Текст книги "Чукотский вестерн"

– А вот и врёшь всё, сука лагерная! – взревел лейтенант. – Те ребята все партейные были, не могли они беглого зэка пригреть! Расстрелять – могли. Даже обязаны были, потому как дело у них было – секретности особой. Но накормить, в разнорабочие определить – нет, не могли. Правду говори, гадёныш, пришибу!

– Отставить! – распорядился Ник.

А Банкин опять свои густые брови нахмурил и голосом Ленина объяснил лейтенанту:

– Видите ли, уважаемый, не тот нервничает, кто по столу пальцами барабанит. А тот, кого этот стук раздражает сильно. Понятно? Ясна вам такая сентенция, голубчик мой?

Лейтенант только головой старательно закивал, что тот болванчик китайский.

Сомов, дождавшись от Ника разрешительного жеста, продолжил:

– Хорошо мы с теми мужиками жили, компанейски. Работы, правда, много было, да ничего – человек быстро к работе привыкает. В начале октября я от буровой отошёл на пару-тройку километров – брусники набрать. Она хоть и помороженная уже была, но ничего, с кипятком – в самый раз. Собираю, вдруг – выстрелы со стороны буровой. Чуть погодя – ещё. Затаился я в ёлочках-кустиках, почуяло сердце беду. Через часок мимо меня четверо протопали. Все в каких-то робах пятнистых, сапогах высоких со шнуровкой – первый раз такую обувку видел. И говорят не по-нашенски, по-заграничному насквозь.

– Опять врёшь! – не утерпел лейтенант. – Откуда здесь иностранцам взяться? Да я тебя сейчас… – и осёкся под хмурым взглядом Банкина.

– А на каком языке говорили те четверо? – поинтересовался Ник.

– Дык, откуда же я знаю? – удивился Сомов. – Мы языкам не обучены, гимназиев не посещали.

Ник выдал несколько фраз по-английски, первое, что в голову пришло.

– Не, – завертел головой Сомов. – Совсем непохоже.

Ник повторил то же самое – уже по-немецки.

– Точно, точно, – обрадовался Сомов. – Так они и говорили между собой: «Раухен ферботен, найн, бите».

Ник переглянулся с Сизым: опаньки, как оно вытанцовывается.

– Ну, так вот, – возобновил своё повествование Сомов. – Полежал я ещё некоторое время в тех кустиках. А как же иначе? Надо же было выждать. Лежу это я и вдруг запах чувствую. Пахнет палёным, противно так. А ветерок-то со стороны буровой был, тут я и смекнул, что плохо оно всё. Пошёл туда, а там пламя уже догорает, головёшки одни. Но общую картину можно понять: постреляли эти пятнистые всех моих товарищей, потом внутри копра бурового тела сложили, всё горючкой залили и подожгли. Предварительно и всё оборудование поуродовали, порушили. Вот, милостивцы, и всё. Потом суток через трое парашютистов, наших, конечно же, с самолёта выбросили. Они меня и арестовали. А я и не пытался убежать. Опять же, куда? В тундру, чтобы те пятнистые поубивали?

– Врёт он всё, – хмуро подытожил лейтенант. – Сам и поубивал всех, из-за съестного. А потом и поджёг, заметая следы…. У-у, будь моя воля, расстрелял бы!

– Ладно, – вмешался Сизый. – Расстрелять его всегда успеем. Ты, Сом, мне вот что скажи. Не было ли в этих иностранных стрелках странностей каких? Может, вели себя как-то неправильно? Ты же в законе, такие вещи сразу просекать должен.

Заёрзал Сомов на табурете, словно смущаясь чего-то, наконец, выдавил из себя:

– Дык, понимаешь, мне тут одна мысля покою не даёт. Ещё тогда мне показалось, что они очень уж громко между собой разговаривали, словно для меня специально. Будто заметили меня, но убивать не стали, чтобы я потом про них всем рассказывал. Может быть такое?

На этом беседу с Сомовым и закончили. Отправили обратно в камеру, пообещав разобраться во всём, если что – посодействовать смягчению участи.

Вернулся лейтенант, Сомова отконвоировав, объявил:

– Ко второму-то ножками придётся пройтись, он буйным иногда бывает, поэтому предосторожность соблюдать приходится.

