформе товарного состава крепилась грузовая машина с крытым брезентом кузовом. По-моему, ГАЗ-51. Впрочем, я в машинах, тем более в грузовых, ничего не понимал. В кузове лежали спальные мешки, палатки, кастрюли, баки для воды, какие-то ящики. В общем, геологический груз. Мне сказали, что я за него отвечаю.

А за машину отвечает ее водитель – Костя Перов, или просто Перо. Костя три года отсидел вместо службы в армии, а почетной обязанностью потом ему родина не разрешила воспользоваться. Да он и не очень хотел. Остальные члены партии НИЛЗАРУБЕЖГЕОЛОГИИ должны были прибыть на место назначения самолетом, а место назначения – город Чимкент – Казахская ССР. Аббревиатура НИЛ в сочетании с «зарубеж» и «геология» для меня звучала как название реки, да и сейчас звучит так же. На станции Москва-Cортировочная Перо не то чтобы выпил, а упился до состояния алкогольной комы. Милиционер, поднявшийся на нашу платформу, чтобы проверить груз и документы у сопровождающих, решение принял сразу:

– Так, машину снимаем, водителя в вытрезвитель…

– А я? – спросил я.

– А у тебя вообще еще паспорта нет…

Тогда, как молодогвардеец на фашиста, смело и нагло я посмотрел на него и отчеканил:

– Я комсомолец! Даю слово, что доставлю груз, – здесь милиционер посмотрел на тело Кости, – и машину по назначению. Мы не можем допустить, чтобы экспедиция НИЛЗАРУБЕЖГЕОЛОГИИ, важная для страны, была сорвана!

Милиционер отдал честь и лихо спрыгнул с платформы. Вскоре мы поехали. Это было удивительно – ехать по железной дороге под открытым небом, сидя в матерчатом кресле или в кабине машины, которая едет, но при этом стоит, либо спать в кузове, в спальнике. Последнее я и делал. На следующий день я ненадолго застал Перо трезвым. С одиннадцати часов он был уже готов. Состав то стоял, то ехал. Вокруг было родное Черноземье. Во время очередной остановки Костя решил пописать с платформы. Видимо, он считал, что струя, соединяющая его тело с Черноземьем, тверда, потому что он сильно наклонился вперед, но физика… Физика – это серьезная наука! У меня мама преподавала физику. Я знаю! Костя лежал лицом вниз, раскинув руки, как бы обнимая и охраняя описанный им только что участок родной земли. Я соскочил с платформы, закинул руку героя себе на плечо и поднял его. Если бы у Пера была забинтована голова, то наша группа напоминала бы скульптурную композицию «Два бойца». Тем временем по составу прошла угрожающая судорога. Так бывало перед отправлением. Как я перевалил этот испачканный черноземом мешок через борт платформы – не знаю. Стресс дает силы. Через семь суток водка, взятая Пером с собой, закончилась, и он превратился в нормального циничного водилу. С утра до вечера он рассказывал мне про баб и зону, про зону и баб – это все, что он знал и видел в жизни. Менялись географические зоны, а он про баб и зону. Мы проезжали мимо Аральского моря, где местные бабы угощали нас печеными сазанами, а он – про баб и зону. Спустя пятнадцать суток, ночью, мы прибыли на станцию Чимкент-Cортировочная. Было темно и душно. Мне захотелось чего-то чистого и белого. На душе было тревожно и грязно. Я дошел до станции, вошел в павильон, потом прошел по длинному серому коридору и уперся в дверь с красным крестом. Я постучал.

– Заходите, – услышал я. В чистом белом халате за столом сидела медсестра. – Чего тебе? – спросила она.

– Ничего. Можно, я здесь немножко посижу?

– Чаю хочешь?

Я пил чай с конфетами и очень хотел домой к маме. Я начал взрослеть. Мне всегда нравилось словосочетание «продолжение следует». В нем есть что-то железнодорожное. Куда-то ведь следует это продолжение. Вот и я объявляю в громкоговоритель: «Пассажиры, будьте внимательны, продолжение следует!»

Вагон 4. Половое созревание

За четыре месяца работы рабочим в геологической партии в Средней Азии я сильно повзрослел. Во-первых, я видел «коммунизм», и не один. Едешь по дороге Казахстана, стрелка направо – «Коммунизм № 1»; едешь дальше, стрелка налево – «Коммунизм № 2» и т. д. Это совхозы, и я там был, кумыс там пил. Во-вторых, мне исполнилось шестнадцать лет, и я выпил полную алюминиевую кружку красного болгарского вина, что потом делал не один раз. В-третьих, я видел, как занимаются любовью в одном спальном мешке. Этого я не делал. Мечтал, но не делал. В-четвертых, мне выписали первую зарплату, но денег не дали: «В Москве получишь!..» В-пятых, в Алма-Ате я загляделся на девушку и чуть не врезался в фонарный столб (явно повзрослел) и выронил мороженое, фруктовое с орехами, в шоколаде, на палочке, и расплакался – в Москве же такого нет (нет, все-таки остался ребенком). Но в общем я возмужал, отпустил челку до бровей, гордился первыми усами и расстраивался из-за первых прыщей. Кстати, я недавно придумал слоган для рекламы средства от юношеских угрей:

«Ищи-свищи, прощай прыщи!» По-моему, неплохо. Но вернемся в русло.

