Текст книги "Метель"

Глава седьмая
Первая кровь

Впрочем, тут же выяснилось, что внутренний голос паниковал преждевременно и совершенно напрасно. Давыдов, резко отстраняясь от Петра, удивлённо выдохнул, неуверенно тыкая пальцем в сторону дымного костра:

– Что это такое братец, а?

– Костёр, – машинально ответил Петька. – Развёл вот, понимаешь. Чтобы окончательно не околеть от зимнего холода…

– Да я про другое толкую тебе! Что это – зелёненькое такое? Блестящее…, странное? С большими чёрными кругами по бокам?

«Эге, да это же он спрашивает о японском внедорожнике Глеба Нефёдова!», – догадался Пётр и ответил, стараясь быть максимально достоверным и естественным:

– А хрен его маму знает! Насквозь непонятная и необычная штуковина…. Иду, смотрю – стоит! Железная вся из себя, внутри – кресла отличной кожи, вокруг валяются осколки битого стекла…. Дай, думаю, остановлюсь и слегка полюбопытствую. Вот, и костёр запалил такой высокий и яркий, чтобы оглядеть странную находку получше. Но, честью клянусь (ай, как опрометчиво!), так ничего и не понял, – помявшись секунду-другую, добавил на всякий случай: – Бесовские происки, надо думать. Например, на этой железной колымаге-телеге наглые ведьмы следовали на свой традиционный шабаш. Ведь в прошлую ночь, как раз, было полнолуние. А тут началась сильная метель, не видно ни зги. Колымага и врезалась – на полном ходу – в толстенное дерево. Ведьмы и прочие шишиги со страху разбежались по ближайшим лесам, а разбитую телегу бросили…

Давыдов, торопливо сбросив на снег енотовую шубу, под которой обнаружился совсем и не гусарский мундир, а неприметный штатский тёмно-коричневый костюм, поспешил к автомобилю.

Минут десять-двенадцать, сердито бормоча себе под нос что-то неразборчивое, он неторопливо перемещался вокруг джипа, скрупулёзно ощупывая ладонями светло-салатные бока и чёрные колёса, потом – поочерёдно – раскрыл все дверцы и, истово перекрестившись, залез внутрь. Что он там делал, было – по причине утреннего сумрака – не видно.

Наконец, Давыдов вылез обратно – со стороны, противоположной к костру – и восторженно заухал, обращаясь неизвестно к кому:

– Вот же! Надо же! Чудны дела твои, Господи! Ох, и чудны…. Никто же не поверит. Только смеяться будут, олухи недоверчивые, и беспочвенно обвинять в беспробудном пьянстве, – зябко передёрнувшись от холода, предложил: – Пойдём-ка, брат Бурмин к живительному огню. Замёрз я что-то…. Антипка! – позвал кучера. – Шубейку-то подбери мою…

Отогрев замёршие ладони у костра, Денис обернулся и вопросительно взглянул на Петра:

– Ну, и что ты думаешь по поводу данной находки? Странно это всё! Странно и непонятно…, – неожиданно поперхнулся и перевёл разговор в другое русло: – Что это с тобой братец, а?

– А чего такого со мной? Не понимаю, собственно, твоего вопроса, – Петька старательно скорчил правдиво-удивлённую и слегка обиженную гримасу. – С утра, вроде, всё было нормально…

– Морда лица у тебя какая-то…, не такая. Больно уж отёкшая и обрюзгшая. Словно бы ты неожиданно постарел – лет так на пятнадцать-двадцать…. Ещё, вот, пузырь от ожога вздулся на шее. Волосы на голове обгорели местами. Да и седина в них чётко просматривается, которой ещё два месяца назад не было и в помине…. А как ты выряжен, а?

– Как?

– Очень странно и неправильно! – подозрительно и недобро прищурился Давыдов. – Ты, ведь, по-прежнему служишь в Гродненском гусарском полку?

– Ну.

– Баранки ярмарочные без отдыха гну! В Гродненском гусарском полку ментики синего цвета, правильно? На тебе же, мон шер, коричневый, какие носят в Ахтырском полку. И чикчиры на ногах – вместо синих – чёрные. То есть, Александрийского полка. Как такое может быть? А, сабля?

– Что – сабля?

– Она же солдатская, со стальным эфесом! И, вообще, как ты здесь оказался? Один, в метель, зимней ночью, на вершине заснеженного холма, за много вёрст от жилья? Изволь объясниться незамедлительно!

