Текст книги "Все наизусть. Годовой творческий цикл"

– Слушай! Где ты такую достал? Я таких уже лет сто не видел…

– Сто, говоришь… а я думал, двадцать. Вернее, четыре-двадцать! Я ведь с той цены не пью! Тебя, выходит, ждала.

– И дождалась! – Рассмешила меня бутылка: как можно было ей не поверить… но я не поверил. – Мы же пили с тобой на баррикадах… Тогда уже не могло быть такой бутылки!

– И не говори. Я ее в горбачевскую кампанию так заныкал, что и сам не нашел. А когда нашел, то уже не пил. Тогда и дал себе зарок, что она будет последняя в моей жизни. Не откупоривай, дай мне, я сам. Засвети мне новую свечку.

Под луной красиво серебрилась его борода.

– Не узнал тебя под бородой… – в ожидании глотка сказал я.

– Теперь уже не сбрею. – И он ласково погладил и ее, и бутылку. – Двадцать лет растил. Помнишь своего друга-армянина, который так «хохотовался» над нашим словом «подбородок», когда понял, что «подбородок» – «под бородой», понял, что слово образовалось, когда бород вообще не брили?

– Он умер.

– Жаль. Догадливый был человек. Сколько ему было?

– До семидесяти немного не дотянул…

– Ну это еще ничего. А вот почему тогда у баб тоже подбородок, он не успел спросить?

– У них отношение к женщинам уважительное. Знаешь, что ему внучка на кладбище сказала?

– Не могу знать.

– Ты, Грантик, веди себя там хорошо, чтобы я могла тебя там встретить!

– А ей сколько?

– Да только говорить тогда научилась.

– Устами младенца…

– Извини, Петрович… а тебе сколько?

– Чего сколько? Грамм? Мы же поровну выпили.

– Нет, лет.

– Ах, лет… Ты какой возраст имеешь в виду, биологический или метрический?

– Давай метрический.

– Метрика еще в войну утеряна, а паспорт я пропил. Теперь полноправный бомж, пещерный житель! А биологически я помладше тебя буду! Удивлен? Когда мы с тобой в последний раз выпивали? Да, во время путча, на баррикадах… как же-с, помню, помню… Значит, двадцать лет как!.. – Павла Петровича развезло, и он протянул руку со стаканом. – А ну налей! Ах, не нальешь!? – И он взглянул на меня свирепым пугачевским взглядом. – Так вот биологически я даже младше тебя! На те же двадцать лет… – И он еще крепче прижал к груди свою заветную бутылку. – Истина, говоришь? До истины еще далеко, доктор ты мой. Я тут одной книгой увлекся… Я ведь, кроме Писания, ничего не читаю, суета это. А тут книга несуетная, «Почему животные дают себя снимать?» называется. Написали ее эти ребята из Би-би-си, что про живность всякие фильмы снимают… я бы им давно Нобелевскую премию мира дал, кабы моя воля. Великие ребята, делом заняты. Им что бабочка, что рыба, что лев, что гусь – все едино!

– Где, когда издана? – залюбопытствовал я, ибо фильмы эти всегда любил, а про книгу такую никогда не слышал.

– Не знаю, я имен не помню. Да такая книга, без обложки, из журнала какого, может, выдрана. И куда засунул, найти не могу. А может, она мне и приснилась даже… только я потрясен ею был. Про-све-щен!

– Чем же?

