Текст книги "Все наизусть. Годовой творческий цикл"

– Как же ты с раком справляешься?

– В общем, почти так же, как с пьянством. Врачи стыдливо его заболеванием называют, чтобы больного не пугать. А рак слово твердое, он ест мертвых, а живых не ест. И я, как тотхороший доктор из грузинского анекдота… некоторым объясняю, что у них все в порядке, другим все разрешаю из того, что им было запрещено, чтобы успели пожить.

– То есть ничего не делаешь?

– Почему это? Некоторым подаю стакан «Надежды». Это моя особая настойка, по сути чача, над которой пробормочу имя пациента и какую-нибудь молитву. И пинком под зад, чтобы не смел возвращаться.

– Ну и как?

– Если проблюются на спуске, желчь выгонят, совсем хорошо, – произнес Павел Петрович не без важности. – Да и в целом положительная наблюдается динамика.

– Ну и б… дь же ты, доктор!

– Это ты точно подметил. Вот ко мне мужики и прут. Куда же еще ходить, как не к б… ди? Зачем, например, тебе вот диагноз, если ты слишком давно ходишь одним боком, все по параллелям, а про меридианы забыл? Спился ты, братец, не от водки, а от пространства нашего. У нас-то меридионального в России мало чего, разве что Камчатка…

– Я там был.

– Я только на Сахалине был, тогда меня эта мысль о продольности и захватила. Недаром туда Чехов ездил…

– Я и там был.

– Был, а что толку? – рассердился Павел Петрович. – Ты тоже, я тебе доложу, бэ, только пространственная. Всем даешь, а сам не выбираешь. По всему миру вдоль шастаешь, а надо бы почаще поперек – в меридиональные страны, где север и юг хорошо различаются. В Норвегию и Швецию, хоть она и широковата… Португалию, Чили, Японию или Англию, даже в Израиль. На худой конец, в Италию или Новую Зеландию – два сапога пара.

– Действительно, пара… Как же их так разбросало? Веришь ты в полюса, Пепе! Тоже магнитное поле?

– А как же! Север и юг, плюс и минус – с этим не поспоришь.

– Интересная география… Почему так много у тебя островов?

– А они от материка отселились.

– Отделились?

– Нет, именно отселились.

– А полуострова что же?

– Им силы не хватило.

– А остальные?

– Пытались их спихнуть в океан, но тоже сил не хватило.

– Я только в Чили и Новой Зеландии не был…

– Я и говорю, спился ты совсем! Хоть две страны, как бутылки про запас, оставил… Бутылка ведь тоже вертикальна!

С вертикали само собой перешли на женщин. Почему же это он их не лечит?

– Опоздал. Как мужчина я им больше не интересен, никакого виталина не излучаю. А чтобы лечить, их завлечь надо, чтобы поверили: они так устроены. А мы другие… зачем же иначе Создатель такую стену между нами построил, как целомудрие? Потому что женщина создана на один раз, чтобы зачать. И это в ней навсегда: она застенчива, за стеной, за стенкой, понимаешь? Она – изначальна.

– Ты про Лилит, что ли?

– Про какую еще Лилит?

– Прародительницу рода человеческого…

– Что, еще одна гипотеза? Нет, я про мудрость целости, или про целость мудрости говорю. Все зачатия непорочны! Нет, ты не врубаешься… А я-то тебя ждал, чтобы вроде как завещать тебе нечто.

В растерянности огляделся я по сторонам, увидел полочку с посудой.

– Это ты прав, добра я не нажил… А помнишь, я тебе все истину собирался выдать?

– Конечно, помню. Много раз!

– Много раз обещал или не выдал?

– Какая разница, наверно, поровну.

– Ну и дурак! Совсем ты стал, доктор, дурак! – Павел Петрович счастливо засмеялся. – Врастяжку бы тебя, да пороть как русского.

– Почему как русского?

– Тот же, как ты сказал, геофизический смысл: врастяжку, потому что страна у нас такая, растянутая по параллелям, а пороть поперек, дабы придать тебе хоть некоторую меридиональность.

– Значит, русские, по-твоему, параллельный народ?