Пётр – под колючим взглядом Давыдова – несуетливо подошёл к раздвоенной молодой сосёнке, снял с нижнего сучка свой обгоревший кивер, вернулся к костру, повертел перед глазами недоверчивого Дениса безнадёжно испорченным головным убором, печально подмигнул и поинтересовался:

– Как оно тебе?

– Э-э-э, о чём это ты спрашиваешь? Не понимаю….

– Что тут понимать? Это меня сегодняшней ночью долбануло молнией. То ли в голову, то ли в грудь. Я так до сих пор и не понял – куда точно. Кивер навсегда испорчен, волосы опалились, горящим воротником тулупа шею обожгло…. Впечатляет?

– Светло-зелёной молнией? Длинной и ветвистой такой? – уточнил-восхитился Давыдов. – Во, дела! Чудные такие…. Первый раз в жизни видел, чтобы во время зимней метели бушевала летняя гроза! Настоящая, без дураков, с громом и молниями…. Да, дружище Пьер, не повезло тебе! Искренне сочувствую…

– Что до моей опухшей и обрюзгшей физиономии…, – не сбавляя темпа, продолжал излагать Петька, нечаянно поймавший кураж. – Пьянство запойное всему виной. Каюсь, виноват! Две с половиной недели – без всякого роздыху – квасили. Может, и больше…. Опять же, простудился-застудился, мать его! На этой почве и водянка – на пару с подагрой – навалилась…. Полный и беспросветный мрак, если коротко. Не, брат Денис, надо со спиртными возлияниями быть поосторожней. Ну, его совсем! Здоровье дороже! Это я испытал на собственной шкуре…

– Где пьянствовали-то? – понимающе и жалостливо поинтересовался Давыдов. – В Бурминовке, или в Васильевке?

– Вопросы у тебя такие…. Дурацкие, право слово! Не помню я уже толком. Ни – где, ни, даже, с кем. Стыдно признаться, но, понимаешь, словил-таки «белочку». Ну, это когда зелёные и серые человечки – по одному и целыми стаями – вылезают из-под кровати…

– Ага, знакомое дело! Только у меня они были жёлто-оранжевыми, и вылезали не из-под кровати, а из одёжного сундука.

– Вот и я – про то же самое! Что до несимпатичной и странной экипировки моей…. Понимаешь, иссиня-чёрная полоса наступила (началась, оказалась, появилась?) на моём жизненном Пути. Гадкие неудачи лепятся к гнусному невезению, оно, в свою очередь, охотно притуляется к роковым и фатальным происшествиям…. Знакомо тебе такое?

– Знакомо! – бесшабашно мотнул черноволосой головой Денис. – Ох, как знакомо! Продолжай, Пьер.

– Стоит ли? – картинно засомневался Петька. – В том смысле, что прямо сейчас? Не по-гусарски это, брат Денис! Кто же душещипательные и печальные истории рассказывает «на сухую»? Это, мон шер, моветон, однако….

– Моветон! Да ещё какой! – покладисто согласился Давыдов. – Предлагаю следующее: добраться до Жабино (это совсем недалеко, всего несколько вёрст отсюда), остановиться на тамошнем постоялом дворе, который выстроен при почтовой станции, в жаркой баньке попариться от души, отдохнуть, собрать достойный стол, посидеть по-людски, выпить, поболтать…. Ты там никогда не бывал прежде? Сам двор-то, честно говоря, затрапезный и занюханный. Никаких тебе особенных разносолов, благородных французских вин и широченных кроватей с белоснежными простынями. Да нам ли, гусарам, жаждать роскоши избыточной и утончённой? Мы давно уже привыкли – и в военных походах, и в учебных баталиях – довольствоваться малым…. Как тебе такое предложение? Кстати, а куда ты, собственно, направляешься?

– В Вильно,[10]10
  Вильно – современный Вильнюс.


[Закрыть] естественно! Где мой Гродненский полк стоит на зимних квартирах. Но, понимаешь, случились, э-э-э, определённые серьёзные неприятности…. Плюсом, имеется ещё одно важное дело – сугубо сердечной направленности…

– Сейчас же прекрати, братец! – возмутился Денис. – Мы ведь уже договорились, что отложим все разговоры-истории до Жабино?

– Договорились! Слово гусара – твёрже булатной стали!

