Текст книги "Двери паранойи"

18

Перед тем как вторично утратить неоцененную мной и ненужную мне свободу, я все же успел заметить, что рефрижератор оказался на южной окраине города, которая представляла собой уродливую мешанину мелких заводиков, старых поселков, заброшенных новостроек и несуразно больших частных домов, похожих на инопланетные гробницы. Их явно строили хорошо замаскировавшиеся пришельцы с дефектами восприятия. Ничем иным нельзя было объяснить эту запредельную архитектуру.

Привычная картина. Часть города, где я родился. Часть, похожая на целое. Ничем не хуже и ничем не лучше других. Место, носящее печать упадка, обреченности и вечного жлобства. Тут рано взрослели и рано умирали – не обязательно физически. Теневикам и бандитам здесь было уютно, как шампиньонам в сыром склепе. В любом из дырявых зданий могло находиться что угодно: от цеха, производящего подпольную водку, до «танцплощадки» местных гопников.

Проклятый город контрастов. Нищие старухи, ковылявшие через улицу в поисках пустых бутылок, мирно делили ее с «мерседесами». Уже давно никто ничему не удивлялся. И даже сами контрасты стали пошлыми. Спутниковые антенны и непролазная грязь; малолетние давалки в рваных колготках и надменные шлюхи, по-рыбьи бессмысленно глядящие из-за тонированных стекол; еврейский мальчик в очках и со скрипкой в футляре, трусливо и покорно сносящий пинки под зад от своих одноклассников, – мальчик, который лет через двадцать будет вдохновенно елозить смычком по струнам на телеэкранах всего мира, воспаряя к «высотам духа». Но где сейчас эти высоты?..

Небо отражается в лужах мочи и осколках битых стекол. Голодные бездомные собаки слизывают пятна человеческой слюны и мокроты. Псы дальновидны и привыкают к запаху и вкусу… Из окна проезжающей машины торчат женские ноги. Из баров доносится песня: «…эти ласки, эти неземные ласки». Под такую же музыку школьницы радостно расстаются с девственностью. Никто больше не верит в сказки о сокровищах. Нет никаких сокровищ. Есть только мусор. Зачем работать? Зачем бежать по эскалатору? Когда выбьешься из сил, тебя все равно снесет течением. Сносит каждого – рано или поздно. Образование ценится так же низко, как трезвость и эта самая пресловутая девственность. Ни первое, ни второе, ни третье нисколько не помогают выжить. Рыночная цена всегда справедлива – будь то цена капусты или человека.

Еще немного – и захочется вернуться в психушку. Мне казалось, что я отвык от этого города, но все осталось по-прежнему. Ничего не изменилось. Только черное сделалось еще чернее, а серое – еще серее.

Город тотальной никчемности. Он выглядит сумеречным даже при ярком солнечном свете. Здесь любят только от страха перед одиночеством, но всякие надежды на взаимопонимание абсолютно беспочвенны. Жестокий город, прекрасный город, вынимающий душу. Так пусть она летит к черту и замерзает под звездами на ледяном ветру!..

* * *

Я окончательно расслоился. Теперь «нас» трое. Первый, который «я», лежит в цинковом гробу. На мой взгляд, он слишком молод для смерти. В нем уже все живо. Все, кроме мозга.

Второй как-то связан с Первым, но пока не проник ВНУТРЬ. Что-то мешает ему. Он – глаза и уши мертвеца; он движется вместе с гробом и рефрижератором к еще неизвестной цели. Возможно, полное слияние Первого и Второго означает преодоление последнего препятствия на обратном пути с того света.

Однако есть и Третий. Он настолько обнаглел, что смотрит со стороны на все это дерьмо и пускает лирические пузыри.

Я приказываю Третьему заткнуться и сосредоточиваюсь на том, чтобы удержать Второго вне тела. Уроки Фариа помогают плохо; медленно, но верно я возвращаюсь в реанимированную плоть, которая внушает мне такой ужас.

