Текст книги "Плод воображения"

21. Елизавета в саду

Едва одетая женщина стояла в саду, по колено утопая в густой влажной траве. Несмотря на холод, которым тянуло от земли, она не двигалась уже очень долго. За это время тонкий полумесяц народившейся луны успел заметно сместиться вправо от колокольни, которая возвышалась над крышами и верхушками деревьев.

Елизавета поступила так, как велела ей Лада. Отошла от церкви ровно настолько, чтобы балкон скрылся из виду, и направилась к первому попавшемуся на глаза дому. Здесь она просидела до глубокого вечера, глядя на облупившиеся стены и разбитое зеркало. Неудобств и окружающего уродства она не замечала. Ей было всё равно, где и на чем сидеть.

В одиннадцатом часу двое из «обслуживающего персонала» – мужчина и женщина – приехали на микроавтобусе и занесли в комнату компьютер, баллон с питьевой водой и двухдневный сухой паек. Они не обменялись с Елизаветой ни единым словом. Потом она снова осталась одна.

В начале двенадцатого Лиза открыла ноутбук и послала сообщение своему «хозяину». Без четверти двенадцать получила приказ. После того как в полночь отключили электричество, находиться в доме стало невыносимо. С тех пор она, подобно статуе или привидению, торчала в саду. Это не противоречило приказу. Пока не противоречило.

У нее появилось время всё обдумать. Ну что же, она хотела уйти от мужа – и вот она свободна. Правда, найти ее не составило бы труда, достаточно включить телевизор и посмотреть репортаж о проекте. Она получила фору лишь потому, что ее благоверный всю последнюю неделю провел в Дубае с какой-то шлюшонкой. Впрочем, крепкие парни, которые охраняли Периметр, вселяли надежду на то, что здесь он до нее не доберется, несмотря на свои связи, деньги и «референтов по особым поручениям».

В будущее она не заглядывала, там всё было подернуто мраком. Она привыкла жить одним днем, иногда – одним часом. Может быть, поэтому она не ощущала уходящего времени. Сейчас главным для нее было снова почувствовать себя человеком, а не боксерским мешком, обернутым в дорогие тряпки, и не куклой, чьи желания и потребности абсолютно ничего не значили.

До ее слуха, привыкшего к тихой умиротворяющей музыке этой ночи, донесся какой-то новый звук. Она почти перестала дышать и повернула голову вправо. Серп луны посылал слишком мало отраженного света. Что-то приближалось со стороны, противоположной той, где находилась церковь.

Тень возникла в конце улицы, едва различимая на фоне домов и заметная лишь потому, что двигалась. Причем двигалась как-то странно: плавно и без раскачивания, будто плывущий над трясиной призрак. Сопровождавший ее звук тоже был не вполне обычным: скрип, отмеченный зловещей механической повторяемостью.

Если раньше холод подбирался к ее ногам, то теперь Елизавета ощутила лед в груди и в желудке. Внутри этого смерзшегося куска плоти колотилось ее сердце, но в конечностях кровь почти застыла, и женщину охватило оцепенение. Прежде она не двигалась по собственной воле, а теперь не смогла бы шевельнуть и пальцем, даже если бы знала, что от этого зависит ее спасение.

Тень была уже примерно в двадцати шагах и внезапно оказалась в полосе тусклого лунного света. Лиза едва не рассмеялась, но смех заглох, не успев родиться.

Любитель ночных велосипедных прогулок, одетый во что-то вроде длинной куртки с поднятым капюшоном, конечно, выглядел забавно. Правда, гораздо менее забавно выглядела свора молчаливо следовавших за ним собак. Прежде чем Елизавета увидела их и поверила увиденному, у нее промелькнула мысль, что это мог быть кто-нибудь из «персонала». Когда же она поняла, что свора построена «свиньей» и в таком порядке неторопливо двигается за велосипедистом, ей и вовсе расхотелось смеяться.

Собачки были как на подбор – огромные псы неопределенной масти, с низко посаженными головами. Они перемещались с необъяснимой и даже какой-то роботообразной сосредоточенностью. Если животных можно загипнотизировать, то Лиза наблюдала нечто подобное. Казалось, ничто не может отвлечь их от следования в хозяйской колее – ни желание задрать лапу, ни бродячие коты, ни даже человеческий силуэт в саду. Силуэт, которого в минувшие ночи не было и от которого исходил запах. Этот запах неизменно будил агрессию – во всяком случае, в двуногих самцах.