– Вот, вот! А меня – конкретно сейчас – занимает совсем другое…

– Что именно? – насторожился Петька.

– Вот эта зелёненькая железная штуковина с чёрными колёсами, – Давыдов указал рукой на японский внедорожник, – которую ты называешь телегой-колымагой, перевозящей ведьм и шишиг…. Что с ней делать? Ума не приложу…. Не бросать же такое добро в чистом поле, а? Ведь тогда, непременно, подберёт кто-нибудь другой…. Я тут, правда, уже прихватил кое-чего интересного, – достал из внутреннего кармана сюртука автомобильное зеркальце заднего вида.

«Шустёр, однако!», – мысленно ухмыльнулся Пётр, а вслух предложил:

– Так и этот вопрос – без спешки и суеты – обмозгуем на жабинском постоялом дворе. Как ты считаешь?

– Принимается! Антипка! Где ты, сучий потрох? Едем! Только сперва подбрось в печку ещё дровишек, а потом подойди к костру – поможешь мне шубу напялить…. Да, вот ещё. Срочно принеси сюда мою дорожную сумку, ту, которая чёрная.

Раскрыв пухлую сумку, Давыдов принялся выставлять-выкладывать на Петькину самодельную скамейку разнокалиберные баночки-скляночки, мотки и куски белой льняной ткани, большие и маленькие пинцеты, стальную пилку, вставленную в костяную ручку, ножницы – подозрительно-угрожающих размеров…

– Что это ты надумал делать, братец? – делано-беспечно поинтересовался Пётр, с трудом сдерживая дрожь в голосе и опасливо косясь на огромные ножницы.

– Просто хочу обработать твой шейный ожог…. Чего трясёшься-то? Ты, Пьер, прямо как маленький неразумный мальчик. Как будто не знаешь, чем это может закончиться. Пузырь прорвёт, внутрь случайно попадёт грязь, кровь закипит, и всё – поминай, как звали…. Иди сюда, дурилка! Это совсем не больно…

«Мы сейчас находимся в первой четверти девятнадцатого века», – педантично напомнил внутренний голос. – «Для данной эпохи заражение крови, то бишь, столбняк, дело самое обычное. Антибиотики-то ещё не изобрели! Здесь к каждой, пусть и крохотной ране-царапине надо относиться максимально серьёзно, и – ни в коем случае – её не запускать…».

Руки у Дениса оказались на удивление ловкими и мягкими. Он тщательно промыл ожог бесцветной жидкостью, которая очень неприятно и болезненно щипалась, потом промокнул куском чистой ткани, фарфоровым шпателем наложил на рану тёмно-коричневую, слегка пованивающую болотом мазь из стеклянной баночки, и, в завершении мероприятия, умело обмотал Петькину толстую шею широкой льняной полосой.

– Неплохо получилось, совсем неплохо…. Гусар, он всё должен уметь! – с законной гордостью подытожил Давыдов. – Оставь, дружище, благодарности при себе. Сочтёмся потом, при случае…. Всё, направляемся в Жабино!

– С холма поедем прямо через поле? – спросил Пётр, намеренно демонстрируя свои глубокие познания в местной географии. – Сперва доберёмся до Жадрино, а после свернём на Жабино?

– Как это – через поле? – удивился новый (старый?) приятель. – Нет, через поле нам не проехать. Там всё снегом занесено, а под ним полно пеньков и крупных валунов, лошади враз сломают ноги. Да и бесполезное – по своей сути – это действо: дорога, на которой сейчас стоит наша повозка, выводит к Жабино напрямую…. Ладно, хватит молоть языками. Рассаживаемся!

В кожаном возке – досчатом изнутри – имелось всего одно крохотное квадратное окошко: примерно пятнадцать на пятнадцать сантиметров. Причём, его двойные стёкла не мылись, очевидно, уже несколько месяцев кряду, поэтому в возке царил таинственный, тёмно-фиолетовый полумрак. Только в правом заднем углу мерцали алым и малиновым – через щели между дверцей и корпусом – угли в маленькой дорожной печурке.

– Пошли, родимые, благословясь! – раздался хриплый басок кучера Антипки, чуть слышно щёлкнул кнут, лошади лениво тронулись с места, нежно и задумчиво зазвенели бубенцы…

Сразу же – к радости Петра – стало ясно, что вести подробные и вдумчивые разговоры в возке совершенно невозможно. Дорога, по которой они ехали, была откровенно неровной и кочковатой, кроме того, на ней лежал четырёх-пяти сантиметровый слой свежевыпавшего снега. Поэтому повозку нещадно мотало на извилинах-поворотах и высоко подбрасывало на ухабах и выбоинах.