– Это странная книга, понимаешь ли… даже не поймешь, о чем она. Вроде ни о чем. Как бы и содержания нет, и мысли. Обо всем сразу! Она обволакивает тебя, как облако. Это как вера, что ли… Там все живое тебя любит. Да и неживое тоже. Что цветок любит пчелу, а пчела цветок, это как бы всем ясно. Но там даже ягненок любит волка не меньше, чем волк любит его. Там всё любит всё. А уж как любят друг друга самец и самка одного вида, ты и не представляешь: не просто любят – о-бо-жают! Обожать – ведь это обожествлять, не правда ли? И все готовы умереть друг за друга! Мог бы ты умереть от одной лишь любви, как лосось? А он умирает, кончая от одного вида икры! Он от образа возлюбленной умирает, ни разу не разглядев ее… Вот рыцарь бедный!.. Почва любит дерево, а дерево любит почву и небо, которым оно живет, ни разу не взглянув на него. И ветер, и луна, и волны… Все Творение – акт любви, и авторы ни разу не упоминают это слово – как и имя Бога – всуе. Просто вдруг становится прозрачно, что все связует только любовь и поэтому до сих пор и мы еще есть. Все еще цело, потому что целиком, ни одно звенышко не выпадает. Кроме человека. А дают все твари и тварюшки себя снимать, преодолевая страх, даже ужас, лишь потому, что пытаются передать нам это послание, или, как вы теперь говорите, ме-ме…

– Месседж?

– Во-во! В книге тоже встречалось это слово. Пытаются передать нам эту весть о связи всего, о целом.

– Как инопланетяне, что ли?

– Это мы инопланетяне, будто Земля нам не родина, мы варвары и захватчики, а они как раз земляне и есть! Они пытаются передать нам память об утерянном рае, а мы не слышим.

– Дай почитать!

– Да я сам не могу ее найти…

– Да была ли она?

– Вот еще! Я ее осязал как вещь, она у меня перед глазами…

– Может, это истина твоя и была?

– Не, не моя.

– Тогда давай за этих твоих ребят выпьем!

– За них всегда! Наливай!

– Так у тебя же бутылка! – Я давно стоял перед ним с протянутой рукой, со стаканом наготове.

А он все гладил и гладил бутылку. Взгляд его прояснился и стал ярче луны.

– И знаешь еще что, – сказал он твердо. – Ты не жди. Не буду я пить с тобой Эту Бутылку. Хотел я и ее тебе завещать, но Она – все-таки моя. Моя цикута! Не отдам. Тебе уже хватит. Ты ступай домой. Тебя там ждут.

– Ночь же… – жалобно сказал я и полез за божницу, прекрасно понимая Павла Петровича.

– Зачем тебе открывать истину, если ты сразу ее забываешь! – сказал Павел Петрович, прекрасно зная меня. – Разве я тебя уже не учил, что, как древние говорили, что нельзя ступить в одну и ту же реку дважды, так и уже выпитая бутылка не может оказаться второй, сколько её не ищи! Недаром же заначка в нашем языке существует только в единственном числе!

– Так ночь же! – заскулил я. – Где её еще достать?

– В городе. Иди туда. Ничего. Луна сейчас полная, небо чистое, дорогу хорошо видно. Я буду за тебя молиться, и ничего с тобой не случится.

– А Истина! – вскричал я в негодовании. – Ты же обещал мне выдать, наконец, истину!

– А истина пока вот какая: это последняя бутылка, которую ты не выпил, и последняя, которую видел.

– Ты что, кодируешь меня?

– Считай, как хочешь. Ты теперь последний. Понимай главное.

– Что главное?

– А вот все это! И небо, и луна, и звезды, и муравей, которого ты раздавишь по дороге – все это главное. И все это любит тебя. А ты люби его.

– Кого?

– Всё! О чем мы говорим… – И он отмахнулся от меня, как от мошки. – Ступай же, наконец! А я и за твоего Гранта помолюсь, и за здравие его умной внучки. Да и за твое тоже. И главное! Береги свою вторую ногу!

Я застыл в проеме перед неправдоподобной луной. Было действительно светло как днем.

– Когда вернешься-то? Впрочем, что это я. Я же тебя не дождусь. А то возвращайся в эту пещерку. Так и быть, я тебе ее завещаю. Глядишь, еще чего напишешь. Тогда и покалякаем.

– А ты не уйдешь тут без меня?

– Куда я уйду? Я же вечен.

– Вечность я и имею в виду.

– И я то же самое. Ну, ступай. Будь осторожен. – И он перекрестил меня.

– Храни тебя Бог, Платоша! И помни, – услышал я спиной. – Богу не все равно!