Прошлись: камера была на две части разделена, перед решёткой стояли стулья для посетителей, за решёткой на койке человек сидел. Совсем обычный – длинноногий юнец с прыщавой физиономией и причесоном под полубокс.

Стенки в камере рисунками были завешаны, на всех рисунках – подснежники изображены: простым карандашом и красками акварельными, поодиночке и многочисленными группами.

– Вот, – лейтенант доложил. – Уже несколько месяцев цветочки рисует. Что, интересно, дальше-то делать станет? Его, кстати, Пашкой кличут, по фамилии Мымрин.

А юнец на лейтенанта посмотрел и продекламировал, серьёзно так, с выражением:

 
Подснежники, как прежде, по весне вновь расцветут —
Всем бедам вопреки.
Но не дано их больше видеть мне.
Как не дано любить…
 

– Во дела! – удивился лейтенант. – Не иначе, это ваше появление так на него повлияло, раньше он стишками не баловался.

– Здравствуйте, Паша, – начал, как было заранее оговорено, Банкин. – Красивые у тебя цветочки получаются, душевные. Весну, наверно, любишь?

– Люблю, – покладисто согласился душевнобольной. – Холодно там очень было, на Белой. Это река такая в высоких сопках. Февраль уже кончался. Ужасно холодно было: минус тридцать пять, минус сорок. Снегом всё завалило, метра на два. Так весны хотелось! Так хотелось…. Подснежники каждую ночь начали сниться. А тут ещё этот появился, Чёрный…, – юноша замолчал, пугливо озираясь по сторонам.

– Чёрный – он кто? Какой из себя? – осторожно поинтересовался Ник.

– Кто? Не знаю. Какой из себя? Чёрный, страшный, большой очень. Ещё воняет от него тухлятиной. Как завоняло, значит и он где-то рядом. Оглянёшься по сторонам – вон, на вершине сопки сидит, на буровую пялится. Выстрелишь в его сторону, так, без прицела, испуга ради, – уходит. Медленно уходит, без испуга, не торопясь. – И добавил неожиданно: – А подснежники-то, они на крови растут. Гадкие цветы, со смертью дружат…

– Павлик, – неожиданно мягко проговорил лейтенант. – А ты нам расскажи, как ходил за подснежниками. Пожалуйста. Ну, расскажи!

Павлик громко пошмыгал носом, смачно сморкнулся в сторону и забубнил – нудно и монотонно, словно вызубренный урок докладывал:

– Подснежники опять всю ночь снились. Красивые такие! В книжке одной написано было, что их под снегом можно отыскать. Сказка, конечно. Но проверить-то надо? Взял совковую лопату, пошёл. Петька с Вованом меня отговаривали сперва, не пускали. А мне очень надо было. Плюнули они, отпустили. Отошёл я от копра бурового. На сколько? Да и не знаю совсем, не считал. Копал долго. Потом опять тухлятиной запахло. Да и Бог с ним, с этим Чёрным, думаю, плевать на него. Подснежников сейчас накопаю целую гору, он и исчезнет. Долго копал, до самой земли дошёл. Но нет там ничего, только трава жёлтая, пожухлая, прошлогодняя. Обманула та противная книга. Не буду больше ничего читать. Вернулся, а дверь в копёр буровой распахнута настежь. И никого внутри нет. Ни Вована, ни Петьки. Только головы их на столе стоят, и лужи крови кругом. А из тех луж – подснежники растут, тысячами. Ненавижу! – взвыл больной, вскочил на ноги и стал срывать со стен камеры свои рисунки. Из его глаз текли мелкие злые слёзы, на губах пузырилась голубоватая пена…

– Доктора, срочно! Доктора сюда! – прокричал лейтенант в открытую дверь, и уже Нику, спокойно: – Пойдёмте-ка отсюда. От Пашки толку сегодня уже не будет, да и ничего другого он не расскажет.

Вышли в коридор.

– Ну, товарищи подчинённые, какие мнения ваши будут по поводу всего услышанного? – спросил Ник.