– Соображаешь уже. Конечно, параллельный – по линии наименьшего сопротивления. Все лежим, ждем-с. Разлечься и разложиться разве не синонимы? А время свое пропиваем: меридиан – он ведь время измеряет! Хотя отдельные вертикальные герои встречаются… вверх тянутся. Петр, ты думаешь, с чего такой длинный? Вот он меридиональный. И упомянутый Чехов. Тоже ростом вышел…

– Это уже география, а не геофизика.

– Не умничай. География тоже наука вовсе не школьная. Тут уже история с географией… Почему-то в наше время это выражение имело иронический оттенок. Ничего смешного! Параллельные империи все вширь от дома по суше растекались, метрополия растворялась в империи, а меридиональные – все вплавь, дом свой нетронутым оставляя. Но как ни расширяйся, а соединить время с пространством воедино никому не удавалось – ни Александру Македонскому, ни Чингисхану с Наполеоном, ни Гитлеру со Сталиным. Вот чемпионы параллели! Что им Галлилей… для них всегда Земля плоской оставалась, вот они и доходили до ее край-ности.

– Мне во всей географии больше всего нравилась средневековая картинка, как монах за край Земли заглядывает…

– Мне тоже она нравилась. Он ведь не только с любопытством, а с трепетом, на коленях заглядывает, вцепившись в край Земли как за спасательный круг. А эти исторические монстры безоглядными всегда были. По ним уже разрывы времени начинаются, эпохами потом называются. Потому что география не только историческая, но и политическая наука. Слыхал я, что власть наша уже и на само время посягнула. Большевики – те с календаря начали да с алфавита, так что до сих пор непонятно, почему Рождество после Нового года, а слово письменное потеряло свою твердость и окончательность. А эти попробовали было с языком – не по силам, тогда сокращать меридианы начали, чтобы народ время вообще перестал замечать и не проснулся. Боятся они его, что ли?

– Как не бояться… Про время ты хорошо отметил. Нету его у них. Мешает оно им.

– Им все мешает! Я почему еще в пещеру закопался? Заметил, что всем мешаю. Пробовал лечиться и заметил, что все всем стали мешать: больные – нянечкам, врачи – медсестрам… В чем дело, думаю? Вот и пошел сам лечить. А власть у нас как была народная, так ею и осталась: состояние народа всегда в ней первой отразится! Стало ей все мешать, не только урожаи и пожары, а больше всего народ этот, который она собой выражает. Не любят они в зеркале отражаться, вот что! – а ведь каждый день приходится бриться по протоколу. Отразятся, порежутся ненароком и думают, глядя на себя, что все такие, что и народ такой – хоть бы его вообще не было! – вот и давят как на больной зуб, а вырвать боятся. А народ что? Не дай бог как зевнет да встанет! Примет меридиональное положение… Кровищей собственной, конечно, умоется, шило на мыло поменяет, но добьется такой власти, чтобы ей покориться.

– Так ты тоже придерживаешься точки зрения, что каждый народ заслуживает той власти, которую имеет?

– Как, по-моему, и ты. Не ты ли заявлял, что власть, слава и благо (деньги) – это то, что копится всем миром, а потом распределяется верхушкой, и те, кому ничего не достается, называются народ?

– Возможно. Это триединство еще в Библии сформулировано как слава мира. Власть и слава – такая же перестановка трех букв, как Россия и СССР.

– Надо же! «Народ-языкотворец»… И звук не врет. Только я бы прибавил к этому триединству еще и зло. Оно тоже копится всем миром. И тоже неизбежно узурпируется властью, чтобы быть потом распределенным в той же пропорции. Так что те, кто получают по минимуму, тоже народ, зато менее грешны. И это единственное оправдание власти – быть ответственной за общее зло. Потому, быть может, и «от Бога», что в наказание.

– Не чересчур ли нам его уже досталось?

– Чересчур. Для этого и требуется покаяние. А то все вокруг виноваты, кроме нас самих. Оттого мы всегда параллельны собственной истории, что в собственных глазах невиновны. Муки на месте совести. Оттого и власть на месте закона. Она-то хоть самопожирает себя, как и положено злу. Это она, когда приходит ее время, себя свергает, а не народ.

– Так какие же народы все-таки меридиональные?

– Японцы да англичане. Впрочем, про других не знаю, не слышал.

– А пересеченных народов, что ли, нет?

– То есть как это?