Чем еще могла пахнуть Елизавета в эту минуту, если не страхом…

Когда ночной велосипедист скрылся из виду и затих скрип его давно не смазанного велосипеда, она вдруг вспомнила, что должна сделать. Теперь ей было легче, гораздо легче выполнить приказ. Всё равно что сыграть хорошо знакомую, привычную роль.

Она вернулась в дом и достала из сумки то, что пригодилось даже раньше, чем она предполагала. Поглощенная приготовлениями, Елизавета не слышала, как в саду скрипнула калитка, и не видела упавшей на дорожку тени.

22. Гоша наслаждается покоем

Впервые за много ночей он ощутил покой.

Он не помнил, когда в последний раз с ним случалось такое; вполне возможно, никогда, потому что ему еще не приходилось оставаться на ночь в покинутом людьми городе. Днем ощущение было не столь явным, не столь всеобъемлющим, не пробирало до печенок и не укрощало глухую злобу глубоко внутри, свернутую в тугую спираль, – только тронь… Однако ночью, под звездами, освобожденными от гнетущей власти электрического света, в нечеловеческой тишине, вне зоны досягаемости широкополосного убийцы снов, покой объял его, словно темная вода, нагретая до температуры тридцать шесть и шесть десятых градуса, избавляющая от земной тяжести, заставляющая вообще забыть о такой предательской штуке, как подизносившееся тело.

Правда, потом заныли суставы, подкрался холод, пришлось надеть куртку, натянуть капюшон, чтобы компенсировать отсутствие подушки, и укрыться найденным тут же куском брезента. Холод и твердые доски не заставили его выбрать другое место для ночлега. Как ни странно, лежа в открытом кузове брошенного на обочине грузовика, он ощущал себя наименее уязвимым. С самого начала он почувствовал враждебность города, и это была не паранойя, это было чутье. А раз так, то любой дом мог враз превратиться в ловушку. Грузовик, конечно, никакое не укрытие, но отсюда Гоша при случае мог сбежать, и здесь, как ему казалось, было гораздо труднее застать его врасплох.

По большому счету плевал он на удобства – особенно когда его существование достигло некой поворотной точки. Гоша еще не знал, насколько крутым будет поворот и где он окажется после этого (очень возможно, что в кювете), однако предчувствие и ожидание изменения не могли быть простым самообманом.

Люди, которые еще засветло привезли ему воду, паек и компьютер, ничуть не удивились его лежбищу – по всей вероятности, им были знакомы и более странные проявления индивидуализма. Что касается компьютера, тут вышла заминка – с этой чертовой современной электроникой Гоша был отнюдь не на «ты». Он прошел тестирование лишь каким-то чудом – возможно, потому, что заранее положил на результат. А теперь довелось повозиться. Он дважды вводил свой персональный код и трижды набирал адрес лесбиянки, прежде чем сумел отправить той сообщение. А до этого долго тыкал в клавиши наугад, пытаясь найти заковыристый символ, – из головы начисто вылетели комбинации с «шифтом».

Полученный ответ его вполне устроил: ему велено было ждать и выйти на связь утром. Именно тогда, закрыв ноутбук и решив посмотреть, куда вынесет течение, если не дергаться, он погрузился в темноту окружающей ночи и ощутил тот невероятный покой, который оказался далеко не вечным и к рассвету оставил только кисловатый осадок чего-то несбывшегося.

* * *

Было слишком рано для… для всего. В сумерках и сыром тумане город выглядел как старая черно-белая фотография. Гоша застыл в оцепенении. Сколько раз с ним бывало раньше: он просыпался в луже тоски и куда ни посылал вяло шевелившиеся мысли, те проваливались и исчезали из виду – всюду зияла пустота.

Обычно, когда наступало очередное пустое утро, он отправлялся на пробежку, чтобы растрясти жирок, а заодно проветрить запылившиеся мозги. Но это утро не было пустым. Доверху заполненное неопределенностью, оно тянулось, напоминая томительное ожидание на вокзале.

В памяти внезапно всплыли откровения «семинариста» Нестора, которыми тот поделился с ним в автобусе: «мы все курьеры, и каждый туда что-то везет». Гоша поразмыслил над этим. Может, Нестор и не такой уж блаженный, каким выглядит. В самом деле, каждый обречен тащить багаж, который не сбросишь при всем желании. Вопрос только, что делать с этим барахлом в конкретном месте и в конкретное время. Самое смешное, «семинарист» производил впечатление человека, который знает, что делать, – только смеяться Гоше почему-то не хотелось.