Сизый с Банкиным переглянулись с пониманием. Банкин предложил, преданно глядя Нику в глаза:

– Командир, всё это обсудить требуется. Причём, желательно, не здесь. Размышления обстоятельные не выносят казённой обстановки. Надо бы интерьер сменить на нейтральный. Может, отпросимся у начальства? А? Тем более что капитан сам про какую-то общагу говорил…

Глава седьмая, последняя из относительно спокойных
Магаданские байки

Ник позвонил по местной телефонной линии Курчавому, коротко доложил о полученных результатах, попросил разрешения передислоцироваться в общежитие – для дальнейшего творческого обсуждения и работы с разными документами.

Разрешение капитан дал, посоветовал провести время с пользой для дела, не отвлекаясь на всякую ерунду.

Зинаида Ивановна пожаловала, с двумя чемоданами в руках, поставила их на пол.

– Вот вы и вы, – к Банкину и Сизому обратилась. – Возьмите, товарищи, по одному чемодану и следуйте за мной. Я вас в общежитие провожу.

– А почему это – мы с Гешкой? – тут же полез в бутылку Лёха. – Почему это ты, красавица, Никите чемодан не предложила? Мы же все в звании одном. Что за косяк такой? Опять же, он самый молодой из нас будет. В чём тут причина?

Но Зинаиду не так-то легко было смутить. Посмотрела на Сизого – строго – и отшила – моментально:

– Вы двое у меня доверия не вызываете, совсем. Спокойнее для всех будет, если руки вам чем-нибудь занять. Не придётся их потом ломать. Или просто – лупцевать по ним, чем придётся. Ясно? А Никита Андреевич, он положительный, от него глупостей всяких ждать не приходится. Уж я в этом разбираюсь, – и пошла себе вперёд, не оглядываясь, походкой гордой и грациозной.

Шёл за ней Ник, на спину узкую пялился, на ножки стройные, и всё никак не мог решить для себя: это она комплимент ему сделала от души или, наоборот, нахально посмеялась?

А сзади Сизый и Банкин пыхтели, бедолаги, – чемоданы-то оказались тяжеленными. Как их Зинаида Ивановна одна волокла?

Общежитие располагалось совсем недалеко от штаба, через пару-тройку улиц, за таким же высоким забором, под тщательной охраной бдительных часовых.

Зинаида их сразу сдала на руки коменданту да тут же и удалилась, на прощание одарив Ника серьёзным взглядом. Симпатичная всё же девица, если смотреть правде в глаза.

Комендант проводил их в комнату. Абсолютно ничего удивительного: пять железных коек, застеленных верблюжьими одеялами, посредине комнаты – обычный стол, хлипкие стулья.

– Располагайтесь, товарищи сержанты, – предложил комендант. – Не хоромы, но всё же. Ночуйте. Если в город пойдёте, то видите себя прилично, без наглого выпендрежа, с уважением. Магадан как-никак. Советую, на всякий случай, значки ваши красивые снять временно, если на променад соберетесь. Чтобы не пугать местное население. Пусть уж лучше вас за обычных вертухаев принимают.

Лёха, сбросив рюкзак на пол, тут же предложил:

– А что, пацаны, не прогуляться ли это нам по Магадану?

Гешка, поправив на голове пилотку, поддержал Сизого:

– В безусловном порядке. Главное – на Нагайскую бухту посмотреть. А документы эти почитать ещё успеем. Никуда они не убегут от нас. Что такое несколько часов, с философской точки зрения? Так, невидимая пылинка, в шлейфе времени бесконечного…

Бухта, впрочем, особого впечатления не произвела: берег был повсеместно усеян разнообразным хламом, над мусорными кучами кружили стаи наглых чаек, в море перекатывались мелкие жёлтые волны, повсюду – ржавые обломки кораблей, деревянные остовы бывших лодок и шхун, обломки мачт и вёсел. Грустное зрелище, сами собой возникали ассоциации, связанные с заброшенным кладбищем.

Гешка, старательно отворачиваясь от холодного ветра и пряча руки в карманах форменных штанов, с некоторым сомнением предложил:

– Надо бы, это, искупаться, что ли…

– Холодно как-то, плюс двенадцать всего, как бы самое дорогое случайно не отморозить, – засомневался Сизый.

Банкин сплюнул в сторону, быстро разделся до трусов и, заглушая своими воплями звонкие крики чаек, понёсся к воде. Пробежал метров десять по мелководью, храбро бросился в негостеприимные волны.

