Текст книги "Продавец иллюзий"

Андрей Дашков
Продавец иллюзий

Старик остановил свою колымагу на перекрестке, который существовал, возможно, только в больном воображении его друга Карла. Но судя по тому, как точно описал Карл это место и с какой светлой радостью он простился с жизнью и встретил Костлявую, с мозгами у него все было в порядке. Старик не видел более счастливого человека, чем Карл, лежавший на смертном одре, хотя повидал на своем веку достаточно – и хорошего, и плохого. Плохого, конечно, было гораздо больше, но зато лучшие дни сияли, как звезды, на черном, как его совесть, небосводе, а мгновения надежды и любви, отпечатавшись в памяти, возвышались теперь подобно сказочным островам над серым океаном будней. У старика был совсем маленький архипелаг. Карл же, видимо, достиг перед смертью берегов рая.

Наверное, потому старик и воспринял всерьез его последние слова. Карл спасся сам и хотел помочь другу. Кроме Карла, у старика никого не было, и с его смертью он осознал свое окончательное сиротство – без всяких иллюзий и даже без надежды хотя бы ненадолго забыться. Он мог бы рассказать о том, как трудно пережить порой одну-единственную ночь. Он заранее оплатил собственные похороны. Он вручил соседям дубликат ключа от своей квартиры – с его стороны это был жест доброй воли, ведь он позаботился о том, чтобы этаж не пропитался трупным смрадом, если он внезапно умрет и проваляется, разлагаясь, слишком долго. Он отлично понимал, что не нужен никому в целом мире. Ушел последний человек, с которым старик делил остаток своей загубленной жизни, – ушел туда, где не слышны голоса и неощутимы прикосновения, где нет воздуха, которым дышали они оба, и даже немыслимо молчание, от которого тихо плачут два сердца.

Старик остановился, потому что у него вдруг возникло плохое предчувствие. Он доверял плохим предчувствиям. Это было нечто из области необъяснимого, однако прежде, вероятно, помогало избежать худшего. Вот и сейчас: еще не поздно было передумать, отказаться от своего намерения и вернуться – но куда и зачем? Что ждало его там, позади, кроме холода одиночества, болезней и тоскливых мыслей, которые метались в мозгу, словно голодные крысы в опустевшем доме? А в самом конце – богадельня, где он будет мочиться под себя и следить за тенями на телеэкране, уже ни хрена не соображая…

Действительно ли он хотел сбежать от самого себя, от ненавистной старости, неизбежной слабости, жестокого разочарования в Боге, устроившем лотерею, которая не прекращается уже десяток тысяч лет, и даже честно воздающем по выигравшим билетам, но под конец отбирающем все? И если да, то что же тогда означало «плохое предчувствие»? Реальную угрозу близкой смерти? Смешно… Старик не боялся смерти. Не имело значения и оставшееся в его распоряжении время – все равно он не успеет и не сумеет сделать ничего, достойного упоминания. Точнее, ничего такого, что заставило бы его в последнюю минуту улыбнуться так, как улыбался Карл. Это была улыбка человека, озаренного светом, который падал ОТТУДА, потусторонним сиянием истины, – улыбка неземного покоя, улыбка того, кто проник в самое сердце вечной тайны и обрел абсолютную свободу – в том числе от предавшей его плоти.

Если бы старик не видел этого своими глазами, он ни за что бы не поверил. Он перепробовал все рецепты спасения – и тщетно. Когда же он опустил руки? После смерти жены? Или после гибели сына?

Убийцы его мальчика были живы по сей день. Их вину не удалось доказать. Они ездили в дорогих автомобилях и трахали продажных красоток. Они обедали в лучших ресторанах и жили в роскошных домах. Их дети учились в самых привилегированных школах и скорее всего не подозревали, чьей кровью оплачено их безмятежное благополучие.