– Вот и ты, Пепе, какаешь! – торжествовал я. – Таких, чтобы параллель с меридианом пересеклись?

– Не думаю. Разве что всех русских выпороть…

– По-моему, это уже не раз было… не помогло.

– Убедил, – вздохнул Павел Петрович. – Значит, и не будет таких народов со знаком плюс.

– А евреи что?

– Что евреи! Рассеянный народ. Солью земли себя полагают. А ведь соль – что? – самое растворимое вещество. Про евреев ничего не известно, кроме того, что они есть. Только они эту тайну никогда никому не выдадут.

– А почему? Может, их тайна, что именно они этим плюсом, а не полюсом владеют?

– Интересная идея… надо подумать. Значит, так много у нас плюсиков? А что это тебя, доктор, так евреи заинтересовали? Ты сам-то часом не еврей? Впрочем, нет: ты – дурак.

– Просто меня часто за еврея принимали…

– А ты и обижался. Я тебе скажу, что мне один старый мудрый еврей сказал: все – евреи, только не все об этом знают.

– Они, значит, про себя знают, а мы про себя нет?

– Может быть, и так. Только никакой другой тайны у них нет. Они есть, и нет их. Это и есть их главный секрет. Поэтому они его никогда и не выдадут.

– Хитро говоришь.

– А иначе про них нельзя.

– Почему?

– Опасно. Того и гляди засосет, и в тайну провалишься. Или сам в тайну превратишься.

– Это уже не геофизика и не география, а метафизика.

– Опять умничаешь. Тоже мне Эйнштейн… Сколько, говоришь, у тебя дипломов?

– Ну, пять-шесть…

– Шестой-то зачем?

– Как раз диплом нарколога, причем американский.

– Так и повесь его в сортире!

– Там и висит.

– Вот это по-нашему! А я и без дипломов не пью. А почему?

– Действительно, почему?

– Потому что про-трез-вел. Это трудно вынести. Народ-то ведь у нас трезвый и неглупый, а пьет лишь потому, что трезвому ему тяжело, не спрячешься. Не всем же в пещеру…

– Так ты мне пещеру завещать собрался?

– Да нет же, мы об истине, которую я тебе обещал…

– Да, неоднократно.

– В том и дело, что истину можно выдать лишь однократно. Я-то уже, как видишь, готов, отхожу. А вот готов ли ты, сомневаюсь. Только я рот открою, как ты перебиваешь. К пещере ты не готов.

– Почему?.. – Я решил обидеться.

– Мало еще безнадежности накопил.

Я еще больше надулся: я давно полагал, что дошел до предела.

– А не одичал ли ты здесь, Пепе?

– Как тут не одичаешь? Зато развалины целы… ведь если разваливается что-то великое, то и обломки циклопические?

– Да, от одиночества и до мании величия один шаг.

– Ах, ты так повернул… А знаешь, какая самая большая мания величия? Это как раз вера в Бога и есть. Подумай только: человечишко-червячишко, а в Самого Бога верит? Разъясняю. Отшельник, он ведь от чего, от кого отошел? От мира! А почему? Вовсе не потому, что он такой святой, а потому, что не справился. С жизнью не справился, а не с дьяволом. В миру остаться добрым человеком, да еще верующим, куда сложнее. Вот и приходится бежать от мира, чтобы веру сохранить. Ты хоть молишься иногда? Ты молитвы когда-нибудь читал? Они же все от депрессии! Они все как с похмелья. Потому что жизнь в миру и есть запой, даже без пьянства. Все в той или иной наркотической зависимости: от сластолюбия, от денег, власти, славы, от игры, коллектива, от карьеры, даже от церкви. Отсюда и все грехи смертные… Поэтому-то я и могу запои лечить, что по себе сужу и мерю. Я ведь не проснусь без того, чтобы не прочитать Молитву последних оптинских старцев… Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события в течение дня… чтобы никого не огорчить и всем содействовать ко благу. Вот где отчаяние, там и вера. Ни в старцы, ни в отшельники я не гожусь, я отсельник, а не отшельник. Протрезвел и отселился, чтобы не запить. Как твой Лев Толстой. Как раньше сыновей от родителей в деревне отселяли. Взрослый стал, что мне со шпаной делать? Кстати, почему это ты нас «оглашенными» прозвал, разве кто из нас некрещеный был? Ты, например?