Пришлось и Нику с Сизым тоже раздеваться, лезть в холоднющую воду. Не бросать же товарища на произвол обстоятельствам?

Секунд через тридцать-сорок все по очереди выбрались на берег, дрожа от холода.

Долго бегали по берегу, стараясь хоть чуть согреться, даже поборолись немного, в шутку.

В отдалении стояли два пацана лет десяти от роду. Один был одет в тельняшку, бескозырку, на ногах – ватные штаны. Другой щеголял в ватнике большущего размера, из-под которого торчали голые худющие ноги.

Мальчишки, явно замёршие, смотрели на происходящее с любопытством и удивлением.

Сизый, натягивая брюки и стуча зубами от холода, предложил:

– А что, кореша мои душевные, выпить бы. Целых три повода имеется. Во-первых, за славный Магадан. Во-вторых, согреться надо. В-третьих, так Ротмистра нашего и не помянули, а надо бы, путный парнишка был, правильный.

Ник с ним был полностью согласен – конечно, водочки не помешает, для сугрева сугубо…

Местный магазин неприятно удивил, на полках – хоть шаром покати. Минтай, явственно пованивающий, бычки в томате, развесные серые галеты, колбаса ливерная – синюшного оттенка.

У прилавка откровенно скучали две пожилые дородные продавщицы.

– И вот это – всё, что есть? – разочарованно спросил Ник.

Одна из продавщиц тут же нахмурилась:

– Смотри-ка, Алексеевна, к нам баре старорежимные заглянули, разносолов им подавай.

– А как с водочкой у вас, тётеньки? Нам бы бутылочки три, – вмешался Лёха.

Теперь уже вторая продавщица удивилась:

– Водочки? Дык, сами её уже года три как не видали. А вы откуда такие будете, странные? Может, патруль позвать?

Вышли из магазина. Недалеко от входа, на деревянных ящиках двое бичей отдыхали. Один играл на видавшем виде аккордеоне, второй напевал негромко, но с надрывом:

 
В ночь уйду опять тропой знакомой.
По этапу вновь мотая срок.
Улыбаясь елочкам и клёнам,
Строго так на северо-восток…
 
 
Ты заждался, Магадан-братишка?
Я вернулся – где твои снега?
Вертухай закоченел на вышке,
За окошком – вечная пурга…
 

Песня длинной оказалась, куплетов так на семьдесят. Причём, Нику мотив определённо был знаком. Прямо вылитый Володя Маркин: «Проходил он даже мимо Тани, самой симпатичной во дворе…» Да, кругом плагиат! Или же всё проще: новое – это хорошо забытое старое? Само собой всё так, без всяких дурных намерений, вспоминается?

Закончилась песенка, Лёха тут же к делу перешёл:

– Здорово, орлы золочённые, на! А где, чалдоны уважаемые, на, в этой деревушке обхезанной, на, водочкой нормальной можно разжиться?

– Однако, заявление. А ещё в форме, – неожиданно интеллигентно откликнулся тот, что с аккордеоном. – Обозвать Магадан, столицу Колымского края, «засранной деревушкой»? Тут наглость громадную иметь надо или статус нешуточный.

Второй бич тоже склонность к философским рассуждениям проявил:

– Это, господа проезжающие, и не проблема вовсе. Водки всегда много в шалманах. У нас их в городе целых два, один называется «Север», а другой, насквозь противоположно – «Норд». Может, вам адреса этих заведений подсказать?

– Уважаемые, с деньгами у нас – труба полная, – проинформировал Ник. – Вот, осенью премию получим – за успехи, достигнутые в боевой и политической подготовке, тогда и посетим эти ресторации. А пока – нам бы чего попроще. Согреться вот надо да друга погибшего помянуть. Помогите, пожалуйста!

Пошептались о чём-то бичи.

– Сюда слушайте, – сжалился тот, что с аккордеоном. – Четыре квартала от порта идёте. Прямо вот на ту сопку с маленькой горбинкой. Там уже Нахаловка начинается, пригород такой, учёным языком выражаясь. По правую сторону третий дом, дверь у него зелёной клеёнкой ещё оббита. Стучитесь стуком условным: тук – тук-тук-тук – тук. Лишнего не говорите. Скажете кратко, сколько бутылок надо, на этом всё. Взяли – сразу ушли. Ясно? Тогда – с Богом, служивые.