У погруженного в анабиоз муляжа бьется сердце – не чаще одного раза в минуту. Адская машинка новой судьбы уже запущена, и мне никогда не узнать, сколько часов, минут, секунд остается до взрыва. Возможно, взрыв растянут во времени, и застреленный человечек Макс вскоре станет куклой, танцующей на трупах…

Но пока я «вижу» самое главное: «форд» подъезжает к семейству разнокалиберных зданий, огороженных мощным кирпичным забором. То же сочетание старой формы и нового содержания. Загадочная контора Виктора напоминает мне старуху, забеременевшую от шальных денег и человеческой жадности.

Охрана малозаметная, но хорошо оснащенная. Внутренний периметр обозревается телекамерами. На стоянке – несколько импортных тачек и два рефрижератора, очень похожих на тот, в котором меня везут. Работают какие-то вентиляторы и мощные электродвигатели. Имеет место вялый радиообмен. Из труб валит легкий дымок…

Что же, возможно, «Маканда» действительно производит консервы и удобрения, однако я позволил себе усомниться в этом. Мои главные аргументы (целые одиннадцать штук) лежали рядом в цинковых ящиках. Еще три находились в кабине. А мое тело было убедительнейшим аргументом в пользу того, что сомневаться отныне придется во всем. Даже в смерти.

Такого же мнения придерживались и здешние охранники. Из-за солнцезащитных очков с зеркальными стеклами их лица казались безжизненными. Виктора они наверняка знали, тем не менее состоялись короткие переговоры по сотовому, а один лупоглазый даже не поленился заглянуть в рефрижератор. Все были преисполнены чувства собственного достоинства, неторопливы, как жрецы, и, пожалуй, отличались непоколебимой уверенностью в своей силе. Для стадного животного вроде «гомо эректус» источником подобной уверенности обычно является принадлежность к мощной корпорации.

Наконец грузовик пропустили, и я очутился на чужой территории. Чужой до такой степени, что трудно было себе это представить. Марс и то показался бы более родным. Возможно, давала знать о себе застарелая паранойя. Сердце реанимированного забилось чаще, и мне все труднее было осознавать то, что происходило за пределами закрытого саркофага.

Владения герцога… Они были только внешне похожи на часть обычного земного ландшафта, предварительно уже изуродованного людьми. Мы все, поколение за поколением, готовили вторжение кошмара – с каким-то пронзительным предчувствием физической боли я начинал понимать это. Готовили своим тупым безразличием, поганили гнездо, отравляли колыбель, калечили мать-Землю, создавали отстойники для своей блевотной злобы и свалки неистребимой человеческой грязи…

Мир изменялся исподволь и незаметно для нас самих. Мы получали преступное наследство, преумножали его и передавали дальше. Мы всегда могли сослаться на то, что каждый из нас ни в чем не виноват. Каждый был против, но все вместе мы с тупым цинизмом продолжали карабкаться на горы собственного дерьма. Когда количество перешло в качество, стало слишком поздно. Невидимые колонии раковых клеток, гораздо более страшные, чем очевидное уродство урбанизации, расползлись по планете. И мы уже не замечали того, что сами больны, что наши дети действительно хуже нас, а дети детей больны неизлечимо и смертельно.

Это было не мизантропическим бредом, а «реальностью, данной в ощущениях». Потом мои ощущения стали куда более грубыми и конкретными. Я принялся изучать укрепрайон вероятного противника.

Концерн «Маканда» владел огромной территорией и приличной недвижимостью. Все здания были связаны между собой крытыми переходами – наземными или надземными. Некоторые постройки напоминали цеха, другие – вместилища контор и офисов, третьи – без окон и с плоскими крышами – были загадочны, как затонувшие корабли. Нигде ни цветка, не говоря уже о клумбах. Только асфальт и растрескавшаяся земля. Людей я не «видел», впрочем, место для прогулок было, прямо скажем, неподходящее.