Между тем птичий гомон нарастал, словно невидимый звукооператор плавно двигал вверх регуляторы на микшерном пульте. Мгла отступала, забивалась в углы, пряталась под землю. На востоке рассеивалась дымка, пронизанная первыми лучами солнца.

Когда Гоша в очередной раз поднял голову над бортом, чтобы осмотреться, в кабине грузовика что-то блеснуло. Подавшись вперед и поменяв ракурс, он разглядел компакт-диск, подвешенный к зеркалу заднего вида. Пару раз он слышал маловразумительные объяснения того, зачем это делается, – что-то вроде современного водительского фольклора. Новая «техномагия» рождалась на глазах.

В другое время он тут же забыл бы про цацку, но сейчас ему было элементарно скучно и он не знал, как убить время. Чтобы достать диск, даже не требовалось вылезать из кузова – достаточно протянуть руку через заднее окно кабины.

Сняв диск вместе со шнурком, на котором тот был подвешен, Гоша повертел его в руках. Никаких надписей; одна плоскость белая и матовая, другая, как положено, – зеркальная (но довольно сильно поцарапанная), с кольцевой каймой, оттеняющей нарезку. Хорошо бы, какой-нибудь старый фильмец без беготни и мордобоя. Только не музыка – любую музыку Гоша воспринимал как более или менее назойливый шум. В принципе, его устроила бы и порнография. А что, было бы совсем неплохо, учитывая предшествовавшее длительное воздержание и отсутствие каких-либо перспектив.

В компьютерных делах Гоша был, конечно, «чайник», причем почти пустой, но не до такой степени, чтобы не суметь воспользоваться DVD-ROM'ом. Он включил ноутбук, положил диск на выкатившуюся сбоку губу и нажал всё, что желательно нажать, если хочешь созерцать не только заставку «Windows». Тем более что система сама спросила, что он хочет делать. Для начала он захотел открыть компакт-диск, и после долгого натужного скрипа это таки произошло.

К его разочарованию, фильма там не было – в смысле, художественного фильма. Документального порно, впрочем, тоже (разве что кто-то трахал ему мозги). Не было даже противного шума, именуемого музыкой. Гоша далеко не сразу сообразил, что же такое он видит. Для этого требовалось быть в курсе принципа систематизации, а он не был в курсе. Он просто читал названия первых попавшихся на глаза папок (в основном, последовательности цифр, похожие на даты, а иногда ни на что не похожие), открывал их и запускал файлы.

Спустя определенное время у него забрезжила смутная догадка. Случайная находка смахивала на материалы некой экспедиции (если быть точным, четвертой), которая изучала на территории города (бывшего города) нечто настолько выходившее за рамки, что Гоша не знал, плакать ему или смеяться. Полистав «отчеты», отсмотрев три десятка фотографий и два пятиминутных видеоролика, он криво ухмыльнулся и сказал себе: «Ну нет, на такую дешевку я не куплюсь». Происходящее с ним чрезвычайно напоминало ему даже не фильм, а всего лишь выхваченный наугад эпизод из сериала, который станешь смотреть исключительно по причине бессонницы или скуки. Но именно так и обстояло дело, разве нет?

Что ж, одного он точно добился – скучно ему уже не было. Минутный порыв сломать диск во избежание дальнейших искушений он кое-как в себе переборол и задумался, что делать дальше с этим дерьмом. Причем даже не с тем, что было записано на диске, а с тем, что отложилось у него в памяти, несмотря на внутренние протесты и издевательские комментарии второго «я». Опять-таки, это был отличный пример попавшего в голову мусора, который теперь не выгрузишь даже при желании, да и надо еще разобраться, насколько оно сильное, искреннее и вообще имеет место.

Тут ему приспичило отлить, и он с радостью отвлекся. Спина затекла, суставы хрустели. С некоторым трудом (годы, годы!) он выбрался из грузовика и отправился в ближайший скверик. Но дышалось легко, почти первозданно. Журча, Гоша озаботился насчет кофе. Пакетики с молотым «Nescafe» имелись в пайке, и требовалось только найти розетку. Скоро должны были включить электроснабжение (интересно, какой идиот придумал этот «мертвый час»? И главное, зачем?).