– Спасибо за помощь, на, господа бичующие, на! – поблагодарил вежливо Сизый и уже к своим: – Я один схожу, места знакомые, нечего там полновесной кодлой тереться. А вы хлебушка прикупите, ещё чего. Да, стаканы помыть не забудьте. Знаю я вас!

Не отпустил его Ник одного, ведь Курчавый велел ходить по городу кучно. Поэтому Банкина вместе с Лёхой отправил, а сам за галетами в магазин заглянул.

Вернулся Ник в общагу, у коменданта стаканы стрельнул, газет старых. Стаканы помыл тщательно, газетами стол застелил, чуть заплесневевшие галеты горкой навалил, открыл три банки с тушёнкой – из выданного недельного пайка, настругал ливерной колбаски. В завершение – стаканы расставил, по центру стола литровую банку с кипятком водрузил, для запивона.

Оглядел получившееся: классный натюрморт получился, королева английская от зависти нешуточной повесится или в монахини пострижётся…

Тем временем вернулись и Лёха с Гешкой, явно собой довольные, из карманов извлекли три полулитровые бутылки с коричневой жидкостью.

– Жуткое место – эта Нахаловка. Сплошные бараки и лачуги, даже землянки имеются. Как там люди живут, не представляю, – заявил Банкин, с недоверием рассматривая содержимое одной из бутылок на свет.

– Что за бурду вы приволокли? Это пить-то можно? – поинтересовался Ник.

– Это, подельник мой верный, не бурда, – Лёха даже слегка обиделся. – Это – настоящая ханка магаданская. Самогон местный, на махорке настоянный. Та харя арестантская, что нам это пойло продала, очень уж нахваливала, божилась, гарантии, в смысле – зуб, давала. Так что – всё пучком, можно смело разливать…

Открыли первую бутылку, с трудом вытащив зубами тряпичную самодельную пробку. По комнате тут же распространился неприятный специфичный запах.

Ника даже передёрнуло всего:

– Гадость какая! Лёха, а из чего они самогонку эту гонят? И для чего на махорке настаивают?

Сизый только легкомысленно пожал плечами, разливая ханку по стаканам:

– Махорка, надо думать, для крепости. А из чего гонят – не знаю. На нас и так косо смотрели, с угрозой. После того как Гешка поинтересовался, мол: «А как этот напиток называется?»

Банкин смущённо улыбнулся:

– Да уж, после этого вопроса из хибары – видимо, под дверью подслушивал – такой типаж нарисовался, мама не горюй. Семь на восемь, восемь на семь. Харя страшная, вся в шрамах. Пальцы – в синих перстнях, на боку тесак страшенный висит. Мы тут же за ханку рассчитались, да ноги в руки. А в той халупе, за дверью, я ещё даму одну разглядел. Блеск просто дамочка, доложу я вам! Симпатичная такая, курносая, рыженькая и одета с шиком столичным. Что она в той норе делала? Интересно даже.

Ёкнуло у Ника сердце: симпатичная, рыженькая? Неужели Мэри, диверсантка американская? Да нет, не может быть! Как она умудрилась из Архангельска так быстро до Магадана добраться? Самолёт угнала? Да нет, конечно же, бред полный…. Или, всё же, доложить Курчавому? Может, надо срочно тревогу поднять? А если обознашки? Засмеют ведь товарищи верные, и начальники, и подчинённые…

Пока Ник раздумывал, Лёха уже всем стаканы с ханкой раздал, тост произнёс:

– Ну, чувырлы братские! Помянем Матвея Кускова, товарища нашего, павшего в бою с супостатами. Пусть земля ему будет пухом!

Встали, выпили, не чокаясь.

Банкин так и остался стоять столбом, спрятав нос в рукаве. Ник в кашле зашёлся.

А Сизый, как ни в чём не бывало, ливерную колбасу усиленно начал поглощать.

Ник, наконец, откашлялся, глотнул кипятка из банки.

Противные были ощущения: казалось, что в желудок медленно упал здоровенный булыжник и лежит там, время от времени нетерпеливо ворочаясь.

Да и с головой наблюдался определённый непорядок: исчезли куда-то все мысли, все – до единой. Забылось напрочь о странной рыжей девушке, о тревоге, которую поднять необходимо, и о капитане Курчавом.