– Как раз перед нашей «одиссеей» меня и покрестили. Отец Торнике и стал моим крестным.

– Грузин? Впрочем, хорошо. Я остальных имею в виду.

– Не знаю, как Миллион Помидоров, а остальные, кажется, все. Доктор Д. и то говорит, что его бабка втайне от родителей покрестила, хоть сам и верует только в эволюцию.

– Это распространенный миф. Значит, у него родители были партейные. Им же нельзя было, вот они эту неграмотную деревенскую бабку и придумали. Было много атеистов только на словах, а сами порядочнее иных записных были! А когда стало все можно… Ты написал хоть что после «Оглашенных»?

– Ничего путного. Что писать, когда читатель вымирает, как класс! А я ведь и к Богу лишь через нашу литературу пришел… Гласности у нас не было, зато оглашенность была. Сначала, правда, заглушенность… А ты какой пейзаж написал?

– Да не хнычь ты! Я всегда был к одной точке приговорен… Точка ведь – это перекрестье, координата пространства и времени! Пейзаж – это ведь не природа, а осознание себя в ней. Поэтому я в одной точке пейзажа и сидел, что из нее видно! Всегда в перекрестье, как на мушке у снайпера, всегда в плюсе. Как и теперь… – И он махнул рукой в проем, где сразу же заколебалась ветка. – И я не обижаюсь, а горжусь, что я «как оглашенный»! Снова школьником себя чувствую, юным читателем. Книги другие впервые читаю… Сейчас вот всех в купель макают, а мы в наше время – хоть крещеные, хоть некрещеные, а сами в Бога поверили! Кстати, как мы? Как там наши? Как Виктория?

– Умерла.

– Скорбно. Великая была певица. Щастливо пела. Сейчас таких уже не будет. А Даур?

– Из-за него я сюда и приехал. Торжество в его память.

– Значит, и он? Зря это он, ведь моложе всех был. Талантлив же был, как черт. Господи прости! – Павел Петрович быстровато перекрестил рот. – Поспешил наш Даур, недоделал. Грех это!

– Он мой крестник был…

– Не знал. Как его покрестили-то?

– Сергеем.

– Плохо ты молился за РБ Сергея… А наш кривой? Глазом мы его звали… все роман свой под мышкой тискал?

– Сгинул как-то. Роман напечатал, прославился и пропал.

– Да, слава – она даром не проходит… А Андрюшатик?

– Умер.

– Как? Он моложе тебя был!

– Ногу отрезали и умер.

– Добрейшая, непутевая душа! Мне бы его сюда – жил бы… А Салтык, дружок его?

– Умер!

– Ох, жаль! Настоящей души был поэт… Неужели и Зябликов?

– Да.

– Горе! Великий путешественник был и тварь живую всякую любил, даже роман «Лужа» написать хотел… вот умнее меня был человек! Теперь только ты один у меня в дураках остался… – И старец заплакал со всхлипом. – Ладно! Хватит празднословить! – собравшись, решительно заявил Павел Петрович. – Помянуть надо. Развязывай. – И он указал мне под ноги.

– Развязывай… ты же не пьешь совсем!

– Мало ли. Лет двадцать, мало ли?.. Это я без тебя не пью, а с тобой… Все равно не отойду, пока не помяну наших героев! Давай на троих.

– С этим, что ли… у входа?

– Не. Ему нельзя. Он на работе. – Что-то мне это напомнило… – А третьим у нас будет, кого поминать будем. По-боевому. Достань стаканы… Помяни, Господи, и вся в надежди воскресения и жизни вечныя усопшия… – бормотал старец, пока я «трудничал», откупоривая, разливая и обтирая рукавом редиску, – … рабы Божия Викторию, Сергея, Андрея, Сергея, Геннадия… Новопреставленных нет? – деловито спросил Павел Петрович, с достоинством принимая из моих рук стакан.

– Нет.

– Тогда можно и чокнуться.

– Только я не всех еще перечислил…

– Кого еще причислил?

– Отца Торнике…

– Слыхал я о нем. Это не его ли посадили за то, что он целый пионерский лагерь покрестил, пока они в речке купались? Добрый был старец! Не мне чета… – Стаканы дрожали в наших руках, пока мы торопливо бормотали: я – имена родных, а он – … и зде лежащия и повсюду, православныя христианы, и со святыми Твоими, идеже присещает свет лица Твоего, всели, и нас помилуй, яко Благ и Человеколюбец.