– Держись за с-с-скобы! – посоветовал Давыдов. – К-к-крепче!

Петька, придерживая подошвой ботика пузатую ивовую корзину, наполненную колотыми берёзовыми дровами, которая, подпрыгивая на многочисленных дорожных рытвинах, так и норовила его пнуть, нашарил одну скобу, вбитую в доски внутренней обшивки возка, ухватился за неё ладонью правой руки, потом обнаружил и вторую…

И всё бы ничего, да только при такой сумасшедшей тряске было не вздремнуть. А, честно говоря, очень хотелось это сделать – за прошедшие двое суток толком поспать ему так и не довелось.

Примерно через пятьдесят минут, когда по расчётам должны были проехать только половину пути, повозка неожиданно и внепланово остановилась.

– Наверное, конская подпруга ослабла, – предположил Давыдов. – При такой гадкой дороге это частенько случается, через каждые пять-семь вёрст.

Но оказалось, что неполадки в лошадиной утвари здесь были совершенно не причём. Приоткрылась дверца возка и бородатый кучер Антипка, боязливо поглядывая на Давыдова, смущённо известил:

– Барин, там это…. Мертвяки лежат, двое. Один, вроде как, ещё дышит. По одёжке – ночные тати. Дальше ехать, или как?

– Что же, вылезем, посмотрим, – не раздумывая, решил Денис и объяснил для Петьки: – Счёт личный имеется у меня к атаману здешних татей-разбойников. Дезертир он бессовестный. Причём, служил именно в моём гусарском Ахтырском полку. Поймать такого злодея – дело чести офицерской! Сам должен понимать, подполковник…

– Я всё понимаю, – заверил Петька. – Что тут непонятного? Трусу, нарушившему воинскую присягу – одна дорога. Прямиком на раскалённые адские сковородки.

– Отлично сказано! Потом вставлю эту заковыристую фразу в какую-нибудь поэтическую виршу. Может быть…. Пойдём, Пьер, попробуем допросить того, что ещё дышит.

Снаружи было светло. Уже взошло зимнее неяркое солнышко и скупо подмигивало путникам сквозь рваные прорехи в серых облаках.

– И не холодно совсем! – обрадовался Давыдов. – Ну, Антип, показывай, где лежат твои злые тати.

– Вон там, батюшка Денис Васильевич! В сторонке…. Только они не мои. А ночные и придорожные.

– Поговори ещё! Тоже мне, шутник выискался. Воли взял!

– Дык, я же так. К слову пришлось…

– Дык, дык…. Морда лапотная!

С запада – метрах в пятнадцати– семнадцати от дороги – простиралась тёмная полоса хвойного леса, возле которой и обнаружились следы разбойничьего ночного бивуака: кривобокий шалаш-балаган, крытый пышными еловыми лапами, большое кострище, наполненное недогоревшими до конца чёрными головешками, массивный чугунный казан, лежащий на боку, мятый медный котелок.… Ну, и два человеческих тела, неподвижно застывших по разные стороны от кострища.

– Тот, который лежит ближе к лесу, – пояснил кучер. – Во, слышите? Постанывает, мразь лихая…

– Спасибо, Антипка. Ты иди к лошадям. Накорми их, что ли. Упряжь поправь-подтяни, – велел Давыдов. – А мы с тобой, брат Бурмин, сейчас из еловых веток, – показал рукой на шалаш, – соорудим дельную подстилку с неким подобием подушки. И перенесём туда, э-э-э, клиента…. Во-первых, из соображений человеколюбия и милосердия. Во-вторых, ради удобства – при проведении допроса.

Они бережно и осторожно перенесли и уложили раненого разбойника на толстую еловую подстилку, заботливо пристроив его голову на акцентированное утолщение.

«Вот же, гадкий тип!», – мысленно поморщился Пётр. – «По лохматым и сальным волосам вши снуют-ползают. Белые, жирные такие! Лицо, то есть, морда, морщинистая такая, тёмно-коричневая, слегка перекошенная на сторону. Кривой извилистый шрам на подбородке, круглое серое бельмо на правом глазу – как.… Как десять пятирублёвых монет, вместе взятых. Худой очень, но, почему-то, тяжёлый…. А вонь-то какая, мать его! Интересно, чем это он закусывал на последнем привале? Луком, чесноком, дикой черемшой? Так, вроде, зима на дворе…».