Старик стиснул вставные зубы и потянулся за бутылкой, лежавшей рядом на переднем сиденье. Водка успела нагреться, но он пил ее, как воду, и сделал четыре больших глотка, даже не ощутив поначалу, что это алкоголь. Сам виноват – его соленые слезы капали в незаживающую рану…

Наручные часы отмерили восемь минут, прежде чем к нему вернулась решимость. Помогла не водка, помогло другое: он снова вспомнил свет, который излучало лицо Карла, когда тот объяснял ему, как добраться до ПЕРЕКРЕСТКА, а затем и до… Нет, о том, что ждет в конце пути, старик не хотел думать. Если все окажется ложью, то на этот раз уж точно последней. Самой горькой. Просто убийственной – в буквальном смысле слова.

Не выходя из машины, он огляделся по сторонам. Дорога была пустынной – а чего он, собственно, ожидал? Что здесь выстроится очередь из легковерных придурков, не умеющих смиряться с ужасной правдой существования?.. Впереди, метрах в ста пятидесяти, ржавело то, что осталось от заправочной станции; еще дальше виднелся заброшенный шахтерский поселок. На покосившемся дорожном указателе еще можно было разобрать надпись «Глубокое». Деревянный столб, с которого свисали обрывки проводов, служил наблюдательной вышкой для черного ворона. Где-то вдали под ударами ветра громыхало кровельное железо, и казалось, приближается гроза. Но грозы не было и быть не могло. Терриконы. Сухостой. Разоренная земля и плоское желтое небо…

Вот уж действительно дыра, подумал старик. Сдохнуть здесь было бы весьма символично. Закономерный итог долгого падения.

Итак, он был готов. Зато теперь закапризничала его колымага. Автомобиль был старым – почти таким же старым, как его владелец (если, конечно, соотнести век машины с человеческим), – и помнил лучшие времена: безумные и веселые ночные гонки, оглушительный грохот рока и бешеный ритм прекрасно отрегулированного движка. У заднего сиденья были свои «приятные» воспоминания: упругие девичьи попки и потоки спермы, – а рессоры много раз испытывали блюзовую качку грешной любви.

Да, автомобиль пожил всласть, но теперь, как и хозяин, был тяжело, неизлечимо болен. Его потроха износились до предела, кузов превратился в решето, скелет терял прочность. Он давно сделался потенциальным клиентом автомобильного кладбища, или еще хуже: его ждало свидание с гидравлическим прессом – последним любовником-педерастом, уничтожающим своих жертв в стальных объятиях.

Но старик рассчитывал, что металлическая кляча сдохнет не раньше, чем он сам, и по крайней мере не подведет его сейчас, как не подводила прежде. Кроме того, он купил новую магнитолу, и не промахнулся – все равно что дал обреченному сердечный стимулятор. Старик заметил, что тачка выжимала на десяток километров больше, как только он врубал старый добрый гитарный нарез. И сейчас дело было, конечно, в совпадении, а не в чертовой мистике – во всяком случае, упрямая развалина завелась после первых же тактов «Highway to Hell».

Старик съехал с плохой дороги на растрескавшуюся землю и повернул на север. Интересно, мелькнула мысль, на чем сюда добирался Карл. У того вообще не было машины. Только спортивный велосипед. Представив себе длинного и тощего Карла (почему-то непременно с развевающимися седыми волосами и в плаще до пят) на велосипеде, старик ухмыльнулся. Заслуживал внимания и вопрос о том, кто рассказал Карлу про этот тайный маршрут, наверняка не обозначенный ни на одной карте.

Следующим ориентиром была полуразрушенная церковь на холме. Между тем езда по стиральной доске бездорожья становилась мучительной для костлявой стариковской задницы и опасной для подвески. Тачка скрипела и стонала, но вечный пионер Энгус Янг помог ей выдержать все это.

Церковь, похоже, была забыта давным-давно – старик дважды объехал вокруг холма, но не сумел разглядеть ни малейших признаков дороги, которая вела бы к вершине. Полоса чахлой травы охватывала подножие коричневой каймой, а выше холм был голый и темный, как грудь негритянки. Церковь торчала, будто сосок, истерзанный деснами младенца и вдобавок проколотый согнутым почти под прямым углом крестом.