Рефрижератор несколько раз сворачивал. На всякий случай я запоминал дорогу и кое-какие ориентиры – вдруг повезет и придется выбираться обратно. За стеклами контор поблескивали жалюзи, маскировавшие интерьеры и двуногих обитателей. А потом «форд» нырнул в подземелье, которое я ошибочно принял за гараж. Черта с два – «гараж» тянулся на пару сотен метров.

Мимо проплывали узнаваемые силуэты: цистерны, контейнеры, автомобили… Становилось темно, но не только потому, что скрылось солнце. В один не очень приятный момент я обнаружил, что уже не «вижу» ламп на стенах туннеля.

Слепота поразила меня. Мне достался гроб без окошка. Слепота породила абсолютную, космическую тьму. Меня окружал спертый ледяной воздух, похожий на очень рыхлый снег. И я, притянутый недавним трупом, почувствовал нестерпимый ужас, ужас похороненного заживо. Ужас бился в еще непослушном и неподвижном теле, будто раненная рыбка в черном аквариуме…

19

Чуть позже я понял, что замедленное дыхание было моим спасением, потому что кислорода в саркофаге оставалось мало, но как медленно испорченная кровь омывала мозг! Я ждал каждого темного прилива вдоха и отлива выдоха, а на берегу рваной медузой трепыхался страх – страх, что следующего раза может и не быть. Да, эта новая тварь хотела жить не меньше, чем старый дружище Макс.

Сквозь страх пробились первые рациональные мыслишки. Я понял, что скоро меня будут выгружать, поэтому желательно начинать шевелить не только извилинами, но и конечностями. Однако я не мог даже дернуться и чувствовал себя скованно, как комар, очнувшийся в янтаре спустя миллион лет. Труднее пришлось, наверное, только Буратино – тот был сплошь деревянный. Зато мне противопоказана встреча с моим папой Карло-реаниматором.

Я вообще не ощущал окоченевших плеч, ягодиц и ног. Не было и боли.

Я лежал, словно гранитный памятник, пытаясь сдвинуть с места камни пьедестала, и когда мне вдруг удалось оторвать от цинкового дна руку, она ударилась о крышку. Раздался гудящий звук. Разве это не та самая рука, в которой был зажат пистолет? Но пальцы! У меня все еще не было пальцев!..

Гроб оказался достаточно просторным для меня, и я сумел поднести руку к лицу. Мне показалось, что я слышу треск – вероятно, это рвалась пропитавшаяся кровью ткань майки. «Беретта» коснулся моих губ, но я не ощутил касания – губы были такими же холодными, как металл.

Со стороны могло бы показаться, что я пытаюсь покончить с собой выстрелом в рот. Достаточно было одного неосторожного движения, и случилось бы непоправимое (или все-таки поправимое?!), но в те минуты я не думал об этом. К счастью, холодный скрюченный палец не сыграл со мной такую злую шутку.

Толстый стальной ствол разомкнул мои губы, поскреб о зубы и пополз выше, чтобы проверить, что там случилось с глазами – открыты ли веки, на месте ли глазные яблоки… Конечно, пистолет не лучший инструмент для медицинского осмотра, однако другая рука слушалась меня не лучше, чем отстегнутый протез.

Спустя некоторое время мне удалось слегка согнуть ноги в коленях, но не раздвинуть их. Так я и выделывал ими странные па, пытаясь восстановить кровообращение и впервые в жизни танцуя твист. Очень медленный твист. Твист цинкового гроба.

Рефрижератор двигался с небольшой скоростью, будка мягко покачивалась на рессорах. Судя по количеству поворотов, подземелье «Маканды» представляло собой настоящий лабиринт. Вскоре грузовик остановился, и некоторое время я лежал в кромешной тьме и полной тишине. Условия для аутотренинга почти идеальные. Добавить бы сюда еще ванну с теплой водичкой – и можно было бы залететь очень далеко!

Однако цель у меня была прямо противоположная. Я ждал, когда откроется крышка. Все, о чем я мечтал, это о том, чтобы Виктору захотелось еще раз взглянуть на заморыша и чтобы мои мышцы не подвели. Несколько раз я подвигал указательным пальцем в зазоре между скобой и спусковым крючком. Мне было далеко до Клинта Иствуда, но следовало принять во внимание фактор внезапности.