Итак, в моей голове была каша, состоящая из массы впечатлений: ощущения собственной значимости и комка комплексов неполноценности, распутать который мог бы только уже умерший доктор Фрейд или, на худой конец, еще не родившийся доктор Курпатов. Впрочем, вряд ли – кишка тонка. Вот таким я и должен был вернуться в Москву и продолжить учебу в 10-м классе. Впереди была только дорога домой. Железная дорога!

К платформе товарного состава уже прикреплена грузовая машина с крытым брезентом кузовом. Теперь-то точно знаю: ГАЗ-51. В кузове – видавшие разные виды спальные мешки; штопаные палатки; закопченные кастрюли и мешки с остатками фасоли, лука, какой-то ненужной старой обуви членов экспедиции женского пола. – По дороге поменяете у казашек себе на еду, не везти же в Москву, в самом деле…

Мой старший напарник, водитель и бывший зэк Костя Перов, остепенился и не собирался пить так истерически и самозабвенно, как он это делал, когда мы ехали из Москвы. Обратно Перо ехал тоже другим. Он был влюблен в замужнюю повариху. Разлука и неразрешимость ситуации сделали его задумчивым и романтичным. Поэтому в дорогу он взял только шесть бутылок водки.

До свидания, Алма-Ата. На частых остановках к нам бежали казашки в галошах, а уходили, точнее уковыливали, в лодочках и туфлях на каблуках, которые их превращали в клоунесс. А у нас оставалось мясо, рыба, кумыс. Фасоль, правда, пришлось просто подарить – местные дамы считали, что это красивые камешки, а наши аргументы, что если эти камешки сварить, то они станут не хуже картошки, их смешили.

Однако спустя трое суток стал подступать голод. Вокруг степь. Магазинов нет. Менять уже нечего. Стоим несколько часов. Перо почувствовал что-то своим профессиональным нутром. Вечером он мне сказал:

– Давай я тебя подсажу. Посмотри, что в соседнем вагоне?

Я заглянул в маленькое оконце наверху. Вагон дополна был загружен кабачками.

Операцией руководил Костя, он же стоял на стреме. А я работал форточником. Кабачки вылетали из окна прямо в шершавые ладони напарника и тут же складировались в пустые спальные мешки. Такого они еще не видели. Мы тут же раскочегарили примус, разлили по чуть-чуть. Я отрезал первую дольку, чтобы бросить ее в кипящее на сковородке масло… Немая сцена. В наших глазах ужас и счастье, что в сумме дает недоумение. Кабачок на разрезе был кроваво-красным.

– Это арбуз… – тихо проговорил Перо.

– Точно, арбуз, – попробовав, подтвердил я.

Длинные, нежно-зеленые, ничем внешне не отличающиеся от кабачка. Ни до, ни после я не видел и не пробовал таких арбузов. Они были поразительно сладкие. А косточки были белые, вроде как незрелые. Да, обманчива внешность, все нужно попробовать, все потрогать, все попытаться понять. На следующем перегоне я выкинул из вагона этих ягод штук двадцать. Перо прятал их профессионально и веселился – это была его стихия. Он меня уважал, а мне это было почему-то приятно, но стыдно и страшно.

Забегая вперед, скажу: арбузов я в Москву привез много, и мы с ними встречали Новый, 1970 год.

Мог бы, конечно, привезти и больше, но… когда я проснулся на следующий день после ограбления вагона (а как еще сказать?), мне показалось, что я на съемках фильма. Мы стояли около маленькой станции, которая была запружена людьми. Это были военные в выцветших гимнастерках, с перебинтованными головами и на костылях, а женщины в фартуках и косынках несли им банки с молоком, пирожки, миски с картошкой. Это кино я видел много раз.

Двое из военных подошли к нашей платформе. Ловко перепрыгнули через ее борт, и мы поехали вместе. Костя достал арбузы, водку, они – хлеб. Мы выпили. Оказалось, что ночью нашу платформу присоединили на горке к военному эшелону, который шел из Семипалатинской области, где только что закончился военный советско-китайский пограничный конфликт. Про остров Даманский все знали, да я и сам бросал в китайское посольство чернильные пузырьки, но вот про Семипалатинск не знал никто. Мы слушали рассказы двух контуженых лейтенантов и молчали. Я, московский подросток, и зэк-водила Костя Перов. Я продолжал взрослеть.