По словам Карла, дальше старику следовало двигаться в ту сторону, куда указывал ствол креста. Но определить это направление, не взобравшись на вершину холма, оказалось невозможно – слишком велико расстояние, да и точность по азимуту оставляла желать лучшего.

Старик рассудил, что негоже добивать тачку, которой было явно не под силу одолеть крутой подъем – даже под звуки небесного рок-н-ролла в Судный день. Он пойдет пешком. Ему самому это может стоить тяжелой одышки, рези в груди и болей в суставах, но он вытерпит. А если он сдохнет по пути от сердечного приступа, значит, так тому и быть. В конце концов, место ему нравилось. Плоть достанется воронам, и еще одна горсть праха добавится к темной насыпи холма. Тень креста будет раз в день падать на его скелет, отсчитывая вялотекущее время мертвых… И ведь есть еще луна.

Он вдруг ясно вообразил себе: омытые ледяным сиянием ночного светила, его кости лежат, превращаясь постепенно в пыль вечности, а вокруг церкви бродит призрак, избавленный от земных содроганий. Чем не завидная участь?

Старик смачно сплюнул. Он презирал собственную сентиментальность. Пора бы уже избавиться от романтических бредней. И черная романтика ничем не лучше розовой или, например, голубой. Он давно привык к мысли, что в самом конце не останется ничего, кроме пепла из крематория – пепла бесследно исчезнувшего поколения. Любое поколение – потерянное. Он знал это точно.

Чтобы легче было карабкаться на холм, он включил магнитолу, и Тони Джо Уайт запел про жаркий июль. Старик вылез из машины, оставив дверцу открытой. Посмотрел вверх – и увидел свою Голгофу. Обозвал себя слюнтяем: вместо креста ему придется тащить только боль и отчаяние.

Первые сто метров он одолел без особых проблем, затем склон стал круче, и старик почувствовал, что в его сердце медленно ввинчивается шуруп.

Спустя еще несколько десятков шагов он обливался холодным потом. У него дрожали ноги. Казалось, колени обмотаны колючей проволокой и при каждом вдохе кто-то стреляет ему под левую лопатку из пневматического молотка. «А каково же было верующим, черт их подери?! Дряхлым старухам, калекам, астматикам?..»

Примерно на середине подъема он остановился, чтобы передохнуть.

К тому времени вместо музыки он слышал только грохот крови в башке. Его мутило и шатало. Перед глазами текли чернильные ручьи, и солнечный свет казался бесплотным орудием пытки: лучи то пронзали череп сверкающими копьями, то хлестали по зрачкам, как плети.

Старик подумал, что напрасно пил водку. Теперь он отдал бы все за пару глотков холодной воды, но фляга с водой осталась в машине. Он обозвал себя старым мудаком и двинулся дальше, с трудом выдергивая ступни из несуществующего ила и проклиная боль, которая терзала его изнутри. Но он шел, убежденный, что предсмертная улыбка Карла стоила этих мучений. «Не думал же ты, болван, получить все на халяву?» Если Карл выдержал смехотворное испытание (а Карл был не здоровее его), то и он должен справиться, преодолеть позорную слабость, добраться до цели…

И церковь, казавшаяся далекой и недоступной, внезапно выросла перед ним. Вблизи стало ясно, что это руина. В сводах зияли дыры, просеивая лучи солнца. Уцелели одни лишь камни, да еще кованый крест. Старику пришлось свернуть за угол, чтобы определить, куда указывает покосившийся символ пошатнувшейся веры.

За углом его ожидал сюрприз – привет с того света. На восточной стене – когда-то белой, а теперь напоминавшей растрескавшийся серый асфальт – он увидел надпись, которую нельзя было не заметить: «Здесь был Карл».