– Как-то странно одет наш бродяга. Не находишь? – спросил Петька. – Валенки рваные, холщовые штаны в заплатах. А зипун-то богатый, считай, купеческий. На грязной шее намотан длинный шарф, да непростой – шёлковый, разноцветными птичками вышитый…. Чем можно объяснить такие мутные метаморфозы?

– Про последнее твоё слово – на букву «м» – ничего сказать не могу. Не читаю я новомодных и заумных романов. Потому, как времени на них не хватает, – честно признался Денис. – Важных дел невпроворот, не говоря уже об охоте, дружеских кутежах и виршах поэтических…. Одёжка? Совсем обычная – для придорожного татя. Там – купчину заслуженного прирезали. Здесь – обоз с разными тканями разграбили…. Другое странно: крови нет нигде, и никаких следов от пуль-кинжалов не наблюдается. Похоже, что у него голова свёрнута на сторону, только не до самого конца, – приложил указательный палец к шее разбойника. – Живой, бродяга! Эх, жаль, что у меня с собой нет ничего спиртного. Ночью сильно замёрз, и по этой веской причине всё допил, до последней капли. Сразу, глотнув хмельного, наш живописный голубчик пришёл бы в сознание…

– У меня есть кое-что! – усмехнулся Пётр, расстегнул верхние пуговицы тулупчика, достал из внутреннего кармана пол-литровую бутылку с самогоном, презентованную щедрым профессором Иваном Павловичем, и протянул её Давыдову.

– Что это такое, а? И как открыть сию стеклянную ёмкость?

– Натуральный божественный нектар, – кратко пояснил Пётр. – Э-э-э, не надо пробку кусать! Зубы сломаешь! Просто поверни её. Не так! Против часовой стрелки. Против! Вот же, недотёпа гусарская…

Свинтив покусанную пробку, Давыдов недоверчиво поводил-подёргал носом, поднёс горлышко бутылки к губам, сделав два крупных глотка, слегка поморщился, но, в общем и целом, остался напитком – из далёкого двадцать первого века – доволен:

– С «натуральным божественным нектаром», Пьер, ты немного погорячился. Но пойло вполне приемлемое. В том смысле, что бывает и гораздо хуже. Например, ямайский тростниковый ромус, не говоря уже о румынской фруктовой водке…

Мутно-жёлтые капли самогона, очищенного с помощью модульной центрифуги седьмого поколения, коснулись тёмных запёкшихся губ придорожного разбойника. Через две-три секунды его худой кадык судорожно задёргался, визуально превращая жилистую шею в отдельный, полностью самостоятельный и самодостаточный живой организм, живущий собственной жизнью.

– Эй, эй! Хватит, остановись! – всерьёз заволновался Петька. – Не хватало ещё алкоголь – почти благородный – переводить на этого одноглазого клоуна. Самим, чай, пригодится!

– Не переживай, подполковник. На жабинском постоялом дворе такого добра навалом. Или – почти такого. В любом случае найдём, что выпить. Трезвыми не останемся, обещаю…

Сперва у неизвестного бродяги мелко-мелко задрожало серо-склизкое бельмо, потом, примерно через полминуты, приоткрылся-распахнулся здоровый глаз.

«Надо же, какой красивый!», – мысленно восхитился Пётр. – «Зелёный-зелёный, практически изумрудный…. Впрочем, наша Россия-матушка богата на такие невероятные парадоксы: кровавые убийцы и наглые казнокрады с ангельской внешностью, праведники-уродцы…. Всё по Фёдору Михайловичу Достоевскому…».

– Ну, будешь говорить по доброй воле? – безликим и равнодушным голосом поинтересовался Давыдов. – Или тебе – для начала бойкой беседы – ухо отрезать? Только вот, какое? Правое? Левое? Оба сразу?

– Не надо, барин…ничего отрезать…, – неожиданно улыбнулся ночной придорожный тать. – Лучше дайте…ещё глотнуть вашей бражки. Знатная она у вас…. Никогда не пробовал такой…

– Ага, нашёл дураков, сволочь зеленоглазая! Он выжрет – в одно горло – всё хмельное пойло, а потом примется играть «в молчанку». Проходили уже, как же! В славном 1809-ом году, в пыльной и знойной Молдавии, когда – под начальством незабвенного Кульнева – турка воевали…. Выпить он захотел! Вот же, ушлый народец! Хитрец на хитреце!