И тут левая рука внезапно обрела чувствительность. Что-то лежало в ладони – что-то компактное и тяжелое. Я сжал кисть в кулак и нащупал два твердых и не очень гладких шарика. Один был чуть побольше другого. Я покатал их в руке, пытаясь понять, что это за чертовщина. И, главное, откуда они взялись? Догадался я быстро, но это был не тот случай, когда собственная сообразительность приводит в восторг.

Пули… Две свинцовые пули, извлеченные из моего тела, превратились в шарообразные сувениры. На долгую память…

Мне стало как-то не по себе. Я хотел выбросить шарики, но вовремя сообразил, что они будут перекатываться и позвякивать внутри гроба, если его начнут перемещать. Пришлось медленно и аккуратно засунуть их в задний карман джинсов.

Снаружи приглушенно загремело железо. Я напрягся. Руки были согнуты в локтях, а ствол пушки направлен прямо в зенит. Я приготовился выстрелить Виктору в рожу…

Потом мой цинк подняли, не открывая, и куда-то понесли. Забыл сказать, что каждый гроб имел по бокам откидывающиеся ручки, а крышки поворачивались на петлях. В общем, передовая конструкция. К тому же явно предназначенная для многоразового использования. Я и сам надеялся, что это обиталище станет для меня временным. Поскольку покойнику, по идее, должно быть все равно, гроб несколько раз опасно наклоняли, и я болтался в нем, как единственная сардина в консервной банке.

Может, оно, конечно, и к лучшему – если бы я застрелил Виктора сразу же, то живым оттуда вряд ли ушел бы. Я не настолько оборзел, чтобы рассчитывать на повторное воскрешение. Появился другой вариант – сделаться чертиком в табакерке. Цинк был достаточно тяжелым, и несли его, скорее всего, четверо. Меня так и подмывало выскочить и устроить им «спокойной ночи, малыши», однако я сдержался, потому что вряд ли смог бы быстро поднять крышку, а после этого еще и попасть в кого надо. Урок в больничном морге не прошел даром. Сковавший мышцы холод все еще не отпускал меня. Оставалось лежать и ждать развязки – в общем-то, обычное состояние для большинства из нас.

Через пару минут гроб со стуком приземлили; на всякий случай я тотчас же изобразил из себя полноценный «груз 200» – уронил руки вдоль туловища, накрыл пистолет ягодицей и закатил зрачки. У меня даже весьма натурально отвалилась нижняя челюсть.

Какие-то букашки с ледяными лапками забегали по спине в ожидании того момента, когда заскрипят петли и в щель хлынет свет. Конечно, я был неприятно взволнован. Подохнуть теперь казалось мне несправедливым и даже смешным, но я знал, что у судьбы свой взгляд на черный юмор.

Гроб сильно толкнули, и я ударился подошвами о торцевую стенку. Спасибо, что хоть толкнули головой вперед… Подо мной раздался душераздирающий визг. Должно быть, я очутился во временном хранилище жмуриков, а визг издавали плохо смазанные металлические валики. Лязгнул замок. Прозвучали удаляющиеся шаги нескольких пар ног. И снова – ватная тишина, темнота, неопределенность, боязнь пошевелиться. А вдруг кто-то до сих пор находится рядом?

Я дал себе еще несколько минут и за это время пытался установить, насколько новое существо соответствует Максиму Голикову, спроектированному в тысяча девятьсот шестьдесят третьем.

Вроде бы мои чувства остались прежними. Кое-кого я, как и раньше, ненавидел, всех прочих так же сдержанно, по-христиански любил. Особенно тщательно я исследовал свою сексуальность. При воспоминании о различных частях Иркиного тела мои части реагировали соответственно. Это обнадеживало. Может быть, я дешево отделался. Два «анха» в качестве реаниматоров и пули, превратившиеся в свинцовые шарики на ладони, – штуковины, конечно, непонятные и даже немного страшноватые, но, в конце концов, привыкли же мы к танталовым суставам и силиконовым грудям?..