Старик остановился, разглядывая огромные корявые буквы, каждая размером с человеческий рост. На этот раз он не улыбнулся. Он с трудом мог представить себе своего друга, малюющего жлобскую надпись на стене церкви – пусть даже и заброшенной. Еще более странным казалось предположение, что Карл специально тащил с собой банку коричневой краски… Но к чему лукавить? Вряд ли это была краска.

Старик мог бы поклясться, что надпись сделана кровью. Причем крови понадобилось столько, что он чуть не начал озираться в поисках свиной туши. Кровь была на стене – и больше нигде. Ему это не нравилось, потому что дурно попахивало – в любом смысле. Прежде всего попахивало сумерками сознания – а он всегда любил ясное утро и солнечный свет.

Старик зачем-то поковырял ногтем засохшую кровь, словно хотел убедиться, что все это не чья-нибудь дурацкая, почти безобидная и сравнительно недавняя шутка. Сверху донесся то ли ржавый скрип, то ли крик хищной птицы. Старик задрал голову и уставился в небо. Оно по-прежнему было пустым, как его сердце. Правда, в сердце уже зарождался страх.

Ему показалось, что крест повернулся, но он не был в этом уверен. Какого черта? Карл тоже любил пошутить… Старик почувствовал кислый привкус желчи во рту. Если крест болтался, как дерьмовый флюгер, это обрекало его на бессмысленные блуждания.

Он попытался по крайней мере зафиксировать направление. Крест указывал куда-то на северо-восток. В той стороне у самого горизонта старик увидел темную полоску реки, а над ней – зеленоватую губку. Наверное, лес. «Вот где ты отдохнешь, – сказал ему беспощадно-саркастический внутренний голос. – За рекой, в тени деревьев».

Присмотревшись, он заметил в губке разрыв – там небо и земля, соединяясь, образовывали нечто вроде двояковогнутой линзы. Старик встал точно под крестом и убедился, что именно туда ведет его незримая дорога. Путь Карла… Для абсолютной уверенности следовало бы залезть на крышу, но на такой подвиг, связанный с риском для жизни, он был не способен («А на что ты вообще способен, старая обезьяна?»).

Напоследок… – как минимум это означало, что он не собирается возвращаться на вершину холма, если крест-флюгер заведет его в тупик, – напоследок старик заглянул в церковь через провал в западной стене. В самой середине помещения торчал черный столб, на котором был укреплен черный телефонный аппарат. У основания столба покоился гроб, сколоченный из грубо обструганных досок. Дополняли натюрморт козлиные рога, привязанные к столбу, и кучка высохшего дерьма на полу.

У старика мелькнула мысль: осквернитель – тот же, кто сделал надпись на стене, или тут побывали двое? При виде сюрреалистического зловещего алтаря ему сразу захотелось оказаться где-нибудь подальше отсюда. Но на несколько долгих секунд он прилип к месту. И, как выяснилось, не напрасно.

Он даже не удивился, когда зазвонил телефон. Что-то подобное должно было произойти с неумолимой предопределенностью.

Раздались хлопки крыльев вспугнутой птицы. Старик глянул вверх – крылатый силуэт сворачивался и разворачивался, как проститутка, распахивающая и запахивающая перед клиентом свой плащ. И удалялся, растворяясь в сиянии солнца.

Телефон звонил. У старика пересохло в глотке. Он не верил ни в бога, ни в черта. Он не верил в совпадения. Он знал одно: рано или поздно приходится горько сожалеть и о том, что сделал, и о том, чего не сделал. Поэтому он перешагнул через дерьмо и снял телефонную трубку.

Сочный веселый голос, который мог бы принадлежать Крису Фарлоу и в то же время показался старику голосом кого-то из знакомых ему (но теперь уже мертвых) людей, сказал:

– Привет, старик. Какого хрена ты тянешь резину? Мы тебя заждались. Поторапливайся!

Раздались короткие гудки. Старику не понравилось все. Но больше всего ему не понравилось это «мы», которое означало, что его шансы ничтожны. Он еще мог с грехом пополам постоять за себя в схватке один на один с не очень молодым соперником, а тут, похоже, с ним затеяла игру в прятки целая компания молодых и наглых.