И я, не оборачиваясь, вышел в дыру, как в Луну, меня охватил холодный воздух, будто я парашютист, и дальше ничего не помню… Казалось, я слышал выстрелы.

Пьяного Бог бережет. Или молитва Павла Петровича? Тогда тоже Бог.

Во всяком случае, куртку в милиции у меня отобрали «на экспертизу на следы пороха». А на мне лишь две царапины, и обе ноги целы.

Дознаватель допрашивал меня, сколько все-таки было выстрелов, показывая, чтобы я наконец понял, на пальцах: один, два или все пять?

Мое чудесное спасение должно было как-то объясниться, и оно объяснилось лишь еще более чудесным образом…

К отделению подкатил черный эскорт: «мерседес-600» и джип с затененными стеклами. Из джипа выскочили два охранника в таких же затененных очках и черных похоронных костюмах и, приняв очень важный вид, распахнули дверцу «мерседеса», откуда и вышел Миллион Помидоров, весь в белом, как плантатор. Он, на фоне своей важной охраны, излучал высокомерную скромность и обаяние.

Так он и вошел в мою клетку; дознаватель вскочил и принял стойку смирно, а Миллион Помидоров обнял меня по-братски.

– Что, не узнал? А я тебя сразу узнал, еще в пещере! Как ты?

– Как видишь.

– Тебе надо торопиться. Твой самолет через два часа. Ты только подпиши ему бумагу, что слышал два выстрела… Или больше? – спросил он дознавателя.

– Больше не надо, – сказал оперативник.

– Значит, два. Подпиши – и ты свободен.

– Не буду. В жизни ничего не подписывал. А если что за меня подписывали, сам знаешь, всегда какая-нибудь лажа оказывалась.

– Слово даю, тут все чисто!

– Знаю я вас! Потом получится, что это я и стрелял…

– Ну за что ты меня так не любишь? Я все то добро, что ты мне сделал, хорошо помню! А что я тебе такого плохого сделал? Если бы это не был вопрос жизни, я бы тебя попросил? Я простой честный предприниматель, у меня все чисто. А на меня покушение готовилось этой ночью…

– Так, значит, ты раньше от Павла Петровича ушел, чтобы меня подставить?

– Ах, ничего ты по-прежнему не понимаешь! Ну, не хочешь – не подписывай… Исполнитель все равно уже взят и во всем сознается. Мне важно было на заказчика выйти… Я-то его знаю, а исполнитель – назовет, никуда не денется. Уезжай!

– Да почему такая спешка?

– Звонил твой Ваня, там у него кое-что… Не пугайся, все целы, живы и здоровы. Просто… сам узнаешь.

– А Павел Петрович?

Тень пробежала по его лицу.

– Догоню тебя в аэропорту, мне надо срочно на объект.

– Какой еще объект?

– Да так. Завод один строю. Артур, – он кивнул на одного из охранников, – тебя проводит и посадит.

Я пропадал в догадках. Что с Ваней? Что с Павлом Петровичем? Каким образом Миллион Помидоров связан с Ваней?

Миллион Помидоров сумел не ответить мне ни на один вопрос.

– Ты, главное, больше ни о чем не беспокойся.

«Главное»… – меня передернуло.

– Хорошо, что ты вернулся. Он тебя ждал всегда. Я ушел, чтобы вам не мешать.

Артур тоже не был чересчур разговорчив, как бы не всегда понимая по-русски. Про Ивана он ничего не знал.

– А Павел Петрович?

– Отошел отец Павел, – вздохнул Артур.

– Как? От чего?

– Он – выпал.

– Как выпал?! Он что, за мной пошел?

– Да нет же! Выпал – и умер.

– Да нет же! Да ладно!.. – Я рассмеялся, вспомнив про «двойное утверждение».

– Он по-настоящему, как мужчина умер… Выпал вина и умер.

Тут до меня дошло, и я заплакал, бормоча про себя оптинскую молитву.

Это был и впрямь наступающий день, и наступал он как враг.