Все; пора было выбираться на свет Божий – спасать себя, подругу дней моих суровых, а заодно и психа-музыканта, пока из нас троих не набили чучела для местной кунсткамеры. Ни на что другое, по-моему, мы не годились.

Но я ошибался. Мамма миа, как я ошибался!

20

Я положил «беретту» себе на грудь и уперся ладонями в крышку гроба. На одно ужасное мгновение я усомнился в своей способности ее поднять. Мысль об этом была похожа на дыхание смерти, обдавшее холодом кожу на бритом затылке, – той смерти, замешанной на жестокой клаустрофобии, которая настигает в заваленных пещерах, шахтах, на терпящих бедствие подводных лодках…

Ненасытная воронка вращалась рядом, как черный смерч. Действуя, я забывал о ней; во время бездействия она подкрадывалась ближе, чем моя собственная тень в полдень. Слепой лебедь расправлял крылья на скованном льдом озере моего ужаса…

Я напрягся, скрипнул зубами… и крышка поддалась. Вместо света я увидел серую мглу, которая не заставила бы зажмуриться и крота. Тусклый свет просачивался откуда-то сверху. Я вглядывался в десятисантиметровую щель – к моему громадному облегчению, снаружи не было заметно никакого движения. Тем не менее что-то показалось мне необычным.

Медленно поворачивая крышку на петлях, я осознал, что именно противоречит логике: состояние моего организма. Совсем недавно я был дистрофичным и анемичным обитателем психушки, потом трижды простреленным трупом, потом замороженным куском мяса в холодильнике. Температура окружающей среды с тех пор едва ли поднялась на пару градусов. Не чувствовалось тепла в мышцах, да и во всем теле; в паху раздулся ледяной пузырь; и все же я без труда удерживал одной рукой тридцатикилограммовую крышку. Ощущение было таким, словно между мозгом и конечностями появились гидроусилители, незаметно для меня выполнявшие всю работу. Я сказал «ощущение», но скорее это можно назвать подменой привычных ощущений. Сущий пустяк по сравнению со всем прочим – однако пустяк, оставивший чертовски неприятный осадок.

Я сел, а затем привстал, потрескивая затвердевшими джинсами и майкой. Пощупал кресты, лежавшие в кармане. Талисманы были зловещими, но я знал, что никогда не расстанусь с ними по своей воле. Кажется, кто-то из апостолов уже высказался до меня по этому поводу – что-то насчет живого зайца, который лучше, чем мертвый лев. И тем более лучше, чем мертвый шизоид.

С этой утешительной мыслью я наконец-то выбрался из гроба и понял, что нахожусь в камере гигантского стационарного холодильника. Такие, наверное, установлены на мясокомбинатах. Но вместо коровьих туш и свиных окороков, развешанных на крюках, я увидел до боли знакомую картину: унылые ряды металлических параллелепипедов, уходящие в темноту. Источники света – сигнальные лампы и шкалы каких-то регуляторов – оказались у меня за спиной. Под ногами был очень неудобный пол, усеянный валиками и похожий на массажер для Кинг-Конга.

Чтобы мое исчезновение не сразу обнаружили, я снова закрыл крышку гроба. Камера была низкой; если бы я выпрямил ноги, мне пришлось бы согнуться в поясе под прямым углом. Поэтому я встал на четвереньки и отправился навестить ближайшего соседа.

Им оказался молодой парень. Мой визит его не обрадовал и не огорчил – вокруг его наголо обритой головы пролегла полоса шириной около полусантиметра. Когда я понял, в чем дело, меня чуть не стошнило. Череп парня был аккуратно вскрыт.