* * *

Когда-то он сам был молодым и наглым. Ему и его ровесникам говорили: «Умрите молодыми! Родине нужны герои». И посылали их на войну. На войне они быстро теряли молодость и наглость. Многие остались гнить в чужой земле; он отделался несколькими обильными кровопусканиями. Из армии он вернулся, расстратив остатки иллюзий. Что он приобрел взамен? Погремушку на грудь, ноющую совесть убийцы, раны, которые болели по ночам, кошмарные сны о боомбардировках, скучную работу, футбольные репортажи по воскресеньям. Полные магазины жидких и звуковых утешителей. И тогда за него взялись нонконформисты. Рок-музыка одним фактом своего существования вдалбливала ему в башку: «Умри молодым, ведь мир, за который ты сражался и чуть было по глупости не умер, – просто огромная куча дерьма». Он пережил и это, хотя кое-кто из его знакомых попался на удочку – наркотики, бродяжничество, грабежи, плохие девочки, очень плохие девочки, разбитые мотоциклы, расколотые черепа… И, наконец, он сам себе говорил: «Старость – поганая штука. Нет ничего хуже – разве что молодость. Поэтому умри молодым. Не жди, пока начнешь вонять».

Внутренний голос был наиболее убедителен. Он сделался непробиваемо убедительным, после того как старик (тогда еще не старик) остался один на свете. Но именно поэтому он продолжал жить. Назло самому себе. Это было даже не ослиное упрямство, ведь ослы не склонны к суициду, – это была лебединая песня подбитого бульдозера.

* * *

…Чертыхаясь, он выбрался наружу и начал спускаться по склону холма. Легче, чем ползти вверх, но тоже не подарок. Когда он добрался до машины, кассета уже закончилась, и стало слышно, как нечисть, поднявшаяся из шахт, пирует в мертвом поселке.

День был на исходе – теплый день середины осени. Тем не менее старику сделалось зябко. Он снова потянулся за бутылкой, но передумал и отхлебнул кофе из термоса. Похвалил себя за предусмотрительность. Чертовски предусмотрительный сукин сын. Может быть, в этом и заключалась его беда. Он никогда не мог позволить своей жизни просто течь. Он был придирчивым интендантом на складе фиктивного благополучия, ежечасно подвергающим переучету запасы уверенности в завтрашнем дне. И день сегодняшний пропадал, таял, незаметно исчезал, вытекал, как вода сквозь пальцы…

Впрочем, старику давно надоело отыскивать новые поводы для презрения к себе. Он таков, каков есть, – и пропадите вы пропадом, кому не нравится! Он сделал все, что было в его силах, чтобы не умереть молодым, а теперь он хотел получить свою жизнь из камеры хранения, но не мог отыскать ключа. До того самого дня, когда он увидел улыбку на лице умирающего друга, он не верил, что ключ вообще существует.

Он реанимировал свою колымагу очередным впрыском стимулятора, включив для нее (и для себя) Джефа Хили, который заиграл «Точку невозвращения», и поехал в сторону реки, оставляя за собой шлейф клубящейся пыли.

Это была особая пыль. Оседая, она стекалась в серые сухие ручейки и засыпала отпечатки протекторов. Она уничтожала даже запахи. И уже через час ни одна ищейка, если бы такая вдруг нашлась, не обнаружила бы следов проехавшего автомобиля.

* * *

Он недолго задавался вопросом, каким образом сможет переправиться на другой берег. Конечно, все уже было продумано в этой поганой пьеске, где его хотели выставить клоуном: декорации готовы, свет включен, невидимые статисты потирают шаловливые ручонки в предвкушении большой потехи… Но посмотрим, кто будет смеяться последним. У старика лежало кое-что под сиденьем. Это «кое-что» могло испортить настроение любому шутнику. На войне как на войне…

И был мост, не обозначенный ни на одной карте (конечно, старик запасся и разномасштабными картами местности). А перед мостом он увидел нечто совсем уж несуразное – огромный рекламный щит, вполне уместный на обочине оживленной автострады, но не здесь, возле моста, к которому не вела ни одна дорога.