– На, хлебни! – Артур протянул мне фляжку через плечо.

– Не могу! Не буду…

– Почему? Отец Павел закодировал?

Я промолчал.

– Это он умел! – с гордостью согласился Артур. – Меня он раза три кодировал!

– И как?

– Как видишь, прав не лишили.

Миллион Помидоров, конечно, не появился. Я уже заподозрил его в сложной цепи подстав: выходит, это он поджидал меня на склоне, он же стрелял в воздух, он же забрал куртку, чтобы прострелить ее, как улику, он же определил меня в вытрезвитель, он же натравил на меня дознавателя… но, выходит, это он же спас меня на склоне, чтобы я не сломал себе шею, он же освободил меня из клетки, он же достал билет на самолет, на который не было билетов… однако при чем здесь Ваня? Или это тоже только повод выпроводить меня поскорее?

Пассажиры уже пристегнулись, но самолет задерживался со взлетом. Все томились и выглядывали в иллюминатор. Я тоже выглянул…

К борту снова подъезжал трап. За ним ехал «мерседес-600». Стюардесса попросила меня спуститься, внизу меня ждал Миллион Помидоров уже в строгом дорогом костюме, а его охранник стал подниматься по трапу с тяжелой даже для него корзиной.

«Как обмен шпионов…» – усмехнулся я.

Миллион Помидоров снова обнял меня как брата:

– Еле успел! Рынок, сам понимаешь…

Охранник спускался по трапу уже без корзины.

– Там твоим внукам – зелень-шмелень, витамины, чурчхела-мурчхела, сам понимаешь.

– Я тебе еще за билет должен…

– Обижаешь. Ты же ГОСТ!

– ОТК ты прошел, ладно. Что ж ты мне про Павла Петровичасразу не сказал?!

– Чтобы не задерживать. Улететь тебе надо срочно, понимаешь?

– Но почему так срочно?

– Прав был наш общий друг, что в жизни не встречал человека одновременно столь доверчивого и подозрительного, как ты! В двух словах тебе ничего не объяснишь. Мы самолет задерживаем. Впрочем, подождут, – небрежно сказал он. – Секрета тут никакого нет… Ну, не успел. Надо же к похоронам готовиться, сам понимаешь. Что там Павел Петрович про меня наговорил, ты не верь. – Миллион Помидоров тяжело вздохнул. – Отошел он нынче ночью. Уснул сном праведника и не проснулся. Он уже там! – И Миллион Помидоров ткнул пальцем в небо.

Через четверть часа и я был в небе.

Что у Миллиона Помидоров всегда есть тайна, даже если ее нет, это я хорошо помнил. Это и называется интрига… Но на один вопрос он мне все же уклончиво ответил: у Павла Петровича было заболевание, он сам лучше всех это знал, но скрывал. Он уже не мог вставать, и Миллион Помидоров его обихаживал. Но когда Миллион Помидоров обнаружил его поутру, тот был уже умыт и одет в свежую рубашку. Он так же ровно лежал на спине на своем топчане, скрестив руки на бороде. Рядом лежал молитвенник, заляпанный воском, со слегка обгоревшей молитвой на исход души. Страница была заложена погасшей свечой.

Как свечу, он зажал в руках пустую бутылку «коленвала».

Странным мне это не показалось, но все же…

Богу не все равно!

Журнал «Октябрь», 2012 г.

(Памяти моего крестника РБ Сергея (Даура Зантариа) посвящаю. Можно считать это эпилогом «Оглашенных», а также всей четырехтомной «Империи в четырех измерениях». 1960 –2011… я довел ее до сегодняшнего дня и больше в нее не вернусь… А. Б.)

Андрей Битов и Даур Зантария

Утрата

Наталья

Утрата. Слово это становится смыслом, и, за шесть уже лет, смысл этот не только не сглаживается, но лишь углубляется. Не могу написать о чувстве, которое все еще не стало формой, то есть, никак не миновало. Я лучше вам словами скажу, а вы запишите.