– Аминь! – Мы чокнулись.

И как же она прошла! Как молитва.

– Да! – вздохнул Павел Петрович. – Стоило сушить двадцать лет! Как там у вашего Маяковского: и стоило пить, и работать не стоило? Наливай вторую, чтобы не хромать… За Викторию, за Сергея-Даура, за Андрюшатика, за Салтыка…

Не успели мы всех помянуть, как нам и не хватило.

– Видишь как… человек предполагает, а Бог располагает! Хотел я последнюю во здравие оставшихся выпить, ан и нет на нас благословения! Какой сегодня день?

– Кажется, суббота.

– Не люблю субботу!

– Это еще почему?

– Люди не работают.

– И что, плохо, что ли?

– Людей много. А мне всегда только субботники выпадали.

– За что ты людей так не любишь?

– Разве? Я сказал, что субботу.

– Ну, тогда за что все-таки субботу?

– За то, что Творец в субботу сотворил человека.

– Чем тебе человек так не нравится?

– А ты думаешь, Творцу он нравится?

– Что же ты любишь?

– Творца. А еще понедельники. Это для меня праздник.

– Почему?

– Люди на работе, а я нет.

– А теперь ты хнычешь, Пепе! Благословение, не благословение… – И я снова потянулся за рюкзачком.

– Так ты и вторую принес? Не знаю, радоваться или огорчаться: я уже было точку поставил…

– Принес, а как же. Твоя наука.

– У меня наука теперь другая.

– Ладно, географию мы прошли… теперь какая наука?

– Как НЕ пить!

– Так, что ли? За здравие живых! – И я хлопнул. И он, помедлив. Закусили мануфактурой, то есть занюхали рукавом.

– Прошла! – выдохнул Павел Петрович. – Зря Бога гневил…

– Хорошая наука – непить… – согласился я. – Как нечисть. Доктора Д. помнишь?

– Как не помнить! Птица – вот героическое существо! Она-то меридиан от параллели всегда отличит… Что, и он умер??

– Упаси Господи! Он тоже ногу потерял.

– И ему! Ну и как он?

– Ничего еще. Курит, выпивает, мыслит.

– Мыслит? Это хорошо. Боец! Значит, в бою потерял… Так выпьем за вторую, чтоб ходила!

Выпили за вторую.

– А ты это, браток, того, завязывай давай, пока обе целы. Это я тебе как врач прописываю… Стоп! У нас же один хромой уже был в отряде, барабанщик, как его?

– Владимир Петрович. Знаменитейший стал человек, теперь стучит по всему миру.

– А этот твой друган в Америке, ты все его цитировал, как выпьешь? Навсегда запомнил: «Дело в том, что дьявол хочет погубить всех, а Господь хочет спасти каждого» – живые слова!

– Юз? Этот живее всех живых! Учит Новый Свет, как стать старосветским помещиком.

– Значит, и доктор Д., и ВП, и он, и нас двое… не так мало нас и осталось! И еще один на атасе стоит… – Павел Петрович кивнул в сторону входа. Я обернулся: в дыре уже смеркалось. – Ты что, не узнал его, что ли? Это же Миллион Помидоров!

– Не может быть! Я его сначала за старца принял…

– Скажешь… Он теперь покруче любого старца будет!

– То есть?

– Кличка, как и имя, недаром дается! Смеялись все над ним, смеялись, а он теперь над всеми надсмехается, превратил-таки свою нищету в богатство: натренировался на помидорах, да и продал их по доллару. Теперь он миллионер взаправдашний.

– Зачем же ему тогда твою нищету охранять?!

– Кому же еще. Не любит он «маслин», вот и сбежал.

– Каких «маслин»?

– Ну, «оливок». Говорят, у вас в Москве теперь на каждого олигарха по «маслине» положено, иначе он как бы и бедняк.

– Откуда у тебя такие познания… это ты про киллеров, что ли? У тебя же в пещере и телевизора нет.