– Не, барин, я без обмана…. Всё расскажу, что спросишь…. Дай бражки…. Перед смертью….

Ещё через некоторое время Пётр грустно резюмировал:

– Две трети выхлебал, проглот вшивый, одноглазый! Да, русский человек – задарма и на халяву – всё сожрёт и выпьет, без остатка.

– Сожрёт, выпьет, отрыгнёт сыто и пьяно, «спасибо» не скажет и обматерит ещё – вместо благодарности, – поддержал Давыдов и слегка пнул – носком кожаного сапога с белым меховым кантом-опушкой – разбойника в бок: – Ну, будем петь соловушкой?

– Спрашивай, барин…. Спрашивай…, – с трудом, распространяя вокруг себя сильнейшее самогонное амбре, выдохнул бродяга.

– Ты ведь из банды атамана Швельки?

– Да, милостивец.

– Где он сам?

– Не знаю. Мы тут его и ждали…. Должен был подойти сегодня. С ватагой…

– Велика ли ватага?

– С дюжину будет…. Если кого убили за последние дни, тогда меньше…

– Сколько вас было здесь, в шалаше? И кто вас, кровопийц, так невежливо приголубил?

– Трое нас было, трое. Один убежал…. Спрашиваешь, кто приголубил? Не знаю толком…. Вчера утром к нашему костру подошли мужик и барышня. Одеты не по-нашему, странные такие из себя. Особенно баба…. В купеческой шубе и красных сапогах. А головой похожая на ящерицу.…Или, даже, на Змея Горыныча…. К-ха, к-ха! – разбойник надсадно закашлялся, неловко сплёвывая в сторону ярко-алые кровавые сгустки.

«Опаньки!», – зачарованно обомлел Петька. – «Это же он говорит про Глеба Нефёдова и Ольгу! Ура! Только, вот, где их теперь искать? Может быть, сами найдутся? С такой-то нестандартной внешностью-одеждой…».

Денис бережно и ласково похлопал одноглазого татя по морщинистым щекам:

– Ну-ну, родимый! Не помирай пока. Рановато…. Что дальше-то было?

– Дальше…. Решили мы пощипать немного этих жирных курочек-петушков. А бабу-ящерицу – того самого…

– Продолжай, продолжай!

– Ну, мы подступились. А мужик с барышней смеются…. Достали из карманов какие-то чёрные штуки. Кричат, мол: – «Стоять! Будем стрелять!»…. К-ха, к-ха…. Из чего стрелять? Непонятно. Ничего у них не получилось…. Тогда странные гости бросили чёрные штуки на снег. Мы подошли ещё ближе…. Тогда деваха расстегнула пуговицы и распахнула шубейку. А там…. Там – ноги! Одни ноги и больше ничего…. Она начала этими ногами – в красных сапогах – махать. Как начала! К-ха, к-ха…. Ничего больше не помню, барин. Извини! – изумрудно-зелёный глаз подёрнулся туманной пеленой и медленно-медленно закрылся, тощее тельце разбойника забилось-затряслось в неаппетитных судорогах, на тёмных губах запузырилась ярко-розовая пена.

– Пьер, беги к повозке! – велел Давыдов. – Срочно принеси мою чёрную сумку. Ту, которая с лекарствами. Может, ещё удастся продлить – на час-другой – жизнь этого бедняги…

Пётр залез в возок и автоматически, чтобы не выпускать «на улицу» драгоценное тепло, прикрыл за собой дверцу.

– Темно? – тихонько шептался он сам с собой. – А у меня при себе имеется хороший карманный фонарик. Сейчас, сейчас, Фёдор Иванович.[11]11
  – Фёдор Иванович – имеется в виду сцена из кинофильма «Белое солнце пустынь».


[Закрыть] Подожди немного, поможем…. Что за чёрт? Фонарик не включается…. А у Ольги и Глеба – по рассказу этого лохматого душегуба – пистолеты не стреляли…. Видимо, техника из Будущего здесь не работает. Но сперва-то фонарик работал? Ну, когда я искал свой кивер и изучал содержание автомобильного бардачка? Работал, приходится признать. Очевидно, существует некий переходный период, когда…».