– Фигня, братушки, прорвёмся! – жизнерадостно прочавкал Сизый. – Первая – колом, вторая – соколом! Гешка, разливай по второму разу…

Ник тихонько отворил дверь и осторожно вышел в обшарпанный коридор. Пожилая уборщица подметала пол. Обернулась, неодобрительно покачала головой.

– Тётенька, скжите, пжалуста, где у вас здесь туалет? Типа – сортир? Не дайте умереть, – заплетающимся языком взмолился Ник.

– Эк, милок, как тебя с ханки-то схватило, – пожалела его добросердечная старушка. – Её же, заразу, обязательно жиром моржовым закусывать надо. Или – оленячьим, если моржового нет. Ох, беда с вами, с приезжими. А туалет – правая последняя дверь, по коридору. Ты уж поторопись, голубь сизый. Ханка-то, она долго ждать не будет. Только прошу сердечно, не перепутай! Левая дверь – женская уборная. Тут дамы такие проживают – и побить могут. Даже до смерти…

Только минут через сорок покинул Ник туалет – до того было плохо. Прошёл по коридору к окну, прислонился лбом к холодному стеклу.

«Что ж это творится такое? – подумалось. – Сюрреализм какой-то! Тридцать восьмой год, Магадан, ханку махорочную жру. Бред какой-то. Может, действительно – всё сон? Утром проснусь, а оно всё по-прежнему. А может, по-прежнему и не надо? Не хочется совсем – по-прежнему…»

Утром его Вырвиглаз разбудил. Вернее, растолкал непочтительно да ещё и холодной воды налил за шиворот.

– Как это понимать, Никита Андреевич? – спросил грозно. – Вас же старшим назначили, доверие оказали. А вы? Пьянку пошлую устроили, приказ нарушили. Я-то со всеми остальными в конторе заночевал. Работы много. Прихожу – а тут такое. Вон, на подчинённых полюбуйтесь…. Куда только катится этот мир?

Оглянулся Ник по сторонам: на столе разгром полный – объедки сплошные, на полу валялись две пустые бутылки из-под ханки, на середине стола стояла третья – едва начатая.

Дружный храп раздавался из дальнего угла. Это Лёха с Гешкой старались, развалясь валетом на узкой кровати, сапоги друг друга используя в качестве подушек.

Ник же, судя по всему, прямо за столом уснул. Стыдно, блин! Командир называется…

Посмотрел Ник на себя в зеркало, что над умывальником висело, даже испугался собственного отражения: морда опухшая до неузнаваемости, глаза круглые и жёлтые, что у того тигра из зоопарка.

Лёха с Гешкой проснулись – такие же уродцы, желтоглазые до уморы полной. Раз пятьдесят от смеха уписаться можно и, что характерно, в один и тот же подгузник…

Вырвиглаз внимательно посмотрел на удалую троицу и черту жирную подвёл:

– Судя по цвету глаз, ханку пили вчера? Шустры вы, орлы ленинградские. Сейчас плохо, наверное? Ханку, в обязательном порядке, жиром моржовым закусывать надо, или же оленьим. Но лучше всего – китовым…. Ничего, потерпите! Сейчас я вас в порт отведу, к доку судоремонтному. Там пиво продаётся отличное, не чета живой воде из сказок. Чёрное, крепкое, ароматное – «негл» называется. Нигде такого нет…

Уже часа через полтора подошли к судоремонтному доку. В маленьком магазинчике Вырвиглаз купил две трёхлитровые банки яблочного сока. Тут же с помощью перочинного ножа крышки с них сорвал и вылил содержимое под карликовую берёзу.

– Да вы у нас – прямо Мичурин! – пошутил неуклюже Ник. – Надеетесь, что яблоки на берёзе вырастут?

– Вы, что же, думаете, «негл» вам в кружки наливать будут? – отпарировал Вырвиглаз. – Откуда в Магадане кружки? Если пиво в кружках – это уже и не Магадан будет. Сейчас банки помоем, и вперёд…

Расположились на старом заброшенном пирсе, на пустых деревянных ящиках, которые в этих краях повсеместно заменяли собой скамейки.

В воде, среди мазутных пятен, плавали многочисленные голубые и зелёные льдины.