Наталья была от природы талантлива и красива, что оставляло мало места амбициям, необходимым для карьеры. Она легко, как взгляды, рождала идеи и проекты, не замечая, как их раздает. Когда ее не стало, тут же всем стало понятно, кого они потеряли.

Так мой московский сын Иван Андреевич (со столичными представлениями о пиаре), приехав проститься с нею, был поражен количеством людей, пришедшей к ней в храм на отпевание. И это не была академическая элита, а сплошь молодежь, студенты и аспиранты. Никто их не сгонял, сами пришли. Плакали. Расхожее выражение «она отдала себя людям» обретало свой неподдельный смысл.

И когда бы я ни оказался на ее могиле в Сиверской, всегда находил свежие цветы, которые она так любила и так умела с ними обращаться: они у нее не увядали, не увядают и сейчас. Всегда кто-то только что был до меня на могиле. Ученики. Те, кто что-то понял в филологии именно благодаря ей. А я-то четверть века ругал ее, что она никак не возьмется за свою главную книгу – о сказке.

Со сказки началось и наше знакомство. 1979 год, моя дочь Анна собиралась поступать на филфак ЛГУ им. Жданова, я находился в опале после выхода «Пушкинского дома» в Америке и опасался, что моя фамилия помешает дочери при поступлении, не пройдет «куратора». Приятель-филолог решил познакомить меня с молодой преподавательницей-читательницей, которая попытается помочь гонимому автору. Одновременно ко мне заходят два молодых сотрудника Пушкинского Дома с настойчивым предложением поспешить сдать рукопись романа в архив, потому что, когда меня выгонят из Союза писателей, то «архивную единицу» на меня уже будет невозможно завести.

Совмещая оба дела, я принес первый экземпляр «Пушкинского дома» в Пушкинский Дом. Мне продемонстрировали рукопись басни Крылова, утонувшую на дне глубокой голубой коробки: мол, с этого мгновения моя рукопись упокоится столь же навечно. Я согласился разделить судьбу Ивана Андреевича и поспешил через Неву в Универ. Успел.

Девушку, с которой меня познакомили на лестнице Филфака, я точно никогда раньше не встречал, однако припоминал как сон. Лишь договорившись о свидании ее с дочерью и расставшись, я понял, где она мне приснилась… а именно только что в дверях Пушкинского Дома: я входил с романом подмышкой, а она выходила. Я был целеустремлен, но боковым зрением отметил это длинноногое, кудрявое, зеленоглазое существо, чтобы через час оно материализовалось.

Позднее я от Наташи узнал, что она торопилась в Универ на встречу со мной. Мой Аптекарский оказался рядышком с ее Петропавловской, ее необыкновенная квартирка напомнила мне аппартамент, сочиненный мною для дяди Диккенса в «Пушкинском доме», Наталья подружилась с моей дочерью и мамой раньше, чем признала меня, а я, чтобы произвести впечатление взялся после долгого перерыва за перо.

Времена и возраста смещались, жизнь рассветала. Дежа вю это вернуло меня к заброшенному «Преподавателю симметрии», и рассказ «Вид неба Трои», вдохновленный Натальей, когда ее не стало, напугал меня. А он ей больше всех нравился…

Я так хотел, чтобы она сочинила свою «Сказку», она так хотела, чтобы я дописал «Преподавателя»! Так мы и прожили четверть века, не исполняя желаний друг друга.

И лишь когда ее не стало, ей вдогонку, в ее память, я нашел в себе силы завершить этот свой последний роман. Она была Читатель, у нее был слух, она любила Ивлина Во. «Незабвенная». Ты младше меня уже на двадцать два года… Перебор. Ты не имела права меня опередить.

12.10.2012

коллаж Андрея Битова

Колина страничка

Настоящий поэт вербует в свои ряды поштучно, поименно. Мандельштам – особо ревниво и тщательно: приверженность к его поэзии факт биографии каждого из его читателей. Не только Мандельштамовское общество, но и сообщество всех его читателей – не случайные люди, хотя в ряды этого братства их приводило случайное стихотворение, как правило, первое попавшееся. Любовь к поэту Осипу Мандельштаму начинается с первого поразившего сознание стихотворения, после чего с неотвратимостью распространяется на все его творчество. Поэтому мандельштамовское сообщество состоит из очень разных людей (путей).