Вот и все, что я разглядел при слабом освещении. Можно было и не присматриваться – меня интересовали Ромео в больничной пижаме и Джульетта в майке с Франкенштейном. Я поспешно опустил крышку и двинулся к следующему гробу. В холодильнике их было около двух десятков – можете себе представить, какая работенка меня ожидала. Казалось, что в колени вбиты гвозди, а запястья болели так, что вскоре у меня возникло огромное желание взять пушку в зубы. И все это время я провел в ожидании, что какой-нибудь придурок обнаружит меня здесь и поднимет тревогу…

После десятого гроба я перестал воспринимать подробности. Приоткрывал крышку, считал до одного и закрывал. Правда, кое-что я все же заметил: в числе покойников не было стариков и старух. Моих товарищей по несчастью среди них также не оказалось. Вот это мне уже совсем не понравилось. Новый спазм страха сдавил желудок, и я пополз к прямоугольному люку, уже не обращая внимания на боль, – словно обезумевшая мышь, чудом уцелевшая в мышеловке.

Тут я мог снова нарваться на неприятности, но на этот раз мне повезло – механизм замка располагался внутри камеры и был как на ладони. Пушка опять выручила. Я отвел рычаг стволом «беретты». Что-то щелкнуло, люк открылся, и я вывалился на кафельный пол.

Встал, обвел глазами мрачное и почти наверняка подвальное помещение с крашеными стенами. Здесь было лишь чуть теплее, чем в самом холодильнике.

Горели оранжевые лампы, спектр которых в сочетании со всем остальным плохо действовал на мои расшатанные нервишки.

Физически я чувствовал себя неплохо – лучше, чем утром, когда еще ничего не начиналось. На ногах я держался достаточно твердо. И даже предмет, который был дорог мне как память, пока не отморозил. Только подумал о нем – и сразу же ощутил настоятельную необходимость слить воду. Об этой неэстетичной подробности я сообщаю потому, что она меня обрадовала. Значит, жив курилка!

Поскольку писсуаров поблизости, как вы понимаете, не было, пришлось не очень вежливо обойтись с хозяевами. Я устроился в левом от двери углу, и мой весенний ручеек зажурчал.

Вскоре я уже давился от смеха, представив себя со стороны: в левой руке я держал моего оттаивающего друга, а в поднятой правой – пушку, направленную на дверь. Когда я бросил взгляд вниз, смех угас сам собой. В оранжевом свете струя показалась мне черной, а при дневном освещении, наверное, приобрела бы темно-коричневый цвет. В значительной степени она состояла из крови, но было в ней кое-что еще – вещество, похожее на темный нерастворимый порошок…

Я проглотил комок, застрявший в горле, и с трудом застегнул зиппер на джинсах, небесную голубизну которых подпортил ржавый оттенок. Выглянул за дверь – в полумраке тонула анфилада подвальных помещений. С наружной стороны на двери имелась загадочная надпись, наверняка оставленная нашими гениальными вояками: «Неприкосновенный запас. Эвакуация в соответствии со схемой 9».

Я двинулся по коридору, пряча пушку за спиной. Тот же тусклый оранжевый свет и то же безлюдье. Откуда-то доносился гул вентилятора. Первым делом мне не мешало бы сменить прикид на что-нибудь более приличное. Я сомневался, что все служащие «Маканды» знают друг друга в лицо. Я был подстрижен, как тифозник, и небрит, но это могло сойти за оригинальный имидж. Неплохо было бы напялить и темные очки – после трогательного расставания с Гошей на моей роже появились разноцветные припухлости.

Вдоль стены тянулись трубы, среди них попадались и горячие. Я крался, прижимаясь к ним, маскируясь и заодно отогревая задницу. Я искал лестницу, которая вела бы наверх. Она могла находиться где угодно, за любой из одинаковых дверей, отличавшихся только номерами. Лифт меня не устраивал по причине того, что из тесной кабинки уже не убежишь.