Выпили «негла», передавая по кругу банку, закурили.

– Ну, вот, совсем другое дело, – обрадовался Вырвиглаз, довольно посматривая на подопечных. – Глаза уже у всех нормальные – пропала желтизна. Да и лица уже лица напоминают.

– Спасибо, Владимир Ильич, выручили. Теперь вы для нас – отец родной и волшебник в одном лице, значит, – от лица всего коллектива искренне поблагодарил Ник.

Банкин задумчиво оглядел плавающие льдины.

– Искупаться, что ли, соблюдения принципов ради? – вопросительно покосился на приятелей.

Но желающих составить ему компанию почему-то не наблюдалось.

Вздохнул Гешка разочарованно, взял в руки пустую стеклянную банку да и потрусил по пирсу – за добавкой.

– А это кто? – вырвалось у Ника. – И каждый раз, пройдя меж пьяными, всегда без спутника, одна, дыша духами и туманами, она садится у окна…

Мимо них шла, вернее – шествовала, очень-очень красивая женщина. Чуть-чуть за тридцать пять. Гордая королевская осанка, грива роскошных чёрных волос, глаза – словно два голубых светлячка. Красавица была одета совершенно необычно для этих мест, где прочно преобладали ватники и бушлаты: городской кожаный плащ, туфли на высоком каблуке, крохотная изящная шляпка, стильная дамская сумочка – в цвет туфлям и шляпке.

Вырвиглаз тут же вскочил со своего ящика и торопливо поздоровался:

– Здравствуйте, Маша! Как у вас дела? Какие новости?

– Здравствуйте, Владимир. У меня всё по-старому, без новостей, – женщина грациозно кивнула Вырвиглазу в ответ и гордо проследовала мимо.

Отойдя от компании метров на двести, незнакомка подошла к краю пирса и замерла, неотрывно всматриваясь в морские просторы.

Ник вопрошающе посмотрел на Вырвиглаза, но тот, притворяясь непонимающим, отвернулся.

Примчался Гешка с полной банкой пива, затараторил возбуждённо:

– Тут такая женщина проходила – королева прямо! Кто это, Владимир Ильич? Не знаете, часом?

– Ну, Владимир Ильич, миленький! Расскажите! А? – попросил Ник. – Интересно же…

Помявшись для приличия, Вырвиглаз всё же снизошёл к просьбам:

– Хорошо, висельники, – извините за этот неоднозначный эпитет, – так и быть, расскажу. Тем более что молоды вы ещё – до умиления. Вам такие истории весьма и весьма полезны быть должны. Слушайте же. История эта прекрасна и страшно романтична. А суть ее заключается в следующем: самое эффективное в этом мире средство, обостряющее ум человеческий до невиданных высот, – это кружка чёрного пива «негл», выпитая в нужном месте, в нужное время и в правильной компании…

О том, как Мария Николаевна осчастливила Магадан своим многолетним присутствием, вам расскажет любой местный бич, спросив за эту услугу совсем даже недорого: двухлитровую банку чёрного «негла» и свежий анекдот с Большой земли, обязательно – политический.

Итак, незадолго до нового, 1929 года Мария Николаевна Сазонова, двадцатипятилетняя аспирантка кафедры высшей математики университета города Ленинграда, грядущее светило точных наук, красавица и умница, комсомолка и спортсменка, чинно сидела в пивном баре «Висла» за кружечкой светло-жёлтого напитка, который по какой-то жуткой ошибке именовался «пиво», и старательно продумывала сотый вариант решения знаменитой теоремы Ферма.

В те времена в так называемой интеллектуальной среде это считалось достаточно модным и почетным занятием. Да и размер премии, обещанной каким-то иностранным чудаком за правильное решение, если говорить откровенно, впечатлял.

За соседними столиками оживлённо переговаривались влюблённые парочки.

В углу зала молодой человек небрежно прикасался к клавишам рояля и, отчаянно грассируя, что-то негромко напевал.

В этот ответственный момент, зловеще заскрипев, как говорят в модных романах о роке и неотвратимой судьбе, открылась старинная дверь, и в заведение вошел смуглый малый двухметрового роста.