С Николаем Поболем мы познакомились в бане, в компании «архивных юношей», уже прошедших этот путь, и нам незачем было обсуждать место Мандельштама в русской поэзии. Коля сразу показался мне отдельным персонажем, приглашенным за компанию, как и я. В своей бороде был он похож на лесовичка, на путешественника, на друга моего (Гену Снегирева), а не на архивиста или филолога. Путешественником он и оказался, что и выяснилось, когда мы вдвоем, не бросившие дурной привычки, завернутые в простыни как в тоги, выходили в предбанник покурить, где и обменивались экспедиционным опытом: а вот у меня был случай… Случаи перебивали друг друга, и я запомнил только некоторую ревность: его истории для меня были свежее и богаче. Так мы парились, потом выпивали. Мандельштам был с нами.

Коля ушел безвременно, и мне уже не полюбопытствовать, с какого именно стихотворения начался его мандельштамовский путь. Могу лишь намекнуть, ссылаясь на опыт других (в том числе и свой). Надо учесть, что Мандельштам на несколько десятилетий был запрещенным поэтом, само имя его, как и жизнь, были подвергнуты забвению. Так многие пришли к его стихам через книги Надежды Мандельщтам, вокруг которой сформировался свой избранный отряд их взаимных почитателей. Некоторые пришли к поэту через его лагерную историю, через общество «Мемориал», но и не только… Так во Владивостоке, где погиб поэт, я встретил бывшего секретаря комсомола по идеологии, ушедшего в свое личное мандельштамоведение как в монашество, измерявшего в часах и метрах последний «крестный путь поэта» и с энтузиазмом проводившего по нему экскурсии для избранных. В том же Владивостоке скульптор Валерий Ненаживин впал во всю поэзию Мандельштама по одной лишь строчке, процитированной в случайной книжке (она была закавычена в тексте без указания имени автора, и цензура, по безграмотности, ее пропустила), и скульптор настолько вжился в его поэзию и судьбу, что создал первый в Союзе памятник поэту и зэку.

Кстати, в том же 1998 году, когда я наведывался во Владивосток, Николай Поболь совершил свое главное открытие – «эшелонного списка Мандельштама». Я читал его еще в машинописном виде, как в свое время «Четвертую прозу» и «Воронежские тетради». «Список» потряс меня не меньше. Против фамилии заключенного (кажется, в алфавитном порядке), стояли год рождения и профессия. Мое либеральное представление, что в 1937-м сажали «политических», оказалось опрокинутым: поэт Мандельштам поместился между кладовщиком и колхозником. Сидела вся страна, независимо от поколения, профессии, сословия или пятого пункта. Этим откровением я обязан «списку», полученному в бане из колиных рук. Вскоре мне не хватило здоровья на баню, и я несколько лет не видел Колю.

Не помню, кто мне так пояснил замыленный смысл любви: «Если ты внезапно встречаешь человека и тут же чувствуешь необсуждаемую радость, то это любовь и есть». Я проверял это правило… оно подтвердилось: мышцы лица не врут. Так раскрывалось мое лицо при встрече с Колей – легко! Сейчас, когда вокруг стало так много смертей, я расширяю это правило: «Если при известии о смерти, ты испытываешь не печаль, а досаду и даже злость: как это он посмел помереть до тебя! – то это была любовь. УТРАТА. Один и тот же механизм – неподготовленности, внезапности.

Не успел, недодружили. Чем же он так запал в душу? «Господи! – сказал я по ошибке, сам того не думая сказать»… (такова была моя первая строчка неведомого мне поэта, запавшая в душу, первая молитва сталинского школьника, не ведавшего Писания). Теперь я могу ее вычитать и так: боль утраты близкого человека есть укол воскресения боли по утрате Сына Человеческого.

Март 2013