Сначала Гоша собирался удовлетворить свои незамысловатые потребности, затем войти в сеть, чтобы получить ценные указания от лесбиянки. И если бы не диск, всё в его жизни было бы просто и ясно на ближайшие несколько часов. Диск оказался чем-то вроде шила в стареющей и нелюбопытной Гошиной заднице, которое тем не менее ощутимо покалывало и грозило в любой момент превратиться в полноценный геморрой.

Он зевнул во весь рот, едва не вывихнув челюсть, и поплелся к ближайшему дому искать розетку, чтобы вскипятить воды для утреннего кофе. Но с полдороги вернулся, скопировал диск на ноутбук и спрятал находку в нагрудном кармане.

23. Лада знакомится с Параходом

Ей удалось поспать в общей сложности не более трех часов, и чувствовала она себя соответственно. Сильнодействующие болеутоляющие и снотворные препараты, которых не было в свободной продаже, если и сильнодействовали, то не на нее. Она забывалась тяжелым сном только от предельной усталости, но боль в конце концов пробивалась и туда, под черный панцирь бессознательности, и начинала крутить свое кино: сначала в виде кошмаров, затем на границе бреда и яви, уродуя самые простые ощущения всё более грубым инструментом – иглой, скальпелем, бритвой, секатором…

Под утро ей приснился ее последний любовник, которого она бросила на пике их отношений, потому что знала: дальше всё покатится по наклонной, дальше будет только хуже. И дело было не в нем; дело было в ней. Следовало признать: чернота, растущая внутри нее, сильнее любви и здравого смысла. И что бы там ни твердили здоровые поэты, есть боль, которая сильнее любви, время сильнее любви и, конечно, смерть сильнее любви. Всё остальное – приятное самообольщение. А на это у нее уже не оставалось времени. Но во сне она себя не контролировала, и сон был хорошим, в нем не было времени и болезни, а было только бесконечное утро, чистый свет, голубой снег за окнами, тишина и любимый человек рядом…

Тем тяжелее оказалось пробуждение. Лада открыла глаза и, задыхаясь от навалившейся боли, не сразу поняла, где находится. Некоторые специфические запахи не выветрились и за десяток лет, и ей почудилось, что это снова больница. Дерьмовее не придумаешь. Она лежала в огромной одиночной палате с благостными фресками на стенах и частично разбитыми витражами в высоких узких проемах. Сквозь них и проникал свет.

Потом она вспомнила всё: дурацкий проект, церковь, несчастную женщину по имени Елизавета, у которой была страшная, прямо-таки трагическая проблема – муж трахал ее в задницу, когда ей этого не хотелось. Лада решила бы эту проблему за несколько секунд (если предположить, что проблема вообще возникла бы), но не следовало мерить других людей на свой аршин, это она давно усвоила. А кроме того, с некоторых пор у нее появилась новая роль: она больше не принадлежала себе; она вручила свою жизнь одному из этих недоумков, потому что не знала, что делать с жалкими остатками времени и сил. Только дать попользоваться другому, раз уж нашелся клиент на такое фуфло.

Как ни странно, после этого ей действительно стало немного легче – совсем чуть-чуть, но всё же. Вот, например, вчера она получила задание. Обретение зависимости сопровождалось незнакомыми ощущениями; Лада уже и забыла, когда в последний раз с ней случалось подобное – наверное, в школе. И появилась дохленькая надежда, что теперь кто-то будет решать за нее, думать за нее, выбирать за нее, растягивать и сжимать ее время – а ей останется только слепо подчиняться и действовать, выполняя чужие приказы, – желательно без единой мысли в голове, без воспоминаний вроде сегодняшнего, без сожалений о чем-либо и без жалости к себе.

* * *

Церковь была электрифицирована куда лучше, чем, например, ее дом на берегу озера Лаго-Маджоре (там, в Швейцарии, несколькими годами раньше ей казалось, что поиграть в старину будет забавно). И, самое главное, скрытая проводка осталась нетронутой.

В одноэтажном строении на задах церковного двора Лада обнаружила действующий душ с автономным водоснабжением. Смыв пот тяжелой ночи, она почувствовала себя немного бодрее, хотя дождевая вода имела легкий запашок.

На обратном пути она заметила крест в зарослях, почти полностью утаивших могилу какого-то иерарха. Раздвинув ветки, Лада прочла надпись на замшелом могильном камне:

Мы погреблись с Ним крещением в смерть,

дабы, как Христос воскрес из мертвых славою Отца,

так и нам ходить в обновленной жизни[1]1
  Рим. 6:4


[Закрыть].