Подобные эпизоды есть почти в каждом киношном детективе: клоун с пистолетом крадется в опасном полумраке под тревожную музыку. Это действительно смотрится неплохо и приятно щекочет окончания, особенно когда сидишь в кресле с бутылкой холодненького пива, а где-то поблизости (в пределах досягаемости) находится жена в полупрозрачной ночной рубашке. Самому себе же я сейчас напоминал персонажа компьютерной игры, у которого осталось четырнадцать патронов, гораздо больше врагов, процентов двадцать пять «здоровья», и не было ни малейшей возможности перезагрузиться. Кто-то там, на небесах, нажимал неведомые кнопки, и все мы тут, внизу, дергались, как марионетки, вынужденные относиться к жизни слишком серьезно. Что ж, надеюсь, тот заоблачный парень, играющий во вселенский «Дум», по крайней мере, хорошо развлекался…

Я добрался до поворота и со всеми предосторожностями посмотрел за угол. Это означает, что я присел, выставил перед собой пушку, и мой левый глаз оказался где-то на уровне живота. Этот глаз не заметил никого и ничего нового, кроме еще одной угрюмой анфилады, подсвеченной оранжевым. Я не удивился бы, если бы в конце ее был очередной поворот, а коридор замыкался в квадрат.

Поскольку выдержка у меня была как у параноика с четырехлетним стажем, то есть никакая, я сорвался. Подбежал к ближайшей двери, рванул ее на себя… и оказался в очень изысканном подземном гараже. На стенах мягко сияли светильники и указатели с синими стрелками. Воздух был теплым и вентилируемым. Дорогие тачки сияли, будто елочные игрушки. Двое механиков в светоотражающих комбинезонах меняли колесо на темно-синем «БМВ». Судя по их виду, комбинезоны были еще и грязеотражающими. В машине был включен приемник, и Боб Марли пел «Я застрелил шерифа»…

* * *

Как все просто! Везучий я парень! Это было явно не то место, где владельцы тачек, уходя, забирают с собой ключи и врубают сигнализацию. Я бодренько направился к крайнему «мерсу», мечтая лишь о том, чтобы его коробка передач оказалась автоматической (у меня с детства проблемы с переключением скоростей).

И только пройдя метров тридцать, я увидел, что не все машины пустые. С задних сидений за мной следили глазки специфических ребят, которые при одних обстоятельствах становятся наемными убийцами, а при других – телохранителями. Некоторым удается совмещать обе профессии. Они редко теряют бдительность (это плохо сказывается на продолжительности их жизни). Пастушьи собаки человеческого стада… Нехорошо я о них подумал, нехорошо, но, как выяснилось, не напрасно.

Я развернулся и скромненько заторопился туда, откуда опрометчиво выскочил, тщетно пытаясь прикрыть пушку своим тощим бедром. За спиной хлопнула дверца. Это был сигнал к началу охоты. Я перешел на бег, хотя понимал, что будет еще хуже.

Дичь выдала себя с головой. Боб Марли как раз допел до того места, где он жалуется, что шериф Джон Браун всегда ненавидел его, причем неизвестно за что…

Я тоже кое-чего не понимал. Из-за колонны выдвинулась массивная фигура человека в темном костюме и устремилась мне наперерез. До двери оставалось метров десять. Незнакомец потянулся своей правой рукой к своей левой подмышке и одновременно заорал:

– Стой, сука!

Теоретически он мог вынимать из внутреннего кармана сигареты, а меня окликнул, чтобы угостить или попросить спички. Однако это была гнилая теория, не подтвержденная главным критерием – практикой. Я знал, что мордоворот в костюме – это охранник из «Маканды», в отличие от других, сидевших в машинах, – они были хоть и настороженными, но гостями.

Если вы спросите меня, откуда мне это известно, я вам отвечу: интуиция. И кое-что еще – излучение. Все мы излучаем, как шесть миллиардов Останкинских телебашен, только совсем в другом диапазоне. Это похоже на запах, но ни в коем случае не запах. Это то, что чуют собаки перед тем, как броситься на вас, или, ворча, удалиться восвояси. Излучение и запах очень легко перепутать. За каждым человеком тянется след выделений, которые являются лишь следствием изменения его психического состояния. Не все можно свести к работе желез.