– Зачем он мне? Слава Богу, хоть этого беса здесь не водится. Я же, как дерево, на одном месте. Но знаешь, какую я математику скажу… сколько раз ты видел дерево, столько раз и оно тебя видело, сколько людей его видело, стольких и оно видело – великое тождество! Дерево – вот божественное существо, нелетающая птица! В двух средах живет: и укоренено, и к небу тянется. Я на том же Сахалине одно дерево в прибое подобрал – голое, белое, отмытое волной, как кость… так не мог понять, где корень, а где крона: полная симметрия! Вот и я одеревенел, отсюда и знаю все, не вылезая из пещеры. На рассвете с веточкой моей беседую. Веришь ли, она не только от ветра, она и в штиль отвечает, когда я к ней обращаюсь. Солнце ко мне заходит, когда восходит… Луна заглядывает. Опять же пациент со своими бедами. Вот тебе и телевизор! – Он протянул руку к дыре. – Впрочем, это не телевизор. Это мой единственный и последний пейзаж! Света только иногда не хватает. А без света как цвет возьмешь? Без красок, впрочем, тоже… Да ты взгляни! – Павел Петрович махнул рукой в угол. – Там папка.

Я стал листать. Все это было беспомощно, как когда-то. В черном проеме пещеры, который использовался как рамка, плавала какая-то муть.

– Это что, луна? – спросил я, чтобы спросить.

– Это не просто луна! – рассердился Павел Петрович. – Это Луна, зашедшая за облако.

– А это… по-видимому, солнце? – Абсолютно черный проем был заполнен ярко-золотым кругом.

– Угадал. Эта получше. Пациент мне охры как гонорар принес. Ну, я весь тюбик и извел.

– Прямо Малевич. Только круглый.

– Да не лучше, чем у Малевича, – вздохнул Павел Петрович. – Вот жулик был! Не чета нашему Миллиону Помидоров. Только он мне больше красок не выдает, чтобы не измазался. Теперь всех шмонает. Хотя что мне здесь писать? Портрет пациента? Я не Ван Гог, на портрет никогда не решусь. А мне мно-о-го-о краски надо! Я хотел бы музыкальной живописью заняться.

– Не понял. Скрябин, кажется, что-то экспериментировал с цветомузыкой…

– Это не то. Я хочу, чтобы сама живопись воспроизводила свою музыку. О-о-очень много краски…

Я не стал вникать, небрежно перебирая листы… И вдруг!

Это был портрет ветки в проеме… Именно портрет! Не пейзаж… Твердый карандаш, как резец гравера; рисунок очень выписанный, очень реалистический, но совершенно неправдоподобный, как бы вывернутый наизнанку и непонятно в чем отраженный. Вход в пещеру был вырисован снаружи, каждая трещинка, каждый камушек, как раковина… а ветка была нарисована внутри, и свет из тьмы пещеры как бы от ветки исходил на нас. И каждый листик ее был тоже вывернут и прозрачно светился всеми своими жилочками. И шевелился, шелестел, звучал… и это был взгляд любви! На кого она смотрела? И кто смотрел на нее?..

– Нравится? – обрадовался Павел Петрович.

– Очень! Рука Леонардо!

– Да, больше так не получится. Возьми себе! На память…

– Что ты! Это же великая вещь!

– Зачем она мне… я с живой еще поговорю.

– Вот спасибо! А Миллион Помидоров, значит, сторожит тебя как спонсор?

– Почему как спонсор? Я хоть и не богач, но самодостаточен. А он – нет. Богач, он ведь почему богач? Потому что он всегда нищ, поэтому всегда должен быть еще богаче, у него из всего… до катастрофы это называлось дело, после нее пост, а теперь бизнес (в смысле «без нас»), т. е. узаконенное воровство. В отличие от вора в законе, где все-таки соблюдаются так называемые понятия. Но бизнесмен, как всякий вор, всегда обратит ценность в стоимость – это всего лишь форма сбычи краденого, – ему прикрытие нужно. Вот Миллион Помидоров тут у меня и подрабатывает… Царь, но еще немножко богаче, чем царь, помнишь? Надо еще немножко шить. Господи, какие бородатые у меня анекдоты! Как я сам. Расскажи, ты же обещал, свеженький! Под него и выпьем, вместо огурчика…

– Свеженького ничего теперь нет. Все такие, как ты сейчас вспомнил, только хуже. Плебейский, низкий пошел анекдот – только про новых русских. Без чувства юмора, без гуманности. Ни тебе Чапаева, ни чукчи, ни армянского радио. Ушло вместе с империей.