Она задумалась, как будет ходить еще в этой жизни, – до отеля путь неблизкий, а таксистов что-то не видно. Ничего, как-нибудь доползет…

Лада поднялась на балкон и заварила травяной чай. Выпила его стоя возле перил, наблюдая все оттенки утреннего тумана – от лилового до седого, – пока тот не растворился без следа. Если не считать птиц, город выглядел безусловно и окончательно мертвым. И зачем только они, собравшиеся здесь жалкие клоуны, пытались оживить его своим присутствием?

Лада сунула руку под халат и осторожно потрогала свое тело. В нескольких местах вяло шевелилась боль – вполне терпимая по сравнению с той, что одолевала ночью. Кожа казалась бумажной, выпирали ребра, а такую грудь она носила, по ощущениям, лет в пятнадцать. Это была легкость гербария, в которой уже угадывалась летучесть пепла…

Пора. Она надела джинсы, рубашку, туфли на низком каблуке. Всё дорогое, добротное, немного свободное – вот что значит сделано в свободном мире… Лада взяла небольшую, но вместительную кожаную сумку, в которую положила лекарства, полулитровую пластиковую бутылку с водой, плитку черного шоколада, пачку сигарет, зажигалку, цифровой диктофон, набор отмычек, изготовленных одним из лучших мастеров своего дела, швейцарский складной нож, фонендоскоп и катушку скотча.

Она привезла с собой еще кое-что, с чем не хотелось бы расставаться преждевременно. Судя по заданию, которое она получила, опасалась она не зря. Побродив по церкви, Лада не нашла подходящего места для хранения багажа и в конце концов спрятала дорожную сумку в кустах за могильным камнем иерарха.

* * *

Первые полчаса пути показались ей сносными. Но потом она лишилась сил так стремительно, как будто преодолела километров двадцать и этот промежуток начисто стерся из памяти. Пару сотен метров Лада тащилась, стиснув зубы, пока всё не поплыло перед глазами и она не поняла, что вот-вот рухнет на асфальт.

Она действительно не запомнила, как добралась до ближайшей скамейки, и начала снова осознавать себя лишь тогда, когда почувствовала, что кто-то брызгает ей водой в лицо. Она вслепую взяла бутылку из чьей-то руки, сделала пару глотков, поняла, что кто-то рылся у нее в сумке, и, возмущенная этим, окончательно пришла в себя.

В ее прояснившемся, но всё еще слегка размытом по краям поле зрения нарисовался старый хиппи – квадратный метр вытертой до невозможной ветхости джинсы и черная футболка с белой надписью «Иисус тоже любит это дело». Буква «д» была зачеркнута, и поверх намалевана жирная красная «т». Он стоял перед ней, внимательно смотрел на нее и теребил седую бороду. Был он не босиком, а в тяжелых тупоносых ботинках – видимо, с поправкой на страну.

Она постаралась улыбнуться (как-никак он оказывал ей помощь):

– Спасибо, я в порядке.

Он медленно кивнул, явно сомневаясь в том, что она в порядке. Да и сама Лада, честно говоря, испытывала почти неодолимое желание лечь. Но это было не в ее правилах, ведь она уже ввязалась в игру.

Видя, что она по крайней мере не свалится со скамейки в ближайшие пять минут, он уселся с нею рядом. Она почуяла запах немытого тела, однако это не вызвало у нее отвращения. Может, дело было в изменившейся самооценке – к тому времени она уже остро осознавала собственную ущербность. А может, причина была в чем-то неуловимом, что передавалось сродни запаху и не подчинялось никакой логике, даже женской.

– Сколько они тебе давали? – спросил старый хиппи.

Вопрос не нуждался в уточнении. Зачем говорить «гребаные врачи»? «Они» – хорошая замена. Он произнес это так, словно был совершенно уверен, что она его поймет правильно. И она действительно поняла сразу; более того, она вдруг почувствовала своим больным нутром, что ему известно многое, даже то, чего никогда не было и не будет сказано вслух. Вопрос, откуда известно, был не таким уж существенным. Может, Елизавета растрепала, но это казалось маловероятным и не объясняло «утечку» сведений, которых Лада не сообщала никому.

– Три месяца.