Тут неизбежно еще одно лирическое отступление. Тот, кому неинтересно, может пропустить страницу, пойти хлебнуть джин-тоника или трахнуть свою подружку.

Большинство из нас волочит за собой тягостный шлейф страха. Страх бывает разным. Иногда он вполне понятен – как, например, страх потерять работу, ребенка, глаз или страх быть укушенным пчелой, – но от этого не менее унизителен и не более простителен. Порой наша потребность бояться объяснима лишь наполовину. Худший страх – это тот, который кажется беспричинным и гнездится где-то за пределами рассудка. Он предупреждает об опасности. Он должен подсказать вам, что поблизости появился охотник. Истинный хозяин вашей судьбы. Тот, кто может убить, а может равнодушно пройти мимо. Или улыбнуться – потому что сегодня не ваша очередь.

Подавляющая часть из вас отмахнется от предупреждения как от бессмысленной чепухи. Вероятно, это правильно, иначе остаток жизни сделался бы просто невыносимым. Возможно, у вас даже имеется повод чувствовать себя в безопасности. Еще бы – ваши предки создали государство, полицейский аппарат, суды и тюрьмы, а некоторые из вас исправно платят налоги. Еще бы – вы ведь ни в чем не виноваты, никого не трогаете и, когда это выгодно, подставляете вторую щеку. Вам кажется, что с судьбой вы в расчете.

Однако все это не имеет совершенно никакого значения. Природа равнодушна. Зло безразлично. Со стихийным бедствием невозможно договориться. К сожалению или к счастью, это понимают со всей ясностью только те, кого все-таки настигает охотник, да и то – за секунду до смерти. Лежа на заплеванном тротуаре с заточкой в легком, жертва успевает подумать: «Почему я? Почему именно я?!»

Глупый и бесполезный вопрос. Статистика здесь ни при чем. Называйте как хотите: запах, излучение, карма…

Незаметно для вас страх перетекает в жертвенность. Это медленное заклание самого себя может длиться годами, иногда – десятилетиями. Но рано или поздно жертва должна быть принесена. То, что большинство из нас умирает в собственных постелях, означает только, что на Земле слишком мало охотников. Они едва ли составляют одну десятую процента человечества. Да и среди них шакалы преобладают над волками.

Настоящих охотников единицы. Они всегда одиноки – даже тогда, когда сыты, окружены свитой из шакалов и огромным количеством овец. Стадо неисчислимо и постоянно размножается. Пищи всегда будет достаточно. Можно вести спокойную сытую жизнь. Но у волка иная природа. Его сила в том, что он никогда не спрашивает «почему?». Он может казаться вам тупым уродом, однако это не изменит вашей участи. В любом случае он неотразим. Его охота заканчивается лишь с его смертью.

До сих пор я знал только одного такого – по иронии лженауки зоологии он был облачен в шкуру бультерьера. А мне повезло – судьба свела нас ненадолго, и союзники не успели стать врагами. Виктор и Клейн больше напоминали своими повадками шакалов. Оба паразитировали на сверхсуществах, которые находились за пределами моего понимания. Их понимания, возможно, тоже. И хотел бы я посмотреть, что произойдет, когда где-нибудь в одном из этих набитых овцами загонов встретятся два волка. Хотя, похоже, я уже видел нечто в этом роде – ночью в парке, после того, как меня окружила собачья свора…

Конец лирического отступления. Слазь с подружки, читай дальше.

Я веду к тому, что от меня в подземном гараже перло овечьим духом, а парень из «Маканды» явно был волчонком. Маленьким таким, еще только сосущим злобу из большой волчицы, но уже опасным. В его руке появилось что-то, и это была отнюдь не пачка «пэлл мэлл». Через мгновение я юркнул в дверной проем. Наверное, охранник успел бы выстрелить, но не хотел поднимать шум. Или подумал, что мне все равно негде спрятаться. Тем не менее это был хорошо тренированный мальчик, который бегал значительно быстрее, чем я. Недаром его пост был в гараже – на оперативном просторе. Поэтому я не стал с ним соревноваться.