Изображенный на щите сюжетец был довольно банальным: здоровенный загорелый парень укладывал на золотой песчаный пляж полуголую и почти готовую к употреблению красотку. Рекламный слоган, начертанный сверху розовыми буквами, гласил: «Удовольствие как от трех».

Старик с трудом прохавал фишку – оказывается, речь шла о презервативах. Но даже в надвигающихся сумерках он узнал в парне молодого Карла, а в красотке – свою жену, юную и цветущую.

Ему был нанесен удар ниже пояса, однако, к счастью для старика, эта часть его тела уже давно отличалась невысокой чувствительностью к боли. На что намекали старику, пнув его этим сапогом с цветной подошвой размером пять на десять метров? Что жена его – блядь, а дружище Карл – предатель? Что эти двое резвились в койке, пока он воевал, и смеялись над ним у него за спиной?

Он остался спокоен. Если что-то и было, то закончилось слишком давно. Он собрал, наверное, полный комплект неотмытых грехов, но никогда не грешил ни наивностью, ни идеализмом. Он полагал, что большинство людей и сам он – первостатейное дерьмо. У него нашлась бы куча аргументов в защиту этого тезиса. При такой точке отсчета многие убийственные для человеколюбов проявления мерзости двуногих братьев по разуму казались вполне сносными. В конце концов, если бы его друг лет сорок назад имел такую же аппетитную женушку и оставлял ее без должного присмотра, старик, пожалуй, тоже не устоял бы. Не исключено, что потому у него и не было человека ближе Карла.

Старик рубанул себя ребром ладони по локтевому сгибу, показав хрен всем тем, кто не дождался его старческих слюней, и ткнул ботинком в педаль газа. Колымага въехала на мост, дребезжа кормой. Теперь старик ожидал любого подвоха, вплоть до того, что следующим номером ему подсунут двойника его убитого сына. И что же он сделает? Да просто раздавит этот гребаный муляж! Но вот тут он сказал себе: «Стоп! А не схожу ли я с ума? Может быть, ОНИ этого и добиваются?»

Через минуту старику представился случай проверить на ударостойкость свои мозги. Следующим номером ему подсунули его сына.

Загорелый парнишка лет восемнадцати с длинными волосами цвета льна, спадавшими на глаза, голосовал на обочине того, что не являлось дорогой ни для кого, кроме старика и Карла. Одет он был в потертые джинсы и майку с надписью «No school, no job – no problem!». На плечах – тощий рюкзак. На ногах – тяжелые армейские ботинки. И «собачья бирка» на шнурке поверх майки – намеренно или случайно. Ох эта гнилая мелочь… Конечно, старик не мог разглядеть номера, но почему-то был уверен, что знает его наизусть. Он сам таскал эту «бирку» четыре долгих военных года.

Наверное, ему холодновато, подумал старик, но привидения не мерзнут. Единственным способом сохранить лицо было относиться ко всему происходящему с юмором – пока не настанет час драться. А тогда уж старик постарается перегрызть ИМ глотки вставными челюстями…

Он мог бы, конечно, проехать мимо, но что-то подсказывало ему: это не поможет. Это будет сыграно не по здешним правилам. Порывшись в памяти, он вспомнил, о чем предупреждал его все тот же Карл. Разве не Карл произнес слова, заставившие старика насторожиться: «Переедешь мост – ничему не удивляйся»?

Он остановился, раздумывая, не наступил ли момент засунуть руку под сиденье и достать свой веский аргумент. Затем решил, что успеется. Ведь его жизни как будто ничего не угрожало.

Тем временем парень открыл дверцу и рухнул рядом.

– Привет, папа! Давно не виделись, правда?

От этого голоса у старика защемило сердце.

– А ты еще и разговариваешь, чертова кукла? – с трудом выдавил он из себя.

Парень укоризненно покачал головой, при этом широко улыбаясь.