Неожиданно снаружи донёсся непонятный шум.

– Берегись, барин! Тати! Они…, – испуганно прокричал Антипка, болезненно охнул и замолчал.

«И единственное окошко, как назло, выходит на другую сторону», – услужливо подсказал внутренний голос. – «Что теперь делать? Лично я не знаю. Нет дельных подсказок, извини. Сам решай, братишка…».

Осторожно приоткрыв противоположную – относительно тёмной стены хвойного леса – дверцу, Петька выбрался из возка. Испуганно и нервно всхрапывали лошади, бестолково перебирая копытами. Где-то рядом тоненько и жалобно постанывал невидимый кучер Антип.

Сделав несколько снежно-скрипучих шажков, Пётр боязливо выглянул из-за заднего торца повозки.

Давыдов – с обнажённой саблей в одной руке и с пистолетом в другой – медленно-медленно отступал к возку. За ним – также медленно – продвигалась разношёрстная банда-ватага, состоящая из восьми-девяти персон, одетых и вооружённых – кто во что горазд.

«Пищаль[12]12
  – Пищаль – вид огнестрельного оружия, в 18–19 веках – аналог западноевропейских мушкетов.


[Закрыть] прошлого (восемнадцатого) века, берданка-самопал,[13]13
  – Берданка – в современном разговорном языке – дробовое, как правило, одноствольное ружьё.


[Закрыть] турецкий кривой ятаган, офицерская шпага, бердыш,[14]14
  – Бердыш – широкий и длинный топор с лезвием в виде полумесяца, насаженный на длинное древко.


[Закрыть] татарский лук…», – машинально перечислял про себя Пётр – опытный «реконструктор». – «Впрочем, с «берданкой» я немного погорячился. В 1812-ом году этот вид оружия называется как-то по-другому. Ведь американец Хайрем Бердан ещё не изобрёл своей знаменитой винтовки, от которой потом и пойдёт название «берданка», применяемое по отношению ко всем дробовым ружьям…».

– Вот мы и встретились, Швелька, – с непонятными интонациями в голосе проговорил Давыдов. – Жаль только, что так нелепо…

– Нормально всё, Денис Васильевич! – криво и откровенно нагло усмехнулся молодой широкоплечий верзила в бараньем полушубке (чёрной шерстью наружу), сжимающий в руках допотопную пищаль. – Вовремя мы свиделись, право слово. Как раз – в самый раз! Видимо, всемогущий и добрый Боже услышал мои ежевечерние и горячие молитвы…

«Пищаль-то – тульской работы, демидовской!», – отметил Петька. – «А до наглого верзилы совсем и недалеко. Метров семь-восемь будет. Подходящее расстояние…».

Отметил и уверенно шагнул вперёд, выхватывая из-за кушака седельный пистолет.

Конечно же, он помнил (знал – каждой серой клеточкой мозга), что пистолет не заряжен, но…

Пётр уже почти тринадцать с половиной лет серьёзно и увлечённо занимался историческими и литературными «реконструкциями». Чего только не было (ни происходило, ни случалось, ни имело место быть) за это время! Смешного, грустного, анекдотического, любопытного, познавательного.…Так вот, четыре последних года вместе с ними (с «реконструкторами») по стране перемещался-странствовал один странный тип среднего возраста: высокий, молчаливый, жилистый, щедро отмеченный сединой. Родом, кажется, из Череповца. То ли «фээсбешник» в отставке, то ли – «грушник». Вот этот самый мужичок и научил Петьку одному хитрому и весьма полезному искусству – метать без промаха в цель всё подряд: ножи, топоры, серпы, камни, бумеранги…

Пётр стремительно выскочил из-за возка и, сделав навстречу противнику два коротких шага, с силой метнул (предварительно взявшись за длинное дуло) пистолет. Как учили – метнул.

Специальный нож с утяжелённым лезвием (с облегчённой рукояткой?), прежде чем встретиться с грудной клеткой подлого врага, должен – по классическим правилам и канонам – сделать строго пол-оборота. Седельный же пистолет – в данном конкретном случае – метался из расчёта в полтора оборота. Так было надо.

Петька метнул седельный пистолет и шагнул обратно – за надёжное укрытие…. Выстрел, жаркий огонь, опаливший правую щеку, громкий крик. Вернее, безудержный и долгий вой, наполненный нестерпимой болью…