Судя по обветренному, украшенному двумя неровными шрамами лицу, вошедший был моряком, а милый акцент, который проявился несколько позже, явно свидетельствовал о его отнюдь не столичном происхождении.

Это был не кто иной, как Семён Походня – коренной житель славного города Магадана, знаменитый в иных соленых водах капитан парохода «Красный Октябрь», перевозившего особо стратегически важные для северо-востока страны товары: красную рыбу и тюлений жир.

Молодые люди познакомились и славно поболтали, выпив по кружечке вышеупомянутого светло-жёлтого напитка.

Случайно узнав, что эта отвратительная жидкость называется «пиво», моряк сперва удивился, потом рассердился, затем разгневался.

Засучив рукава бушлата, он своей крепкой загорелой рукой, не торопясь, обхватил горло несчастного бармена, требуя немедленно объяснить смысл этой несмешной шутки.

После последовавших затем незамедлительных и витиеватых извинений, благородный Семён решил простить глупого бармена и даже, достав из своего бездонного походного баула объёмистую флягу, сработанную из моржовой шкуры, угостил всех желающих благородным магаданским «неглом».

К этому моменту большинство посетителей благоразумно покинуло опасное заведение.

Но Мария Николаевна осталась сидеть на прежнем месте.

Безусловно, она была несколько фраппирована поведением своего неожиданного собеседника, но ничуть не испугана, – ведь общеизвестно, что напугать ленинградскую комсомолку гораздо труднее, чем даже решить неразрешимую теорему Великого Ферма.

– Милая Мария, – чуть смущенно проговорил неустрашимый морской волк. – Отведайте, пожалуйста, благородного «негла». В его вкусе – вся правда о моей прекрасной Родине. Сделайте глоток, закройте глаза – и вы погрузитесь в мир прекрасных видений. Голубые далекие горы, полные неизъяснимой печали и зовущие в дорогу – прочь от родного очага, за неведомой призрачной мечтой. Стада северных оленей, пугливых и грациозных, как наши детские сны. Беспокойные, никогда не засыпающие птичьи колонии, и океан, великий Северо-Ледовитый океан… О, Мария, как жаль, что я не родился поэтом.

Прикурив черную, непривычно длинную сигарету, Семён Походня продолжил:

– И ещё: если вы сделаете глоток этого благородного напитка, то перед вами могут открыться многие тайны мироздания….

Тут произошло неожиданное.

Элегантная, одетая по последней моде ленинградская девица, бестрепетной рукой, затянутой в тугую лайковую перчатку, решительно взяла со стола кружку капитана и единым махом осушила её до дна.

Результат превзошел все ожидания.

Глаза Марии Николаевны широко распахнулись и засияли, словно два самоцвета, собольи брови удивленно взлетели вверх, а маленькие карминные губы прошептали непонятные слова:

– Эврика! Эврика! Эврика!

Она быстро вскочила на ноги и, схватив со столика свою элегантную сумочку крокодиловой кожи, мгновенно выбежала на улицу.

Бедный Семён только растерянно хлопал ресницами, делая при этом руками какие-то непонятные движения – явно извинительного характера, словно беззвучно призывая Господа в свидетели своей полной невиновности в произошедшем.

Как говорят чукотские охотники: «В чем ошибся белый медведь, уже не важно. Важно, что тюлень, все-таки, улизнул».

А Марию Николаевну просто-напросто посетило озарение, она неожиданно и мгновенно нашла решение Великой Теоремы и срочно побежала домой, стремясь как можно скорей зафиксировать на бумаге свое великолепное открытие.

К вечеру все было записано, оформлено как надо, запечатано в конверт и отправлено почтой в город Москву – Ивану Терентьеву, тогдашнему её жениху, который в поте лица трудился профессором высшей математики в тамошнем университете.

Покончив с этим важным делом, усталая наследница славы Архимеда и Лобачевского уснула сном ангела.

Утром же выяснилось, что имеет место быть маленькая неприятность: за ночь решение теоремы Марией Николаевной было напрочь забыто, и виной тому, по ее мнению, был некий смуглый верзила с двумя крайне безобразными шрамами, который снился ей безостановочно всю ночь, рассказывая всякие байки о северных морях, золотоносных россыпях, спрятанных глубоко под вечной мерзлотой, о белых медведях, моржах, северных оленях и прочих глупых разностях.