– Папа, папа, ты не изменился. Такой же грубиян и сквернослов… Не обижайся, вообще-то ты всегда был классным предком.

Старик лишь сильнее стиснул зубы. Ничего не скажешь, идеальная подделка. Не отличишь от настоящего сына. Все было как надо: голос, улыбка, манера отбрасывать волосы со лба и еще сотня едва уловимых признаков, по которым безошибочно узнаешь родную кровь. В подобных случаях только персонажам плохих книжек кажется, что они видят сон. Старик был уверен: это не сон и не галлюцинация.

– Классная музыка, – одобрил парень.

Старик лишь теперь обратил внимание, что «Криденс» все еще пилят «Graveyard Train» на малой громкости. Он и не помнил, когда убрал звук.

– Хорошо, что некоторые вещи не меняются, – заметил пассажир.

Старик подозрительно уставился на (сына?) парня. Тот был слишком молод, чтобы произносить такие слова, которые могли бы бальзамом пролиться на стариковскую душу. Тем не менее это была чистая правда. Старик осторожно кивнул. Парень полез в рюкзак и достал кассету.

– Ну что, встряхнемся, как раньше? Вруби-ка вот это.

Старик словно загипнотизированный поменял кассету, тыкая в клавиши магнитолы деревянными пальцами. Открутил громкость на полную. И, будто гром очистительной грозы, грянул рок.

* * *

Старик никогда не слышал этой музыки, хотя думал, что знает все более-менее приличные группы. Но тут был экстра-класс. Ритм-секции позавидовали бы Брюс и Бейкер, а гитарист мог бы дать пару уроков Сатриани.

– Кто такие? – прокричал старик, рассудив, что даже от говорящей куклы можно узнать что-нибудь полезное.

Парень понимающе ухмыльнулся:

– Призрак Вагнера.

– Отличная группа, – в свою очередь одобрил старик.

– Да нет у Рика никакой группы. Сам он все лабает, – сказал парень небрежно, но с плохо скрытым юношеским бахвальством, очевидно, козыряя близким знакомством с суперстаром.

«Мог бы передо мной и не выпендриваться», – подумал старик и внезапно поймал себя на том, что уже относится к парню совсем не так, как к кукле. И от этого становилось еще тревожнее, словно он терял опору в реальности.

А шуточка насчет Рихарда Вагнера казалась вполне безобидной. Кроме того, старик сомневался, что один человек, записывая партии различных инструментов, мог достичь подобного сногсшибательного драйва. Он слышал другое: группа «дышала», как единый организм, в пределах микроскопических разбежек темпа (в противовес искусственной точности сведенных наложений или беспощадному метроному компьютера), что вызывало ощущение исключительно живой музыки, от мощи которой мурашки восторга побежали по стариковской спине, истоптанной тысячами таких же мурашек в прошлом.

На несколько минут он вернулся в это самое прошлое. Дорога пролегала по темной бескрайней равнине. Он будто бы ехал на ночную рыбалку со своим взрослым сыном и думал: какое счастье, когда они оба любят и ненавидят одно и то же! Среди знакомых ему родителей таких счастливчиков больше не было. Это означало, что парню до сих пор интересно с ним – он еще не стал восковой фигурой в скучном музее сыновьего долга.

Впрочем, старик был не из тех, кто надолго погружается в грезы, какими бы приятными они ни казались. И потому, когда музыка стихла, он поспешно нажал клавишу «стоп», словно опасался влияния магии звуков, способных заворожить его и затуманить разум.

Парень не возражал. Он только спросил в наступившей тишине:

– Далеко еще?

Старик остановил машину, сцепил пальцы, хрустнул суставами и потянулся за сигаретами. Глубоко затянулся.

– Я думал, ТЫ мне скажешь.

– Вот за что я тебя ценю, папик, так это за чувство юмора! Мне-то откуда знать?