– Больше, – сказал он. – Ты продержишься дольше. Они кое-чего не учли.

С его стороны это явно не было попыткой сказать что-нибудь вдохновляющее.

– Как вас зовут?

– Параход, мне так привычнее. Можешь на «ты».

– Пароход?

– Па-ра-ход. Через «а».

– Поняла. Вроде как «парапсихолог».

Он пожал плечами, мол, обсуждать тут нечего.

– Идти сможешь?

– Смогу.

– Вряд ли, я же чую. Дай-ка…

Он положил руку ей на грудь таким естественным жестом, будто собирался приласкать любимую кошку.

В первое мгновение Лада подалась назад, но этому помешала спинка скамейки, а в следующую секунду у нее на губах засохло готовое сорваться матерное словечко. Дело было в ошеломительной быстроте, с которой ей передалось облегчение, как будто этот Параход взвалил на себя часть ее тяжести. Не снял, нет – она и не надеялась на невозможное, – но к ней вдруг пришло понимание, установившееся без единого слова и едва ли не более важное, чем преодоление боли. Впервые на ее памяти в мужском прикосновении не было ничего сексуального. А если и было, то ровно в такой степени, в какой она сама еще считала себя женщиной, способной нравиться и вызывать желание… или отвращение – если бы ей вдруг взбрело в голову снять одежду перед мужчиной.

Часть скопившейся внутри нее черноты, подобно отравленному соку, всасывалась в его руку, совершала круг обращения, проходя через его нервы, кишки, кровеносные сосуды, мозг, сердце и еще один, главный фильтр, который невозможно было бы обнаружить ни при каком, сколь угодно тщательном, вскрытии. Затем чернота возвращалась – неминуемо возвращалась, потому что это была ее чернота; нельзя было отдать ее другому даже в том случае, если бы этот другой проявил готовность к экстатическому самопожертвованию (а Параход ничего подобного делать, конечно, не собирался, да и был не способен), – но концентрация медленной смерти в этой зловещей субстанции была намного ниже первоначальной. Разреженная и разбавленная какой-то безвкусной водицей, каким-то безразличным к существованию элементом, субстанция текла в ее жилах подобно остывшей крови, и теперь не так страшно было умирать, ждать смерти… и гораздо проще смириться с постоянной болью.

Когда очередной цикл завершился (вероятно, фильтр забился до отказа), Параход отнял руку. Его лицо посерело и покрылось бисером холодного грязного пота. Лада повернула голову, чтобы посмотреть на него, – сейчас рядом с ней сидел человек лет на десять старше того, который всего пять минут назад спросил, сколько времени ей давали.

Он улыбнулся, и морщины возле глаз стали глубже.

– Теперь сможешь. – Голос Парахода звучал сипло, и она протянула ему бутылку с водой.

Он сделал глоток, и тут его словно ударили в солнечное сплетение. Спазм был таким сильным, что он не смог бы соблюсти приличия, даже если бы захотел.

Его скрутило и одновременно вывернуло; вода из глотки выплеснулась на асфальт. Прежде чем лужа сделалась просто темным пятном, Лада успела заметить, что жидкость была грязно-коричневого цвета. Как моча с кровью. Только хуже.

Параход отдышался и только после этого сумел нормально напиться.

– Спасибо… – начала она благодарить, посчитав момент подходящим, но он покачал головой. Говорить он всё еще мог с трудом, и его речь звучала отрывисто:

– Да не за что… Тут благотворительностью и не пахнет. Назовем это сделкой. Когда-нибудь сочтемся… и я, кажется, знаю когда.

– Ладно. Так даже проще.

– Вот именно. В твоем положении лучше не усложнять.

Его прямота, как и раньше, могла показаться жестокой, но не Ладе. Предрассудки, ложь во благо, лицемерное сочувствие, желание казаться лучше или хуже, вообще желание казаться – всё это было настолько несущественным, что рядом с Параходом она чувствовала себя почти так же свободно, как в одиночестве. Дьявольски странное ощущение. Ничего общего с дружбой, любовью или хотя бы симпатией. Но и это уже не имело особого значения – Лада действительно не могла позволить себе роскошь что-либо усложнять.

– Ну, мне пора. – Она встала и убедилась, что достаточно устойчиво держится на ногах, а мир не делает попыток превратиться в карусель. – Тебе не нужно в отель?

– В отель? Нет. – Он всё еще выглядел преждевременно состарившимся. – У меня другое задание.