– А еврейские куда тогда делись?

– Не знаю. Может, уехали на историческую родину.

– Значит, ни литературы, говоришь, ни анекдотов? Это все от свободы слова, – всерьез сказал Павел Петрович. – Но ты не нуди. Уныние есть самый грех. Язык-то наш куда денется? Вспомнил я последний хороший, какой слышал. По твоей части, филологический… про двойное утверждение, знаешь?

– Не помню.

– С удовольствием повторю. Профессор читает лекцию: во всех языках, говорит, двойное отрицание означает утверждение, но нет такого языка, в котором двойное утверждение было бы отрицанием… И голос из аудитории: «Да ладно!»

И вдруг весело нам стало! Легко.

– Да ладно!

Вот это уже тост.

Выпили за родной язык как за последнего нашего живого героя.

– Хорошо прошло!

– Это хорошо, что анекдотов больше нет, – снова стал рассуждать Павел Петрович. – По крайней мере, это не страх, а все еще ожидание. Тут главное – историю не торопить.

– Матушка моя любила повторять к месту и не к месту, – вспомнил тут я, – потребуются три поколения, три поколения! Я думал это у нее от склероза, теперь понемногу стало доходить, что она имела в виду.

– Старческий склероз, между прочим, не такая бесполезная вещь, как все думают. К уходу надо подготовиться, это я тебе как врач говорю.

– Возможно. Она меня уже и за брата своего принимала, и за мужа, которого давно похоронила, и за отца своего, который умер еще за двадцать лет до моего рождения…

– Это она уже по туннелю взад-вперед бегала. Сунется, призрака увидит, испугается – и назад к тебе. А про три поколения она сущую правду говорила: три поколения наша историйка как корова языком слизнула. Преемственности никакой не осталось. Сегодня она наблюдается только у «новых бывших», коммунистов да чекистов, но и у них связь поколений, слава Богу, рвется. Выпустить хотя бы безвременье на свободу! Если использовать прежние партийные формулировки, «неотложные меры по дальнейшему ускоренному развитию первобытного общества» у нас уже предпринимаются… А вот когда все уляжется по параллели и застоится как следует, тогда, не дай Бог, и анекдот возродится, и твоя литература.

– Знаешь, кто бы тебя в кино мог сыграть?! – вдохновился я.

– Зачем в кино? – заважничал Павел Петрович. – Неужто Миллион Помидоров?

– Нет, не твой типаж.

– Тогда кто же?

– Джек Николсон!

– Не знаю такого. На кого он похож?

– На тебя.

– Хороший хоть американец? Я себя не знаю. Ты мне назови, кого я знаю!

Пожалуй, мы были уже пьяны.

– Никого не припомню. Стоп! Увидел… на Фазиля! Есть у него сходная гримаса…

– А Фазиль кто? Где он, кстати?

– Что, ты не знаешь Фазиля!?

– Ну знаю. Его Миллион Помидоров когда-то охранял… а Миллиона Помидоров ты зря недооценил! Не бездельник, как ты. Неленивый человек, а теперь уже и серьезный пацан стал. У него и здесь, у меня, свой небольшой бизнес. Знаешь, мне сколько всего несут! Особенно чачи, чтобы никогда больше не пить… Так у него здесь целый склад образовался.

– Зачем ему? Он же миллионер! Помнишь, Даур удивлялся, зачем Пеле бегать по полю, когда у него уже миллионы? «Был бы у меня миллион, – говаривал он, – так миллион бы бегал, а не я».

– Это только шутка была. Помнишь, он же утверждал обратное: хочу много золота! А на вопрос, зачем так уж много, отвечал: чтобы начать искать золото.

– Это Даур. Поэт и бизнес – вещи несовместимые.

– Как гений и злодейство, говоришь? У бизнеса, быть может, тоже своя муза есть. Кстати, ты, образованщина, у греков разве музы золота не было?

– Не припомню такой.

– А разве мы тогда, по наущению Даура, не за золотым руном направились?

– Может быть. Только оказались на родине Берии.

– Берий – это что, император такой? Или это он бог торговли?

– Работорговли.