Старик молча курил. Тем временем стемнело совершенно. Высыпали огромные ледяные звезды. Хуже всего было то, что созвездия выглядели какими-то перекошенными. Старика трясло – во-первых, от холода, а во-вторых, от дьявольского прищура небес. Местами съехалась, пошла морщинами черная кожа пространства – и маска вечного покоя исказилась, сменилась оскалом надменного превосходства.

Старик курил долго. Тусклый и слегка дрожащий огонек сигареты лишь подчеркивал его затерянность среди сгустившегося мрака. И хотя места на равнине было достаточно, он ощущал себя загнанным в темный угол. Трудно винить кого-либо… Разве что Карла. Нет, до этой стадии старик еще не дошел. И все же выбора у него не было.

Он бросил взгляд на приборную доску. Бензина хватит километров на двести, плюс канистра в багажнике. Значит, пять-шесть часов по дороге в никуда.

Пассажир будто угадал его мысли:

– Хочешь заправиться? Поехали. Заодно познакомлю тебя со своей бабой.

«Заправиться» на двусмысленном языке парня могло означать как «залить бак», так и «набить желудок». Против последнего старик тоже не возражал бы. Он вдруг почувствовал сильный голод. Сосало под ложечкой. Правда, у него возникло подозрение, что он перепутал голод со страхом. Смех, да и только. Выходит, он переоценил свою неуязвимость, считая себя тенью среди теней. Тенью, безразличной ко всему, кроме света истины, который уничтожит тьму и заодно живущего во тьме… Ничего не скажешь, поторопился.

– Показывай дорогу, – буркнул он, осознавая, что начинает плясать под ИХ дудку. От этого появлялся горький привкус во рту, который не смоешь и чистым спиртом. А замерзать в машине было, конечно, глупо.

– Отлично. Сворачивай направо.

Старик свернул куда сказано и тут же поймал фарами разметку на шоссе, которого – он мог бы поклясться в этом! – прежде и в помине не было. Ни на земле, ни на карте. Магнитолу он не включал. Сейчас его стошнило бы от любой музыки. ОНИ одержали маленькую промежуточную победу. Из единственного живого друга музыка вдруг превратилась во врага, пытавшегося оглушить и ослепить его. Но он надеялся, что вскоре ему удастся избавиться от рвотного рефлекса.

* * *

Ехать пришлось недолго. Спустя десять-двенадцать минут впереди блеснул холодный неоновый свет. Заправочная станция ничем не отличалась от сотен и тысяч других – в том смысле, что на первый взгляд в ней не было ничего особенного. Колонки, магазинчик, сортир, закусочная. И ни одного автомобиля – как раз это старика абсолютно не удивляло. Он только задумался, кто мог жить здесь, посреди пустого космоса одиночества, словно маленький принц на своем проклятом астероиде.

Оказалось, не принц, а Принцесса. Именно так называли Анну старшеклассники школы, в которой когда-то учился старик. Именно с нею он потерял девственность. Она была умна, умела и совершенно бесстыдна; поэтому ритуал посвящения в мужчины завершился без последствий для ранимой юношеской психики. За пару ночей, проведенных с Принцессой, он научился всему тому, на что некоторым беднягам не хватает и двадцати лет. Если можно так высокопарно выразиться, она стала композитором его сексуальной жизни, а все другие женщины, включая жену, были только интерпретаторами. Правда, среди них попадались и незаурядные.

Впоследствии старик, знакомя кого-нибудь со своей воспитательной доктриной, не раз говорил, что в известный момент отец должен взять сына за руку и отвести к опытной проститутке. Вполне возможно, теперь ему предстояло ответить за базар.

До появления гостей Принцесса сидела в закусочной, смотрела ящик и лакала бренди. Она постарела и набрала лишний вес. Кроме того, у нее явно испортился характер. Старик прикинул, что со времени их последней встречи прошло лет пятьдесят, не меньше.

Но прежде, еще пребывая в неведении, он подогнал машину к колонке и вылез, разминая поясницу. Потянулся за ключами, и парень тут же подал ему знак – мол, все в порядке, не волнуйся, никуда твоя тачка не денется.