– А Меркурий с крылышками на пятках? Крылышки у него всегда золотые…

– Он мужского полу. Вот он, кажется, божок торговли.

– Ну, значит, муза торговли должна быть! Иначе почему это одним прет, а другие никакого таланту к везухе не имеют? Кстати, талант – это что?

– Тайна. У каждого свой.

– Вот видишь, у каждого… А талант, насколько помню из Писания, это деньга такая. Которую нельзя зарывать. А теперь что? Теперь у нас общество потребления! Никто не работает, а каждый зарывает свой талант поглубже и живет как бы на проценты. А тем временем уже и не золота, а воздуха и воды не хватает, Солнце жжется, земля иссыхает… потом вдруг все головкой своей больной удивляются, с чего это кризис? А это похмелье такое вселенское – похмелье потребления!

– Ну ты, Пепе, отрастил бородищу и прямо Марксом стал!

– Только что был похож на Никельса и вот уже Маркс! А мне они оба по …! Только все равно зарытый талант не прорастает и всходов не даст. Пусто! Что, и не осталось ничего? – Павел Петрович потряс пустую бутылку. – Ты больше не принес?

– Только две.

– Опрометчиво. Впрочем, ты не думал меня здесь встретить.

– Я сбегаю!

– Куда? Здесь пустыня. Говорю тебе: чачи у меня залейся! Но она вся на складе у Миллиона Помидоров. – И Павел Петрович указал на таинственную дверь. – Я же не пью! А они мне все несут и несут, чтобы не искушаться больше. Ну, я их кодирую. Бабы и остатки в благодарность принесут, соблазну чтобы не было. У Миллиона Помидоров уже тонны! А как мужик раскодируется, то ничего вокруг нет. Они тогда лезут к Миллиону Помидоров за помощью, а он родственникам и особо близким по особому доверию втридорога назад продает. А тут все родня… Ну, потом они, естественно, назад ко мне на четвереньках ползут кодироваться.

– И все это у тебя на глазах?

– Нет, что ты! Это его от меня секрет. Я как бы и не подозреваю… У него лавочка с того конца пещеры.

Так мне стала понятна тайна столь массивной двери.

– Так это что же, совместный бизнес получается?

– Скорее, симбиоз, как сказал бы Доктор Д.

– Доктор Д. был о симбиозе невысокого мнения. Никакого симбиоза нет, утверждал он, лишь взаимное паразитирование.

– Что ж, помню эту его мысль и целиком ее разделяю. Тут я не без греха. Но я беспомощен и без Миллиона Помидоров не могу обойтись. А он окупает свой труд как умеет. Кстати, Доктор Д. еще не занялся этологией бизнеса? Подскажи ему эту идею о бизнесе как симбиозе. Звучит мягче, чем воровство, а, может быть, и точнее. Миллион Помидоров ведь еще какой бизнес учудил: у местных охотников дичь на чачу выменивает и перепродает за немалые деньги в элитный ресторан, а что уж они там своим олигархам за это накручивают, ты представляешь.

– Доходное дело, выходит, лечение от алкоголизма?

– И не говори! И мне стыдно, да и бабы на Миллиона Помидоров сильно злы – решили скинуться на киллера. Так что никуда он от своей «маслины» не денется. Разве что обратно в Москву, может, там его забыли…

– Мы-то его не забыли! Пускай отстегивает нам бутылочку чачи из твоих подвалов!

– Тут мы с тобой прокололись. Во-первых, я не пью и он должен в это свято верить…

– Но ты уже пьешь! А во-вторых?

– А во-вторых, я ему дал увольнительную и он уже спустился в город, к нему баба приехала, а он темноты и собак боится. Так что его давно уже нет.

– Так сами возьмем, твоя же собственность!

– А это уже в-третьих… У него на этой двери замок с кодом, а кода я не знаю.

– Тогда я все-таки сбегаю…

– Шею сломаешь. Ладно, что уж там… доставай из-за божницы! Там она, там, моя заветная, заговоренная, последняя…

Я полез, поковырялся в пылище… И что же? Она там была!

Лежала под свечами. Я и свечу прихватил для Павла Петровича – а то предыдущая уже совсем в его бороде растворилась.

Тут огромная луна поместилась ровно в отверстие входа, залив все. Стало лучше видно бутылку… Это был легендарный «коленвал» андроповского розлива.